Критика расизма. О двух сторонах всякого вопроса

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Критика расизма. О двух сторонах всякого вопроса

Критика расизма. О двух сторонах всякого вопроса

Министерство образования Российской Федерации

Южно-Уральский государственный университет

Кафедра философии

ЭЗАМЕНАЦИОННЫЫЙ РЕФЕРАТ НА ТЕМУ

КРИТИКА  РАСИЗМА

О  ДВУХ СТОРОНАХ ВСЯКОГО ВОПРОСА

Выполнил: ***

Группа:***

Проверил: ***

    ____________________

Челябинск 2003

КРИТИКА РАСИЗМА

Итак, перед нами четыре тезиса, чья истинность принимается на веру:

1.Определенные группы людей настолько непохожи по своей природе на остальное человечество, что их поведение тоже в корне аномально.

2. Эти черты поведения передаются по наследству, так что ни один представитель данных групп не может быть их лишен и никог­да не в силах отделаться от них.

3. По крайней мере некоторые из этих черт «дурны», причем «дурные» черты доминируют.

4.Другие группы, представители которых обладают «хорошими» чертами, должны тем самым по праву господствовать над группами, представители которых обладают «дурными» чертами.

Я  предлагаю брать эти постулаты один за другим в том порядке, в каком они приведены, и подвергать анализу. Пре­имущество такой процедуры заключается в том, что она полностью выявит внутреннюю абсурдность расистских взглядов. Дело в том, что, по-моему, недостаточно подобрать какое-то количество фактов в пользу противоположных взглядов. Доводы станут намного убеди­тельней, когда мы покажем, что расизм не только противоречит фак­там, но и любой разумной мерке представляет собой нелепость. Итак, примемся за первый постулат.

1.Определенные группы людей настолько непохожи по своей природе на остальное человечество, что их поведение тоже в корне аномально.

Можно ли сравнить расовые различия с различиями между разными типами животных?

Когда какие-нибудь две группы в корне отличаются друг от дру­га, это различие касается их внешности, их действий и их отношений с остальным миром. В такой ситуации представители одного класса похожи друг на друга гораздо больше, чем на представителей других классов. Львы, например, коготковые животные, а лошади — копыт­ные. Их внешний вид, образ жизни, отношения к остальному миру соответствующим образом различаются. Они не могут спариваться между собой; они не могут даже жить сообща, поскольку лев будет рассматривать лошадь как лакомую пищу, а лошадь льва — как опас­ность, от которой надо бежать. Очевидно, мы имеем здесь два в кор­не различных животных типа. Если удастся доказать (а это явно не удастся), что расовые различия подобны различию между львом и лошадью, расизм может рассчитывать на некоторое научное обосно­вание.

Возьмите теперь другой пример. Если бы вам пришлось сравни­вать тигра с леопардом, вы немедленно обнаружили бы на первом характерные полосы, на втором — пятна. Однако вы заметили бы также, что у тигра с леопардом очень значительные сходства. Оба коготковые животные и оба принадлежат к семейству кошек. Сверх того оба относятся к тем представителям этого семейства, которые способны рычать, тогда, как другие умеют только мурлыкать. Взве­сив существенность этих разнообразных свойств, вы увидите, что, хотя полосы тигра и пятна леопарда представляют наглядное сред­ство для различения обоих видов, эти свойства имеют не такое уж большое отношение к их поведению. Их природа и образ жизни опре­деляется их принадлежностью к семейству кошек. Если удастся дока­зать, что расовые различия подобны различию между тигром и лео­пардом, расизм окажется лишен какой бы то ни было научной базы.

Никогда прежде не мог представить, что можно сравнить  расовые

различия с различиями между разными животными.

В подобных вопросах, по-моему, можно легко избавиться от клякс, оставляя для интерпретации совсем немного («если удастся доказать», «если не удастся доказать» и т.п.).

Более ярким примером может служить альбом британской рок-группы PINK FLOYD «Animals» («Животные»), в котором музыкальные части были объединины образами свиней, собак и овец, аллегорически изображающими различные типы людей, которые можно наблюдать в обществе:

·        Собаки – это коварные агрессивные хищники, живущие стаями, без раздумий рвущие других на части, если это необходимо для их благополучия.

·        Свиньи – это ловкие моралисты и тираны, которые несмотря на свой глубокий страх перед жизнью часто занимают высокие посты и учат жить других – овец.

·        Овцы – пассивные и покорные последователи, иначе говоря, обычные люди, эксплуатируемые собаками и свиньями. Они остаются в рабстве, пока не восстанут против своих угнетателей, лишь для того, чтобы попасть в другую кабалу.

Вопрос должен быть в том, чтобы самому не превратиться в свинью или, например, во льва, а остаться Человеком, потому что «все животные равны, но некоторые более равны чем другие» (из книги Дж. Оруэлла «Скотный двор»).

Мнения сенаторов о сегрегации, смешении и взаимных браках

В представлении сенатора-антрополога Бильбо расовые различия подобны различию между лошадью и львом: «Я сказал, что сегрегация — закон природы. В природе сегрегация совершенно естественна. Она естественна в мире животных. Что-то не видно, чтобы лошади на лугу смешивались с коровами. Нет, коро­вы сами по себе идут сюда, лошади сами по себе — туда. Свиньи и овцы держатся врозь. Свиньи ходят сами по себе, овцы — сами по себе. Этот общий закон относится и к человеческой расе. Люди мон­гольских рас сплачиваются между собой. Они женятся друг на друге и хотят жить вместе и заниматься делами вместе. То же индейцы. Только негритянская раса, насколько я знаю, стыдится своей расы и стремится получить для себя социальное равенство с белой расой. Ее вожди в своем большинстве проповедуют, что сегрегация, смеше­ние и взаимные браки между белыми и черными, — единственное раз­решение расовой проблемы в нашей стране».

Сенатор-антрополог Бильбо – далеко не гений. Он объясняет то, что и так заведомо истинно. Все расы смешиваются, и отсюда следует вывод, что это его утверждение – бред сивой кобылы.

Сенатор О'Дэниел соглашается с ним во всем, кроме вопроса о са­моощущении негритянской группы:

«Техас — дивный штат. Заявляя это, я прошу не истолковывать никакие мои слова против ФЕПС в смысле посягательства на права  цветной расы. На Юге мы любим цветных, и они любят нас. И мы, и они держимся своего места. Не знаю, что бы мы делали без них или они без нас. Мы хорошо уживаемся, мы только не живем вместе. Мы не заключаем браков между собой. Цветные в Техасе горды своей расой. Они так же гордятся своей расой, как белые гордятся своей ра­сой».

Сенатор-антрополог О'Дэниел – далеко не гений. В книге рассматриваются вопросы философии, а он, как последний мудак заявляет, что Техас – дивный штат. При чём тут это? А по расовому вопросу: он утверждает, что любит цветных, и при этом, так их называя, оскорбляет их, хотя мог бы быть повежливее и назвать их представителями негроидной  расы!

Сенатор Джонстон переходит от науки к теологии: «Я замечаю, приезжая в Нью-Йорк, что цветное население сосре­доточивается в Гарлеме. Это объясняется врожденным инстинктом. Можно убедиться, что представители одной расы группируются вме­сте; им хочется быть вместе. Они не хотят, чтобы с ними смешива­лись другие расы. Просто-напросто такова человеческая природа. В прошлом тоже всегда было так: Обсуждаемый законопроект (ФЕПС) — попытка изменить то, что создал Бог. Не мы так устроили. Бог сделал мое лицо белым, какие-то другие лица — желтыми, какие-то — черными. От меня это не зависит. Конгресс не может изменить  это положение вещей».

Сенатор Джонстон переходит все границы. Как можно от философии переходить к религии, ведь у каждого человека своя вера, своя религия. Он утверждает, что расы не хотят, чтобы с ними смешивались другие, но говоря это, он говорит только за себя, он не имеет морального права говорить за целую расу.

Если сенаторы так думают, то они дают прекрасный шанс расизму. Их взгляды имеют довольно широкий спектр: у сенатора Бильбо – фашистские взгляды; у сенатора О’Дэниела – “либеральные”; а Джонсон расписывается в своем бессилии что-либо изменить. Они ведь входят в политическую элиту своей страны; и от их действий и даже мнений многое зависит.

Каким должно быть наиболее усовершенствованное человеческое существо согласно расизму? 

Следует сказать, что свойства, служащие ученым основой для различения рас, в основном физической природы; сюда входит рост, форма черепа, цвет кожи, глаз, волос, строение и количество волос. Согласно расизму, который тоже в каком-то смысле опирается на эту основу, наиболее усовершенствованное человеческое существо должно быть примерно шести футов роста, с продолговатым черепом, со светлыми и волнистыми волосами. Отклонения от этой нормы, смотря по их степени, наткнутся на разное по интенсивности неодобрение.

И при этом расисты глубоко заблуждаются. С чего они взяли, что они должны решать каким должен быть человек? Здесь описан европейский типаж, но монголоидная раса превалирует на планете, почему тогда не считается, что человек должен быть похож на китайцев или японцев? Или они не существа разумные? А Япония считается одними из лидеров в области высоких технологий, и в этом нет большой заслуги европейцев, которые в своей Европе додуматься до этого не могут.

Почему стало невозможным дедуцировать определенные черты поведения? 

Таковы предполагаемые отличия. Из них расисты надеются де­дуцировать определенные черты поведения. Они верят, например, что лицо с курчавыми волосами и негроидной кожей будет также и ленивым; что человек с черными волосами, смуглым цветом лица и орлиным носом будет склонен к ростовщичеству в деловых вопро­сах. Расисты напичканы реальными и фантастическими примерами, которые они будут приводить ad nauseam в подтверждение своих убеждений. У них наготове и примеры другого рода, не столь мно­гочисленные и менее яркие, которые они приведут в качестве «иск­лючений» для утешительной демонстрации своей полной объектив­ности. Однако в научном отношении все эти старания напрасны. Первым набором примеров никакое правило не доказывается, а по­тому и второму набору примеров тоже не для чего служить исклю­чением.

Расисты – идиоты! Просто они не понимают, мозгов видимо не хватает, как можно целый день лениться и за 5 минут сделать всю необходимую работу, как это делают негры, или как из ничего – получить немалую прибыль, как это делают евреи. 

О том, как благими намерениями можно проложить себе дорогу в ад.

Какая вообще связь может существовать между тем, как люди «выглядят», и тем, как они себя ведут? Что вообще можно предсказать об их поведении, основываясь на голом факте цвета кожи, фак­туры волос и роста? Совершенно ясно, что ничего здесь не предска­жешь. Если высокие и белокурые люди—«нордические», как их раньше называли, или «арийцы», как их называют теперь,— в силу одного этого добродетельны и интеллигенты, то, знаете ли, доброде­тель в наши дни стала исключительно легким делом. Если низко­рослые и черные тем самым порочны, то порок для них неизбежен. Их нечего осуждать, как их самозванных нравственных антиподов нечего хвалить.

А кто давал им право судить о том, что является добродетелью, а что пороком?

            Как размеры головы влияют на умственные способности?

Найдя непростым делом установление связи между цветом кожи и характером, некоторые расисты возложили свои упования на фор­му и размер головы. Крупный череп должен вмещать большой мозг, а большой мозг, казалось бы, даст человеку лишнюю способность думать. Но, увы, надежды тщетны! Самый большой мозг, какой об­наружен до сих пор, принадлежит идиоту, тогда как у нескольких людей великого ума мозг был довольно-таки небольшим. Объем че­ловеческого мозга и форма человеческой головы не имеют ровно ни­какого отношения к интеллигентности.

А кто сказал, что тот человек с большим мозгом был идиотом? Может быть  именно мы идиоты и неправильно понимаем этот мир, а он единственный понимал его правильно, а его тут же за это идиотом окрестили. А не является ли автор счастливым обладателем подобного

Мозга?

         Различия морфологических признаков внутри групп.

Точно так же абсолютно невозможно соединить различающие расы физические атрибуты, с какой бы то ни было доброкачествен­ностью или злокозненностью поведения. В еще большее замеша­тельство приводит тот факт, что не удается обнаружить группы, по­головно обладающие хотя бы заданными физическими атрибутами. Рост колеблется внутри групп: негры шиллук, живущие у истоков Нила, почти двухметрового роста, тогда как соседствующие с ними коричневые пигмеи не достигают и полутора метров. Высокие люди живут рядом с низкорослыми по всему свету. Форма головы колеб­лется внутри групп: длинноголовых и круглоголовых можно найти среди, например, американских индейцев или народов Малой Азии - даже среди близких родственников.

Это естественно!

Могут ли расовые классификации опираться на цвет кожи?

Что до цвета кожи, то здесь факты самые примечательные. В географическом аспекте можно говорить, что самые темные кожи обнаруживаются в западной Африке, самые светлые — на северо-западе Европы, а самые желтые — в юго-восточной Азии. Но, ока­зывается, это лишь крайние пределы, а не нормы, потому что по большей части кожи людей мира имеют промежуточные оттенки. По всей вероятности, эти промежуточные оттенки представляют об­щий прототип, а крайности — позднейшее развитие. В этом плане всякая расовая классификация, опирающаяся на цвет кожи, даст диаметрально противоположные результаты в том, что касается на­правления эволюционного развития.

Почему крайности не являются нормой? Для них это – норма, и не нам судить их за это, говоря, что они представители групп позднейшего развития. Для них их развитие является вполне нормальным. А что означает наиболее развитый человек? Никто не может судить об этом.

Расы человека (по БСЭ) – исторически сложившиеся ареальные группы людей связанные единством происхождения, которое выражается в общих наследственных морфологических и физиологических признаках, варьирующихся в определённых пределах. Расы – внутревидовые таксонометрические категории, находящиеся в состоянии динамического равновесия, т.е. изменяющиеся в пространстве и во времени и во взаимодействии с окружающей средой и вместе с тем обладающие определённой генетически обусловленной устойчивостью. Сходство между всеми расами велико, а различия несущественны.

Больше того, теперь известно, что цвет кожи определяется дву­мя химическими составами, один из которых (каротин) вызывает желтоватую окраску, другой (меланин) — коричневатую. Известно также, что у каждого из нас кожа содержит эти химические вещества, хотя и в различном соотношении. Эти колебания в сочетании с окраской, создаваемой подкожными кровеносными сосудами, и объ­ясняют всякое наблюдаемое разнообразие.

А при чём тут философия? Это вопросы генетики.

Мне кажется поразительным, что единство человечества громко говорит о себе в тех самых характеристиках, которые, казалось бы, разделяют нас. Мы можем быть черными, белыми и желтыми, но у всех нас есть и меланин, и каротин. Мы братья и по коже, и по внутреннему строению.

Нет. Мы различаемся по цвету кожи, и частично по строению, но все мы разумные существа и равны друг перед другом.

Чему служат расистские классификации?

Так что за расистскими категориями стоит очень шаткая логика. Представители каждой группы таковы, что они разделяют с пред­ставителями других групп даже те свойства, которые присущи, по-видимому, только им. Общая основа каждой группы такова, что ровным счетом ничего нельзя из нее вывести относительно поведе­ния ее представителей. Расовые (может быть расистские?) классификации, таким образом, не служат организации знания и не подразделяют людей на группы со сколько-нибудь значимыми характеристиками. Короче говоря, они относятся как раз к таким классификациям, которые, мы сказа­ли, годятся только для организации незнания. Разве в таких изобре­тениях можно почерпнуть хоть какое-то основание для разумного самоуважения?

Полная чушь. Автор сам понял, что сказал? По поведение отдельных

личностей  нельзя судить о всей группе.

         Наиболее удачная классификация с научной точки зрения принадлежит Ж. Деникеру, 1900г.

         Провал расовых классификаций объясняется, естественно, тем обстоятельством, что люди живут не цветом кожи, формой головы или количеством волос, а теми качествами, которые делают их людьми. Делите людей как хотите и на каком угодно основании, между ними всегда будет больше сходства в силу их общей чело­вечности, чем искусственно проведенных различий на основании отобранных вами свойств. У них одинаковая анатомия, одинаковая физиология, одинаковая психология. У них одни и те же основные экономические потребности, одно и то же стремление к товарищест­ву и игре. Ни один из них не безразличен к условиям окружения, и для всех существует возможность стать лучше или хуже. Это имел в виду Шекспир, когда заставил своего Шейлока сказать: «Разве у еврея нет глаз? Разве нет у еврея рук, членов, измере­ний, чувств, привязанностей, страстей? Питает та же пища, ранит то же оружие, поражают те же болезни, лечат те же лекарства, гре­ют и студят те же зима и лето, что христианина? Если вы нас ко­лете, разве у нас не течет кровь? Если щекочете, разве не смеемся? Отравляете — разве не умираем? И если вы обидите нас, разве мы не отомстим? Если мы подобны вам в остальном, то уподобимся и в этом». Эта последняя фраза — очень глубокое добавление; ибо на человеческое поведение действует, независимо от расы, не только анатомия и физиология, но и общество, т. е. поведение других лю­дей.

У людей разная психология и разные экономические потребности, но

это не означает, что они не равны.

         Ещё известный сибирский  этнограф и шахматист И. Т. Савенков (1846-1914) в своём труде «К вопросу об эволюции шахматной игры» подчёркивал, что изучение шахмат как продукта духовного творчества многих народов Северной и Средней Азии привело  его к выводу о «единстве психической природы и единстве законов мышления у всех людей и во все времена».

         К вопросу о несостоятельности полигенизма.

Перед лицом широкой общности человеческих характеристик со­вершенно невероятно, чтобы расовые различия оказались хоть в каком-то смысле основополагающими. Будь они таковыми, нам при­шлось бы предположить, что природа взяла на себя труд создания одной и той же анатомии, одной и той же физиологии несколько раз с крошечными различиями, начиная каждый раз заново после оче­редной попытки. Ничего подобного явно не происходило. Различ­ные человеческие группы явно имеют общее происхождение. Их раз­личия явно не первичны, а представляют собой довольно-таки позд­нее развитие на шкале эволюции. И, словно всего этого было еще мало, природа настолько перетасовала за пятьдесят тысячелетий различные «породы» за счет смешанных браков, что едва ли можно найти хоть одного представителя какой бы то ни было чистой расы.

         Полностью согласен с автором, например: даже царская семья в России имела явно нерусское происхождение.

Мы отбрасываем поэтому первое из утверждений расистов, что определенные группы людей так непохожи по своей природе на остальное человечество, что их поведение тоже имеет коренные отклонения. Природа и поведение людей в самом широком смысле одинаковы. И если, как иногда говорят расисты, каждому свойствен­но держаться подобных себе, то отсюда должно следовать, что вер­ховный долг людей — держаться друг друга. Логика стоит не за фа­шизм, а за демократию. Вот почему, мне кажется, фашисты предпо­читают мыслить кровью.

МИФОЛОГИЯ КРОВИ

“Моё племя-прадед народов, но в жилах

нет ни капли смешанной крови, в них

кровь вождей - чистая, благородная кровь, и такой она останется навсегда...”

Дж.Ф.Купер “Последний из могикан”

Возьмем теперь второй постулат расистов.

2. Эти черты поведения передаются по наследству, так что ни один представитель данных групп не может быть их лишен и никог­да не в силах отделаться от них.

Какое значение имеет мистика крови для расизма?

Из всей мистики, которая зачумляла человечество бесчисленные годы, мистика крови, наверное, самая фанатичная. И недаром: кровь — гениальная жидкость, без которой ни одному из нас не жить. Поэтому и драгоценная. Кровь тесно связана с нашим физическим существованием и потому интимна. Она течет под кожей и потому сокровенна. Нечто драгоценное, нечто интимное, нечто сокровен­ное — любому мистицизму ничего больше и не надо.

Все мы одной крови. Поэтому она не может быть интимной. Безусловно, она драгоценна, так как без неё не может прожить ни один человек.

Сверх того, кровь имеет долгую историю в качестве поэтической метафоры. Ее заставляли символизировать как жизнь, так и пожерт­вование жизнью, как искупление, так и проклятие, как вторжение нового, так и сохранение старого. Символ, способный указывать на такое множество противоположных вещей, великолепно отвечает потребностям тех, кто хотел бы придавать ему любой угодный им смысл. Затушевывая различие между метафорой и фактом, они могут выдать идею за описание реального мира. И они могут найти себе легковерных слушателей.

Вот поэтому и не надо предавать ей любой смысл. Она имеет только один смысл – жидкости благодаря которой мы живём.

В феодальном обществе, где перед аристократами стояла пробле­ма закрепления владений за семьей, было полезно считать, что соб­ственность способна переходить от отца к сыну по праву «крови».

Просто им нужно было передать свои владения не какому-то левому человеку, а человеку, которому он всецело доверял, знал с самого рождения.

Апологеты системы умели задрапировать в пестрые одежды этого мифа тот простой экономический факт, что каждая аристократиче­ская семья являлась центром крупного земельного владения. При капитализме, когда источники богатства надо искать в управлении системами заводов и в доступе к крупным рынкам, идея (или сим­вол) крови неизбежно должна была расшириться до охвата целых народов. Это распространение понятия было достигнуто в XIX в. за счет соединения идей «крови» и «нации». Граф Гобино, менее скандально известный как автор детективов, воздвиг свою теорию социального превосходства на национальных разделениях. XX в.  осталось раскрыть механизмы сочетания «крови» с «расой».

Свою теорию он может и воздвиг, но это ещё не значит, что она верна, а скорее она полностью лишена смысла, лучше бы свои детективы писал. В сочинении «Опыт о неравенстве человеческих рас» Ж. А. Гобино объявил «высшей» расой светловолосых и голубоглазых арийцев, которых он считал создателями всех высоких цивилизаций. В дальнейшем расистские идеи тесно переплелись с социальным дарвинизмом: естественный отбор и борьба за существование в человеческом обществе.

Ещё Т. Р. Мальтус (1766-1834) в труде «Опыт о законе народонаселения» (1798) стремился объяснить бедственное положение трудящихся «абсолютным избытком людей», действием «естественного закона народонаселения». Население имеет тенденцию размножаться в геометрической прогрессии, в то время как средства к существованию могут увеличиваться лишь в арифметической прогрессии. Соответствие между численностью населения и количеством средств существования должно регулироваться эпидемиями, войнами, голодом, непосильным трудом, истребляющим огромные массы людей.

Идея кровного родства по расе служила двум главным целям: она служила для наций извинением на случай осуществления ими иностранных завоеваний и в то же время позволяла разделять соб­ственное население у себя в стране. Скажем, поскольку люди немец­кой национальности и их потомки рассеяны по всему свету, для нацистов была очень полезной возможность заявлять, что Германия находится там, где есть германская «кровь». При всяком расшире­нии территории рейха немцев, нововозвращенных в лоно отечества, можно было называть «спасенными» от ига чуждого народа низшей расы. Вермахт, несомненно, надеялся домаршировать до полного та­кого «спасения» всех лиц с немецким происхождением. Миру при­шлось самому спасаться от этих спасителей.

В то же самое время нацисты упрочили свое владычество на ро­дине, создав подозрительное разделение внутри собственного наро­да. Оседлав распространенный и фанатично поддерживаемый пред­рассудок, они взвалили на евреев вину за все ими же самими обост­ренные или спровоцированные бедствия. Быстрыми, хотя и незамет­ными, скачками началось ожесточение целого народа, и в конце концов люди, которые не были фактическими убийцами, дозрели до готовности по крайней мере наряжаться в одежду жертв.

         Фашисты – уроды. Им лишь бы оправдать чем-нибудь свои захватнические войны. Убийцы всегда найдут оправдание своим поступкам.

Если исследование о социальных приложениях мифов «крови» недостаточно для демонстрации их лживости, несколько научных фактов должны привести к однозначному выводу. Прежде всего кровь делится на группы, однако эти группы не имеют ни малейше­го отношения к расовой классификации. Они обнаруживаются у представителей любой мыслимой расы. Люди демократического склада ума, должно быть, испытывают некоторое удовлетворение, узнав, что у них одинаковые группы крови с австралийскими буш­менами и американскими аборигенами. И чем-то вроде печати на единстве человечества может служить то наблюдение, что самая нужная при переливании часть крови — плазма, а она совершенно одинакова у каждого.

Довольно таки спорно:

·        наблюдается повышенная концентрация группы В системы АВО в Китае, Индии, где были часты эпидемии оспы (люди с этой группой реже заболевают оспой и лучше её переносят);

·        при заселении Америки у индейцев почти полностью исчезла группа В и сильно сократилась группа А;

·        у австралийских аборигенов в результате дрейфа генов увеличилась частота группы А.

Во-вторых, носитель наследственных черт — не кровь, а биологические единицы, называемые «генами». Оказывается, что данные генетики, подобно всем другим научным данным, свидетельствуют больше в пользу единства человечества, чем его расовой иерархич­ности. Поскольку люди, скорее всего, имеют общее происхождение и поскольку на протяжении истории между человеческими сооб­ществами практиковались смешанные браки, для различных народов по всему миру обладание определенным геном может быть зарегист­рировано в сочетании с любой физической характеристикой. Поэтому, вознамерившись отграничить определенную «расу» на почве конкретных свойств, вы обнаружите, что все индивиды ввиду ка­ких-то одних своих качеств подлежат зачислению в нее, а ввиду каких-то других — отчислению.

Нельзя разграничивать расы. Ни к чему путному это не приведёт. Они сосуществовали тысячелетиями и жили в мире не мешая друг другу. Потомство от смешенных браков может быть довольно плодовитым, например: А. С. Пушкин.

В-третьих, расизм пытается выдать за наследственные совершен­но ненаследуемые черты поведения. Глухонемота и гемофилия оп­ределяются генами, но никакие данные не указывают на то, что подобным образом детерминируется политическое и социальное пове­дение. Если, например, постулировать существование гена прибыль­ности в капиталистическом смысле, то придется предположить, что феодалы и древние рабовладельцы мотивировались в своем поведе­нии еще какими-то другими генами, которые перестали быть доми­нантными. Придется говорить, что гены капиталистического пове­дения находились при феодализме в рецессивной фазе или что они возникли благодаря мутации. Честное историческое описание соци­альных изменений уступит тогда место туманной и мифической прикладной генетике.

А при чём тут гены? Просто они добивались своих целей другими средствами. В своё время фашисты заменили положения евгеники расовой гигиеной, узаконив геноцид.

В чрезвычайно широких рамках унаследованной анатомии и фи­зиологии человеческое поведение определяется влиянием окружения. Сильнейшее влияние оказывает само общество. Капиталисты су­ществуют не благодаря каким-то особым талантам по части наслед­ственности, а в силу конкретного общественного способа производст­ва и распределения товаров. Тот же общественный способ опреде­ляет как появление, так и природу класса промышленных рабочих. Не генетика виновата, что эти классы таковы, каковы они есть, или что так называемые расовые группы оказываются привязаны к то­му или другому классу. Даже господствующий фольклор признает этот факт, пропагандируя возможность восхождения от одного клас­са к другому.

Это и козе понятно. Но при чём тут философия? Этим социология занимается.

Итак, только по социальным и никогда не по биологическим при­чинам негров «последними нанимают, первыми выгоняют», предо­ставляя им доступ по большей части к работе обслуживания. Толь­ко по социальным и никогда не по биологическим причинам евреев видишь по большей части связанными с несколькими конкретными профессиями и призваниями. И эти социальные причины не делают большой чести правителям общества, потому что негры обязаны своей участью чьему-то решению держать их в качестве громадного резер­вуара максимально дешевой рабочей силы, а евреи — желанию «арий­ских» бизнесменов устранить ловких конкурентов.

Евреев не видишь связанными с какой-то отдельной профессией, просто связь их с определённой профессией укоренилась в сознании людей посредством присущим их нации качествам. Но на самом деле такой связи не существует.

Наследственность играет большую, но отнюдь не исключительную роль в определении умственных и творческих способностей человека. На психические особенности и поведение весьма сильное влияние оказывает среда: воспитание, образование, трудовые навыки, воздействие коллектива и т.п.

По-моему, попытка улучшить породу или «кровь» людей ни к чему хорошему не приведёт. Да, будут интересные физиологические опыты, наблюдения, которые продвинут науку вперёд; но сумела же мадам Ломоносова родить своего гениального сына безо всяких научных ухищрений. Нет смысла увеличивать скорость естественного отбора, всё должно идти  естественным путём. Нужно создавать определённые условия труда, при которых будет как можно меньше лишних, брошенных людей. Первую роль, конечно, должно играть образование.

Но если нацисты подарили нам миф о «душе расы», предопреде­ляющей ее поведение, то, надо признать, они подарили нам также и наиболее полное опровержение этой доктрины. В самом деле, ко­гда они вплотную подошли к проблеме консолидации своего режима и мобилизации германского народа на завоевание других стран, они вовсе не доверились никакой возвышенной тевтонской личности и никаким первобытным шорохам леса. Наоборот, они захватили прес­су, радио, школы, университеты, различные средства культуры и на­вязали им свою волю. Иначе говоря, они использовали каждое мыс­лимое средство воспитания в своем народе желаемых качеств.

Вот так сейчас и действуют американцы, оправдывая своё стремление к наживе мифами о странах, в которых живут лишь одни террористы (все 20 миллионов жителей Ирака).

Что бы ни говорила фашистская теория, фашистская практика откровенно признает, что социальное поведение обусловлено воспи­танием. А если так, то мы с полным основанием можем ожидать, что от воспитания оно и изменится. Соответственно, если мы обна­ружим у некоторых людей черты поведения, которые сочтем неже­лательными, наш долг будет заключаться не в сегрегации или анни­гиляции этих людей, а в устранении причин, идущих от окружения.

И даже так мы останемся не правыми, так как эти черты нежелательны для нас, а для них они вполне естественны. Так например для меня нежелательная сторона у БОМЖей – их неопрятность, а они считают  для себя это нормой.

СУЩЕСТВУЮТ ЛИ «ПЛОХИЕ» РАСЫ?

Объединим два последних постулата, потому что оба они имеют де­ло с этикой:

3. По крайней мере некоторые из этих черт «дурны», причем «дурные» черты доминируют.

4.Другие группы, представители которых обладают «хорошими» чертами, должны тем самым по праву господствовать над группами, представители которых обладают «дурными» чертами.

Эта туманная мораль крайне неубедительна, потому что утопает самое для нас необходимое — знание о поведении конкретных лю­дей. В ней явственно сказывается желание осуждать оптом и оправ­дывать оптом до всякого изучения действительного поведения. Кро­ме того, если невозможно сколько-нибудь точное обобщение физи­ческих характеристик расы, маловероятно, что мы больше преуспе­ем, обобщая ее нравственные характеристики. Нам будет достаточно мороки с установлением смысла «добра» и «зла» даже и без при­ложения этих терминов к целым группам людей и распоряжения их судьбами сообразно такому приложению. Нам доставит достаточ­но труда определение содержания нравственных принципов и без того, чтобы отягощать массы всеми терзаниями, какие способно изобрести ханжество. Осуществлению нравственных суждений ме­шает не столько общая «греховность» в качестве недостатка разумения, сколько тот глаз, в котором оказывается бревно, когда человек недоволен сучком в глазу другого.

 Действительно всё это слишком туманно. Люди слишком много обращают внимания на других, мало обращая внимания на себя, на свою сущность.

Впрочем, по-моему, вопрос можно разрешить проще и без обра­щения к метафизическим тонкостям. Предположим, мы сравниваем поведение якобы низших рас с поведением якобы высших рас. Результаты настолько же очевидны, насколько отрезвляющи. Не негр и не еврей послали оскорбительную открытку или изобрели прово­кационный лозунг. Не негры и не евреи построили лагерь смерти в Майданеке. Нет, сделали все это «арийцы». За всю историю ни негры, ни евреи, ни представители какой бы то ни было «низшей» расы не принесли человечеству страданий, которые хоть отдаленно можно было бы сравнить со страданиями от самозванных «выс­ших» рас.

По-моему тоже, этот вопрос можно разрешить проще не вдаваясь во всю ту чушь написанную выше, но чувствую, что дальше будет ещё хуже.

Нравственный баланс, таким образом, как раз противоположен тому, что утверждает расизм. Если обладание всеми мыслимыми грехами есть добродетель, то расисты добродетельны. Если изобре­тение всяческих несправедливостей есть справедливость, то расисты справедливцы. Если купаться в чудовищной нечистоте значит быть чистым, то расисты чисты. Но к этим «арийцам» и всему их невы­носимому отродью с гораздо большим основанием относится знаме­нитый приговор Джонатана Свифта: они «самая вредоносная раса отвратительных грызунов, какой природа когда бы то ни было до­пускала ползать по лицу земли».

У автора стало получаться лучше. Это радует. Но всё-таки зря он так опускает «арийцев». Он случайно не еврей?!

Если уж группы людей действительно можно оценивать в нрав­ственном смысле, то «людоедство» последних лет совершенно ясно показывает, кому какую оценку надо дать. Впрочем, пустимся еще в одно, последнее, предположение, самое дикое из всех. Предполо­жим, что эти «арийцы» со всем их снаряжением из плетей, газовых камер и портативных виселиц, со всеми их издевками, высылками и сегрегациями тем не менее нравственно выше других групп. Даст им это, их превосходство право покорять других, правя и угнетая по произволу? Мыслимо ли, чтобы в такой чудовищной вещи была истина? Угнетение есть принудительная и насильственная эксплуа­тация со стороны небольшой группы людей. Превосходство силы способно обеспечить и увековечить эксплуатацию, однако никакое превосходство — ни физическое, ни нравственное — не может ее оправдать. Демократическая этика должна ненавидеть ее и желать ей полного разрушения.

Автор опять пустился в глупые философские рассуждения, а он же обещал писать проще. Хватит опускать «арийцев». Он же всё-таки пишет про равенство рас, а не про превосходство всех рас над арийской.

Итак, даже если расист сможет доказать (а он не сможет  ???), что че­ловеческие группы глубоко различны, даже если он сможет доказать (а он не сможет), что такие различия передаются в виде наследст­венных черт поведения, и даже если он сможет доказать (а он не сможет), что поведенческие черты определенных групп хороши, а других плохи, то все равно он не сможет доказать, что группа с хорошими чертами вправе господствовать над другой. По всем своим четырем постулатам он получил абсолютную отметку, а имен­но ноль. Дрожь пробирает при мысли, как близко эти люди подошли к господству над всем миром.

Тогда, и только тогда, когда расист сможет доказать первый постулат, следует задаваться вопросом, сможет ли он доказать следующий и т.д. И с чего автор взял, что он не сможет это доказать? Доказать можно всё что угодно и кому угодно, главное подобрать нужные аргументы, и уметь это делать.

Дрожь пробирает, но потом решаешься действовать. И мы должны действовать. Терпеливым воспитанием и действенным политическим управлением мы должны добиться того, чтобы в общественной жиз­ни народов не было больше Майданеков, не было больше Гитлеров, не было больше Квислингов, не было больше расистов-конгрессме­нов и антисемитских лозунгов. Когда это произойдет, станет возмож­ным делиться хлебом по-дружески и есть его без скрипучего акком­панемента ненависти.

Без них жить будет скучно. Чтобы их победить – объединялся весь мир.

Нет причин, по которым бы нам это не удалось. Высшая раса земли, род человеческий, создавала своих высших представителей и нашла их в нас, демократических народах мира. У нас есть необ­ходимое знание; у нас есть необходимая сила; у нас есть необходи­мое единство знания и силы для достижения победы. Как бы ни подкрепляли себя расистские мифы насилием и ненавистью, они не смогут в конце концов одолеть нас.

         А зачем им одолевать автора? Высокое же у автора самомнение.

В одном из самых великих произведений русской литературы, по моему мнению, сказано:     «Всё пройдёт. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, он не страшен, а вот звёзды останутся, когда и тени наших дел не останется на Земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» (М. А. Булгаков «Белая гвардия»). В этом корень проблемы.

         Бесполезно пытаться развенчать расизм только научными методами. Такие явления могут возникать, когда вера человека уничтожена, а взамен её ничего нет. Разум в таком случае притупляется и не устремлён за пределы собственной конечности, т.е. проще говоря не освобождён от таких деструктивных элементов как ненависть, боль, отчаяние. Тогда разум можно наполнить каким угодно содержанием.

         Данэм апеллирует в своей критике расизма к значению разума как к научному методу,  логической строгости, техническому подсчёту (может быть по этому было так скучно читать?). Но разум в другом своём значении лежит в основе языка, свободы, творчества, служит источником смысла, структуры норм и принципов. Уничтожение расистских мифов возможно лишь в том случае, если разум понимать как осмысленную структуру души, а не в его первом значении – как техническое орудие.

Трудно доказать, что человечество имеет единый путь развития. Это должно приниматься на веру усилием воли (у К.Ясперса – постулат веры ). Если разные группы людей будут закрыты друг от друга, то это неизбежно приведёт к катастрофе, например: явление Христа имело высший смысл только для христиан, а другие народы (с точки зрения христиан) выпадали из общего развития. Это рождало многие конфликты. Ещё недавно противостояние двух закрытых систем чуть не привело к ядерной катастрофе. Это не должно повториться никогда!

О ДВУХ СТОРОНАХ ВСЯКОГО ВОПРОСА

Чудо журналистики.

В августе 1933 г. старый, но вряд ли почтенный журнал «Ливинг эйдж»  опубликовал серию из трех статей под боевым заголовком «Вперед с Гитлером». К тому времени фальшивка с поджогом рейх­стага, зверские причуды штурмовиков и реакционные страстишки нового режима достигли всей очевидности.  И все-таки одному из авторов, д-ру Алисе Гамильтон, удалось сохранить при виде всего этого безмятежность. Она смотрела с птичьего полета, она пыталась понять нацистов, и вот что вышло из-под ее пера.  «Легко оптом осудить подобных людей как сумасшедших или трусов, но это будет упрощенчеством. В конце концов не надо забывать, что Германия на военном положении, а нам, конечно, памятна странная перемена, случившаяся с некоторыми из наших собственных идеалистов во время Великой войны. Несмотря на всю эту жестокость, лицемерие и отвратительную личную мстительность ощущаешь среди плодов нового движения в Германии нечто такое, по чему германский народ изголодался; какими бы гротескными или даже истеричными ни ка­зались  отрешенным англосаксам словоизвержения его привержен­цев, они не вполне абсурдны; в них есть кое-что, требующее от нас работы мысли».

Германия очень неплохо жила перед войной. Положение в России (извиняюсь, в СССР) было куда хуже и это не дало нам права идти завоеваниями на весь остальной мир.

Разумеется, сочинительница приведенных слов никоим образом не симпатизировала нацистской идеологии. Сама рассудительность тона тому свидетельство. Здесь есть лишь некая упрямая объектив­ность, которую не поколебать зрелищем нескольких случайных пре­ступлений. И все-таки несомненно, что общее впечатление от этих слов благоприятно для нацистов и для «плодов нового движения в Германии». В момент, когда решительное выступление народов мира могло бы еще покончить с властью Гитлера и тем самым изба­вить человечество от надвигавшейся катастрофы, автор приглашал нас помедлить и подумать.

Появление «отрешенного англо­сакса».  

Алиса Гамильтон апеллировала при этом к конгениальной черте в нас самих, к тому обстоятельству, что мы — «отрешенные англо­саксы». Мы-де поэтому должны не доверять упрощенческим и ле­жащим на поверхности объяснениям; мы должны вспомнить, что «осуждать легко»; мы, наконец, должны сочувствовать тому, по че­му «германский народ изголодался». Современная журналистика полна чудес, но не думаю, чтобы где-то она могла дойти до более замечательного злоупотребления объективностью.

«Отрешенный англосакс»! Недурное наименование для той по­роды политического животного, которой посвящается эта моя глава. Буду, однако, употреблять его как нарицательное, очистив от ра­систских обертонов, потому что ведь совершенно ясно, что носящее это имя животное процветает под любым солнцем и среди всех народов. Свой главный талант оно приобретает в процессе обучения, не по наследству. Это — трудное искусство бездействия.

         Если пытаться сберечь человека при помощи слов, а не действий, то он превратится в тепличное растение.

         Лучше бы автор бездействовал. На благо человечеству.

         Социальные типы «отрешённого англосакса».

1.     Типичный производитель-потребитель.

На первый, неосновательный, взгляд подобное искусство может показаться необычайно простым: стоит расслабить мышцы — и по­следует желаемый эффект. Но действие часто бывает столь необхо­димо и как биологическая потребность, и как социальный импера­тив, что ничегонеделание явно требует специальных предлогов. Пред­рассудки, о которых мы беседовали во II и III главах, внушают нам бездействие под предлогом воображаемой бесплодности действия. Если человеческая природа неизменна или если зло социальной несправедливости вызвано к жизни непреложными законами эволюции, то, ясное дело, нечего утруждать свою голову (или ноги) лишними хлопотами.

Правда, такие основания для бездействия больше свойственны людям не слишком обостренной нравственной чуткости, чья удовлет­воренность своей собственной судьбой оставляет им разве что чувство недоумения перед лицом чужих бедствий. Здесь нет ничего из ряда вон выходящего, ибо именно таково одно из отупляющих последст­вий частной собственности.

2.     Дон-Кихоты, сражающиеся с мельницами.

Существует, однако, значительная груп­па лиц, обладающих благополучием и даже богатством, и все-таки сохранивших участие к своим собратьям. Они чутки к страданиям, они возмущаются несправедливостью. Для них было бы совершенно естественным действовать подобающим образом; больше того, они постоянно готовы именно так и поступить. Всю жизнь они словно балансируют на канате: ничтожное движение — и они беззаветно, глубоко, безвозвратно ринутся в действие.

Не знаю, какими были главы II и III, но эта уж больно скучная.

3.     Канатоходец.

Задача тех, кто желает предотвратить подобную активность, сво­дится, понятным образом, к тому, чтобы дать таким людям и дальше балансировать на канате. Фокус тонкий — неуспех в нем имеет необратимые последствия. Что ж! Пускай фокус тонкий, да зато чертовски простой. Ну-ка, подумайте, чем можно заниматься, балан­сируя на канате? Только одной единственной вещью, а именно гово­рением. А о чем вы будете говорить? Разумеется, о сравнительных достоинствах падения на правую или на левую сторону.

4.     Болтающаяся личность.

И еще одну группу людей можно добавить к этой категории — людей, наслаждающихся жаром деятельности и близостью к собы­тиям, но не желающих связывать себя ни одним конкретным на­правлением. Они жаждут слияния с действием и такого знания всего происходящего, как они выражаются, «изнутри», какое для артиста-канатоходца недоступно. Однако в то же самое время они желают сохранить то, что считают своей беспристрастностью и своей неподкупностью. Беспристрастность оказывается в таком случае способностью плавать во всех течениях, как рыба в воде, а непод­купность — вечной неспособностью решиться на что-то одно. Так что по соседству с канатоходцем мы можем поставить эту болтающуюся личность, а болтанка, надо сказать, не относится к видам гимнасти­ки.

Гимнастика есть дисциплина, болтанка — отсутствие таковой. Самые ошеломительные эскапады в ней получаются просто вследст­вие игры противонаправленных сил, на которые болтающаяся личность не оказывает ровно никакого влияния. Носимый, как пробка на воде, всевозможными волнами, такой человек следует наиболее сильному потоку и, как ему мерещится, мудро и величественно скользит среди привычных стихий, имея небо над головой и силу потока под собой. Он рад непосредственному знакомству с несущими его водами и самодовольно констатирует свое собственное внутрен­нее постоянство — подлинная, чистая, нетонущая пробка. Мир — такой громадный и текучий, такой бурный и изменчивый — пред­стает ему в облике вечного прилива и отлива. Бурун встречается с буруном, воронка — с воронкой, механически и неумолимо. Пробка взмывает по склону громадной волны, успевает увидеть на ее коньке множество аналогичных вершин и стремглав скатывается но друго­му склону. Ведь у каждой волны, по-видимому, два склона. По бокам каждой впадины две волны. Во всяком вопросе две стороны.

Это конечно правильно сравнивать всё с миром, буруном, но почему-то я не понял, что хотел сказать этим автор.

Как должно выражаться центральное существо дела в любом споре?

Не спорю: нелишним будет сразу признать, что в каком-то стро­гом логическом смысле у всякого вопроса действительно две стороны. Для любого высказывания всегда возможно найти другое, полностью противоречащее ему высказывание; второе высказывание должно будет тогда содержать то, что необходимо, и не более, чем необхо­димо, для опровержения первого. Так, например, если я скажу, что здесь вчера шел дождь, мое утверждение будет опровергнуто выска­зыванием, что здесь вчера не было дождя2. Но, к несчастью, для любителей уклоняться от выводов в каком-то столь же определен­ном смысле одно из утверждений обязательно будет ложным. Совер­шенно очевидно, что два высказывания: «Вчера здесь был дождь» и «Вчера здесь не было дождя» — не могут быть истинными одно­временно.

Полностью не согласен с автором. Вчера дождь мог быть в одно время, и не быть в другое. Один человек его видел, а другой нет. Утверждают они обратное утверждению другого, и при этом оба правы.

Столь же очевидно, что одно из этих высказываний должно быть истинным, а другое ложным. Даже люди самой зако­ренелой отрешенности должны понять, что две «стороны» здесь совершенно не одинаковы в том, что касается истины. Не случайно при всяком споре крайне важно, чтобы центральное существо дела было аккуратно выражено в терминах логических противоположно­стей. Это — единственный способ до конца понять, о чем идет речь.

Видимо, речь идёт о том, что всякая истина подлежит оценке в терминах да-и-нет.

Как может откладываться действие благодаря большому количеству непротиворечивых между собой альтернатив?

По той же причине, если где-то имеют место две равноценные альтернативы, они не будут противоположными альтернативами; а если они не противоположные, их числу не обязательно ограни­читься двумя. Не существует никакого предела, которым можно было бы ограничить число высказываний, способных оставаться непротиворечивыми между собой. Болтающаяся и балансирующая личность стоит поэтому перед такой дилеммой: если альтернативы находятся между собой в отношении противоречия, их будет ровно две, однако одна из них будет ложной; а если альтернативы не про­тиворечат друг другу, они, возможно, согласуются между собой, однако по числу их будет не обязательно две. Под вопросом оказы­вается или их число, или их равноценность.

Вполне вероятно, что ни болтающийся, ни балансирующий чело­век не будет чересчур тревожиться об этой дилемме. В конце кон­цов они не занимались строгим мышлением в терминах логических противоречий, а просто, как люди широкие и видавшие свет, заме­чали, что рано или поздно всякая борьба заставляет людей сгруппи­роваться в две партии. Еще меньше их обеспокоит возможное умно­жение числа сторон. Чем больше сторон, тем шире поле для дискус­сий. Чем шире поле для дискуссий, тем больше неопределенности. Чем больше неопределенности, тем дольше можно откладывать дей­ствие. Боюсь, моя дилемма только утвердит человека типа «и вашим, и нашим» в его испорченности.

Автор конечно прав, но о чём он написал я понял только после десятого прочтения абзаца.

Является ли установление научной истины приоритетом в споре?

Испробуем другой подход. Когда люди говорят, что в любом вопросе две стороны, они лишь в последнюю очередь думают об установлении научной истины. Они думают скорее о политических и социальных проблемах. Они знают, что различные программы со­перничают между собой за широкую поддержку. Они с полным основанием не доверяют пылу зилотов и хитрости пропагандистов, и убеждение, что «многое можно сказать в пользу тех и других», дает им уйти из тупика.

Ну и правильно! В тупик никто не хочет заходить.

Надо сказать тут, что принципы теряют свою содержательность в той мере, в какой используются как простые орудия спора. При инструментальном употреблении принцип начинает выступать в та­ком множестве разнообразных контекстов, что любая строгость его изначального понятия расшатывается, и вместо него встает мно­жество значений, соответствующее множеству контекстов. Возни­кающая отсюда двусмысленность губит всякую строгость мысли. Принцип становится пустой фишкой, которой манипулируют в по­пытке избежать разгрома.

Это можно наблюдать на примере спора Базарова и П.П. Кирсанова в романе Тургенева «Отцы и дети».

Необходимость выделения чётких значений.

Учение о двух сторонах всякого вопроса страдает от чрезмерной многозначности больше любого другого из обсуждаемых в этой кни­ге мифов. Мы только что наблюдали, что его строгое, логическое значение как раз никого не интересует. Поскольку, таким образом, это учение с самого начала отрывается от своего логического значе­ния, мы с полным основанием можем заранее ожидать массу разно­образия и прихотливого произвола среди реально имеющих хождение значений. Они совершенно невыводимы из логического содер­жания первоначального высказывания, по должны зависеть от раз­нообразных обстоятельств, в которых произносится высказывание. Может оказаться, что мой перечень значений неполон; или, наобо­рот, я мог чересчур удлинить его (кажется, прелести балансирова­ния начинают захватывать и меня!),(кажется, я сейчас охренею!). Во всяком случае, я могу только апеллировать к личному опыту читателя, который решит, насколько

я прав.

Итак, в высказывании о двух сторонах любого вопроса я нахожу возможность не менее семи значений. Сразу же перечислю их, а потом перейду к обсуждению каждого по очереди. Вот эти семь

значений.

1. Важные социальные проблемы раскалывают людей на две группы, каждая из которых предлагает определенное количество ве- сомой аргументации и проявляет определенное количество эгоисти­ческой заинтересованности.

2.   В любой данной ситуации существует плюрализм одинаково хороших вариантов.

3.  Во всех теориях есть определенное количество истины и опре­деленное количество  заблуждения, и поэтому  следует  брать  долю истины от каждой.

4.   Выступление на той или иной стороне вредит научной беспристрастности.

5.  Чем лучше начинаешь понимать противоположные теории, тем больше начинаешь сочувствовать выдвигающим их людям.

6.  В споре каждая сторона имеет право быть выслушанной.

7.  Никогда нельзя принимать решение, не изучив тщательно все дело.

Первое, второе и третье значения характерны, я бы сказал, для болтающейся, четвертое, пятое и шестое — для балансирующей лич­ности. Седьмое, явно верное, может быть отнесено к кому угодно.

ШЕСТЬ ЗНАЧЕНИЙ-ПРЕДРАССУДКОВ

1. Важные социальные проблемы раскалывают людей на две группы, каждая из которых предлагает определенное количество ве- сомой аргументации и проявляет определенное количество эгоисти­ческой заинтересованности.

Почему так труден выбор, когда решаются важные социальные вопросы?

Первое из возможных значений заключается, по-видимому, в том, что пускай не во всяком, но в любом важном вопросе есть две сто­роны и что на каждой из этих сторон можно обнаружить определен­ное   количество   весомых   аргументов   и   определенное   количество эгоистической заинтересованности. Иначе  говоря, важные  вопросы создают поляризацию сил. Поскольку они постепенно захватывают все население, становится все меньше и меньше людей, не присоеди­нившихся к тому или другому лагерю. Выбор лагеря опирается на понимание  людьми своих  интересов;  иначе говоря, они выбирают лагерь, который считают дружеским, а не вражеским. Пока продол­жается борьба, оба лагеря стараются выставить себя в наилучшем возможном свете, а поскольку лидеры обоих лагерей не будут лише­ны пропагандистского таланта, обе программы будут казаться оди­наково убедительными. Как противоположные и вместе с тем оди­наково убедительные, обе программы, по-видимому, взаимно унич­тожают друг друга. Будучи продиктованы эгоизмом, обе программы предстают одинаково подозрительными. Болтающаяся в воде пробка не видит разницы между плаванием на той или другой стороне волны.

Как необходимо делать выбор?

Итак, одинаковая убедительность — и  одинаковая  подозритель­ность. Первое приводит в замешательство, второе парализует волю. Между прочим, замешательство — результат  скрытой  абстрагирую­щей операции ума: обе программы «взвешиваются» на одних весах, т. е. сравниваются по принципу их внутренней связности и внешней притягательности так, как если бы они не имели никакого отношения к конкретной исторической ситуации. Это отношение, однако, и есть самое главное в них, и именно оно в конечном счете определяет их достоинства.  Абстрагированные  от своего непосредственного соци­ального контекста программы могут казаться явно равноценными; возвращенные своему контексту, они обнаружат решительную несхожесть. Выбор, ничего не дававший о себе знать в вакууме, теперь вопиет о своей настоятельной необходимости. Выбирающее лицо, против воли увлекаемое всеми этими голосами, словно пением сирен, может теперь спастись, только заткнув уши.

Если сильно заткнуть уши, то можно пальцы не вытащить. На самом деле большинство избирателей отдают свои голоса больше популистским лозунгам, «порядочным» людям, чем конкретным программам. Эти программы почти никто в глаза не видел. В замешательство приводит и тот факт, что важные проблемы решают политики, которые далеко не всегда знают, что сами обсуждают, например: обсуждение законопроектов в нашей Госдуме. Система управления государством не является открытой для избирателей.

Паралич воли, в свою очередь, происходит от предположения, что наличие эгоистической заинтересованности с обеих сторон одинаково портит их программы. Может показаться поразительным, но дейст­вительно есть люди, которые отстраняются от участия в человече­ских делах потому, что любое социальное учреждение и любое поли­тическое движение лишены в этом смысле абсолютной чистоты. Зачарованные неподражаемым блеском идеала самопожертвования, такие люди сидят в ожидании движения и программы, которые не давали бы никакой выгоды своим начинателям. Они долго про­ждут, потому что социальное движение, участники которого созна­тельно занимались бы созданием невыгод для себя лично, было бы поистине очень странным социальным движением. Так что заявле­ние об эгоистической заинтересованности обеих спорящих сторон несет в себе примерно столько же смысла, как заявление пробки, что по обеим сторонам волны — вода.

Нормальные участники социального движения никогда не начнут свою деятельность во вред себе: абсолютной чистоты в политике нет и быть не может. На примере построения социализма во всём мире мы прекрасно понимаем, к чему может привести «идеал самопожертвования».

Как можно с помощью взаимопонимания и честности уменьшить искажение принципов?

Конечно, эгоистическая заинтересованность вполне может вести к искажению принципов. Она их и искажает всякий раз, как требует обмана других людей. Однако заинтересованность не всегда (а для большинства из нас даже и не часто) требует обмана других. Наобо­рот, заинтересованность вполне совместима с честностью, причем до такой степени, что Франклин в приливе оптимизма объявил чест­ность лучшей политикой. А где нет обмана, там нет и намеренного извращения принципов. Так что мы не можем из наличия заинте­ресованности у той или иной группы обязательно делать вывод о показном характере ее программы. Если человек помогает мне потушить пожар в моем доме, чтобы предохранить свой собствен­ный, с моей стороны будет идиотизмом говорить о лживом характере его поведения. И будет недостатком вежливости, если я по той же причине откажусь поблагодарить его со ссылкой на то, что он не имел в виду оказать лично мне никакой услуги.

Чем честнее политик, и чем лучше он понимает свою роль в жизни общества, тем больше его уважают. Например: В.В. Путин.

Почему невозможна война всех против всех?

Стоящая за подобными доводами скрытая гипотеза — это предположение, что политика, выгодная мне, автоматически лишается возможности послужить благу других. В свою очередь, такой тезис покоится на точке зрения независимости личных человеческих инте­ресов от интересов всех других людей, а может быть, и противопо­ложности им. Bellum omnium contra omnes — война всех против всех — принимается за основополагающий факт. Это допущение— чистая фикция. Даже животное царство демонстрирует не меньше взаимного сотрудничества, чем взаимной борьбы. Ложность вышеназванного допущения — основание для всех наших надежд на достойный мир.

По каким критериям следует выбирать программу?

Стало быть, факт наличия в программе определенной группы эгоистической заинтересованности недостаточен для доказательства обманного или злого характера данной программы. Обман и зло могут быть только плодом реального действия программы. Но чтобы основательно судить о действии, надо попытаться рассмотреть все проблемы и пути решения в совокупной исторической перспективе. Под таким углом зрения вопрос о наличии или отсутствии в дейст­виях той или иной группы эгоистической заинтересованности стано­вится поистине пустяковым. Прежде всего требует ответа совсем другой вопрос: какую роль данная группа играет в социальном про­грессе? Если место группы таково, что она играет прогрессивную роль, то ее «эгоистическая заинтересованность» — не минус, а бла­годеяние для человечества.

Абсолютного прогресса не бывает: в чём-то мы выигрываем, а в чём-то проигрываем – таков закон природы.

Но для конкретного исторического промежутка можно найти своеобразные катализаторы позитивных процессов в обществе.

В чём роль рабочего движения?

Подобная ситуация относится прежде всего к рабочему движе­нию. Рабочие занимают в нашем обществе такое место, что их борьба за улучшение своего положения есть одновременно борьба против неравенства и тирании — в большом и малом, которые мешают и угрожают каждому. Некоторые части общества (особенно низшие слои среднего класса) время от времени проявляли склонность к фа­шизму; но труд в силу самого своего положения неизбежно оказы­вается непримиримым врагом фашизма. Некоторые части общества могут себе позволить (или думают, что могут себе позволить) тол­стокожие удовольствия антисемитизма, дискриминации против нег­ров и депортации «нежелательных» чужестранцев. Однако рабочее движение просто не сможет существовать, если будет терпеть по­добный раскол в своих рядах. Некоторые части общества могут без большой трудности предаваться всему множеству мифов и предрас­судков, разбираемых в этой книге. Для рабочего движения все такие мифы несут смерть, поэтому оно развенчивает их сразу же, как только обнаружит.

Таким образом, как капиталисты были носителями естествозна­ния в дни своих революционных триумфов, так рабочее движение - носитель социальной науки в наши дни. Дело не в том, у кого сколь­ко знаний. Дело просто в том, что как успех капитализма был несо­вместим с алхимией и астрологией, так успех труда несовместим с нелепостями Манчестерской политэкономии и с более грубой ложью гитлеровского режима.

Люди равны во труде, если получают от него достойную отдачу. Роль рабочих и инженеров будет возрастать – это необратимый процесс, возникший благодаря НТР. Техника усложняется, специализация сужается. Чтобы в этих условиях не скатиться до уровня каменного века, нужно создавать все благоприятные социальные, экономические, политические условия для труда и не мешать людям спокойно работать.

Словом, некоторым людям особенно повезло с занимаемым ими историческим местом. Для многих из нас добродетель в худшем случае борьба, а в лучшем — тяжкий труд. Как должны мы завидо­вать тем множествам, которые просто не могут себе позволить ми­стики, невежества, толстокожести и которые поэтому перестают быть мистиками, невеждами, толстокожими! Они без труда таковы, каки­ми мы можем быть лишь с немалым усилием. Их «эгоистические» интересы магически настроены в унисон с интересами всех. Люди, не могущие выбраться из политической болтанки, должны полюбить их простую добродетель, оставив свою позицию вечного сомнения.

Мудр человек, который знает, что хочет.

2.  В любой данной ситуации существует плюрализм одинаково хороших вариантов.

Почему возникает ощущение, что в любой данной ситуации существует плюрализм выбора?

С гребня своей волны пробка, как мы говорили, замечает много подобных гребней. Надо думать, на нее произведет глубокое впечат­ление число возможных альтернатив. И когда она утверждает, что

в каждом вопросе две стороны, она иногда хочет этим сказать, что в любой данной ситуации существует плюрализм одинаково хоро­ших возможностей выбора. Отчасти это — результат распростране­ния на важные социальные вопросы той небрежности, с какой мы подходим к будничным проблемам. Если, например, я планирую свой отпуск, то у меня есть, наверное, с полдюжины вариантов, ко­торые все одинаково привлекательны и развлекательны. Или, решив потратить несколько часов на чтение, я, без сомнения, найду не­сколько книг, которые можно прочесть с одинаковыми удовольст­вием и пользой. Человек, чья жизнь наполнена разнообразными интересами и многими удовольствиями, с большой вероятностью будет думать, что вообще любая ситуация предлагает тот плюрализм выбора, к которому он так привык.

         Невозможно небрежно подходить к важным социальным вопросам как к будничным проблемам.

Середина и крайности.

Однако еще Аристотель впервые выработал положение, согласно которому в любой ситуации существует одно, и только одно адекват­но ей отвечающее действие. Это действие он называл «серединой», а все отклонения от него рассматривал как крайности, поскольку они оказываются действиями, дающими меньше того, что требует ситуация, или больше того, что в ней допустимо. Если отряд солдат стоит на позиции, которую в принципе возможно защитить, «сере­диной», или отважным действием, будет отстаивание этой позиции. Если они отступят, то проявят трусость (крайность несостоятель­ности), а если двинутся вперед, ставя себя под удар и рискуя пози­цией, то проявят неосмотрительность (крайность переизбытка). Боль­ше того, адекватное действие изменяется с изменением обстоятельств. Скажем, если удержать позицию становится невозможно, а солдаты тем не менее не уходят с нее, они проявляют не храбрость, а без­рассудность; с другой стороны, если становится возможна вылазка, а они остаются на своей позиции, то здесь уже не смелость, а тру­сость.

Теория принятия решений.

Эта теория, представляющая собой один из важнейших вкладов Аристотеля в сокровищницу человеческой мысли, по сути дела, фор­мулирует сущность всякого верного планирования. Сначала — ана­лиз объективной ситуации, потом определение в точности адекватной политики действия и, наконец, реальное осуществление этой полити­ки. Ситуация является, таким образом, мерилом, служащим для про­верки предлагаемых решений, и объективная реальность ситуации обеспечивает нам защиту от нереалистичности мышления. Действо­вать в согласии с выработанными так решениями значит поистине действовать, как сказал бы Аристотель, подобно «человеку, обла­дающему практической мудростью».

В каком случае появляется «идея наилучшей политики»?

Допускаю, что отклонения от нормы иногда будут едва уловимыми и в таких случаях несколько вариантов покажутся одинаково хоро­шими. Но даже и тогда идея единственной, наилучшей политики будет служить идеалом, понуждающим нас к старательному анали­зу. Мы можем сохранять убеждение, что идеал существует, пускай даже при наших крайних усилиях не удается его отыскать; мы удовлетворимся каким-то приближением к нему и будем действовать.

Пример с солдатами хорош. Всё вышесказанное напоминает поиск хода шахматистом во время игры. Где, как не на шахматной доске, существует плюрализм одинаково хороших вариантов? Чем сильнее игрок, тем лучше понимает он возможности своей позиции и позиции соперника. Без поиска идеального хода невозможно победить.

Почему в коллективном действии теория плюралистического выбора даёт свои наиболее разрушительные плоды?

Однако именно в коллективном действии теория плюралистического   выбора   дает   свои   наиболее   разрушительные   плоды.   Если большие массы людей  желают достичь  определенных целей  путем совместного действия, то, разумеется, они должны прийти к согла­сию относительно  подлежащей  осуществлению  программы. Невоз­можно согласованное действие, если одни принимают одну програм­му, другие — другую, третьи — третью.  Это  немыслимо,  даже  если допустить, что все  три программы  одинаково  хороши, что, между прочим, маловероятно. Люди ведь все равно будут осуществлять три программы вместо одной. Их энергия распылится. Вместо объедине­ния своих усилий для подъема одного камня на вершину холма они будут героически толкать сразу три камня, а те упрямо не захотят сдвигаться со   своих   мест   у   подножия.  Совершенно   необходимо, чтобы все вместе взялись за «правильный» камень (т. е. за тот, ко­торый действительно можно втащить на вершину) и сосредоточили на нем все усилия.

Факт  этот  настолько  бесспорен, что  его   отрицание — средство подрыва совместных начинаний. Под таким прикрытием предатели и отступники, прокламируя одни и те же цели со всеми, делают все возможное для срыва дела. Они, например, «соглашаются», что фа­шизм должен быть разрушен, но они настаивают на том, что вместо войны фашистов надо одного за другим перевоспитывать. Таким пу­тем, говорят  они, мы  одолеем  фашизм,  не  нанося  никому вреда. Разгорается дискуссия, а всегда можно сделать так, чтобы дискуссии продолжались бесконечно.  Между тем прибывают фашисты собст­венной персоной с танками и артиллерией, и вопрос о том, кто кого должен перевоспитывать, сразу же становится вполне академическим.

Когда человек живёт в обществе не как созидатель, а как паразит, то имеет ли он право на что-либо жаловаться? Если ему нет ни до чего дела, то он похож на пассажира «Титаника», идущего к бедствию. Как пассажир корабля, которому неведома титаническая работа шпангоутов, сдерживающих напор моря.

Тактика подобного рода хорошо известна во всех организованных группах. Прием выставления блестящей альтернативы на то и создан, чтобы под видом призыва к действию удерживать от него. Альтер­натива  может  оказаться  действительно  блестящей. В  ней  можно соединить  все   привлекательные   черты на   свете — доброту, честь, осуществимость. При отсутствии высшей проверки, а именно дейст­вительной применимости предлагаемой программы в данных обстоя­тельствах, всему этому блеску будет недоставать лакового покрытия, и группа, как Буриданов осел, умрет от голода между двумя равно­отстоящими охапками сена.

Часто при коллективном обсуждении какой-либо проблемы идут интересные дискуссии, но люди, которые их ведут, уходят от сути проблемы. Как при анализе шахматной позиции, когда несколько игроков предлагают свои варианты, идёт бессмысленное мелькание фигур над доской, и в конце концов выясняется, что какая-нибудь фигура стоит не на той позиции. Нужно сказать, что анализ очень эффективен, когда его участники пытаются беспристрастно добраться до истины независимо друг от друга, а затем сравнивают результаты исследований.

3. Во всех теориях есть определенное количество истины и опре­деленное количество  заблуждения, и поэтому  следует  брать  долю истины от каждой.

Вообразим себе теперь того же самого привыкшего к болтанке человека вернувшимся домой из плавания и слегка переродившимся. Долгая череда подъемов и спадов отбила у него всякое чувство но­визны жизни, зато он стал подмечать, что в различных волнах таится опасность. Ему теперь кажется, что в одном отношении все стороны вопроса очень сходятся: везде есть определенное количество оши­бочности. Нельзя ли очистить стороны от ошибок и выровнять их в некоторое единство? Если всегда много что можно сказать в поль­зу той и другой стороны, почему не выделить это «многое» и не све­сти в единую теорию, единую программу? Наша пробка пропиталась эклектикой.

Можно ли полагаться на результаты чужого труда?

Приходится признать, что предположение об отсутствии всецело истинных теорий и о частичной истинности любой теории — вместе и осторожная, и благожелательная точка зрения. Она не оскорбляет ничьих чувств, потому что за каждым признает какую-то разумность; она и ничем не рискует, потому что везде видит недостаток послед­ней точности. Сверх всего, в этой идее есть элемент сбережения вре­мени: мы воздерживаемся от усилия поисков, анализа и системати­зации истины и полагаемся просто на тщательный отбор результатов чужого труда.

К проблемам нужно подходить творчески, иначе засохнут мозги. Человек неполноценен, если в нём отсутствует «творческая жилка» и наоборот.

Во всех ли теориях есть ценные утверждения?

Что ж, прежде всего я считаю очевидной неправдой, что во вся­кой теории есть ценные утверждения. Некоторые теории, пускай их и мало, монументально окаменели в своем заблуждении и способны растягиваться до поразительной длины без того, чтобы хоть где-то соприкоснуться с истиной. Интересно было бы узнать, например, какие положения наш философ-эклектик пожелает заимствовать из астрологии или магий чисел, чтобы обогатить свое мировоззрение. А какие тезисы он захочет избрать из фашистских доктрин доктора Геббельса?

Эти теории являются примером того, что ни в коем случае не нужно брать на рассмотрение.

Как нужно делать выборку из различных теорий?

Во-вторых, по сути дела, невозможно делать выборку из различ­ных теорий, если заранее уже не обладать достаточно ясным пред­ставлением о положении дел. Чтобы выбирать, мы должны уже опираться на какой-то критерий, который позволит отделить истин­ное от лжи. В противном случае отбор будет беспорядочным, а ко­нечный результат — смесью истины и заблуждения, которая едва ли будет отвечать нашим исходным целям. Но если для основательно­сти выбора мы должны заранее обладать в некотором смысле исти­ной, то эту долю истины мы не можем получить эклектическими спо­собами. Так что всякое применение эклектизма зависит от процесса обнаружения истины, который не может быть эклектичным. Человек широкого ума в поисках истины на разных сторонах должен сперва открыть, что такое истина, чтобы уже потом высчитывать, сколько истины содержит каждая сторона.

Невозможно построить дом, если брать фундамент от дворца, а крышу от собачей конуры.

Сделав это, он обнаружит, далее, что стороны обнаруживают широкое расхождение в том, что касается истины. Оказывается, что составляющие цельную теорию утверждения никоим образом не об­ладают одинаковой важностью в составе теории. Некоторые жизнен­но важны для нее, без других она вполне может существовать. Есть теории, правильные в своих основных тезисах и ошибочные в неко­торых деталях, а есть теории, ошибочные в своих основополагающих тезисах, но случайно правильные в некоторых деталях. Есть и такие, как я упоминал, которые ошибочны — и часто намеренно ошибоч­ны — от начала до конца. Было бы причудливым упражнением в бес­пристрастности рассматривать все эти теории как одинаково инте­ресные и одинаково ценные, с одинаковым количеством вкравшихся между разнообразными блестками ошибок.

Это всё равно, что пытаться научиться решать примеры по математике путём заучивания решебника.

В чём главная опасность эклектицизма?

Главная опасность эклектицизма заключается, таким образом, в его прирожденной склонности ставить личный (и, по всей вероят­ности, прихотливый) выбор на место научного рассмотрения. Здесь есть откровенная субъективность, представление, что факты значат меньше, чем способ думать о них. Осуществленный решительно и до конца, этот принцип уничтожил бы всю науку и все благоразумие. Он представляет собой уже такую открытость ума, при которой ум пропускает сквозь себя все на свете. Остается мертвая и молчали­вая, хотя явно не болезненная, пустота.

Когда слишком много информации в голове, то человек не сможет принимать элементарные решения: голова «раздуется» так, что невозможно будет залезть  в троллейбус. Поэтому не надо впитывать в себя всю информацию. Нужно брать из неё только полезное для действия в какой-либо конкретной ситуации.

С личностью, болтающейся на социальных волнах, мы разделались (Слава Богу!!!). Человек, балансирующий со своей стороны, тоже предстает в трех видах, каждый из которых демонстрирует отрешенность, если не ин­теллектуальную остроту. Он выступает по очереди как представи­тель точных наук, как гуманитарий и как справедливец. Все три — очень влиятельные роли.

4. Выступление на той или иной стороне вредит научной беспристрастности.

Возможно ли нарушение беспристрастности при выборе одной из программ?

Два разных взгляда:

В первой из них наш балансер сообщает нам, что избирать одну программу в ущерб другим — значит разрушать необходимую для научной установки беспристрастность. Именно это он имеет в виду, когда говорит о двух сторонах всякого вопроса. Такая точка зрения обычно — и, мне кажется, немного оскорбительно — именуется ака­демической. В своей преобладающей части люди ученого мира на­столько активно осуществляют свои идеалы, насколько это совме­стимо с сохранением ими своих положений. Тем не менее, среди них существуют исследователи, которые действительно уверены, что, по­скольку за решением следует действие, свободная игра мысли и суж­дения навсегда остается однобокой.

Невозможно сохранять нейтралитет в важных вопросах.

К примеру, такую точку зрения можно найти у многих социо­логов. Эти господа склонны говорить, что их науки дескриптивны, а не нормативны; под столь солидной терминологией у них скрыва­ется та идея, что, обозревая общество, они просто описывают обна­руживаемое и не предлагают рекомендаций по улучшению дела. Они даже не утверждают, что та или иная социальная ситуация хороша или плоха, поскольку такое утверждение будет уже озна­чать, что они встали на чью-то сторону.

Что такое научная беспристрастность?

Между прочим, научная беспристрастность означает принятие знания о вещах, каковы они есть, без искажения и предрасположен­ности. Если, таким образом, какая-либо форма социальной активно­сти должна рассматриваться как помеха для беспристрастности, то обязательно должна существовать такая ее форма, которая затруд­няет или искажает познание вещей, как они есть. А если считается, что все формы социальной активности мешают беспристрастности, то отсюда обязательно должно следовать, что все формы социального действия затрудняют или искажают познание вещей, как они есть. Другими словами, научная беспристрастность в таком случае с необ­ходимостью предполагает политическую нейтральность.

На самом деле ничего подобного нет. В своем негативном выра­жении научная беспристрастность означает, что человек не начинает с желаемых ему выводов и не придумывает для них' оснований задним числом. Она означает, что человек еще не принимает опре­деленные высказывания за истину просто потому, что хочет видеть их истинными, пускай даже сомнение в них кажется ему разруше­нием всего смысла жизни. Она означает, наконец, что человек не скрывает и не искажает факты ради поддержки программы ка­кой бы то ни было партии или группы.

Следует ли из такого понимания беспристрастности, что мы должны держаться нейтралитета по всем социальным вопросам? Или, выражаясь иначе, следует ли из нашей поддержки определенной программы, что мы уже необъективно расцениваем содержание от­вергнутых нами программ? Явно не следует. Прежде всего, выбрать предпочитаемую нами программу нам помогло именно знание дру­гих программ. Во-вторых, знание необходимо нам и во время дейст­вия. Без него мы просто не понимали бы, против каких групп бо­ремся или какие группы могут стать нашими союзниками. С началом деятельности все это знание делается даже еще более важным, чем раньше, а его объективность ценится еще выше. Так что неверно, будто принятие решения обязательно оглупляет познающего. Может оказаться, что верно как раз противоположное. Деятельность про­ясняет и углубляет наше познание, при бездеятельности оно ржавеет от неупотребления.

В обществе ответственность имеет каждый. Нет такого поступка, который бы не задевал других. Если солдат на войне специально ломает себе руку, то его расстреливают. Так почему же, когда нет войны, нужно занимать нейтральную позицию, если активным действием можно избежать её? Это всё зависит от уровня культуры в обществе, от его сплочённости.

Вернемся к предыдущему примеру. Факт, что фашизм пресле­дует расовые и национальные меньшинства. Факт, что фашизм разрушает народные правительства и гражданские права. Факт, что фашизм отменяет независимые профсоюзы и непомерно увеличивает эксплуатацию труда. Факт, что у фашизма одна, и только одна меж­дународная политика: завоевание мира. Эти факты устанавливаются таким же образом, как устанавливаются все факты, а именно наблю­дением реальных данных. Никоим образом речь не идет здесь о же­лательных выводах, основания для которых придуманы задним чис­лом, или о произвольно избранных убеждениях, или об односторон­нем искажении фактов. Мы говорим все это с полной научной бес­пристрастностью.

Ну, так вправду ли можно говорить, что я перестаю быть научно беспристрастным, если борюсь с фашизмом? Разве я каким-то об­разом перетасовываю или игнорирую факты, если обличаю фашизм как зло, подлежащее скорейшему устранению? Наоборот, именно потому, что фашизм точно таков, я предлагаю против него бороться. Мое решение неспособно исказить факты, потому что вытекает из них. Политически я не нейтрален, но научно я остаюсь беспристраст­ным. Да и, вообще говоря, что я буду за ученый, если не пожелаю бороться против страшного врага всякой науки и всякой культуры?

Есть и другое недоказанное утверждение, которое нам надо рас­смотреть, а именно что ангажированность ученого вводит в науку этический момент. В строгом смысле это убеждение должно означать, что у ученого вообще не может быть нравственно окрашенных мне­ний — по крайней мере в отношении предметов, которыми он зани­мается как ученый.

У учёного должны быть свои нравственно окрашенные мнения, потому что учёные, объективно говоря, творят ужасный универсум, который может пожирать всё творческое в человеке, уничтожает его веру.

Для возникновения такого убеждения было хорошее историче­ское основание. Когда из туманов средневековья рождалась совре­менная наука, ей приходилось отмежевываться среди прочих вещей от применения этических оснований для доказательства природных явлений. Скажем, Аристотель «доказал» шарообразность Луны на том основании, что шар — наилучшая форма, а Бог способен созда­вать только наилучшее. Заключение этого доказательства случайно оказалось верным, но его основания — явно никакие не основания.

Существует ли связь между фактом и ценностью, этикой и естественной наукой?

В долгой борьбе против этого типа доказательства ученые пусти­лись со временем в другую крайность. Они начали считать, что не существует никакой связи между фактом и ценностью, между этикой и естественной наукой; больше того, временами они начина­ли как будто бы думать, что эти две дисциплины взаимно опровер­гают и исключают друг друга. Рассмотрим все подробнее.

Мы признаем верным, что факты нельзя доказывать на основа­нии этических доводов. Вытекает ли отсюда, что после научного доказательства фактов не может начаться их этическое рассмотре­ние? Явно не вытекает. Запрет на применение этики при демонст­рации фактов не есть запрет на применение этики при оценке этих фактов. Пускай нельзя приписывать моральные основания окружаю­щим нас вещам, однако мы, несомненно, имеем право вводить в дей­ствие такие основания при принятии решений. Наука проясняет контекст, в котором происходит деятельность, и намечает употреб­ляемые действием средства; но какая из разнообразных программ верна и должна быть принята, решает этика. Ученый, совершенно избегающий этики, возможно, останется в известном смысле ученым, но будет лишь наполовину человеком. Наверное, у него будут зна­ния, но он не будет действовать. Он признает себя сведущим, но бесполезным.

И, наконец, я считаю нужным отметить, что нейтралитет в важ­ных вопросах — иллюзия. Как только люди ввязались в борьбу, т. е. как только в вопросе действительно стало две стороны,— всякое действие и всякое бездействие начинает помогать одной или другой стороне. Недоверчивый джентльмен, не пришедший в эти годы на помощь демократии, должен рассматриваться как помощник фашиз­ма. «Научное» бездействие — одна из вещей, на которые всего боль­ше, и не без успеха, полагался Гитлер.

Таким образом, мы приходим к выводу, который полностью опро­кидывает первоначальное утверждение: мы обнаруживаем, что при наличии двух, и только двух сторон вопроса, по сути дела, невоз­можно, как ни старайся, не встать на одну из этих сторон. Отрешен­ность, столь любовно опекаемая в теории, отменяется фактом.

Бездействие, нейтралитет в важных вопросах, которые делают из общества стадо овец, послушно идущих на убой, возникают, когда свободу начинают понимать как безответственность, вседозволенность. А свобода, в первую очередь, подразумевает под собой ответственность. В свободном обществе каждый его член имеет свою долю ответственности, значит, он может что-то изменить. А в муравейнике за тебя это делает кто-то другой.

5. Чем лучше начинаешь понимать противоположные теории, тем больше начинаешь сочувствовать выдвигающим их людям.

Почему возникает такая проблема?

Когда балансер обращает свой взор вовнутрь, чтобы рассмотреть не двусмысленную видимость внешнего мира, а интимные тайники собственной души, он обнаруживает в себе очень много человечно­сти. Оказывается, он способен сочувствовать обеим воюющим пар­тиям. Рефлексия подсказывает ему, что он такой же человек, как они, но только ему удалось преодолеть свои задорные наклонности. Присутствие человеческих существ как на той, так и на другой сто­роне делает для него ничтожным сам по себе предмет спора.

При каком условии можно сочувствовать?

Такая утешительная точка зрения несет в себе немалую толику тщеславия, и вполне подстать тщеславию в ней — соответствующая доза самообмана. Вообще говоря, было бы действительно человечным сочувствовать борющимся сторонам — при условии, что сами борю­щиеся человечны. Но если оказывается, что одна из сторон зани­мается вредоносными для человечества делами, то поистине стран­ной будет человечность, обнаруживающая в себе склонность симпа­тизировать этому. Существует известная максима, согласно которой мы должны «ненавидеть грех и любить грешника». Осуществлять эту максиму я оставляю людям, способным на подобное.

К каким последствиям может привести сочувствие?

Пожалуй, давно пора ввести в строгие границы старую пошлость: tout cornprendre, c'est tout pardonner. Так, многое говорит за то, что фашизм можно превосходно понять и в его социальных, и в его психологических истоках без того, чтобы обязательно сочувствовать ему или проливать над ним слезы прощения. В своих социальных действиях фашисты — люди, у которых всякий человеческий порыв, всякое душевное движение доброты или привязанности тщательно подавлено и по возможности искоренено. На место этих нормальных чувств поселилась пожирающая ненависть, неустанное, ненасытное желание разрушить все, что пестовали и чем восхищались все дру­гие люди. Третий рейх украсил себя трофеями раздавленных струк­тур, включая немецкую, как людоед свое логово — черепами. Воз­рождение средневековых ужасов, таких, как палач с его топором, расчистило дорогу для чудовищной действенности массовых унич­тожений. Люди, нашедшие в себе силы смотреть на эти «подвиги» сочувственным взором, проявили подлинно удивительную «человеч­ность». И чем скорее этих людей силой удержат от проявлений их сочувствия, тем лучше будет для человечества.

Я прихожу поэтому к выводу, что, хотя от нас, безусловно, тре­буется понимание всех осуждаемых нами вещей, мы вовсе не обя­заны одобрять все понятые нами вещи. Если познание зла не по­буждает нас ненавидеть его и бороться с ним, значит мы отдали без боя благороднейшее человеческое свойство — способность торжест­вовать над вторгающейся несправедливостью. Мне неизвестен ни один этический принцип, который требовал бы от нас сидеть в рас­хлябанном любвеобильном бездействии, давая нашим лучшим на­деждам погрязать в бездонном болоте доброжелательности.

Быть человечным — значит любить человечество. Любовь к чело­вечеству, на мой взгляд, скорее будет заключаться в уничтожении его врагов.

Фраза из песни Битлз: «All you need is love» - возможно в своё время спасла мир. Тогда появился тип людей, неспособных ненавидеть.

6.  В споре каждая сторона имеет право быть выслушанной.

Наш балансер, наконец,— человек справедливый; напоминая нам о двух сторонах всякого вопроса, он часто имеет в виду, что все стороны имеют право на внимание. Кажется, ничто не может быть справедливей и либеральней такого учения, особенно пока оно отор­вано от социальной реальности. При внедрении в реальный мир, од­нако, оно имеет неудобное свойство не только менять свой нравст­венный облик, но даже переходить в свою противоположность. Главное оправдание для идеи о необходимости выслушивать все стороны — желание не подавить ни одну истину и не пройти мимо ни одного обоснованного требования. Предполагается также, что да­же если стороны ошибочно представляют свои претензии и свои требования, они совершенно честно уверены, что вполне могут до­казать свою правоту. Слова о «честной уверенности» в правоте своего дела предполагают прежде всего, что доводы не состряпаны заинтересованной стороной с целью обмана и злостной пропаганды. Человек, искренно защищающий ошибочный взгляд, в корне отли­чается от интригана, который использует малейшую возможность публичного выступления для расчетливого распространения лжи. Всякий согласится, что правдивые люди заслуживают внимания. Большинство из нас согласится, что и честно заблуждающийся человек заслуживает внимания. Но кто, кроме самих лжецов, захочет утверждать, что лжецы заслуживают того, чтобы их слы­шали?

Самое сложное в подобных вопросах – это определить кому можно давать право слова, а кому нет.

К чему может привести право слова?

Я считаю, что просто в порядке абстрактного принципа можно смело отрицать за умышленным обманом право на самовыражение. Однако императивность этого принципа становится ясной, как день, стоит нам обратиться к конкретным примерам. В Германии, в дни до прихода Гитлера к власти, лидеры социал-демократической пар­тии носились с идеей, что принцип свободы речи означает свободу речи для нацистов. Так вот, для захвата власти нацистам надо было создать широкую опору среди немецкого населения. Для создания такой базы надо было иметь возможность распространять свои лож­ные учения (скажем, антисемитизм) посредством брошюр, книг и речей. Предоставление этой возможности нацистам кончилось по­терей свободы для всех остальных. Оно привело также к преследо­ваниям, убийствам и войне, т. е. к смерти миллионов во всем мире. Право свободы речи при таком злоупотреблении им привело к отри­цанию не только самого себя, но и всех других прав, культивируемых и соблюдаемых прогрессивным человечеством.

Так неизбежно будет всегда и везде. Раз существует группа лю­дей, склоняющаяся к диктатуре, она поглотит и уничтожит все дру­гие группы, если ее не пресечь. Людям, неспособным сформулиро­вать свои собственные воззрения, придется принять свои взгляды готовыми от других, усваивая их под угрозой плетей и касторки. Тер­пимость можно проявлять ко всему, но только не к нетерпимости. Свободу можно распространить на каждого, кроме тех, кто превра­щает людей в рабов.

Существует несколько иной  взгляд на проблемы свободы, социальной болтанки, отсутствия своего мнения и последствия, к которым это может привести:

«В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и очень часто с глупейшею, но всё же с определённой целью. Нет, я говорю про сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея признаков мысли, а лишь выражая изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определённой целью, и та направляет  весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается.» (Ф.М. Достоевский  «Бесы»).

Тезисы, разбираемые в книге, ярче всего проявляются в переходных временах. А данная цитата отражает причины революций, волнений, которые подрывают жизнь общества. Какой ужас представляет из себя фашизм и коммунизм, если у Достоевского люди связанные с кучкой «передовых» от сознания своего ничтожества («не выдержали идею») покончили жизнь самоубийством, как свиньи, в которых вселились бесы, а фашисты и коммунисты чуть было не захватили весь мир.

7. Никогда нельзя принимать решение, не изучив тщательно все дело.

Очень важный тезис для понятия того, как важна случайность в историческом процессе. В своё время наше царское правительство зажало себя в очень узкие временные рамки: русско-японская война началась лишь потому, что вовремя не дошёл приказ согласиться на все условия японцев.

 Не согласившись с болтающейся и балансирующей личностью по шести отдельным пунктам, в возмещение за нашу нелюбезность мы: подарим им одну в известном смысле беспроигрышную точку зрения. Для этого будем интерпретировать тезис о двух сторонах всякого вопроса в том смысле, что никогда нельзя принимать решение до тщательного изучения проблемы. Такая точка зрения, по-видимому, вообще не может быть ошибочной. Я действительно думаю, что это так — лишь бы пределы тщательного изучения не оказались слиш­ком растяжимыми и не превратились в оправдание для бесконечной отсрочки действия. Балансируя или качаясь на волнах, человек мо­жет придать себе очень усердный вид. Он может постоянно твердить: «Минуточку, минуточку, я еще не закончил рассмотрение всех об­стоятельств дела». События, однако, не так легко соглашаются обождать, как люди. Изучаемая проблема находит какое-то решение в ходе самих событий, а ее усердные анализаторы продолжают ба­лансировать и болтаться по-прежнему.

Практическая цель всякого изучения — оказать какое-то влия­ние на изменяющийся мир. Для оказания этого влияния в согласии с нашими намерениями требуется довольно-таки доскональное зна­ние всего совершающегося в физическом и социальном мире. Нет сомнения, что по крайней мере в идеальном случае хорошо было бы знать все возможности и все программы, прежде чем настроиться на решение, потому что в противном случае наше решение по незна­нию вполне может обернуться своей противоположностью.

Вот одна граница, за которую не должно выходить наше плани­рование. Есть, как я намекнул выше, и другая. Все планы строятся для определенного момента в истории; они релевантны для данного момента и только для него. Когда момент проходит, его сменит дру­гой, которому первоначальный план уже не соответствует: каким бы хитроумным он ни был в целом и в деталях, он повисает в воздухе, бессильный повлиять на ход событий в желаемом направлении. Та­кова мораль и философия знаменитой удачной фразы о неудачниках: «Слишком мало и слишком поздно».

В своих попытках управлять окружающим миром человеческие существа зажаты поэтому между двумя пределами. Они не должны, с одной стороны, действовать до накопления знания; но, с другой стороны, они должны действовать, пока представляется случай. Пре­делы эти во все времена были тесными, иногда — отчаянно тесными. Раздвижение этих пределов человеком во имя большего овладения миром составляет, по-моему, самый лучезарный из его триумфов.