Штирнер - Прудон: два полюса анархии

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Штирнер - Прудон: два полюса анархии

Штирнер - Прудон: два полюса анархии

ШТИРНЕР — ПРУДОН:
ДВА ПОЛЮСА АНАРХИИ

Между ними немного общего. Первая книга Штирнера попала на прилавки только благодаря тому, что саксонский цензурный комитет счел сочинение результатом расстроившегося ума, то же произошло и с первой книгой Прудона, дозволенной Луи Наполеоном к печати только в качестве образца публичного сумасшествия. Взгляды обоих долго и ошибочно выводили из творчества Вильяма Годвина, сформулировавшего в 20-х годах ХIХ века антитезу "общество плюс мораль против государства и права". Однако Годвин свой анархизм воспринимал как последовательно доведенную до логического финала либеральную идею, а Прудон и Штирнер (по неодинаковым причинам) были антилибералами. Спор о том, кто из этих двоих "патриархов либертарного проекта" воплощает правый, а кто — левый полюс анархизма, начат еще Нечаевым и Бакуниным и не закончен до сих пор.

Если следовать элементарному лексическому анализу оригинальных текстов, то банальная схема: Штирнер — индивидуалист-нигилист, Прудон — социальный архитектор, выглядит сомнительно. — По числу утвердительных эпитетов и содержательных определений словарь Штирнера трижды обошел Прудона. От решения вопроса о том, кто из них воплощает в себе активную, а кто — реактивную, функции всегда зависела сама оценка анархистской программы и либертарного проекта.

Макс Штирнер (Иоганн Каспар Шмидт) — самый экстремальный отпрыск многочисленной семьи немецких младогегельянцев — по "политической некорректности" критики и нонконформизму анализа может поспорить разве что с другим сыном той же семьи — Карлом Марксом. Позднейшие исследователи и биографы, после того, как главный труд Штирнера был переоткрыт заново в 90-х годах прошлого века ницшеанцем Генри Маккаем, пораженные парадоксами "Единственного и его достояния", вообще отказывались всерьез воспринимать этот текст и позволяли себе версии, вроде той, что тексты Штирнера не более чем "интеллектуальная пародия на бауэровский культ критики или изощренная провокация тогдашних саксонских ведомств, призванная гипертрофировать и довести до абсурда негативную диалектику Фейербаха".

Общественное устройство, современное Максу Штирнеру, он оценивал как "диктат одержимых". "Одержимые" — вообще самый частый эпитет, употребляемый Штирнером в отношении современников. Поведение одержимых имеет исключительно ролевую, подражательную природу, оно ни на чем всерьез не основано, главным двигателем такого поведения является конкуренция. В межличностной конкуренции Штирнер видит одну из центральных проблем, отравляющих современность, доказывая что конкуренция личностей на самом деле невозможна, а следовательно, возможна лишь конкуренция их капиталов — стержень буржуазности. Таким образом личность сегодня больше не является личностью и может реализоваться только как форма финансового, интеллектуального, физического или психологического капитала, маркированного на общественном рынке необходимыми институтами конкуренции. Социальная самооценка одержимого как гражданина, семьянина и налогоплательщика ничем не отличается от самооценки другого одержимого, называющего себя "майским жуком", "японским императором" или "святым духом". Здравый смысл посвященного гражданина и маниакальный бред душевнобольного не имеют никакой видовой разницы, кроме массовости распространения. И то и другое является следствием одержимости, порождающей господствующее самоотчуждение любого отдельного "я". Причина одержимости — раздвоение индивида, противопоставление одних аспектов своей уникальности другим и их неизбежное столкновение, ведущее к психодраме, которую Штирнер называл "самоотчуждением".

"Нас выгнали из самих себя", — утверждая это, он подробнейшим образом разъяснял как механика самоотчуждения дублируется обществом. Во-первых при помощи институций — Государство, унижающее тебя; Семья, воспроизводящая роль государства; Частная Собственность, обладающая тобой и использующая тебя как охранника и посредника.

Во-вторых через транслируемые институциями "бесспорные" понятия — Долг, Право, Мораль, Общественное Мнение и проч., призванные загипнотизировать поддающееся большинство и минимализировать протест одиночек, превратив их в "демонов" для массового сознания.

Свою главную книгу Штирнер рассматривал как учебник по индивидуальной терапии, по истории и анализу феномена одержимости и возможностей выхода из под контроля одержимых. "Выход" рассматривался как два последовательных шага:

а) необходимое освобождение от отчуждения
при помощи изучения механизмов, это отчуждение воспроизводящих;

б) самоутверждение, обладание, реализация подлинного (освобожденного) "Я". Превращение "Я" во Владельца, Единственного и Богочеловека.

Если в конце века наиболее экзальтированные поклонники Ницше воспринимали его как нового миссию, то на роль предтечи однозначно избирался Макс Штирнер. Известны дословные заимствования Ницше штирнеровских определений, например о том, что "жизнь по сути своей присвоение, экспансия, наступательный поход". Однако Штирнер, в отличие от Ницше, не продемонстрировал столь образной и подробной иерархии освобождения и моделей применения воли к власти. Автор "Единственного" остановился на уровне предчувствий и деклараций о сверхчеловеке, и полезен он прежде всего как критик нарождающегося либерализма.

"Что толку овцам в том, что никто не ограничивает их свободу слова, до последнего своего дня они будут только блеять", — отвечает Штирнер на демократические претензии своих коллег по кружку "Вольных", популярных тогда публицистов Людвига Буля, Фридриха Засса и Эдуарда Мейена. Свободу невозможно даровать, отпущенный на волю крепостной навсегда останется крепостным. Господствующее право ложное уже потому, что оно дано тебе чужими и вряд ли испытано тобой на истинность. Либералы и гуманисты любят не тебя, а абстрактного человека, тогда как что есть "ты", не может знать никто, отгадать это — единственное, что ты можешь по-настоящему сделать. Настаивая на антигуманизме всякой настоящей духовности, Штирнер подчеркивает, что любовь к плотскому человеку есть предательство духа. Критикуя любую партийность и парламентаризм, Штирнер не оставляет камня на камне в фундаменте прогрессистской "незаконнорожденной" утопии, обнаруживая ее почву в "обмирщвляющей" протестантской этике (ср. с Максом Вебером)

Бытие состоит исключительно в проявлении сил, творящих и разрушающих мир. Разговоры одержимых о том, чтобы использовать силы человечеству на благо — очередная химера, ибо разговаривающие одержимые и все их слова сами являются не больше, чем игрушками в руках этих сил. В свой беспомощности либерализм все чаще будет апеллировать к некому абстрактному "человечеству" и "человечности" как к идолу, санкционирующему что угодно. Интеллектуальные силы станут использоваться одержимыми как чисто материальные, а сугубо материальные, низкие, эмпирические, наоборот займут место интеллектуальных, путеводных направлений в лабиринте их "выдуманного", ролевого существования. Либерализм для Штирнера — мир предельной профанации, где любая восторженность отождествляется с религией, где невозможно уникальное и цельное "Я", потому что внутри почти у каждого правит "внутренний поп" и "внутренний жандарм", где мышление фетишизируется, превращаясь в эгоистический произвол, интеллект сводится к производственной функции. Либертарианство — предел, момент преодоления ветхого, обмирщвленного человека как персонажа истории, пункт превращения его в отставший тупиковый вид. Однако предел этот дан не как неизбежность, но как возможность. В процессе реализации этой возможности Штирнер принципиальное значение уделял "бунту жизни против деспотизма науки". За эпохой свободы мысли грядет эпоха свободы воли. Знание, культивируемое наукой, должно умереть, чтобы возродиться вновь в виде воли. Все качества мира всего лишь предикаты, которые мы ему придаем и не более того. Для терапии Штирнера принципиален отказ от рационального познания и даже, в перспективе, от языка. Его герой — Единственный — живет по ту сторону вербального.

Не испытывал Штирнер и леворадикальных восторгов, сознательно не участвовал в событиях 1848-го года и так и не вступил ни в один из тайных студенческих союзов, куда подалось большинство его друзей по кружку. Во второй своей книге "История реакции" он с восторгом пишет о революции 48-го как о давно обещанном возмездии, обрушившемся на головы буржуа, и с едва скрываемым юмором об участниках восстания, купившихся на очередную эволюционистскую прокламацию. Восстание Единственного имеет мало общего с революцией одержимых масс, продолжающих контрабандным способом восстанавливать в новом виде то, что они первоначально отвергли. Много позже анархисты зачислят его в отцы-основатели, хотя сам Штирнер всю жизнь называл себя просто "персоналистом".

Освобождение рассудка, ассоциировавшееся у Штирнера с эпохой библейского закона, освобождение сердца, ассоциировавшееся с христианством — всего этого недостаточно. Необходим следующий шаг, который покончит бесповоротно с обмирщвлением. Шаг, потенциально доступный для всякого христианина и невозможный для любого иудея. Иудеи имеют дело только с душой мира сего, но никогда — с духом. Тело духа никогда не отбрасывает тень, иудаизм всегда имеет дело только с тенью.

Шаг к Единственному. Нужно быть таким равнодушным к миру, чтобы тебя не интересовало даже его крушение. Единственный — существо без всяких связей, имеются в виду связи памяти, эмоций, ассоциаций. Голубиная невинность и змеиная мудрость. Преодоление пределов, которые ты вчера считал своей сутью. Речь не идет об изоляции от событийной реальности, единственность Единственного это единственность центра по отношению к периферии. Центра, в котором жизнь постигается как исключительная ситуация и цепь исключительных ситуаций, касающихся только Единственного и понятных только ему.

"Современный человек в лучшем случае воображаемый Христос". Но он может обладать всеми качествами бога, завоевать их себе через преодоление диктата одержимых, бог сам творит себя, не имея причин, он — "творящее ничто", и его мир — непрерывное откровение. Человек убивает протестантского бога — счетовода грехов, бога-надзирателя. На его место идет Единственный, свободный от вчерашнего "эго", отказавшийся от инстинктов во имя желаний. Желания Единственного Штирнер рассматривает как самоубийства его инстинктов(1).

(1) Такое же отношение к "желанию" бытовало в мистических кругах "мартинистов", последователей Сен-Мартена, который, с свою очередь, был учеником Мартинеса де Паскуалиса. Желание - синонимично свободе воли, инстинкт воплощает в себе рабство материального рока. Посвящение - освобождение от ограничивающих законов имманентных форм. Поэтому высшим титулом посвященного в мартинизме является "человек желания", "l'homme de desir". Так называется одна из кник самого Сен-Мартена.

"Владелец" — другое имя Единственного. Владелец — более адекватный перевод того, что столь долго, со времен Маккая, переводилось на все языки как "собственник". Владелец на самом деле противостоит собственнику, он — собственник наоборот, не мной владеет нечто, добытое в результате конкуренции, но напротив, я владею тем, в чем нуждаюсь. Владелец получает в награду вечную собственность, которая является прямым продолжением самого Владельца, таким же продолжением как память у прежнего, преодоленного "эго". Вечную собственность Штирнер противопоставлял частной.

Моя мощь — моя первая собственность; моя мощь дает мне собственность; наконец, благодаря мой мощи я сам впервые стал своей собственностью, избавился от одержимости, от вечно гнетущей пары "идеал-воплощение" и начинаю жить.

Стремление к свободе для Штирнера всегда есть стремление к подлинному господству, от частной собственности к вечной. Черты Владельца и Единственного невозможно изложить при помощи категорий, но можно лишь отчасти описать.

Культ уникальности, которому служил Макс Штирнер, столь остро высмеянный Марксом в "Святом Максе", не подвел первого немецкого "персоналиста", прервав его жизнь самым странным образом. Макс Штирнер скончался от укуса ядовитой тропической мухи, неизвестно как оказавшейся в центре Европы в 1856-м году, с тех пор и по наши дни подобных случаев смерти зарегистрировано в Германии больше не было.

Знаменитые анархисты-безыдейники сделали его через пол века после смерти своим пророком. В той или иной степени наследниками Штирнера считали себя Ортега-и-Гассет, Франц Кафка, Рудольф Штайнер, Вильгельм Райх, Жан Поль Сартр и Жиль Делез.

Цель жизни и творчества Жозефа Прудона — отнять у капитала его послушных солдат. Выбранный метод — гражданское неповиновение, выраженное отказом от присяги, производственным саботажем, голосованием пустыми бюллетенями и т.д. Более публицист нежели философ, Прудон рассматривал отчуждение чисто экономически и воспринимал его как последнюю цепь на руках пролетариата и других производящих классов. Биография Прудона, этого "неукротимого гладиатора, упрямого безансонского мужика"(определение Герцена), сама по себе служила прокламацией и примером для тысяч его последователей. Сын батрака, впоследствии наборщик, корректор, редактор газеты "Глас Народа", начавший свое образование с теологии и языкознания, самостоятельно изучивший древнегреческий, древнееврейский, латынь, опубликовавший четыре десятка книг, наиболее характерные из которых—"Что такое собственность"(1840), "Система экономических противоречий и философия нищеты"(1846), "Решение социального вопроса"(1848), "Общая идея революции в ХIХ веке"(1858), "Справедливость церкви и справедливость революции"(1858), "О политических возможностях производящих классов"(1865), — организовал вместе с другим известным анархистом Пьером Леру "Народный Банк", пытавшийся ввести де факто альтернативную пролетарскую валюту и разгромленный властями в 1849-м. Просидевший три года на цепи в застенках и заслуживший по несколько смертных приговоров в большинстве европейских стран, Прудон оставался всю жизнь убежденным идеократом, абсолютизировавшим Платона, своего любимого мыслителя.

Для Прудона "принципы — душа истории". Всякий предмет имеет внутри свой нераскрытый до поры закон. Ничто не происходит в мире, не выражая какой-либо идеи. Ради принципов рушатся и рождаются цивилизации. Политика детерминирована экономикой, но экономика, в свою очередь, продиктована сферой вечных идей, выраженных, пусть и в искаженном виде, в форме религиозных практик. Несмотря на всю свою социальную непримиримость убежденный христианин Прудон позволял себе нередко фразы, вроде "решения провидения нельзя оспаривать, ведь против бога нельзя рассуждать"( по поводу краха "Народного Банка" ).

Классические левые анархисты до сих пор не могут простить "основателю"отдельных его мнений. Так, Прудон утверждал что войны, особенно войны древности, несут очистительную, облагораживающую функцию и способствуют культу героизма, не поддержал "северян" во время гражданской войны в Америке, считая их "новыми варварами", ориентировался на идеал прочной патриархальной семьи с доминантой отца, а в скандально известной статье "Порнократия и женщина сегодня" вообще отказывал женщине в праве на самостоятельность поведения и мышления, отрицал возможность развода и вторичного брака, а своим социальным идеалом называл "античный патриотизм афинского типа". Однако именно ему принадлежит реабилитация термина "анархия" и два всемирно известных афоризма: "Собственность — это кража" и "Анархия — мать порядка".

Чаще всего Прудон называл себя "передовым консерватором" или "мютюэлистом", от французского "мютюэль" — взаимность. Тактика мютюэлизма успешно внедрялась в США 20-х годов В. Тэккером, лидером синдикалистов и теоретиком "систем независимой взаимопомощи рабочих" — этот эксперимент удалось прервать только ценой беспрецедентных репрессий американских властей, физически уничтоживших лидеров движения. Блестящую прудонистскую критику капитала и некоторые формы противостояния "стихийному рынку" заимствовали аграрные изоляционисты, коммуналисты, автономисты, фашисты и даже неороялисты — критику, если нужно сжимавшуюся в один тезис, если необходимо, разворачивавшуюся на десятках страниц детальной панорамой социальной, культурной и экономической деградации.

Высшей на лестнице вечных идей Прудон считал Справедливость. "Бог стал слугой справедливости" — так расшифровывал он евангельский сюжет. На земле Справедливость выражена Правом, Сила — основа Права. Народ, обрекающий себя на рабское состояние достоин подобной участи до тех пор, пока не перейдет к активному неповиновению. Идеал спонтанно рождается в недрах народной жизни, и любые институции государства существуют постольку, поскольку хотя бы отчасти соответствуют этому идеалу. Если они перестают соответствовать, происходит резкая перемена в социальном ландшафте. Воплощает эту перемену контрэлита — "ticket-of-leave"(2)(буквально,"досрочно освобожденные") как их называет Прудон — представители принципа Справедливости, имеющие в результате преобразований ни в коем случае не больше, а порой даже и меньше, чем обычные граждане. "Досрочно освобожденные" — фанатики, идеократы, те, кто никогда не забывал, что "история — это метафизика в действии".

(2) "Досрочно освобожденные", т.е. "революционеры", названы так Прудоном потому, что "досрочно", "раньше других" освобождались они от застенков лжи, лицемерия, буржуазно-капиталлистических иллюзий, токда как остальные - "послушные" граждане - остаются прилежными узниками концлагеря Системы.

В отличии от Штирнера, Прудон полагал истину не внутри, но всегда вне себя и поэтому считал, что идеал — более справедливый общественный договор — можно обнаружить лишь в процессе приближения к нему. Влюбленный в "золотой век", он стремился всю жизнь вернуться к нему на качественно ином уровне развития коммуникаций и промышленных сил. Антирыночник, Прудон обличал прежде всего интеллектуальную собственность и требовал ее отмены, возмущаясь, до каких пор можно торговать талантом, вдохновением, будущим и прошлым. "Если вы свергаете власть, вы должны добраться и до собственности". Помимо отмены интеллектуальной собственности, Прудон обосновывал прекращение всякой частной собственности, ростовщичества и финансовых монополий.

Социальный прогресс, безусловным сторонником которого Прудон являлся, не совпадал для него с прогрессом технологическим. Капиталистическая система повторяет принцип машины, но машина, как замечает Прудон, призванная первоначально облегчать человеческий труд и увеличивать достаток, напротив, создает толпы безработных, развращает немногочисленных праздных и углубляет экономическую бездну между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Не станет ли будущее общество, организованное на принципах машины, создавать скорее нехватку нежели изобилие? Прежде всего нехватку естественных традиционных отношений. Новая социальная наука, новая политическая религия и новая либертарная педагогика — вот что приведет, по Прудону, людей в действительно достойное будущее. Цель либертарной педагогики — научить людей мыслить интересами коллектива, действовать во имя и от имени общины, класса, нации, точно так же обладающих волей, правом и самосознанием, как и любой отдельный из нас. Совесть должна руководить разумом, и потому свобода торговли и свобода искусства должны быть подчинены Справедливости и ее представителям, иначе прогресс обращается в убыстряющееся вырождение. Политическая религия Прудона учит: "народ есть единая личность и потому создание партий и парламентаризм, поддерживаемый групповым эгоизмом, есть предательство народа. Народ действует и думает как один человек, если это трудящийся народ, в среде которого истреблены разлагающие бациллы буржуазности." Социальное насилие оправдано и обязательно, если оно исходит из "прав народа". Народ есть высшая персона, развивающаяся Справедливость, имеющая фиксированное юридическое лицо, а отдельная личность — только орган, часть ткани, клетка. Социальная наука призвана синтезировать интуитивное, эмпирическое и теологическое знание, спасти науку от профанации, а человечество — от машинного типа жизненной организации.

Критикуя либералов и сторонников теории "среднего класса", Прудон описывает их проект как стремление "подрезать когти власти ровно настолько, насколько будут уменьшены крылья свободы", т.е. "все останется как есть". Солидаризуясь по ряду вопросов с Марксом, Прудон уже в 1848-м допускал возможность "немарксистского" развития событий и предлагал более сложную и гибкую модель классовых отношений, нежели примитивный и предельно схематичный дуализм "буржуазия — пролетариат", противопоставлял коммунистической революции коммуналистскую революцию "без партийных бюрократов". Угрозу бюрократизации он считал главной для победившей революции. Концепция превращения "народа в себе" в "народ для себя" заимствована Марксом с единственным изменением, "народ" заменен на "класс". Посвятивший Прудону "Нищету философии" Маркс писал о нем:"Слишком твердо стоит он на ногах, чтобы чему-либо покориться, дать себя заарканить, оттого-то он и остается одиноким даже между своими, более пугая, чем убеждая своей силой".

Идеализировав патриархальный уклад и аграрную этику, написав "Община — существо самодержавное" Прудон (особенно в адаптированном Бакуниным варианте) очень пришелся по душе русским народникам, которые приветствовали в нем все то, что отталкивало марксистов. Под его влиянием, последовательно, находились русские кружки петрашевцев, ишутинцев, долгушинцев, чайковцев, народовольцев(среди вдохновителей "Народной воли" были личные друзья и переводчики Прудона — Н.Д. Ножин, В.Г.Зайцев и Н.В.Соколов) и, наконец, социалисты-революционеры, в частности Мария Спиридонова, которые считали мютюэлизм этической и политической почвой своего движения.

Все сторонники и участники либертарного проекта последние полтора века развивали либо штирнерианскую, либо прудонистскую линии. Оба направления, как и множество других антибуржуазных инициатив, потеряли историческую актуальность и вынуждены к настоящему моменту отказаться от прежних глобальных претензий. Штирнерианство как идейный багаж бомбистов-безыдейников, мистических анархистов, дадаистов, левых экзистенциалистов, проповедников сексуальной и психоделической революций, новой левой контркультуры "великого отказа" сейчас не пользуется спросом ни среди профессуры, ни среди крайней богемы. Прудонизм как идейная база Бакунина и Кропоткина, эсеров, махновцев, парижских коммунаров, синдикалистов обоих Америк, испанского "Народного Фронта", немецких автономов и экологов из "альтернативных поселений" сейчас выглядит как политическая клоунада или лекции из истории. Причем, в случае анархистов поражение выглядит гораздо драматичнее, чем в случае просто "левых", ибо анархисты всегда стремились довести оба своих дискурса до предельного, крайне откровенного и напряженного состояния.

Не был найден некий третий путь, способный обеспечить контакт между штирнерианским и прудоновским полюсом, из-за отсутствия этой третьей составляющей не произошло возможного синтеза между двумя самыми сильными элементами анархизма - культом индивидуального визионерства и пафосом социального преображения.