Анализ произведений А. Камю

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Анализ произведений А. Камю

Анализ произведений А. Камю

Введение

Альбер Камю – уникальная личность своего времени (хотя, на мой взгляд, его идеи актуальны и в наше время). Выбирая его произведение «Человек бунтующий» для анализа в своём реферате (исходя из того, что это, можно сказать, главная философская книга Камю), не могу удержаться от соблазна, упомянуть ещё несколько самых выдающихся его произведений.

Но для начала необходимо сказать несколько слов об экзистенциализме, философском направлении XX века, к которому долгое время причисляли Камю, даже считали одним из основателей этого направления.

Будучи одной из ведущих фигур в послевоенной французской литературе, Камю близко знаком с Жаном Полем Сартром. Вместе с тем пути преодоления абсурдности бытия у Сартра и Камю не совпали, и в начале 50-х гг. в результате серьезных идеологических расхождений Камю порывает с Сартром и с экзистенциализмом, вождем которого считался Сартр. В «Бунтующем человеке» Камю рассматривает теорию и практику протеста против власти на протяжении столетий, критикуя диктаторские идеологии, в том числе коммунизм и прочие формы тоталитаризма, которые посягают на свободу и, следовательно, на достоинство человека. Хотя еще в 1945 г. Камю говорил, что у него «слишком мало точек соприкосновения с модной теперь философией экзистенциализма, выводы которой ложны», именно отрицание марксизма привело к разрыву Камю с промарксистски настроенным Сартром.

Но, тем не менее, Камю до сих пор называют в числе ярких представителей атеистического экзистенциализма. И если поверхностно посмотреть и на экзистенциализм и на философию Камю, то можно с этим согласиться. Однако в своём последнем интервью философ говорит: «Экзистенциализм у нас привёл к безбожной теологии и схоластике, которая неизбежно должна была завершиться оправданием инквизиционных режимов». В противоположность экзистенциализму Камю утверждает неизменность человеческой природы с постоянно присущими ей моральными ценностями.

Абсурд и Самоубийство

Абсурд и самоубийство – вот проблемы, которые больше всего интересовали Камю в его творчестве: «Ведёт ли абсурд к смерти? Эта проблема первая среди других, будь то методы мышления или бесстрастные игрища духа» («Миф о Сизифе»).

В годы, когда был жив Камю в западном мире (правда меньше всего во Франции) была очень авторитетна философия логического анализа языка науки. Анализ структуры науки, одновременно – методология мышления и «бесстрастные игрища духа», имеет дело с абсурдом в его, так сказать, логическом обличье.

Следует признать, что, начиная с абсурда, Камю предельно обостряет вопрос о порядке и хаосе в мысли и жизни и добивается не только большей выразительности, но и большей степени общности, чем логик. Абсурдной речь может быть и тогда, когда логик ничего о ней не может сказать. Языковеды специально конструируют фразы, абсурдные с точки зрения содержания, но осмысленные с точки зрения фонетики и грамматики. Такую фразу, например, сочинил Щерба: «Глокая кудзра будланула бокра и кудрячит бокренка» - чем не русский язык? Через понятие «абсурд» видно больше, чем через чисто логические термины. Можно построить и целую концепцию потери порядка, структуры, осмысленности, как итога скольжения к абсурду. Все эти построения в какой-то степени были вдохновлены постановкой вопроса об абсурде Альбером Камю.

Впрочем, Камю всё это не слишком бы заинтересовало, - он был прав том, что для человеческого бытия есть вещи более грозные, чем противоречия теории множеств или структурная лингвистика. С другой стороны, Камю вовсе не иррационалист. Он уточняет и подчёркивает вновь и вновь, что абсурден не мир, – абсурдной может быть встреча человека с миром. Конечно, разум выгораживает нам тот участок мира, в котором мы можем жить, мыслить и действовать спокойно. Но рано или поздно мы вынуждены столкнуться с миром так, что абсурдность нашего существования станет вопиющей. Потому что смысла мир сам по себе не имеет – смысл придаём ему мы. А наши возможности, охватить своим смыслом бесконечность, ограничены.

Да, самоубийство – самый простой способ уйти от абсурда. Но ведь мы живём, зная, что все жизненные усилия, все сопротивления закончатся скорее рано, чем поздно. Как и Шопенгауэр, и Вагнер, Камю согласен с тем, что любовь – главное, что есть в жизни. Но эти великие немцы мрачно добавляли к этому ещё и смерть. Камю ищет способы уйти от абсурда в жизнь.

На уровне каждой культуры существуют свой absurdum: "недоумочная" речь шутов, спонтанные неожиданные обороты даосских и дзэнских учителей, сакральный абсурд, описывающий сверхкультурный религиозный опыт, удивительное появление философии на фоне мифа, безумные речи Диогена, не менее безумная вера Тертуллиана, логические изыски софистов и схоластов, искусство гротеска. Всё это указывает лишь на то, что здравый смысл не является той сферой, которая может вполне удовлетворить человеческое любопытство, фантазию, жажду истины.

Тема абсурда не случайна для культуры ХХ века, в которой универсальность здравого смысла и логических построений теряет свою значимость на методологическом уровне. Абсурд становится не знаком остановки, но знаком перехода к другим "ценностным координатам" (Э.Фромм), к другой "установке сознания" (Гуссерль), к другим "спиритуальным (дыхательным) практикам" (В. Подарога) и, наконец, к другим "художественным пространствам" (М. Бахтин, Д. Лихачёв, В. Топоров). Абсурд становится герменевтической категорией, которая подразумевает границу "другого", чувство "другого" (смех Фуко при чтении Китайской энциклопедии), признание возможности "другого" прочтения реальности.

Более того, само понятие реальности усложняется. Этому способствуют и развитие современной физики с её теорией относительности, корпускулярно-волновым механизмом, искривленным пространством-временем, закругляющейся бесконечной вселенной, и целая серия литературных экспериментов, руководствующихся собственным видением реальности: сюрреализма, появившегося в 20-е годы во Франции, кружок обэриутов или "чинарей", существовавший в 20-е 30-е годы в России, пьесы "театра абсурда" 50-х годов.

Если человек есть мера всех вещей, то он творит и мораль так, как ему вздумается и как ему выгодно. Камю потрясён рассуждениями Писарева о том, что нет предписаний, запрещающих человеку, если ему это хочется и выгодно, убить даже собственную мать. Но Камю подчёркивает, что русские нигилисты на самом деле не убивали никаких мам и бабушек, служили людям, а не себе, и даже террористы-революционеры первых поколений свою собственную жизнь оценивали мерками общественного блага. Убить для добрых последствий в истории, для дела, самому сознательно отдав собственную жизнь, – это тоже путь в никуда.

Равнодушие, осознание «чужого» мира и, как противопоставление – феномен «донжуанства»

Уже полнокровие жизненного мира человека вынуждает к ответственности. Антитезис естественной жизни – человек, которому всё равно. Источником неожиданного и нелепого преступления становится равнодушие, что очень ярко представлено в романе «Посторонний». Трагический конфликт, в котором человеческое сознание сталкивается с неизбежностью судьбы, с неизбежностью высшего порядка, перерастает в трагикомическое зрелище, в котором нет никакого смысла – ни человеческого, ни сверхчеловеческого – в котором правят либо слепые механизмы природы, либо слепые механизмы общества, превращающие человеческую жизнь в абстракцию.

"Машинопись" становится здесь жизненной средой. Движения, мысли, чувства подчиняются инерции надличностных механизмов. Человек, предоставленный самому себе, начинает думать о том, что думает начальник. Человек, зажатый в тиски судебного разбирательства, вдруг понимает, что он не имеет слова: «Получалось как-то так, что моё дело разбирают помимо меня. Все происходило без моего участия. Решалась моя судьба, и никто не спрашивал меня, что я об этом думаю»; «меня сводят к нулю». Бессознательное отстранение человека от самого себя, невозможность принадлежать самому себе становится зримой в неумолимой, «наглой очевидности» смертного приговора: «Смерть пациента решена с первой минуты окончательно и бесповоротно. Тут все твердо, незыблемо, установлено раз и навсегда. Неотвратимо. Если каким-то чудом нож заело, все начнут сначала. А потому – досадная нелепость! осужденный сам вынужден желать, чтобы машина работала безотказно... Тут-то и кроется секрет отлично налаженного дела. Осужденный волей-неволей оказывается заодно с теми, кто его казнит. В его же интересах, чтобы все шло без запинки».

Мир лишается внутреннего измерения, превращается в «геометрическую вселенную» (Гиренок), где в буквальном смысле слова «читают по душам» или делают души читабельными. Именно в таком мире «всякий, кто не плачет на похоронах своей матери, рискует быть приговоренным к смертной казни». Человек превращается в геометрическую фигуру мира, внутренний мир формализуется, устраняются все зазоры между «лицом» и «изнанкой», между сущностью и существованием, хотя продолжают говорить и о том, и о другом.

Одномерный мир обладает некой сверхжесткой логикой, где все, начиная от выражения лица на похоронах матери до солнца, провоцирующего убийство на пляже, определяет судьбу человека. Логика становится таким же наваждением, как и отсутствие логики в описании реальности, которое предлагает Шестов: за каждым спокойствием скрывается беспокойство, за каждой умиротворенностью безумие, за каждым порядком хаос, за каждой формой вечно голодное чудовище, за каждым перекрестком несчастный случай, за каждой жизнью смерть. И в том, и в другом случае стремление к реальности оборачивается описанием того, что ближе всего к кошмарному сновидению.

Здесь происходит эффект, обратный тому, который мы можем наблюдать у Достоевского или Кафки. Фантастические допущения, к которым изредка прибегает Достоевский, и сверхъестественные завязки, к которым постоянно прибегает Кафка, помогают исследовать предельную реальность человеческого бытия, затерянного среди канцелярских бумаг и бесконечных диалогов наедине с самим собой. Что касается Камю, то абсолютное отсутствие фантастических допущений само предстает как одно большое фантастическое допущение: в "геометрическом мире" можно существовать.

Возможно, именно поэтому сознание, в котором обретает реальность этот мир, предстаёт как нечто искусственное, нереальное или нечеловеческое. Один из критиков заявил, что если Мерсо человек, то человеческая жизнь невозможна. Другой автор, напротив, снимает все противоречия: "Загадка Мерсо, привлекающая к себе не одно поколение читателей и критиков... должно быть в том, и заключается, что он не человек, а некая философская эманация, "абсурдизм" с человеческим лицом и телом" (В.Ерофеев). Однако, эффект ирреальности связан ещё и с тем, что, для сознания, описывающего реальность, эта реальность является "посторонней", не собственной.

Буйное жизнелюбие некритически-демонстративной личности – это тот же моральный релятивизм. Кропотливый психологический анализ («Падение») проявляет в основе этой жизни чрезвычайную легковесность, и доброта, основанная н6а эгоистическом чувстве жалости к самому себе, некоем подобии мазохизма, побуждающем немножко страдать для других, – всё это большая ложь, легко ведущая к духовному кризису. Аналог классического психологического романа, которым является упомянутая повесть, – это, по сути, то же исследование феномена «донжуанства»: речь идёт о жизни настоящим и только настоящим, извлечением из «теперь» максимума радости бытия.

В «Письмах к немецкому другу» – Камю говорит о том, что европейская цивилизация пошла разными путями: путь, который избрал «немецкий друг», начинался от полноты субъективного мироощущения, от Ницше, но пошёл через моральный релятивизм к самоутверждению «я» над другими, через абсолютную свободу как волю к власти – к страшному абсурду бесчеловечности. Камю ищет путь совместимый с европейскими ценностями.

Усталость, театр абсурда и абсолютная свобода, как величайшее зло

Говоря о Камю и о проблеме абсолютной свободы нельзя не упомянуть его пьесу «Калигула». Вообще Камю многое связывало с театром, (он был и актёром, и режиссёром, и драматургом). Главный оппонент Камю Ж.П. Сартр говорит о «Калигуле», как о пьесе, в которой «свобода становится болью, а боль освобождает». "Всё начинается с усталости", – пишет Камю. Усталость не эмоциональное потрясение, не героическое напряжение сил, не кульминационный пик жизненных переживаний, но «осечка» в переживаниях, леденящий душу покой. Знаменуя собой, конец механической жизни, усталость в то же самое время есть срыв нормальной жизнедеятельности, невозможность следовать общим правилам игры.

Источник собственно «абсурдной» усталости в осознании нулевого результата любой «серьезной» целенаправленной деятельности: «я знаю, что всему приходит конец». По сравнению с этой «простой истиной» всё становится неважным, несущественным: чуть больше благородства или подлости, чуть больше или меньше убийств. Все равноценно, восклицает Калигула, или, другими словами, ничто не имеет ценности перед лицом неизбежной смерти.

Калигула, прежде всего, усталый человек, обреченный на вечную бессонницу: «Тебе надо отдохнуть. Не могу, этого я никогда больше не смогу. Почему же? Если я буду спать, кто же мне даст луну? Это верно". Человек, жаждущий бесконечного, невозможного, «что-нибудь безумного, но не из этого мира», и в то же время человек, которого подавляет сознание ничто и который делает свой выбор не в пользу луны, а в пользу усталости: «Твой император ждет отдыха. Это его собственный способ жить и быть счастливым».

Перед этой фундаментальной усталостью все остальное лишь череда ролей, инсценировок, полетов фантазии, коротание времени. Основной спектакль давно написан: «Я уже давно написал сочинение на эту тему". Именно поэтому желание невозможного также превращается в фарс, в красивую декламацию: «Чем утолить мою жажду? Какое сердце, какое божество бездонно, как озеро, чтобы напоить меня? Ни в этом мире, ни в ином нет ничего мне соразмерного. А ведь я знаю, мне нужно только одно: невозможное. Невозможное! Я искал его на границах мира, на краю своей души».

Опыт абсурда испытание чувства нереальности происходящего. Усталость превращает не подлежащие сомнениям устои в зыбкие реальности, дрейфующие льдины. Однако, если все традиционные языковые оболочки теряют свою значимость, истончаются, значит, их можно без труда передвигать как театральные декорации. За счет этого передвижения достигается эффект выхода из безвыходной ситуации: «Я берусь управлять державой, в которой царствует невозможное».

Важен произвол, каприз, все остальное – казнить или миловать производные составляющие бесконечного репертуара. Вера в театральность жизни и в реальность театра во многом формируют абсурдное жизнечувствование, хотя и не сводятся к нему. Претензия на «чистую божественность», из которой по замыслу должно быть вытравлено все человеческое, все же роковым образом оборачивается привязанностью к жажде зрелищ – жажде, свойственной всем «простым смертным». «Публика, где моя публика?.. О Цезония, я покажу им то, чего они никогда не видели: единственно свободного человека в этом государстве». Калигула не бог, он актер, ломающий комедию, которая в свою очередь ломает его.

Развоплощение всего культурного поля значений, неминуемо приводит к чувству всеобщего конца, сопровождается эсхатологическими интуициями всеобщего умирания. Опыт вне культуры опыт переживания смерти - является «стержнем» всех «пограничных ситуаций».

Для Калигулы эсхатологический опыт напрямую связан с разрушением, диструкцией, с ненавистью к вещам и словам, к «мёртвым» знакам (увеличению которых он сам способствует). Это сближает его с сюрреалистическими экспериментами, призванными расшатать жесткие языковые структуры, дать слово вихревому потоку бессознательного, высвободить его из-под пресса культурных норм. В сюрреализме бунт против языковых скреп зачастую выражается в жестокости и насилии над знаком: садистического "извращение" знака или повсеместного «осквернение» всего того, что является значимым, ценным, "нерушимым".

Бунт

Бунт по Камю – это выход из истории, из мира целей и средств, рациональной целесообразности в морально завершённое «нет».

Бунту посвящён не только «Человек бунтующий». Бунт – это также и высоко человечный, без пафоса, исполненный глухой ненависти к смерти и страданию труд врача и его добровольных помощников в романе «Чума». Пояснить что такое бунт для Камю можно примере небольшого рассказа из сборника «Изгнание и царство» – «Гость». Учитель начальной школы, заброшенной в Алжирской пустыне, француз, получает под расписку арестованного за убийство араба и должен его сдать по этапу в отдалённый полицейский пункт. Он предупреждает жандарма, что эти функции выполнять не может, но тот напоминает ему, что все белые под угрозой, фактически война уже идёт, и европейцы должны быть солидарны. Учителю неприятен молодой примитивный араб, которому ничего не стоило перерезать ножом глотку такому же, как он, но хозяин школы кормит его, укладывает спать и всё ищет приемлемого решения. Учитель, конечно, не может принять призыв гостя – «иди к нам», но не может и стать хоть ненадолго полицейским. Утром он выводит гостя далеко в пустыню, даёт ему денег и пищу, показывает, как дойти до полицейского участка, и возвращается домой. А дома на школьной скамье читает написанное мелом: «Ты сдал нашего брата, ты заплатишь».

Учитель принял единственно нравственно приемлемое для него решение – отправил убийцу добровольно сдаваться полиции, а последствия могут быть самые разные: парень может и сдаться, а может и уйти к своим через пустыню, и ещё не раз пролить кровь, учителя, скорее всего, убьют. Острота сюжета не в этом, а в поиске по-человечески правильного решения.

Здесь обнаружена та же черта Альбера Камю, которая столь отчётливо видна в его ранних «Письмах к немецкому другу». Сатанинскому немецкому национализму, попиравшему его родину, он противопоставлял тогда не французский национализм. Потерявший в гестаповских застенках друзей и сам непрерывно рисковавший жизнью, Камю старался противостоять нацизму как европеец.

То же было и с коммунизмом, и с национализмом французов и арабов. Камю противопоставил напряжению непреодолимой злобы и готовности убивать духовную Европу. Не в том смысле, что Европа ничего этого якобы не знает; наоборот Европа породила самые страшные чудовища XX века. Великий духовный опыт европейской цивилизации заключается в умении понять даже врага и построить жизнь так, чтобы в ней мирно сочеталось противоположное.

Камю был атеистом. Его человечность, его нравственное кредо было построено на полном неприятии тезиса «если Бога нет, то всё позволено». Нравственность не вытекает из принятия Бога, из принятия Бога вытекает только страх перед наказанием; ещё Кант показал, что, скорее принятие Бога следует из принятия нравственного закона. Камю убеждён, что существуют никому и никогда недозволенные вещи вне зависимости от того, последуют ли за вседозволенностью какие-либо наказания.

Человек бунтующий

Преступление в современном мире (имеется в виду мир современный Камю) вызвано по большей части не спонтанной страстью, а холодным расчётом. Самоубийство, равно как и убийство легко находит приют у абсолютного нигилизма. Главное противоречие, к которому приходит Камю: «Мы угрожаем и сами находимся под угрозой; мы во власти охваченной лихорадочным нигилизмом эпохи и в то же время в одиночестве; с оружием в руках и со сдавленным горлом» – вот и весь абсурд.

Первая и единственная очевидность, которая остаётся нам в рамках абсурда – это бунт.

Камю раскрывает саму сущность бунтовщика, который помимо возмущённого «нет», свидетельствующего о том, что наступил некий предел его терпению, говорит решительное «да», которое означает – «я имею право на протест!». И когда человек переступает эту невидимую, но остро ощутимую границу, он жертвует всем. Здесь возникает вопрос ценности: насколько высока цена свободы. Хотя здесь речь ещё не идёт о свободе. Пока речь лишь о праве. Наступил предел, он вытерпел всё, а вот это не смог, поэтому верните, как было и он будет также дальше терпеть. Но такого не может быть, потому что раз уж что-то подтолкнуло человека на бунт, раз он переступил границу, значит, он пойдёт ва-банк.

Далее Камю ссылается на немецкого философа М. Шелера и его произведение L’homme du ressentiment – «Человек озлобленный», главное место в котором занимает анализ ницшеанского понятия «Ressentiment». Это французское слово, буквально переводимое как «злоба, злопамятство», совмещает целый ряд смысловых оттенков. Ницше видел в Ressentiment мстительную злобу слабых, объявляющих порочными недоступные им витальные ценности.

«Шелер прав, говоря, что озлобленность ярко окрашена завистью. Но завидуют тому, чем не обладают. Восставший же защищает себя, каков он есть» – пишет Камю, и далее: «… я всячески настаиваю на страстном созидательном порыве бунта, который отличает его от озлобленности».

Любой бунт предполагает коллективное возмущение с обязательным присутствием солидарности между людьми, иначе бунт уже не может являться бунтом, а превращается в мёртвое соглашательство. Бунт должен проходить в едином созидательном порыве: «Я бунтую, следовательно, мы существуем».

Метафизический бунт

Камю определяет метафизический бунт, как «восстание человека против своего удела и против всего мироздания». И отмечает, что метафизический бунтарь протестует с той силой, к которую он, прежде всего, верит.

Первые зародыши метафизического бунта Камю находит у Прометея. Но это лишь зародыши, потому что, во-первых, Прометей сам полубог, во-вторых – протест древние греки выражают не против всего мироздания, а только против Зевса. Это связано с тем, что греки во всём ценят меру и верят в природу. А бунт должен выводить из равновесия, да и бунтовать против природы, всё равно, что против себя.

Вот Эпикур уже ближе к метафизическому бунту: «В своём удивительном стремлении уйти от судьбы… Эпикур убивает восприимчивость и прежде всего душит её первый крик – человеческую надежду.

Маркиз де Сад – вот кто поднял первый штурм. И Камю следует за ним через ряд его отрицаний:

- «Сад отрицает человека и его мораль, поскольку и то и другое отрицается Богом. Но одновременно он отрицает и Бога, до сих пор выступавшего для него в роли поручителя и сообщника… во имя инстинкта…».

- «В этом он противостоит своему времени: ему нужна не свобода принципов, а свобода инстинктов».

- «тот, кто обрекает ближнего не гибель должен заплатить собственной жизнью».

- «В этом мире действует один закон – закон силы, а источник его – воля к власти».

- «освобождение всего мира» черед «республику преступлений».

Де Сад метался среди собственных противоречий. Единственное, что ему позволили совершить – это «нравственное преступление, совершаемое при помощи пера и бумаги». Камю делает печальный вывод своих рассуждений об абсолютном отрицании де Сада: в XX веке приобрело (и всё более укореняется в наши дни) свободную форму то, что больше всего ненавидел де Сад – узаконенное убийство.

Далее в главе о метафизическом бунте Камю анализирует романтизм «с его люциферианским бунтом», который так и остаётся на уровне воображения авторов романтизма («мятежных денди»). Он называет этих «мятежных денди» одинокими творцами, излюбленное направление которых – эпатаж.

В противоположность романтикам-бунтарям Достоевский делает ещё один более решительный шаг на пути исследования мятежного бунта: «Иван Карамазов не отрицает существование Бога как таковое. Он отвергает Бога во имя нравственной ценности. Но всё-таки Карамазов пока не способный к действию бунтарь, это бунт, который кончается безумием.

И тогда на смену абсолютному отрицанию де Сада приходит абсолютное утверждение Ницше, который сталкивается с абсурдностью отрицания Бога во справедливости, которое само по себе невозможно вне идеи Бога: «мораль – это последняя ипостась Бога; её необходимо разрушить, чтобы затем построить заново.

Ницше ведёт изнурительный поиск, начиная с нигилизма, исследуя его, умышленно заталкивая его в тупик, возвращаясь к истокам мысли об отрицании конечных целей для сохранения неприкосновенности вечности, он приходит к божественности мира, и в последствии вводит божественность человека. Камю утверждает, что Ницше знал: «одним из итогов нигилизма является господство» и таким образом возвещает XX век.

А уже в XX столетии бунтующая поэзия сюрреализма пытается на беспрестанную тревогу духа, которому не на что опереться ни в жизни, ни за её пределами: «Он протестует против смерти и «смехотворной краткости» столь хрупкой жизни». У таких авторов как Рембо и Бретон «сюрреализм – не действие, а духовный опыт и аскеза.

Метафизический бунт завершается тогда, когда сталкиваются такие два понятия как нигилизм и история. И Камю подводит итоги самых ценных находок метафизических бунтарей.

- «Бороться против смерти – значит требовать смысла жизни, сражаться за порядок и единство».

- «Бунт – это аскеза, пусть даже слепая. Если бунтарь богохульствует, то он поступает так в надежде на нового бога».

- «Всякий раз, когда бунт обожествляет тотальное неприятие всего сущего, то есть абсолютное «нет», он идёт на убийство. Всякий раз, когда он слепо принимает всё существующее и провозглашает абсолютное «да», он также идёт на убийство».

- «Убить Бога и построить церковь – таково неизменное и противоречивое устремление бунта. Абсолютная свобода становится тюрьмой абсолютных обязанностей».

- «Размышляя о величайших целях бунта и его смерти, к формуле «Я бунтую, следовательно, мы существуем» человек добавляет слова: «И мы одиноки»».

Исторический бунт

Анализ исторического бунта Камю начинает с цитаты Филоте О’Недди о том, что свобода – «это страшное слово, начертанное на колеснице бурь». Камю утверждает, что это истинный принцип всех революций и философ доказывает это, рассматривая исторические революции, начиная с восстания Спартака и заканчивая фашизмом и коммунизмом XX века.

«Там, где раб бунтует против господина, там человек восстаёт против человека на жестокой земле, вдали от неба отвлечённых принципов» – говорит Камю, анализируя восстание Спартака. До 21 января 1793 года и убийств XIX века цареубийцы хотели лишь уничтожить короля, а не принцип. Проблема заключалась лишь в личности. 1789 год – поворотный момент новой истории: «люди того времени возжелали, помимо прочего, низвергнуть принцип божественного права и ввести в историю силу отрицания и бунта, сформировавшуюся в борьбе идей за последние столетия».

Руссо, по мнению Камю, создаёт «новое евангелие» – «Общественный договор», который «даёт широкое толкование и догматическое изложении новой религии, в которой богом является разум, совпадающий с природой, а его представителем на земле вместо короля – народ, рассматриваемый как воплощение общей воли». Таким образом, появляется новый Бог и теперь наступит новая эпоха, когда свершится убийство «короля-священника».

Здесь эстафетную палочку политика-революционера перенимает Сен-Жюст, выдвигая свою идею о том, что любой король – мятежник или узурпатор. Так осуществляется убийство короля. Теперь самое время новой религии, «религии добродетели» вступить в свои законные права. Ведь всё замечательно: «Народ – это оракул, к которому надо обращаться, чтобы понять, чего требует вечный порядок вселенной. Vox populi, vox naturae (глас народа, глас природы). Вечные принципы управляют нашим поведением: Истина, Справедливость и, наконец, Разум. Таков новый Бог».

Но совершенного государства не получилось. Первым врагом целостности суверена выступает фракция, второе, что перечёркивает замечательные идеи Сен-Жюста – террор: «Сен-Жюст – современник Сада, приходит к оправданию преступления, хотя опирается на иные принципы».

Дело французской революции продолжает немецкая мысль XIX века, в особенности гегелевская. Рассуждения о рационализме Гегеля Камю озаглавил, как «Богоубийства» и он приходит к следующему выводу, что обожествление Гегелем себя самого делает его, в интеллектуальном смысле навсегда уязвимым, но « тотальное оправдание» завершилось, и миром вновь завладел нигилизм: «Небо пусто, земля отдана беспринципной силе. Избравшие убийство и выбравшие рабство будут последовательно выступать на авансцену истории от имени бунта, отвернувшегося от своей истины».

Здесь Альбер Камю выводит на авансцену своих рассуждений русских нигилистов, но их-то он как раз не относит к «отвернувшимся». «Всю историю русского терроризма можно свести к борьбе горстки интеллектуалов против самодержавия на глазах безмолвствующего народа. Их нелёгкая победа в конечном счёте обернулась поражением. Но и принесённые ими жертвы и самые крайности их протеста способствовали воплощению в жизнь новых моральных ценностей, новых добродетелей, которые по сей день, противостоят тирании в борьбе за подлинную свободу».

Камю сравнивает декабристов с французскими дворянами, которые, отрекшись от своих привилегий, вступили в союз с третьим сословием. Декабристы говорили, что их смерть будет прекрасной и Камю признаёт, что это было действительно так. Но Камю с сожалением отмечает, что дальнейшее развитие русских революционных идей начинает многое черпать из философии Гегеля и с этого момента русский бунт отворачивается от своих истоков. «Когда революция становится единственной ценностью, ни о каких правах не может быть и речи, остаются одни только обязанности.

Но всё же русские нигилисты «бестрепетно ставившие на карту собственную жизнь, долго колебались, прежде чем посягнуть на жизнь других», кроме того «они жили на высоте идеи», потому что «истинный бунт – это источник духовных ценностей».

Камю исследует духовные и идеологические метания русских революционеров и делает вывод, что, например, такие как Каляев и многие другие его собратья, посвящая всю жизнь истории и революции, в миг своей кончины возвышаются, восторжествуют над нигилизмом. Хотя это торжество исчезает тут же, вместе с их жизнями.

Начинается эпоха шигалевщины, предсказанная в «Бесах». «Здесь завершается диалектический виток – и бунт, оторванный от своих истинных корней, подчинившийся истории и потому предавший человека, стремится теперь поработить весь мир».

Далее Камю анализирует фашизм, называя его «государственным терроризмом и иррациональным террором», и коммунизм, называя его «государственным терроризмом и рациональным террором»: «После того, как с идеей «божьего града» было покончено, пророческие мечты Маркса и смелые провидения Гегеля и Ницше привели к созданию нового типа государства, рационального и иррационального, но в обоих случаях – террористического».

Исследуя фашизм, Камю замечает, что «нигилистическая революция, исторически воплотившаяся в гитлеровской религии, привела только к бешеному всплеску небытия, в конце концов, обратившемуся против себя самого». Тем не менее «фашистские мистики никогда всерьёз не помышляли о создании вселенской империи», русский коммунизм, напротив, открыто претендует на создание «всемирной империи».

И в заключение размышлений об историческом бунте Камю отмечает: «к формулам метафизического бунта «Я бунтую, следовательно, мы существуем» и «Я бунтую, следовательно, мы одиноки», бунт, вступивший в распрю с историей, добавляет, что вместо того, чтобы убивать и умирать во имя созидания бытия, каковым мы не являемся, мы должны жить и животворить ради создания того, чем мы являемся.

Бунт и искусство

Камю исходит из того, что любой художник, создавая свои произведения отрицает окружающую его реальную действительность: «Творчество – это тяга к единению и в то же время отрицание мира». Но революционные реформаторы всех времён относятся к искусству враждебно. Более того, сами художники начинают стыдливо клеветать на собственное искусство.

Если между революцией и бунтом идёт непримиримая борьба, то искусство и бунт должны находится в гармонии, ведь между ними очень много общего: «Во всяком бунте кроется метафизическое требование единства, невозможность его достижения и потребность в создании заменяющей его вселенной. Бунт с этой точки зрения – созидатель вселенной. Это также является определением искусства. Требование бунта, по правде сказать, может считаться эстетическим. Все бунтарские мысли, как мы видели, воплощались либо в риторике, либо в образах замкнутой вселенной».

Между бунтом и революцией тоже много общего, но революция – это жалкая и, в то же время, жестокая пародия на бунт. А искусство – это просто иная форма бунта: «искусство приобщает нас к истокам бунта в той мере, в какой оно наделяет формой ценности, неуловимые в потоке вечного становления, но зримые для художника, который хочет похитить их у истории».

Естественно, как писатель и драматург, Камю останавливается подробнее на литературе, а конкретно он сравнивает роман и бунт. В целом роман может собственно, и являться бунтом, а может и не иметь ничего общего с ним. Последний Камю называет «соглашательской» литературой.

Целью же великой литературы является создание «замкнутых вселенных, населённых типичными образами». «Тот же порыв, что может быть направлен на преклонение перед небесами или уничтожение человека, приводит и к романтическому творчеству, которому передаётся вся его серьёзность».

До сих пор в искусстве ведётся борьба между реальным и формальным направлениями в искусстве. Камю считает эти понятия абсурдными, потому что: «Никакое искусство не может полностью отречься от реальности». «Каждый бунтарь стремится с помощью стиля навязать миру свой закон, хотя удаётся это лишь немногим гениям».

Истинный бунт в искусстве – это истинное творчество. Камю считает, что современный ему мир един благодаря нигилизму, а цивилизация возможна лишь в том случае, «если мир отыщет путь к творческому синтезу».

Бунтующее искусство Камю также завершает формулой «мы существуем», но добавляет: «вместе с тем, обретая путь к отчаянному смирению».

«Став, на сторону красоты, мы подготавливаем тот день возрождения, когда цивилизация сделает сутью своих забот не формальные принципы и выродившиеся исторические ценности, а ту живую добродетель, что является общей основой вселенной и человека, – добродетель, которой нам предстоит теперь дать определение перед лицом ненавидящего мира»

Полуденная мысль

«Полуденной мыслью» завершает Альбер Камю своё философское эссе, где он пытается найти меру свободе и бунту. Убийство, которое кто-то может считать неотъемлемой частью бунта, уничтожает на самом деле саму суть бунта. Камю пытается найти грань между мерой и безмерностью и предположить, как в дальнейшем может развиваться идея бунта, прошедшая такой огромный путь, с которого она столько раз сбивалась.

- «Абсолютная свобода – это насмешка над справедливостью. Абсолютная справедливость – это отрицание свободы. Животворность обоих понятий зависит от их взаимного самоограничения».

- «В каком-то смысле я являюсь единоличным носителем общечеловеческого достоинства, не позволяя унизить его ни в самом себе, ни в других. Такой индивидуализм не прихоть, а вечная битва, а иногда и несравненная радость, вершина гордого состояния».

- «За гранью нигилизма, среди развалин все мы готовим возрождение. Но мало кто об этом знает».

Заключение

Эпилогом данного реферата я вынесла последние строки «Человека бунтующего». Альбер Камю верил, что назревает настоящий бунт, тот который не сводится к нигилизму, не опускается до насилия и убийства, не превращается в террор. Это должен быть истинный бунт, побеждаемый творчеством и преодолением себя в абсурдном мире. Казалось бы – XXI век, пора бы уже всему свершиться.

Но толи стрела застыла в воздухе, то ли снова попала не в ту цель, то ли её так никто и не выпустил, но цивилизация по-прежнему существует на грани срыва.

А может быть, всё-таки что-то произошло? И то, что происходит сейчас, и должно было произойти? Может бать цивилизация и должна быть на грани срыва и в мире всегда должно царить состояние на грани бунта?

Всегда должна существовать причина для бунта. И всегда должны бать истинные бунтари, такие как Альбер Камю.

Список литературы

1)                А.Камю, «Человек бунтующий».

2)                 А. Камю, «Миф о Сизифе».

3)                 А.Камю, «Посторонний».

4)                 А. Камю, «Калигула».

5)                 О. Больнов, «Философия экзистенциализма».

6)                 М. Попович, «А. Камю».

7)                 В.А. Канке, «Учебник по философии».