Этничность и этническое насилие: противостояние теоретических парадигм

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Этничность и этническое насилие: противостояние теоретических парадигм

Этничность и этническое насилие: противостояние теоретических парадигм

Этничность и этническое насилие: противостояние теоретических парадигм

А.Г. Здравомыслов, А.А. Цуциев

В настоящей статье рассматриваются основные теоретические подходы в социологии этничности к исследованию конфликтных ситуаций, возникших с формированием нового постсоветского пространства. Какие концептуальные слабости или, напротив, эвристические возможности этих подходов обнаруживаются при изучении конкретных ситуаций напряженности, подчас перерастающих в так называемые этнополитические конфликты с угрозой силового воздействия или открытым применением насилия? Этот вопрос имеет ключевое методологическое значение для исследования, в частности, таких феноменов, как этническая дискриминация и для регулирования развернувшихся конфликтов.

Этничность

Различия между ведущими парадигмами в этой области связаны, прежде всего, с трактовкой феномена этничности. Что такое этничность (в том числе и в конкретных исторических, политических, социальных условиях)? Какие процессы, факторы вызывают сдвиги в воспроизводстве этничности? Чем обусловлена, в частности, политизация этничности и использование этнических стратегий в межгрупповом соперничестве и насильственных конфликтах? Каким образом происходят переопределения этничности, в том числе и новое декларирование национальных интересов и задач?

Примордиалистские версии, отвечая на вопрос: "Что такое этничность?", указывают на некоторые пред-данные действующему социальному актору "реалии". Этничность определяется (а) группами, к которым принадлежит человек по рождению и которые обладают набором определенных "объективных" характеристик (при этом для человека его этническая принадлежность является "данностью"); (б) культурными характеристиками, которые оказываются базовыми элементами самой личности. Примордиализм онтологизирует этничность, описывает ее через "объективные характеристики", хотя различные примордиалистские версии значительно расходятся в трактовке их специфики и содержания. Эти характеристики могут быть как биологическими и психологическими ("уровень пассионарности"1, коллективные архетипы2), так и социальными или историческими (местоположение на "цивилизационных платформах" или в "общественно-экономических формациях").

Нации в примордиалистской трактовке являются самоопределившимися — иногда биосоциальными — организмами или же (менее радикальный вариант) просто объективно существующими, исторически определенными общностями, закономерно развивающимися из этнических оснований. В любом случае нация есть некая объективная сущность, онтологическая единица, обладающая своим жизненным циклом и объективными характеристиками. Национализм, с этой точки зрения, есть "чувствование или осознавание нацией самой себя", а политическими последствиями такого осознания являются идеологии и общественные движения.

Конструктивизм решительно порывает с идеей объективной данности этничности. Этничность рассматривается здесь как результат деятельности социальных акторов. Это определяемая, обнаруживаемая субъектом принадлежность к культурной группе (идентичность). Если это солидарность, то воссоздаваемая; если социокультурная граница, то прочерчиваемая, и т. д. Конструктивизм стремится описать этничность как осуществляемый процесс деятельности, состоящий в интерпретации (различий), формировании (границ), изобретении (традиций), воображении (сообщностей), конструировании (интересов)3 и т. д. Варианты конструктивизма сильно различаются в зависимости от того, кто и как осуществляет процесс конструирования в его различных вариантах (государство, иная власть (например, протестное движение), политические элиты, интеллектуалы-идеологи, институции, "человек с улицы") и каков контекст этого конструирования.

Очевидно, что различия примордиализма и конструктивизма восходят к различиям основных социологических традиций, одна из которых описывает "реальность", структуру, а другая занимается деятельностью, субъектным производством структур, отношений в группах и т. д.4 Отсюда можно предположить, что концептуальные стратегии, стремящиеся к преодолению оппозиции социальной структуры и социального действия, будут, по сути дела, аналогичны попыткам преодолеть оппозицию между онтологизирующим социальный мир примордиализмом и фокусирующимся на субъектном, почти феноменологическом продуцировании этого мира конструктивизмом.

Наиболее упоминаемыми среди концептуальных оснований таких синтезирующих устремлений являются, пожалуй, понятия габитуса и социального поля П. Бурдье. Интерес этносоциологов к габитусу как определенной кристаллизации социальных условий и практик социальных агентов вполне симптоматичен. Концепт габитуса подобен некому фокусу, где сходятся траектории дрейфа различных теоретических перспектив в социологии этничности и национализма.

Никакая примордиалистская концепция не может рассчитывать на эвристическую мощь, игнорируя необходимость прослеживать, каким же образом "изначальное" обнаруживается/тематизируется в практиках социальных агентов, в их стратегиях поведения. И в равной мере никакой конструктивизм не рискует описывать стратегии конструирования без "фазовых аналитических отходов" к условиям и обстоятельствам конструирования.

Одним из конструктивистских тезисов является определение "нации как основного оператора всеохватывающей системы социальной классификации" [8, с. 297]. Во всех конкретных исторических формах этот оператор выступал как "сортирующий механизм", или система отбора (sorting device). Причем "системы социальной классификации, будучи институционализированы, закладывают основы для власти и легитимности с помощью задаваемых ими категорий, которым придается одновременно естественный и социально реальный характер" [8]. Оператор "нация" используется при установлении референции, связи между человеком и сообществом, границы которого определены или гражданством (политическая нация), или этничностью (этническая нация). Это — соперничающие значения нации, но соперничество осуществляется отнюдь не только в рамках теоретических парадигм, но в самой реальности — между различными социальными агентами и группами.

Третий подход к определению этничности связан со стремлением выделить ее функциональные особенности. Что "делает" этничность с людьми? Какие функции выполняет по отношению к социальному целому, обществу, социуму?

Данный вопрос звучит особенно актуально применительно к российскому обществу, в котором обнаружилась явная тенденция к этнизации. С одной стороны, это проявилось в постсоветских идеологиях возрождения национальных культур и защиты национальных интересов; с другой — в возникновении определенной напряженности бытия, основанного на стремлении понять или подвести под некоторые рубрики тот массив новых и непривычных контактов, с которым сталкивается постсоветский обыватель в своей повседневности. Итак, функции этничности заключаются в следующем.

Прежде всего, этничность обеспечивает внутреннюю связь некоторой общности, "солидаризует" ее на основе группового членства. Это свойство общности зиждется на совокупности мифов, воспринимаемых как основание "священного" для данной социальной группы. Сама этничность "родом из прошлого". Она может быть конфронтационна, порождать нетерпимость. Ее ценностная структура неизбежно предполагает двойственность стандартов: поскольку "мы" — это "не они", постольку чужие, даже если они и не враги, не подпадают под действие принятых в данной группе позитивных санкций. Наконец, этническое самосознание эмоционально насыщенно, и поэтому оно оказывается значимым мотивационным компонентом [11, с. 35–37]. Функциональный подход в своем теоретическом осмыслении этничности позволяет игнорировать крайности примордиализма и конструктивизма. Он как бы заявляет: неважно, откуда возникает этничность, каковы ее исторические корни, важно, что этот феномен социального бытия и социального сознания может играть различные роли в разных конкретно-исторических и житейских обстоятельствах.

Таким образом, функциональный подход открывает перспективы для релятивистской теории нации [2, c. 9–25; 4, c. 238–250], возникновение которой — реакция на ограниченность примордиализма и конструктивизма в их российских версиях. В России примордиалистскими являются такие альтернативные друг другу концепции, как теория этногенеза Л.Н. Гумилева и теория этноса Ю.В. Бромлея; конструктивизм представлен в работах В.А. Тишкова. Российский конструктивизм стремится наращивать с помощью своих интерпретаций вероятностный ресурс тех этнических процессов, которые он полагает благотворными для страны (другими словами, "теория вовлечена в творческое символическое действие"). Он сопряжен с активным участием в позитивном конструировании исследуемой реальности. Отсюда ясно, что конструктивизм в определенном смысле предстает как теория нациестроительства — то есть как определенная идеология.

Релятивистская теория нации, безусловно, ближе конструктивистской концепции, и потому в ней широко развернута критика последней. Ключевым тезисом является положение о сопряженном, связанном характере социального конструирования этнических и национальных общностей различными социальными агентами. Этничность, "этнические картины мира" (то есть некая когнитивная этническая "топография"), наполняющие их стереотипы, — это продукты и одновременно инструменты интерпретативной активности. Поэтому такая активность несвободна от уже наличествующего набора "интерпретирующих инструментов", сложившегося репертуара "исторически значимых событий" и потенциально важных политических сюжетов. Конструирование этничности, таким образом, является контекстуальным процессом, который осуществляется с помощью относительно устойчивых схем, используемых как рефлексивно (избирательно, рационально, манифестно), так и нерефлексивно, некритически — как привычка или габитус (неопределенная, несконструированная, неотрефлексированная этничность).

Для релятивистской теории важно, кто именно конструирует и в каком повседневном или чрезвычайном контексте это происходит. Эта теория, в частности, позволяет преодолеть известное пренебрежение конструктивистов к массовому сознанию, обывателю, повседневным интерпретативным стратегиям людей, которые вовсе не являются пассивными марионетками в политической игре элит или более "профессиональных" социальных конструкторов.

Этничность (а вслед за ней и нация) понимается здесь как оператор производства и различения культурных явлений, составляющих важнейший компонент взаимодействия групп. Этот оператор позволяет человеку упорядочивать многообразие культурных явлений для того, чтобы формулировать стратегии адекватного и ожидаемого поведения в различных ситуациях, которые коррелируют с типологией групп, находящихся в пределах устойчивого коммуникативного поля.

Конструирование этничности в рамках релятивистской теории рассматривается как многоуровневый, многосубъектный процесс, не сводимый к манипулированию общностями и индивидами через "создание традиций" или элитарную политическую мобилизацию. Существует широкий круг стратегий оперирования этничностью. В релятивистской теории нации акцентируется следующий момент: этническая идентичность воспроизводится через устойчивые паттерны, скажем, через рутинные соотнесения "себя"/"нас" с набором ключевых контрагентов, находящихся в исторически и социально значимом коммуникативном поле. Субъектом такого привычного соотнесения, отличающего "нас" от "них" и наполняющего это различение конкретным содержанием, является и "человек с улицы", "обыватель", который оказывается отнюдь не пассивным реципиентом национальных идеологий или транслятором институциональных определений.

Этническая идентичность неотделима от формирования представлений об этнических общностях — как своей собственной, так и сопряженных с ней. Сознание "мы" не может возникнуть в гомогенном пространстве, оно возникает лишь в контексте практического соприкосновения с "другой" группой, которая полагает себя-для-себя также в качестве "мы". Данная пара "мы" и "другие" не является единичной; она окружена множеством "других", которые образуют общее коммуникативное пространство этнических солидарностей и размежеваний, пространство коллективной рефлексии и идентификации. Усложнение образов "мы" и "другие" осуществляется путем духовной обработки сюжетов, связанных с практическим взаимодействием ключевых контрагентов. По мере внутренней дифференциации каждого из них возникает достаточно многогранная структура этнического самосознания, в которую включены как образы своей этнической группы или нации, так и образы других. "“Мы” — это не “они”" — исходный постулат этого самосознания: самоидентификация осуществляется на основе негативного определения себя. Такое первичное самоопределение впоследствии наполняется позитивным содержанием с помощью селективных интерпретаций идеологами (в широком смысле) практически-исторических превратностей "совместной судьбы" этой группы с другими конкретными сообществами.

Итак, нации самоопределяются в соотнесении с ограниченным кругом "других наций, составляющих базовую референтную группу для данного национального самосознания". Поэтому этническое/национальное самосознание, процесс порождения данной, особенной этничности или национальности может быть описан как более-менее устойчивый репертуар интерпретативных стратегий, как некая последовательность определений "нас" в контексте значимого присутствия "других". Но не любых "других". Скажем, исследование русских определений корейцев ничего не даст для понимания специфики русской идентичности в Северо-Кавказском регионе или в Москве. Исследование русских определений чеченцев даст значительно больше для понимания современного русского самосознания. (Кстати, по итогам опроса, проведенного РНИСиНП в 2000 г. — после начала второго этапа военных действий, — 14% населения РФ высказывали положительное отношение к чеченцам.) Для понимания, что значит быть русским, необходимо вычленить те ключевые исторические сюжеты, символические ситуации основных контрагентов, в контексте взаимодействия с которыми русское сознание определяет самое себя. Следует выявить, как различаются "референтные" группы (нации, этнические общности) для различных пластов русской общественной жизни и действующих здесь социальных акторов.

Особое внимание нужно уделить соотношению самоопределений и определений данного этноса другими. Разумеется, они не совпадают. Но несовпадающими могут быть и самоопределения, поскольку каждое из них вбирает опыт, связанный с конкретным комплексом переживаний своей этничности. Приведем здесь одно из самоопределений русскости, предлагаемое известным финским исследователем. "Да, я — русский. Сейчас я понимаю, хотя и смутно, что это означает. Это означает, что я несу в своей душе всех этих людей, охваченных печалью, эти сожженные деревни, эти озера, наполненные обнаженными мертвецами. Это значит быть в человеческом стаде, покорно взирающем на то, как его избивает тиран. Это — чувство ужаса оттого, что соучаствуешь в преступлении. Это — острое желание снова оказаться в центре этих историй из прошлого, хотя бы только для того, чтобы стереть в них следы страдания, несправедливости, смерти. Да, хочется поймать черную машину на улицах Москвы и раздавить ее огромной ладонью. Затем с замиранием сердца смотреть на молодую женщину, открывшую дверь подъезда, поднимающуюся по лестнице… Переделать историю. Очистить этот мир. Добить зло. Дать этим людям приют в своем сердце, чтобы однажды открыть для них дверь в мир, освобожденный от зла. А пока делить с ними давящую их печаль. Презирать себя за любую ошибку. Довести свою преданность до точки бреда, до потери сознания. Жить очень просто на краю пропасти. Да, это — Россия"5. Совокупность образов и эмоций, используемых в данном опыте самоидентификации, основана на переживаниях войны, сталинского террора, идее русской жертвенности с большой примесью мессианства как некоего символа надежды, которая компенсирует непомерность испытываемого страдания. Здесь "других" как бы нет; на самом деле они отодвинуты в подсознание, но присутствуют как предпосылка "нормального" бытия.

Высказанное определение вряд ли может служить в качестве базового, объединяющего. Скорее следует констатировать его субъективность, маргинальность. Это еще раз подчеркивает относительность самоопределений национального бытия. Исследования национального самосознания и национально-этнической идентификации, проведенные нами, показывают весьма широкий диапазон смыслов, который вкладывается в такое, казалось бы, общепризнанное и общезначимое суждение, как "я — русский" или "я — немец", "я — француз и т. д. Вся совокупность индивидов, сознательно применяющих это суждение к самим себе, может быть подразделена на несколько категорий. Для одних — это сильнейшее чувство, вытесняющее иные социальные идентификации и порождающее гордое и уверенное ощущение причастности в той или иной форме к национальному сообществу. Для других — суждение, сопряженное с чувством стыда не столько за нацию, сколько за страну, потерявшую статус великой державы. Для третьих — весьма причудливое и неоднозначное переплетение стыда и гордости за национальное достояние. Есть и четвертая категория людей, которая избегает фиксации внимания на национальной принадлежности. Поскольку эта идентификация не избирается самим человеком, нет смысла ни гордиться, ни стыдиться своей национальности: "герои" и "злодеи" имеются в каждой этнической группе, и конкретный человек заслуживает уважения независимо от своего этнического происхождения6.

Из сказанного ясно, что реальное определение нации в самосознании в гораздо большей мере оказывается ситуативным даже при сравнении с такой общностью, как социальный класс. Ведь каждому изначально известна его собственная национальная принадлежность, вопрос состоит в том, нужно ли вербализировать это знание, в какой связи, в каком контексте. В приведенной выше тираде можно усмотреть контекст исповеди, поиска самоидентификации человека, переживающего трудную ситуацию, стремящегося облегчить ее с помощью генерализации — отождествления своей ситуации с ситуацией "русских" вообще.

Чтобы проиллюстрировать, как именно определяется национальность не на уровне индивидуального самосознания, а в процессе исследовательской деятельности или при составлении обычных статистических таблиц, которые вводятся в научный оборот в виде своего рода незыблемых фактов, обратимся к примеру, в котором используется как бы привычное определение "нации" (табл. 1 представлена в одном из научных докладов по ситуации в Краснодарском крае [7, c. 18–22]).

Понятно, что таблица сделана, чтобы показать вес "армянской преступности" в конкретном регионе. Имея дело с такой информацией, социолог обязан выяснить социальный контекст, который определяет формулировку самой задачи — сопоставления этнических параметров преступности: необходимо понять, как конструируется таблица, какие категории используются, почему игнорируются, скажем, социальная структура преступности, доля мигрантов в представленных этнических категориях и т. д.

Таблица 1

Этнические компоненты в составе населения и в преступности (1994 г.), % по столбцу

Этнос		РЕКЛАМА НОВОСТИ Изменения Прошла модернизация движка, изменение дизайна и переезд на новый более качественный сервер
СЧЕТЧИК

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА
	© 2010