 |
 |
 |
|
|||||||||
|
 | |||||||||||
|
 |
||||||||
|
МЕНЮ
|
БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Духовная педократия: подростковая психология русской революционной интеллигенцииДуховная педократия: подростковая психология русской революционной интеллигенцииНовосибирский Государственный Университет Кафедра философии
ДУХОВНАЯ ПЕДОКРАТИЯ: ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХОЛОГИЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ на материале сборников «Вехи», «Интеллигенция в России», «Из глубины», творчества Бердяева, Булгакова, Розанова
РЕФЕРАТ ПО КУРСУ СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ
Выполнила: Жданова Д.И., студентка гр. 4808 ГФ Руководитель: доцент Ожогин В.И.
Новосибирск 2006 СОДЕРЖАНИЕ: 2. О составе русской революционной интеллигенции. 3 Молодежь и «вечные студенты» как костяк левой интеллигенции.. 3-4 3. Интеллигентское мышление: догматичность, субъективность, утилитаризм, «опрощение». 4 Нетерпимость, отсутствие самокритики.. 5 Абсолютизация субъективизма вместо поиска объективной истины 5 Вместо творчества - уравнение.. 6 а) Идеология вместо философии.. 6 б) «Научность» вместо науки.. 7 Подражательность, восприимчивость без критики.. 8 Лень, непривычка к дисциплинированному труду.. 10 Максимализм→ «принципиальность». 11 Безответственность в личной жизни.. 11 Бегство «вовне», перевес общественного над личным.. 12 Отсутствие идеи воспитания, саморазвития.. 12 «Эдипов комплекс», отсутствие связи с традицией.. 13 Стремление к разрушению и саморазрушению... 13
ВСТУПЛЕНИЕ О русской интеллигенции сказано уже довольно много, вероятно, даже чересчур много. Исследователи – философы, социологи, литераторы – расходятся не только в характеристиках этого явления, но даже и в определении того, что стоит понимать под словом «интеллигенция». Однако при сужении временных и пространственных рамок споры становятся менее непримиримыми. Русская революционная интеллигенция второй половины 19 – начала 20 века: явление достаточно четко оформленное. Оценка этого явления представителями нереволюционной интеллигенции того же времени тоже достаточно единодушна. В этой работе не будут освещаться дискуссии о сущности интеллигенции вообще, и в качестве рабочего определения будет принято следующее: русская революционная интеллигенция – совокупность людей, получивших(получавших, недополучивших) высшее образование, и объединенная идеей революционного преобразования государства. Специфическая социальная обстановка того времени породила специфический психологический тип «вечного студента». Люди этого типа в соединении с массой реальных студентов и составили костяк революционной интеллигенции. Предметом данной работы будет рассмотрение условий, причин возникновения и особенностей этого психологического типа в освещении Бердяева, Булгакова, Розанова и других «реакционных» философов того времени. О СОСТАВЕ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ Для начала несколько слов о составе левой интеллигенции конца 19 – начала 20 века. С.Н.Булгаков в своей статье «Героизм и подвижничество» рисует следующую картину, на основе которой и будет построен последующий обзор: «Благодаря молодости с ее физиологией и психологией, недостатку жизненного опыта и научных знаний, заменяемых пылкостью и самоуверенностью, благодаря привилегированности социального положения, не доходящего, однако, до буржуазной замкнутости западного студенчества, наша молодежь выражает с наибольшей полнотой тип героического максимализма. И если в христианстве старчество является естественным воплощением духовного опыта и руководительства, то среди нашей интеллигенции такую роль естественно заняла учащаяся молодежь. Духовная педократия (господство детей) - есть величайшее зло нашего общества, а вместе и симптоматическое проявление интеллигентского героизма, его основных черт, но в подчеркнутом и утрированном виде. Это уродливое соотношение, при котором оценки и мнения «учащейся молодежи» оказываются руководящими для старейших, перевертывает вверх ногами естественный порядок вещей и в одинаковой степени пагубно и для старших, и для младших. Исторически эта духовная гегемония стоит в связи с той действительно передовой ролью, которую играла учащаяся молодежь своими порывами в русской истории, психологически же это объясняется духовным складом интеллигенции, остающейся на всю жизнь — в наиболее живучих и ярких своих представителях — тою же учащейся молодежью в своем мировоззрении. Отсюда то глубоко прискорбное и привычное равнодушие и, что гораздо хуже, молчаливое или даже открытое одобрение, с которым у нас смотрят, как наша молодежь без знаний, без опыта, но с зарядом интеллигентского героизма берется за серьезные, опасные по своим последствиям социальные опыты и, конечно, этой своей деятельностью только усиливает реакцию. Едва ли в достаточной мере обратил на себя внимание и оценен факт весьма низкого возрастного состава групп с наиболее максималистскими действиями и программами. И, что гораздо хуже, это многие находят вполне в порядке вещей. «Студент» стало нарицательным именем интеллигента в дни революции»[2]. Д.И.Овсяннико-Куликовский в статье(довольно умеренной) «Психология русской интеллигенции» также дает портрет русского революционера как «вечного студента»: говоря, что «юноша — прирожденный идеолог, до известного возраста, для разных натур различного», но(!) одной из отличительных черт русской интеллигенции является «прочность идеологических навыков и стремлений, не зависящих от возраста: русские интеллигенты часто сохраняют их и в зрелых летах»[7]. И, наконец, В.В. Розанов коротко говорит о составе террористических организаций так: «Именно молодые-то люди, которые не могли разобраться во всех этих авторитетах… и взяли в руки бомбы…» [10, 546] Итак,картина достаточно ясна. Задача данного обзора – проследить, как подобный состав отразился на всем умонастроении русской интеллигенции. ИНТЕЛЛИГЕНТСКОЕ МЫШЛЕНИЕ: ДОГМАТИЧНОСТЬ, СУБЪЕКТИВНОСТЬ, УТИЛИТАРИЗМ, «ОПРОЩЕНИЕ» «Кружковый» характер существования русской интеллигенции освещен достаточно хорошо как философами, так и историками, социологами. Это факт: идеологически «объединенные» интеллигенты тем не менее в ситуации более или менее свободной трактовки какой-либо идеи уподоблялись броуновским частицам и, вместо того чтобы дискутировать в рамках одной «формации», немедля дробились на более мелкие. Почему? Тому есть несколько причин. Прежде всего, интеллигенты не очень жаловали конструктивную дискуссию в принципе. Гораздо популярней был лозунг «Кто не с нами, тот против нас» - кто не желал принимать доктрину как она есть, без обсуждений, должен был быть с позором изгнан из рядов и сносить ушаты изливаемой верными адептами желчи и, по возможности, отвечать тем же. По словам В.В.Розанова, «он(радикализм) объявлял негодным человеком того, с кем должен был вести спор, и этим прекращал спор»[270]» Корни такого отношения уходили еще в школьные и университетские «идейные» кружки. Прежде чем начинать рассуждать о деятельности их подобных кружков, небезынтересно обратить внимание на их состав. Как отмечает А. С. Изгоев, действительно одаренные гимназисты и студенты в них не рвались, а если и принимали в них какое-то время участие, то не приживались там[5]. Таким образом «кружки» складывались как способ самореализации посредственностей, стремящихся завысить собственную значимость, что было не трудно в отсутствие в составе действительно талантливых и думающих членов. Вот что говорит об этом Изгоев: «Юноша, вошедший в товарищеский кружок самообразования, сразу проникается чрезмерным уважением к себе и чрезмерным высокомерием по отношению к другим. Это высокомерие, рождающееся в старших классах гимназии, еще более развивается в душе юноши в университете и превращается бесспорно в одну из характерных черт нашей интеллигенции вообще, духовно высокомерной и идейно нетерпимой»[5]. Откуда такая самоуверенность и полное отсутствие самокритики? Почему атрофировалось у интеллигенции стремление к объективной истине и развилась тенденция к абсолютному субъективизму во всем? Приведем слова С.Н. Булгакова, говорящего о распространении в интеллигентской среде так называемой «религии человекобожества»: «Религия человекобожества и ее сущность — самообожение в России были приняты не только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил, получили почти горячечные формы. Вдохновляясь ею, интеллигенция наша почувствовала себя призванной сыграть роль Провидения относительно своей родины. Она сознавала себя единственной носительницей света и европейской образованности в этой стране, где все, казалось ей, было охвачено непроглядной тьмой, все было столь варварским и чуждым. Она признала себя духовным ее опекуном и решила ее спасти, как понимала и как умела»[2]. Само собой, с пророками не спорят. И путь спасения человечества может быть только один – отсюда абсолютная нетерпимость к инакомыслящим. Подобная самозабвенная восприимчивость без критики и даже без допущения оной другими также свидетельствует о несамостоятельности, незрелости мышления основной массы интеллигентов. Следует отметить особо, что «религия человекобожества» приходила в умы юных борцов за справедливость не «на смену» христианству или чему либо иному, а ложилась на девственно чистый мозг: «Наша интеллигенция по отношению к религии просто еще не вышла из отроческого возраста, она еще не думала серьезно о религии и не дала себе сознательного религиозного самоопределения, она не жила еще религиозной мыслью и остается поэтому, строго говоря, не выше религии, как думает о себе сама, но вне религии»[2]. Точно так же оставалась интеллигенция и вне науки, вне философии, вне культуры. Все эти сферы требовали глубоко размышления и в какой-то мере личного творчества, которое вообще было не в чести. Над идеей творчества господствовала идея всеобщего уравнения. Бердяев говорит: «Психологические первоосновы такого отношения к философии, да и вообще к созданию духовных ценностей можно выразить так: интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества»[1]. Отсюда и культ тотального «опрощения». Ведь если не творить, а только уравнивать между миллионами – поневоле придется «опроститься». Таким-то образом и опрощались научные, философские и исторические воззрения интеллигентов. По словам С.Л.Франка, культура в европейском ее смысле вообще была им враждебна, и на русской почве должна была быть подвергнута беспощадной «утилитаризации»[13]. Для дальнейшей характеристики обратимся к статье Н.А.Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда». В области философии доморощенные интеллектуалы предпочитали то, что было им по зубам: «Кружковой отсебятине г. Богданова всегда отдадут предпочтение перед замечательным и оригинальным русским философом Лопатиным. Философия Лопатина требует серьезной умственной работы, и из нее не вытекает никаких программных лозунгов, а к философии Богданова можно отнестись исключительно эмоционально, и она вся укладывается в пятикопеечную брошюру. В русской интеллигенции рационализм сознания сочетался с исключительной эмоциональностью и с слабостью самоценной умственной жизни»[1]. Сложные, требующие долгого размышления и осмысливания философские доктрины во всей их индивидуальной полноте были не по вкусу революционерам. Философия низводилась до политической идеологии, а политическая идеология возвышалась до философских высот: «Можно даже сказать, что наша интеллигенция всегда интересовалась вопросами философского порядка, хотя и не в философской их постановке: она умудрялась даже самым практическим общественным интересам придавать философский характер, конкретное и частное она превращала в отвлеченное и общее, вопросы аграрный или рабочий представлялись ей вопросами мирового спасения, а социологические учения окрашивались для нее почти что в богословский цвет»[1]. Для удовлетворения таких своеобразных вкусов у интеллигенции не было недостатка в поварах: «У интеллигенции всегда были свои кружковые, интеллигентские философы и своя направленская философия, оторванная от мировых философских традиций. Эта доморощенная и почти сектантская философия удовлетворяла глубокой потребности нашей интеллигентской молодежи иметь "миросозерцание", отвечающее на все основные вопросы жизни и соединяющее теорию с общественной практикой»[1]. Итак, философия извращается до состояния сборной солянки(а то и вовсе пюре – чтобы глотать, не разжевывая) к интеллигентскому столу. О питательности такого блюда можно судить по словам Овсяннико-Куликовского: «Другая черта, присущая — в большей или меньшей мере — всем идеологиям… состоит в том, что философская (теоретическая) часть их не имеет всеобщего значения, какое имеют настоящие философские системы, а их практическая (прикладная) сторона, слишком тесно связанная с философской, не получает реальной силы — практического дела, в смысле общественной или политической деятельности — деятельности партии. В лучшем случае выходит нечто вроде секты»[7]. Печальную судьбу философии на скудной почве «революционной» интеллектуальной деятельности разделила также и наука. Как правило, «философская» солянка была приправлена еще и «научностью», вполне сходившую в интеллигентской среде за настоящую науку: «Хотя программы эти обыкновенно объявляются еще и «научными», чем увеличивается их обаяние, но о степени действительной «научности» их лучше и не говорить, да и, во всяком случае, наиболее горячие их адепты могут быть, по степени своего развития и образованности, плохими судьями в этом вопросе»[2]. Однако «адепты», со свойственной им самоуверенностью, считали себя достаточно компетентными в «этом вопросе», чуть ли не компетентнее настоящих ученых. Ведь последние все сомневаются и сомневаются, а интеллигенты уже обрели вожделенную истину, пышным цветом цветущую в крикливых брошюрках. Какой из этого можно сделать вывод? Обратимся к снова к Булгакову: «Легко понять и интеллигенту, что, например, настоящий ученый, по мере углубления и расширения своих знаний, лишь острее чувствует бездну своего незнания, так что успехи знания сопровождаются для него увеличивающимся пониманием своего незнания, ростом интеллектуального смирения, как это и подтверждают биографии великих ученых. И наоборот, самоуверенное самодовольство или надежда достигнуть своими силами полного удовлетворяющего знания есть верный и непременный симптом научной незрелости или просто молодости»[2]. Итак, и философия, и наука безжалостно «опрощаются» в интеллигентской среде. Интересную характеристику этому явлению дает в своей статье Д.И.Овсяннико-Куликовский. Пытаясь по возможности максимально смягчить и изгнать из текста оценочность, он, тем не менее, дает достаточно материала, «оценочного» самого по себе. Овсяннико-Куликовский рассуждает о двух типах восприятия духовных ценностей, грубо говоря, «объективном»(расширение психики при восприятии чего-либо нового) и «субъективном»(урезание «чего-либо» нового под потребности психики). Тут же он оговаривается, что, безусловно, второй тип восприятия хоть и уступает первому, но представляет из себя нечто «человеческое, слишком человеческое», а потому не подлежащее осуждению. На почве подобного «субъективного» восприятия, говорит он далее, «создается так называемая «идеология»; всякое духовное благо оценивается не по существу, а сообразно с характером и направлением идеологии». Все европейские интеллигенты этот этап уже прошли, а русские как всегда немного отстали – таким образом и получилась идеологическая русская интеллигенция 19 века. Далее Овсяннико-Куликовский говорит, что в «великолепных статьях Михайловского, отмеченных печатью гения» и в «глубоко продуманных статьях и книгах Лаврова, основанных на огромной эрудиции» идеи позитивистов Маркса и Дарвина «брали не по существу, не an sich, а идеологически — применительно к душевным запросам русских интеллигентов, ищущих миросозерцания и объяснения смысла своей жизни». По его словам, «…юности свойственны идеологические настроения и искания. То же самое приходится сказать о «молодом» обществе, т. е., точнее, таком, которое не имеет традиции умственного развития; для него умственные интересы, идеи, идеалы есть нечто новое и чужое, не свое, — и общество их заимствует, переживая подражательный период развития. Ему трудно разбираться в массе образовательного и идейного материала, нахлынувшего из-за границы, и оно берет готовые шаблоны и системы идей, усваивая их идеологически, как учение, как доктрину, которую приходится принять на веру»[7]. О подобной «однобокости» восприятия европейских идей говорит и С.Н.Булгаков[2]. А по словам C.Л.Франка, «именно эту психологическую черту русской интеллигенции Михайловский пытался обосновать и узаконить в своем пресловутом учении о “субъективном методе”. Эта характерная особенность русского интеллигентского мышления — неразвитость в нем того, что Ницше называл интеллектуальной совестью,— настолько общеизвестна и очевидна, что разногласия может вызывать, собственно, не ее констатирование, а лишь ее оценка». По мнению Франка, подобное варварское отношении к культуре глубоко уходит корнями в русскую ментальность: «Наша историческая, бытовая непривычка к культуре и метафизическое отталкивание интеллигентского миросозерцания от идеи культуры психологически срастаются в одно целое и сотрудничают в увековечении низкого культурного уровня всей нашей жизни»[13]. Весьма нелестно отзывается о духовной жизни русской интеллигенции и В.В. Розанов. В своих многочисленных статьях и очерках о современности он однозначно оценивает русскую интеллигенцию как «недоразвитый» общественный слой. Вот несколько подобных цитат. Пытаясь найти причины возможности в революционной среде такого явления, как провокаторство, он говорит: «Все политики неразвиты, духовно неразвиты, а революционеры, в которых политика кипит, неразвиты чудовищно…»[8, 46], они не распознают людей от «психологической неразвитости – чудовищной, невероятной…»[8, 266] По мнению Розанова, из революционеров просто выхолощено психологическое чутье как нечто, недостойное служить мотивировкой, поэтому все их оценки «обоснованы фактически», в результате чего они попросту не могут отделить провокаторов от истинных революционеров, от которых они «фактически» не отличаются. А при разоблачении провокатора испытывает «негодование, столь же младенческое, как и все, что говорит и делает революция» [8, 51-52] Уничтожающую характеристику интеллектуальному развитию революционеров дает Розанов в статье «Партии дурного тона»: «Мы в свое время отдавали должное крайним левым партиям в Г. Думе, отмечая их наивность и недостаток в них образовательного ценза, но указывая на их искупающую чистоту характеров… Мы были уверены, что этот юный студент, кажется, из недоучившихся, говорит от всей души, и хоть говорит наивный вздор, не зная России и русской истории и вообще не зная ни о чем, что происходит во вселенной, и только начитанный в социал-демократических брошюрках»[9, 181]. По мнению Розанова, «элементарность-то и была и была методом русского радикализма»[8, 268, курсив авторский] и «революция единственно и поддерживается грубостью, невежеством и неразвитостью не только ее стада, но и ее вожаков, … вопрос о ее прекращении есть просто вопрос умственного развития»[8]. Радикальная печать безжалостно оплевывала все, что могло бы способствовать расширению умственного горизонта молодежи, «не допуская до развития своих адептов» и в результате «слила дело революции и успех революции с делом и успехом умственного застоя, идейной косности, притупленности вкуса и воображения»[8]. В жизнь русской интеллигенции «ничего не было допущено, кроме духовно элементарного, духовно суживающего, духовно оскопляющего!»[8, 269] Безусловно, это влекло ощутимые потери и в чисто практическом смысле, вроде того, что рядовые революционеры совершенно не разбираются в людях, в результате чего в их ряды без особого труда проникают провокаторы, составляя реальную угрозу делу революции. Но - «Но Митрофанушке легче было бы умереть, чем выучиться алгебре»[8, 272]. Наконец, Розанов с горечью восклицает: «Каким образом произошло то, что в настоящее время составляет всеобщую очевидность: что нигилизм, начавшийся с былого развивания»…-через полвека существования стал и наполнился людьми наименее развитыми, сознательными, наименее одухотворенными, и, так сказать, умственно безответными, невменяемыми?»[9, 252] Эту главу мне хотелось бы завершить художественной цитатой Ф.М. Достоевского, дающего характеристику своим современникам: «Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта - всего, всего, всего, всего, всего, еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться - въелись»[4, 142] ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ НРАВСТВЕННОСТЬ: НЕУВАЖЕНИЕ К ТРУДУ, МАКСИМАЛИЗМ, ОТСУТСТВИЕ ВОСПИТАНИЯ, ТЯГА К РАЗРУШЕНИЮ Так как философская и научная истина найдены, то, само собой разумеется, поиск их в лекционных аудиториях перестает представлять для революционного студента интерес. Вместо конспектирования лекций он предпочитает заниматься кружковской демагогией. Это неумение слушать и страсть высказываться лишний раз иллюстрирует непреодолимую потребность к самовыражению, полностью затмевающую потребность к саморазвитию(о чем подробнее будет сказано ниже). Таким образом, студенты вместо учебы большей частью упражняются в сомнительной риторике и предпочитают вместо аккуратного посещения лекций устраивать бойкоты, отлынивая таким образом от учебы под «идейным» предлогом. Из такого студента, само собой, вылупляется соответствующий «специалист», считающий свое дело чем-то побочным, недостойным внимания и усилий, а только отвлекающим его от дела служения революционной идее. Короче говоря, «мещанством». По словам Изгоева, «средний массовый интеллигент в России большею частью не любит своего дела и не знает его. Он — плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист, непрактичный техник и проч. и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения»[5]. Если верить Булгакову, русской интеллигенции «... остается психологически чуждым … прочно сложившийся, «мещанский» уклад жизни Зап. Европы, с его повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью». По мнению Булгакова, в этом, помимо «идейной составляющей», есть «значительная доза просто некультурности, непривычки к упорному, дисциплинированному труду и размеренному укладу жизни»[2]. Итак, «героический интеллигент не довольствуется поэтому ролью скромного работника (даже если он и вынужден ею ограничиваться), его мечта — быть спасителем человечества или по крайней мере русского народа. Для него необходимость (конечно, в мечтаниях) не обеспеченный минимум, но героический максимум. Максимализм есть неотъемлемая черта интеллигентского героизма, с такой поразительной ясностью обнаружившаяся в годину русской революции»[2]. Этот-то «юношеский максимализм» и наложил отпечаток на весь духовный облик русской интеллигенции. Кроме стремления к «высшей» деятельности в ущерб производительному труду, он повлек за собой тенденцию к «опрощению» и в моральных оценках, стремление разделить мир на черное и белое[13]. В итоге, по словам Розанова, «Вся Россия разделилась на «гадов» и «святых героев»»[10, 546]. В практическом плане это влекло за собой абсолютное непонимание реальной жизни, замену объективной оценки на отвлеченные «принципы». Булгаков связывает это с уже описанной выше элементарной духовной ленью: «Отсюда недостаток чувства исторической действительности и геометрическая прямолинейность суждений и оценок, пресловутая их «принципиальность». Кажется, ни одно слово не вылетает так часто из уст интеллигента, как это, он обо всем судит прежде всего «принципиально», то есть на самом деле отвлеченно, не вникая в сложность действительности и тем самым нередко освобождая себя от трудности надлежащей оценки положения»[2]. Духовная «обломовщина» русской интеллигенции влекла за собой поверхностный характер ее мышления, нежелание заниматься вдумчивым саморазвитием, уход от себя «вовне», в конечном счете являющийся уходом от ответственности. По мнению Гершензона, это делает русских интеллигентов «калеками духа», влечет хаос в личной жизни[3]. О том, какими интеллигенты являлись специалистами, говорилось выше. В отношениях с людьми проявлялась та же безалаберность. Об этом много размышляет С.Н. Булгаков. Он считает, что без возможности героической самореализации интеллигентский «богочеловеческий» взгляд на мир провоцирует «преувеличенное чувство своих прав и ослабленное сознание обязанностей и вообще личной ответственности. Самый ординарный обыватель, который нисколько не выше, а иногда и ниже окружающей среды, надевая интеллигентский мундир, уже начинает относиться к ней с высокомерием… Героическое «все позволено» незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни. В этом заключается одна из важных причин, почему у нас при таком обилии героев так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудоспособных людей, и та самая героическая молодежь, по курсу которой определяет себя старшее поколение, в жизни так незаметно и легко обращается или в «лишних людей», или же в чеховские и гоголевские типы и кончает вином и картами, если только не хуже»[2]. Далее он же рассуждает о следствиях перевеса общественного над личным в жизни русского интеллигента, и о катастрофическом влиянии этого на всю русскую духовную жизнь: «Крайне непопулярны среди интеллигенции понятия личной нравственности, личного самоусовершенствования, выработки личности (и, наоборот, особенный, сакраментальный характер имеет слово «общественный»)…Героический максимализм целиком проецируется вовне, в достижении внешних целей; относительно личной жизни, вне героического акта и всего с ним связанного, он оказывается минимализмом, то есть просто оставляет ее вне своего внимания. Отсюда и проистекает непригодность его для выработки устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своих ногах, а не на волне общественной истерики, которая затем сменяется упадком. Весь тип интеллигенции определяется этим сочетанием минимализма и максимализма, при котором максимальные притязания могут выставляться при минимальной подготовке личности как в области науки, так и жизненного опыта и самодисциплины, что так рельефно выражается в противоестественной гегемонии учащейся молодежи, в нашей духовной педократии»[2]. Эта «принципиальная» обращенность «вовне», эта «вражда к углублению»[8, 272] делает совершенно непопулярной в интеллигентской среде идею воспитания, а заодно и ее носители. Розанов, говоря о сужении кругозора левой интеллигенции и невнимании к настоящему художественному творчеству, больше всего сетует на то, что потеряли «методическую сторону [поэзии, философии и религии] учебную, умственно-воспитательную, духовно-изощряющую, сердечно-утончающую»[8, 268-272]. О воспитании много говорит П.Б.Струве. В статье «Интеллигенция и революция» он предостерегает от огульного применения термина «религиозность» к умонастроениям русской интеллигенции, так как, по его мнению, интеллигенция взяла от религии худшее – нетерпимость и фанатизм, оставив без внимание ядро «религиозности» - идею воспитания личности. По его словам, «безрелигиозный максимализм, в какой бы то ни было форме, отметает проблему воспитания в политике и в социальном строительстве, заменяя его внешним устроением жизни». На место воспитания в политике ставилось возбуждение(ср. булгаковскую «общественную истерику»), а революцию делали «в то время, когда вся задача состояла в том, чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании и самовоспитании». В целом Струве дает следующую сравнительную характеристику интеллигентских «воспитательных» идей социализма с настоящими воспитательными идеями: «Воспитание, конечно, может быть понимаемо тоже во внешнем смысле. Его так и понимает тот социальный оптимизм, который полагает, что человек всегда готов, всегда достаточно созрел для лучшей жизни, и что только неразумное общественное устройство мешает ему проявить уже имеющиеся налицо свойства и возможности. С этой точки зрения «общество» есть воспитатель, хороший или дурной, отдельной личности. Мы понимаем воспитание совсем не в этом смысле «устроения» общественной среды и ее педагогического воздействия на личность. Это есть «социалистическая» идея воспитания, не имеющая ничего общего с идеей воспитания в религиозном смысле. Воспитание в этом смысле совершенно чуждо социалистического оптимизма. Оно верит не в устроение, а только в творчество, в положительную работу человека над самим собой, в борьбу его внутри себя во имя творческих задач...»[12] Об этой механико-рационалистической теории счастья рассуждает и Франк, по мнению которого «творческие задачи» заменяются в сознании русской интеллигенции задачей устранения «помех»[13]. Итак, походя отказавшись от воспитания, саморазвития и творчества, интеллигенция постепенно пришла к разрушению как единственному достойному пути самореализации, к ненависти как высшему образу чувства. Франк говорит: «Психологическим побуждением и спутником разрушения всего является ненависть, и в той мере, в какой разрушение заслоняет другие виды деятельности, ненависть занимает место других импульсов в психической жизни русского интеллигента»[13]. Итак, все прежние ценности – труда, созидания, любви – отодвинулись на второй план, как «мещанские». Идея созидания была замещена идеей «справедливого распределения». Но «нельзя расходовать, не накопляя»[13]. Эту-то простую истину и просмотрели устроители нового мира. Что будет, после того как «на обломках самовластья напишут наши имена»? Надо заметить, что обломки чего-либо вообще являются спорным архитектурным памятником исторической деятельности. Но об этом не задумывались. Перво-наперво – разрушить до основания. И все это легко, не задумываясь, без сожаления. Откуда такая беспощадность к собственной истории, культуре? Многие исследователи говорят о своеобразном «Эдипове комплексе» русской интеллигенции – полном разрыве связи с традицией, отрицании отцовства и, как следствие, отечества. По словам Булгакова, «гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто личная неблагодарность, узаконение духовной распри отцов и детей»[2]. Часто, за неимением более достойных объектов, идея разрушения в голове юного «героя» трансформировалась в идею саморазрушения, незаметно сливавшуюся с идеей героического самопожертвования: «Иногда стремление уйти из жизни вследствие неприспособленности к ней, бессилия нести жизненную тягость сливается до неразличимости с героическим самоотречением, так что невольно спрашиваешь себя: героизм это или самоубийство?»[2]. Это вполне последовательный результат того, что творческое поприще было морально осуждено, а «возвышенная» разрушительная деятельность натыкалась на чисто внешнее противодействие. Подростковые интеллигентские комплексы, ведя к совершенному непониманию и неприятию действительности, оканчивались бегством от себя, дионисийским порывом слияния с «общественным», а в пиковой своей реализации – «героическим самоубийством». ЗАКЛЮЧЕНИЕ Итак, в левой русской интеллигенции соединились вполне все недостатки «молодого общества»[7], не вошедшего еще в пору зрелости и обремененного всеми подростковыми комплексами: нетерпимость, самоуверенность, максимализм, стремление к «позе», лень, невоспитанность, банальную тягу к хулиганству и т.п. Во многом это и определило в дальнейшем весь характер революционных преобразований России. Этот небольшой обзор мне хотелось бы завершить цитатой И.А. Ильина, отражающей, как мне кажется, исторический урок, который можно вынести из судеб русской революционной интеллигенции: «юная самоуверенность чревата бедою»[6]. CПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
|
РЕКЛАМА
|
|||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||
| БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА | ||
 |
© 2010 | |