Являются ли несловесные акты мышлением

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Являются ли несловесные акты мышлением

Являются ли несловесные акты мышлением

Являются ли несловесные акты мышлением

Абрамова Н.

Нередко среди философов и лингвистов высказываются сомнения по поводу принадлежности несловесных актов к мышлению. При этом, опираясь на идеи основоположников лингвистики, утверждают, что мысль, какой мы ее наблюдаем в готовом высказывании, формируется вместе с самим высказыванием: ведь мышление, как правило, облачено в «языковые одежды»! Безусловно, деятельность сознания протекает при посредстве языка , является единым речемыслительным процессом. К идее о том, что «мысль совершается в слове», о конститутивной роли языка в формировании мысли продолжают возвращаться и в наше время.

Между тем исследования, проведенные в лингвистике, психолингвистике, коммуникативной психологии, философии, психопоэтике и др., в значительной мере подорвали саму идею о жесткой зависимости между языком и мышлением. Выросший отсюда иной взгляд на речемыслительную деятельность нуждается в специальном анализе. Вот почему мы нередко будем прибегать к результатам исследований в названных областях знания. Но с другой стороны, поскольку и поныне «глубинные уровни речепроизводства все же не доступны для объективного наблюдения», нами будет широко привлечен и другой источник аргументации - литературное наследие. В идеях, высказанных «избранными» поэтами и деятелями культуры, мы усматриваем не просто историческую ценность или украшение текста, а средство, с помощью которого мы надеемся реконструировать возможности несловесного языка. Владея «тайнослухом» и «тайнозрением», эта когорта людей обладает умением «выводить на поверхность» самые тонкие струны человеческой души. О наличии такого дара у А. А. Фета нам поведал другой поэт, известный под именем К. Р. - Великий князь Константин Константинович Романов. Поэтическое послание последнего в честь 50-летней годовщины творческой деятельности А.А. Фета стало свидетельством того, как возможна (по Канту ) артикуляция даже оттенков движения души:

Есть помыслы, желания, стремленья

И есть мечты в душевной глубине:

Не выразить словами их значенья -

Неведомы таятся в нас оне.

Ты понял их: ты вылил в песнопенья

Те звуки, что в безгласной тишине

Пленяют нас; те смутные виденья,

Что грезятся лишь в мимолетном сне.

Могучей силой творческого духа

Постигнув все неслышное для уха

Ты угадал незримое для глаз

И сами мы тех сердца струн не знали,

Что в сладостном восторге трепетали.

Когда, чаруя, песнь твоя лилась.

Мысль и речь

«Как это так выходит, - подмечает Ф.М. Достоевский в романе «Подросток», - что у человека умного высказанное им гораздо глупее того, что в нем остается?». Отчего, в самом деле, наш язык, изначально предназначенный для репрезентации внутреннего и внешнего миров, вдруг оказывается порой бессильным сделать это? Не может даже уловить ход мысли или выразить чувство? Почему так разнятся оценки «ума и очей мысленных» от мерок «ума и очей сердечных»? Не говорит ли это, что наш язык в принципе не способен артикулировать все относящееся к «загадкам» человеческого Я или к «тайнам» природного мира? Может быть, столь распространенная бессловесность мыслительных актов - это вовсе и не частный случай? И не будут ли неречевые акты столь же закономерны, как и сама речь? Каким образом и в силу каких оснований пришли к мысли об относительной независимости самой мысли от речи? Столь длительным вопрошанием я предварительно как бы очертила общий ход дальнейших рассуждений. Ныне все более широко признается, что наша способность соотносить себя с миром посредством интенсиональных состояний, мнений, желаний, предпочтений и т.д. более фундаментальна, чем вербальная способность, что последняя составляет лишь вершину айсберга.

Преодолеть инерцию классического взгляда на тесную связь речи и мышления удалось после того, как само представление о такой взаимосвязи стало развиваться в другом направлении. В науках, связанных с изучением процессов порождения речи, все более утверждался взгляд, согласно которому мысль не всегда облечена словом, что мысль может и предшествовать появлению речи. Появление идеи об отличии единиц мысли от единиц речи стало той вехой, которая предопределила поворот в учении о речемыслительной деятельности.

Каждому из нас знакомы состояния, когда мы на собственном опыте ощущаем раздельное существование мысли и речи. Когда мы не можем «пробиться» к своей собственной мысли; когда мысль просто ускользает и ее невозможно сформулировать ясно и отчетливо - особенно в состоянии «взбаламученности, перепутанности, многонерешенности» (А.И. Солженицын ), когда мысли не совпадают друг с другом или же мысленные процессы, различные по интенсивности и широте, протекают одновременно.

В таком состоянии мысль хотя и находится в поле нашего внимания, но ни причины, которые ее вызвали, ни сам объект, на который она направлена, мы часто можем и не осознавать. Такого плана эмоционально-когнитивные состояния, возникающие без цели, и значит, не рассчитанные на «другого», оказываются, как мы видим, безадресны. Иногда это бывает даже не сама мысль, а какой-то ее «зародыш» либо только смутный след. Так, характеризуя состояние героя своего романа «Преступление и наказание», Достоевский подмечает, что размышления могут протекать и не включая все сознание целиком: Раскольников, по словам автора, подумал «мельком, одним только краешком мысли».

Порою же мы не можем соотнести свою мысль ни с каким из окружающих предметов. Отсутствие такой корреляции особенно ощутимо при размышлениях над сущностями экзистенциального плана. О трудностях, с которыми сталкивается человек при «выводе на поверхность» вопросов о смысле жизни, пишет Иван Бунин -знаток души и мастер слова: «В те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлением молодости спрашивал себя: все-таки, что же моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире, окружающем меня, в беспредельности прошлого и будущего?.. И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей, иногда называемых событиями; есть беспорядочное накопление впечатлений, событий, картин и образов, из которых лишь самая ничтожная часть (да и то неизвестно, зачем и как) удерживается в нас; есть непрестанное, ни на единый миг нас не оставляющее течение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом и смутных гаданий о будущем; а еще - нечто такое, в чем как будто и заключается некая суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить, и - связанное с ним вечное ожидание: ожидание не только счастья, какой-то особенной полноты его, но еще и чего-то такого, в чем (когда настанет оно) эта суть, этот смысл вдруг наконец обнаружится».

Продолжая характеризовать мысль, мы должны признать, что у нее есть одно неоспоримое преимущество перед речью: будучи даже «промелькнувшей», составляя лишь какой-то «осколок» целого, мысль обладает некоторыми возможностями, которые у речи отсутствуют. Говоря о «преимуществах», которыми обладает мысль, следует прежде всего указать на способность к панорамному восприятию; это также и умение воссоздавать какую-то забытую картину; это и способность к артикуляции экзистенциальных смыслов, у которых отсутствует прямая «практическая валентность».

Среди отличий мысли от речи можно указать не просто на ее частую сокрытость от нас самих, но и на возможность существования мысли, иррациональной по своей сути. Вспомним, к примеру, о дошедшем до нас свидетельстве Василия Жуковского , которому посчастливилось увидеть посмертную мысль Пушкина , появившуюся сразу после кончины поэта. «Когда все ушли, - вспоминает В. А. Жуковский, - я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие от отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это был не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось спросить: что видишь, друг? И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою, и его тайну! Никогда на лице его не видал я выражение такой глубокой и величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина»10 .

Но если суть поэтического взгляда - в способности мысленно приближаться к некоторым «вечным тайнам», в умении приоткрывать неведомые экзистенциальные смыслы, то построения специалистов-лингвистов, психолингвистов и др. возводятся при посредстве специальных обоснований. Импульсом для обсуждения проблемы природы несловесного мышления послужила идея о том, что «единицы мысли и речи не совпадают»11 . Содержание будущего высказывания, согласно такому представлению, конструируется раньше формы его выражения в речи, а оригинальная мысль оповещает о себе до того, как наступает ее первичное словесное оформление. Обоснование опосредующих механизмов, позволяющих вывести мысль «наружу» - во внешнее высказывание - А.А. Леонтьев и Б.А. Серебренников строят, решая ряд вопросов. Ход такого рассуждения условно может быть резюмирован в виде следующих вопросов: с помощью «каких шагов» протекает путь от мысли к слову? каковы единицы мысли? каков реальный процесс превращения мысли в суждение? Свою задачу авторы видели не просто в том, чтобы установить, как возможны операции мышления без языка, но и обосновать характер той цепочки, которая предопределяет путь от зародыша мысли к речевому высказыванию, то место, которое занимают в этой цепочке единицы мысли, существующие без языка. Именно данная постановка вопросов и родила необходимость в специальном обосновании специфики таких единиц мысли, как внутренняя речь, внутреннее слово и др. Но об этом несколько позднее.

Обозначим еще одну линию, по которой велось уточнение представлений о несловесных мыслительных актах. Она (линия) связана с исследованиями развития интеллекта и речи у слепоглухонемых детей. Полученные в ходе таких разработок аргументы продвинули мысль Сеченова о первичности предметного мира по отношению к символизации переработанных впечатлений посредством слова. Анализ предметно-практической деятельности таких детей показал, что в начале они усваивают жестовый и лишь затем словесный язык12 . Установлено также, что наглядно-действенное мышление выступает не только как определенный этап умственного развития человека, но и как самостоятельный вид мыслительной деятельности, совершенствующийся на протяжении всей жизни индивида. В таком взгляде на саму мысль уже наметился рефлексивный поворот. Дальнейшее продвижение в понимании мышления началось вместе с осознанием суверенного характера самой мысли, с пониманием того, что мысль обладает совсем другими природными свойствами, нежели речь. Убеждение в том, что мысль может быть вовсе и не обращена к «другому»; что в представлении о мысли может содержаться и момент непоследовательности. Возможность смысловых «провалов» заставила более пристально присмотреться к тому, следует ли считать безоговорочным тезис о чисто логической природе мысли. Ведь очень часто мысль бывает эмоционально насыщенной, алогичной!

Продолжить сравнительный анализ мысли и речи мы можем, уточнив те различия, которые существуют в самих способах их обоснования. В самом деле, если вербальное выражение мысли - это стремление оформить ее понятийно, то использование несловесных актов вовсе не ассоциируется с какой-то вполне определенной процедурой, тем более с такой, которая бы имела цель придать мысли строгую достоверность и логическую организованность. Несловесная мысль принципиально перцептивна и спорадична: ее трудно бывает понять без обращения к нелогическим средствам познания.

Квантование потока сознания: оперативные единицы мысли

Научные школы, ориентированные на изучение несловесных форм мысли, связывали свои результаты с изучением коммуникативных отношений, призванных объяснить природу несловесных форм передачи знаний и умений. Пытаясь усвоить ход рассуждений, который вел к идее относительной независимости мысли от речи, попробуем предельно схематично его обрисовать.

Для нас существенно, что общая картина понимания несловесных мыслительных актов складывалась из представлений об относительной независимости процессов мышления от речи, а также о том, что появлению речевых высказываний предшествует работа мысли. Вместе с тем общие итоги исследований процесса порождения речи продолжали оставаться не столь утешительными, поскольку реальный процесс «превращения» мысли в суждение по-прежнему является загадкой. И все же, повторяем, в самой своей постановке вопрос о том, каков тот ход, каков путь, который проделывает мысль в своем движении, уже содержится новый взгляд на природу несловесных мыслительных актов.

Среди идей-гипотез, которые способствовали концептуализации представлений о несловесном мышлении, можно выделить по крайней мере две. Это, во-первых, субстратный взгляд на оперативные единицы сознания; во-вторых, идея о трансформациях, которыми сопровождается процесс «выведения» мысли наружу. Отсюда в качестве существенной была обозначена задача обоснования самих этих форм, посредством которых и существуют оперативные единицы мысли.

Единицы мысли. «То, что в мысли содержится симультанно, в речи развертывается сукцессивно»13 . Этот тезис Л. С. Выготского стал базисным для такого анализа. Прежде всего принято отличать внешние несловесные акты от внутренних. К числу первых относят собственно «язык тела» -жесты, мимику, позы, основанные на игре мускулов, интонации; ко вторым - внутреннюю речь, внутреннее слово, молчание, внутренний опыт и др.14 Существенно, что обе разновидности актов могут быть объемлемы понятием «несловесности». В последнем зафиксировано отсутствие языковых признаков, трудности с выведением смысла «на поверхность», с возможностью его (смысла) артикуляции.

Изучение единиц мысли велось по самым разным направлениям: в психологии, лингвистике, психо- и нейролингвистике, в сфере искусственного интеллекта и др. Значительные результаты были получены при изучении процессов порождения речи. Было подмечено, что самые разнообразные мыслительные элементы складываются в своей совокупности в единый поток, который подвергается процессам квантования. Поток претерпевает тем самым структурные преобразования, рождая многообразие форм мыслительных актов. В результате динамичности языковой системы поток является одновременно и дискретным, и непрерывным.

К идее квантования потока сознания вели самые разнообразные исследования, и в особенности изучение того субстрата, посредством которого осуществляется динамика мозговых процессов. Различные попытки концептуализации были поставлены в зависимость от решения таких, к примеру, вопросов: что представляют собой мыслительные процессы, предваряющие речь; в каком субстрате эти процессы осуществляются; с помощью каких оперативных единиц нашего сознания их можно описать и др.

«Субстратный взгляд» на деятельность сознания в сфере чувственного познания открыл путь для реконструкции более полной картины его деятельности. В указанной связи был высказан ряд гипотез. Для Б.А. Серебренникова таким материалом послужили образы восприятий и воображения, извлеченные из глубин памяти15 . Как показали результаты исследований, роль опор выполняют своеобразные следы опыта - энграммы, которые возникают в результате отражения внешнего окружения в человеческой голове, прежде всего в виде образов вещей и других предметов. При формулировке другой гипотезы Н.И. Жинкин вводит представление о предметно-схемном (предметно-изобразительном) коде. Такой код, по словам автора, отличается от других кодов тем, что само изображение и является его знаком: когда говорят «Большой театр», то за буквами или звуками языка представляют себе Большой театр в качестве некой вещи или предмета, которые могут породить о них (вещах) множество высказываний. В частности, мысль о том, что находится справа (слева, сзади) от Большого театра и т.п.16 Языком кода здесь служат элементы ситуации, предметы, изображения. Будучи натуральным языком, знаки даются одновременно, а не во временной последовательности. Предметно-схемный код является языком внутренней речи. Подобно любому другому натуральному языку такой код свободен от избыточности (наличие одних элементов предполагает появление других), подчиняется строгим правилам. Конвенциальное правило составляется ad hoc лишь на время, необходимое для данной мыслительной операции. Как только мысль переработана в форму натурального языка, кодовый мыслительный прием может быть забыт. Познавательная эффективность предметного кода обнаруживается и в более быстром распознавании, и запоминании, и в мысленном просмотре, нежели это делается при словесном отчете о тех же событиях.

Внутренняя речь. Методология несловесного мышления, позволившая перевернуть традиционный взгляд на сущность мыслительных процессов, получила развернутое обоснование при изучении внутренней речи. С понятием внутренней речи принято связывать представление о мысленной (не-оязыковленной) речи. Появление последней навевается и моментами разного рода раздумий, и решением в уме каких-то задач, и мысленным составлением планов, и припоминанием прочитанных книг и др. Внутренняя речь является, как мы видим, речью «для себя» и «про себя», в то время как внешняя (озвученная) - это речь для «других». И все же внутреннюю речь нельзя рассматривать лишь как отсутствие простой вокализации. При скрытой вербализации происходит логическая переработка чувственных данных, их понимание в определенной системе понятий и ситуаций. Внутренняя речь обладает свойством свернутости, предикативности и субъективной направленности. Поэтому к числу важных особенностей внутренней речи следует отнести ее рефлексивность. В самом деле ведь исходный смысл внутренней речи - это размышления «Я» о самом себе, с самим собою. Провоцируя вопросы: как это сделано? как это относится ко мне? - внутренняя речь по сути напрямую опирается на свои интенции, если даже подобные мысли и носят неявный характер.

Функционально внутренняя речь может выполнять регулятивную роль. Так, при ее посредстве могут и приводиться в действие ассоциативно-вербальные сети, и активизироваться и подавляться определенные области текущего сознания. Как правило, порождаемая речевым высказыванием внутренняя речь выделяется из оперативных элементов потока сознания. Такими элементами являются, в частности, внутренние слова, а также группы слов, призванных для обозначения мысли. Особенность внутреннего слова - в потере своего грамматического облика, в сокращении до нескольких букв (звуков) и тем самым в превращении в обрывок слова, в намек. Существенно, что в таком намеке содержится целый семантический комплекс. «Во внутренней речи, - отмечает Л.С. Выготский, - слово гораздо более нагружено смыслом, чем во внешней»17 .

О возможности смыслового богатства у мысли, которая не получила развернутого вербального оформления, говорит А. Марченко . Такое заключение у литературоведа прозвучало в связи с критической оценкой той манеры изложения, которую писательница Л.К. Чуковская допускает при пересказе некоторых мыслей Анны Ахматовой. «Летучие, наискосок, крылатые, легко касательные, со множеством смысловых и интонационных полутонов» реплики поэтессы потеряли смысловую точность, когда оказались «обведены старательно-грузной, ровно-нажимной линией»18 .

Идея внутренней речи оказалась продвинутой при попытках разграничить понятия «внутренняя речь», «внутреннее проговаривание» и «внутреннее программирование»19 . С последним связывается планирование некоторой схемы, обеспечивающей порождение речевого высказывания. Необходимость подобного уточнения вызвана тем, что одним и тем же термином «внутренняя речь» часто обозначали совершенно разные по сути единицы мысли. Как равнозначные понимались: и звенья, которые служат посредником при переходе от мысли к внешней речи; и скрытое речевое опосредование при решении сложных интеллектуальных задач; и формы внутренней речевой активности, близкие к шепотной речи; и максимально свернутая речь, фиксирующая скрытые речедвижения и др. Термином «внутреннее проговаривание» А.А. Леонтьев стал обозначать «внешнюю речь про себя», ту форму скрытой речевой активности, которая наиболее близка к внешней речи. Под «внутренним программированием» он предложил понимать планирование речевых действий, которое построено на неосознаваемой схеме; последняя предопределяет порождение речевого высказывания.

Понятие о латентности мыслительных процессов способствовало известному прояснению представлений о внутренней речи. Латентным принято называть процесс порождения речи, который, во-первых, прямо не наблюдаем; во-вторых, не связан с речью непосредственно (ни с началом произнесения фразы, ни с ее прекращением после этого). Понятие латентности фиксирует, скорее, сам путь продвижения мысли до ее выражения (в речи). Латентная форма предполагает, что формулируется очень немногое, а все остальное лишь подразумевается в качестве известного и хранится в нашей памяти или в сфере бессознательного20 .

Молчание. Рассмотрение еще одной единицы мыслительной деятельности - молчания - позволит, надеемся, внести дополнительный аргумент в обоснование несловесного мышления. По своему исходному определению молчание - это альтернатива речи. Принято различать коммуникативно значимое (внутреннее) и коммуникативно незначимое (внешнее) молчание21 . Молчание будет внешним при отсутствии самого факта речи. В том же случае, когда с помощью молчания пытаются выразить то или иное намерение - дать оценку кому-то, продемонстрировать отношение к чему-то и др., то такое молчание будет внутренним, ибо оно сохраняет интенсиональное содержание речевого акта. Другими словами, мысль может транслироваться и при посредстве молчания. Таковы, к примеру, все формы конвенционального молчания: «минута молчания», молчание, которому придается стратегическая роль.

Между тем смысл молчания и его функции могут видоизменяться в зависимости от коммуникативной ситуации. Отсюда и разнообразие форм: это и сокровенное «несказанное» В.А. Жуковского; это и молчание, смысл которого выражен в народной пословице: «молчание - злато, слово - серебро, а жизнь - копейка с мелким разговором». Об исторически меняющихся смыслах идеи молчания говорит современный поэт Ю. Кузнецов 22 в стихотворении «Молчание Пифагора », подразумевая и «щит молчания», и «подвалы вздыбленных держав, где жертвы зла под пытками молчали», и «безмолвие белогвардейских психических атак гражданской войны». - Итак, изучение разнообразия единиц мысли послужило продвижению к теории сознания. Отвечая на вопросы, как протекают операции мышления без языка, как складывается цепочка, которая предопределяет путь мысли к речевому высказыванию, пришли к более широкому пониманию природы мышления: мышлением стали называть любой интеллектуальный поиск; любые операции, связанные с поисками выхода из любой проблемной ситуации23 . Именно идея о том, что появлению речи предшествует работа мысли, оказала решающее влияние на развитие представлений о разнообразии форм несловесных мыслительных актов, о том, что такая мыслительная деятельность весьма разнопланова и может включать в свой состав самые разнообразные мыслеформы. Опорным для этих исследований послужило представление о сходстве конструкций речевого и параречевого языков: при всем безграничном их несходстве все же оказывается, что языки созданы как бы по единому образцу24 .

Рефлексивность сознания

Давно подмечено, что в жизненно-практических ситуациях действия человека подчинены, как правило, обычному «простому евклидовому уму», а общение построено на репродуктивном обмене информацией. Большей частью в таких действиях отсутствует рефлексивность , как самоанализ собственных мыслей и поступков. А это значит, что, воспринимая внешне видимое, человек не стремится проникнуть «вглубь», за пределы первоначального смысла информации. Нерефлексивное сознание идентифицирует себя с конкретно заданными текущими событиями, опирается на эмпирически-текущие самоощущения субъекта - на его умение видеть и чувствовать непосредственно данное, очевидно-текущее; то, что находится «здесь» и «теперь»; у нерефлексивного сознания отсутствует избирательный взгляд как на собственные чувства и мысли, так и на окружающую действительность; не подвластны ему и размышления над смыслозадающими проблемами бытия.

Но, с другой стороны, факт нерефлексивности сознания, неумение разобраться в собственном внутреннем мире - это вовсе не следствие узкого культурного кругозора. Ведь даже мышление высокообразованного человека может быть закрытым для самоанализа, «зашорено», так что он не всегда может разобраться ни в самом себе, ни в мыслях и чувствах другого. Самонепонимание свойственно, по-видимому, многим, хотя и в разной степени и в разных формах. Наиболее очевидно оно у людей, не склонных к отвлеченным рассуждениям. Но даже и у культурно-развитых людей самонепонимание оказывается порой многослойным. На это указывает Е.Г. Эткинд , характеризуя внутренний мир Обломова, - героя романа И.А. Гончарова .

По мысли автора концепции «внутреннего человека» суть многослойности психологии в том, что на глубинном уровне у Обломова присутствует недовольство собой, ощущение собственного бессилия и пассивности; герой инстинктивно отличает себя от других, способных к действиям людей и завидует им. Более поверхностный слой - мысль об этом своем ощущении, мысль, которая вызывает неадекватную реакцию гнева, ведущую к нелепым поискам «виноватого». Еще более поверхностный слой - «патетическая речь», содержащая обвинения слуги Захара и, в сущности, бьющая мимо цели. Существеннее всего то, что Обломов лишь постепенно, как бы ощупью и случайно приходит к пониманию таящихся в глубине его души побуждений; что понимание или, точнее, угадывание самого себя - процесс долгий и мучительный25 .

Нерефлексивность сознания К. Ясперс обосновывает с точки зрения коммуникативного подхода. С этой целью философ вводит представление о двух видах коммуникации - наивной (повседневной) и подлинной. Реальной базой повседневной коммуникации людей в сообществе является наивное сознание. Главная особенность наивного сознания в том, что оно «не задает вопросов» о своем бытии; таких вопросов, которые могли бы внести в него разлад и раскол. «В наивном сознании, - отмечает К. Ясперс, - я делаю все то, что делают другие, верю во все то, во что верят другие, думаю то, что думают другие. Мнения, цели, страхи, радости переходят от одного к другому так, что мы даже не замечаем, в силу того, что имеет место первичная, нерефлексивная идентификация». Сознание человека, отмечает К. Ясперс, в такой ситуации просветлено, но его самосознание закутано плотным покрывалом. «Я человека, погруженное в такого рода общности, еще не находится в состоянии коммуникации, так как он не сознает сам себя»26 . Критичность появляется при условии, если сознание включено в совершаемые действия, если таким образом вступает в действие самосознание. Наличие самосознания - это путь к формированию подлинной коммуникации. Лишь сознавая сами себя, мы можем, по мнению К. Ясперса, противопоставить свое «Я» остальному миру. Подлинная коммуникация, с точки зрения философа, возможна только тогда, когда «мир мечты и сна» (traumhafte Welt) кристаллизуется с помощью ясного и общезначимого логического мышления и превращается в мир вполне определенных и узнаваемых предметов и закономерностей.

Опираясь на идеи, разработанные в теории коммуникации, мы попытаемся далее уточнить представления о наивном сознании. Для этого обратимся к аргументам, которые используются при обосновании информационно-кодовой модели коммуникации. Последняя основана на предпосылке об идентичности информации как у говорящего, так и слушающего. Согласно такому взгляду, говорящий намеренно отправляет слушающему некоторую мысль или информацию; на другом же конце цепочки (получатель) воспроизводит посланную мысль; причем оба обладают идентичными языковыми декодирующими устройствами и процессорами. Последнее обстоятельство и обусловливает симметричный характер процедур кодирования, и, соответственно, общность содержания знаний и у отправителя, и получателя информации27 . Отсюда и идентичность социальной практики, которая достигается здесь через симметричное повторение одних и тех же действий и чувств, через воспроизводство той живой ткани жизни, которая задана субъекту обстоятельствами. Примечательно, что наивное сознание при всей зависимости от внешних обстоятельств может быть вполне гармоничным, а коммуникация, основанная на наивном сознании, обладать зрелостью и необходимостью.

Но, с другой стороны, склонность человека к анализу собственных мыслей и поступков носит фундаментальный характер, является сущностной характеристикой сознания.

Принято выделять, по крайней мере, два разных вида рефлексии - первичную, породившую собственно человеческие формы и мысли, и теоретическую. Рефлексию отличает селективность восприятия информации и опосредованное восприятие текущего опыта; ведь свое «Я» объект связывает не только со «здесь» и «теперь», но и с интеллектуально опосредованными информационными потоками. Другой опорой является аналитичность Я-сознания, что проявляется в индивидуализации потоков в зависимости от интересов и кругозора, в последующем расчленении информации на множество составляющих признаков, с фиксацией граней или модусов. Рефлексивное отношение к самому себе предполагает субъективный опыт с его опорой на акты самосознания и самопознания, тогда как объективный опыт относится к миру внешних предметов. Субъективный опыт становится возможным лишь в результате отношения к себе как к объекту, включенному в сетку объективных отношений с предметами и другими людьми. Каждый акт индивидуального познания предполагает самосознание, т.е. неявное знание субъекта о самом себе. Рефлексия также предполагает и определенные средства понимания, некоторую рамку смысловых связей. Однако в акте рефлексии такая смысловая рамка может и не рефлектироваться, оставаться в качестве неявного знания. При абсолютной рефлексии полное самосознание дает полный самоотчет не только о собственном бытии, но и в тех процедурах, которыми оно достигается28 .

Практическое сознание

Понимание возможности существования мысли вне речи нерасторжимо с изучением того, как даны нам неоязыковленные мысли в познании. В самом деле, какими путями происходит усвоение сущности вещи, того, что является ее главным смыслом? Как возможна передача мысли, если отсутствуют словесные и письменные средства передачи? Ответ на поставленные вопросы вынуждает обратиться к коммуникативному аспекту речи. Уже в модели канонической речевой ситуации К. Бюллера неявно присутствует коммуникативный аспект: все элементы речевой ситуации - говорящий, слушающий и предметы, о которых идет речь, - рассматриваются в качестве относительно независимых, а вовсе не периферийных элементов. Понятие «единицы мыслительной деятельности» позволило продвинуться в понимание процессов, предваряющих речь, после того, когда «единица» предстала не в изолированном виде, а в своей соотнесенности с «другим». В лингвистике и психолингвистике такой ход мысли предстает как еще один поворот в изучении устроения сознания. В центре внимания оказался, как мы видим, коммуникативный аспект речевой (и неречевой) мыслительной деятельности. Уже сама по себе постановка этой задачи была нацелена на анализ таких модусов речи, как потребность субъекта в общении, его стремление к реализации разного рода намерений, потенций и др.

Именно идея о коммуникативной ориентированности речи - о мотиве, замысле и плане речи - способствовала формированию тех новых концептов, которые и символизировали новое видение природы сознания. Предметом исследования становятся внутренние интенции, стремления, человеческие эмоции, настрой психики в целом и т.п., все те коммуникативные намерения, которые активизируют рефлексивные возможности сознания и направляют мысль на установление связей с «другим».

В коммуникации, предполагающей рефлексивные отношения, все отношения строятся по иному канону, отличающемуся от простой репродуктивной трансляции. Изучение семантики речи позволило обнаружить двухуровневую структуру намерений: с одной стороны, субъект скрыто и явно просит «другого» о чем-либо, демонстрирует эмоции по какому-нибудь поводу, а с другой, цель речи состоит не только в том, чтобы передать сообщение; субъекту столь же важно, чтобы «другой» и распознал его намерения, и вслед за этим ответил на поступивший сигнал.

Адекватная реакция на сообщение свидетельствует, что «другой» понял смысл послания. Опорой возникшего диалога служит не абстрактная мысль, или информация, а мысль, нагруженная смыслом. Как мы помним, сама по себе мысль нейтральна со смысловой точки зрения. Наполнение мысли тем или иным смыслом (осмысление) достигается при выполнении одного из главных условий: субъект должен сам пройти путь постижения смысла вещи, путь, предполагающий акты индивидуального познания и самосознания в определенной рамке смысловых связей; путь рефлексии - превращение неявного знания в явное. При прохождении в определенном для каждого индивида смысловом пространстве мысль тем самым подвергается индивидуализации и субъективации. При отсутствии этого условия смысл носит, повторяем, абстрактный характер. Абстракции же далеки от живой жизни, часто бывают чужды конкретному человеку в конкретной ситуации: ведь, как известно, «чужим умом» не проживешь, нельзя что-то понять за другого.

Итак, смысл, приписываемый вещи, не тождествен информации о ней, а постижение смысла не является механическим процессом обмена сообщениями. Многообразие форм человеческого опыта порождается за счет конструктивной работы сознания. Деятельность сознания предстала вовсе не как акт соизмерения своих результатов с какими-то заранее заданными схемами (по Канту); напротив, сознание как бы выполняет долг перед самим собой, руководствуясь только возможностью воплощения связи явлений, созданной силой воображения29 . Конструктивная способность сознания проявляет себя в способности создавать самые разнообразные «конфигурации смысла». Постигаемый смысл вырастает, таким образом, из познавательных усилий субъекта, из активизации своих рефлексивных возможностей. Вне этой процедуры посланное сообщение может оказаться непонятым. Познавательные усилия - это, как мы видим, некий путь, который субъект выстраивает сам, пытаясь осмыслить познавательную ситуацию. Полученное в итоге осмысленное знание - это плод личного индивидуального опыта. Именно познавательная работа, проделанная самим субъектом, обеспечивает превращение абстрактно заданной информации в конкретную «опредмеченную» форму.

Конкретно-практический познавательный опыт - авербальный по большей своей части - ассоциируется, как правило, с «телесной» формой. С той, что, согласно Сократу , передается из руки в руку в тесном дружеском и единодушном общении. Чтобы извлечь уроки из опыта, близкие по духу должны, по мысли философа, находиться в непосредственных «телесных» (как сила магнетизма) контактах. Сократа-учителя больше интересует то, как приобщить своих учеников к знанию, и прежде всего к исповедуемому им самим миросозерцанию и мироотношению. Отсюда, по-видимому, и особое внимание к тому содержанию и тем обстоятельствам, в которых должно протекать освоение знаний.

Но еще у истоков познания сформировалось наряду с этим и негативное отношение к перцептивным, практически ориентированным способам передачи знаний. В соответствии с античным рационализмом только логос или «очи разума» открывают подлинную природу реальности, а докса (чувственное знание) является «темным», «неразумным» знанием, которое только искажает истину. Заметным здесь оказалось влияние идеи Аристотеля о ведущей роли знаний теоретика над знаниями практика. Отстаивая данную позицию, Аристотель констатирует, что практики большей частью опираются лишь на знание единичного, а умения основаны на опытном знании, ориентированы лишь на индивидуальные предметы. Между тем только общее, с точки зрения Стагирита, является выразителем причинных отношений, выразителем его истинности30 .

Приоритеты, расставленные Аристотелем, были восприняты в качестве установок сознания и последующими поколениями философов. Негативное отношение к практическому слою знания тем самым сказалось на его исторической судьбе: вплоть до нашего времени оно продолжает оставаться слабо изученным. И все же мысль о роли опытного, наглядно-телесного пути передачи знания, зародившаяся в древних философских системах, в последующие эпохи так или иначе получала свои интерпретации. Любопытна в указанном плане позиция Дени Дидро , попытавшегося придать идее опытного знания известную основательность. В своих письмах к Софии Волланд философ-просветитель размышляет по данному поводу, оценивая работу скульптора Микеланджело над куполом собора Святого Петра в Риме. Среди поставленных вопросов один соприкасался с темой выбора формы свода купола. Дидро заинтересованно спрашивает, почему скульптор остановился именно на той форме, которая существует и поныне. Пытаясь обосновать ответ на свой вопрос, Дидро обращает внимание на впечатления выдающегося французского геометра Де ла Хира. Последний был просто потрясен тем, когда с помощью своей теории сумел доказать, что купол Микеланджело отличается не только красотой, но и необыкновенной прочностью. «Как смог Микеланджело прийти к кривой, дающей самую большую прочность?» - продолжает удивляться Дидро, обращаясь к Волланд. Философ рассуждает в связи с этим о других математиках и геометрах, которые также указывали на случаи решения конструкторских задач без опоры на теоретическое знание, без наличия каких-либо точных расчетов. Выбор оптимального решения, как полагает Д. Дидро, строится ими по несколько иному канону: исходным основанием здесь служит главным образом непосредственно-осязательный опыт. Реконструкция хода рассуждений философа может оказаться полезной для развития исходного понятия «практическое сознание».

Визуально-телесное знание в известном роде является антиподом алгоритмическому. В большей степени ему свойственны признаки «фонового знания», конвенционального по своей природе. Опыт наполняется значением и смыслом под влиянием практики взаимодействия с предметом труда. Трудовая деятельность - ее форма и результаты - в значительной мере ситуативно привязаны. Так, смысл своих действий плотник уточняет в каждом конкретном шаге, его деятельность адаптирована к ситуации, носит пошаговый характер. В самом деле, для того чтобы решить, каким способом он сможет обеспечить устойчивость данной стены, ему нужно вначале понять, какие именно подкосы и в каких именно местах он должен сделать. Эти точки не являются постоянными, они как бы «движутся». Поэтому коммуникативная нагрузка у плотника направлена на воспроизводство, достижение и поддержание адекватной ситуации на каждом новом шаге деятельности. Другими словами, опорными для плотника вовсе не являются априорные знания. Вместе с тем пошагово адаптированные именно к данной ситуации действия плотника должны носить связный и цельный характер, подчиняться общему смыслу. Без воспроизводства каждого шага и всей ситуации в целом, без коммуникативной работы, направленной на это воспроизводство, вряд ли, к примеру, лопасти ветряка мельницы будут найдены под вполне определенным углом к его оси; именно тем углом, который и позволяет ловить ветер самым эффективным образом.

«Как получается, что математик, проверяя то, что уже определено практикой и привычкой, вдруг обнаруживает, что все получается именно так, как если бы это рассчитал лучший математик?» - продолжает вопрошать Д. Дидро. И отвечает: «Это вопрос о расчетах, с одной стороны, и об опыте - с другой. Если первое хорошо обосновано, то оно обязательно соответствует второму»31 . Вместе с тем философ-просветитель отвергает мнение, будто форма купола собора Святого Петра была найдена лишь с помощью какого-то инстинкта или примитивного рефлекса. Главной здесь была опора на опыт. Дидро развивает мысль, согласно которой скульптору удалось сконструировать свой купол лишь после того, как в своей жизни он неоднократно оказывался в ситуациях, которые развили его интуицию прочности и равновесия. «В своей жизни он сотни раз стоял перед задачей укрепить то, что шаталось, и определить, какой же угол подкоса является оптимальным». Опыт разнообразных спортивных состязаний подсказывал будущему художнику, какой из наклонов нужно придавать своему телу, чтобы сопротивление противнику было наибольшим. Во время учебы, сидя среди кип учебников, он научился их класть так, чтобы они были сбалансированы. Дидро убежден, что именно опытным путем скульптору Микеланджело удалось понять, какую кривизну следует придать куполу, с тем чтобы собор Святого Петра приобрел наибольшую прочность.

Мысль о перцептивных истоках опытного знания близка к его феноменологической трактовке. Для опытного знания, согласно трансцендентальной феноменологии Э. Гуссерля , характерно неразрывное единство знания и субъективного переживания. Опытность как бы «соткана» из результатов пережитого, служит условием и средством продвижения к более тонким слоям смысла; опытность - это и умение найти оптимальный ход при данных обстоятельствах. Опытному знанию присуща ситуативная тактика, успех которой во многом зависит от того, насколько она прочувствована, понята как в деталях, так и целиком. Опорой этому вряд ли могут служить одни только «осевшие» результаты пережитого. Реконструкция и всей картины целиком, и положения каждого фрагмента ситуации возможна лишь при условии активизации практического интеллекта. Фундаментом последнего являются, как известно, воображение, интуиция, внутренний опыт, несловесные мыслительные единицы, неосознанные чувства, внерациональные элементы сознания и др. То есть такие не поддающиеся рационализации мыслительные структуры, которые «вступают в действие» индивидуально. Как это показано в ряде исследований, во многих профессиях как раз доминирующая роль при решении задач принадлежит структурам практического сознания32 .

Структуры индивидуального опыта складываются под влиянием рефлексивной активности в зависимости от соучастия коммуникантов. Предполагаемое актами субъективной рефлексии взаимопонимание актуализируется в форме сочувствия, соосмысления, соволеизъявления. Феноменологическое переживание общности оказывается сутью и стержнем особых условий трансляции знаний и умений. И наличие (отсутствие) общего духовного пространства способно порождать тесную духовную близость, духовное притяжение. Такого рода связи насыщаются своеобразными полями когеренции. Последние предопределяют появление интерсубъективности33 как психологического или феноменологического переживания общности интересов, действий и т.п. Взаимосогласованный опыт предполагает изначальную гармонию коммуникантов, возникновение интермонадического сообщества. Эта общность не является постоянной, она всегда «движется», и часть коммуникативной «работы» всегда направлена на ее воспроизводство, достижение и поддержание в каждом новом акте общения. Именно на этом фундаменте формируются такие духовные явления, как патриотизм, память о прародителях, «дух семьи», «дух школы», «образ ученого» и др. Именно отсюда проистекает та атмосфера, тот «аромат», которые и служат отличительными чертами духовной сообщительности. «Неуловимый дух» поддерживается актами субъективной рефлексии за счет особых коммуникативных ходов и поворотов, которые и вносят своеобразие в процессы демонстрации смыслов, в их интерпретацию.

Мысль об оптимальности опытных структур сознания открывает путь для обоснования других, нестандартных, моделей обучения. С такого рода запросами столкнулись при попытках оптимизации учебной программы по освоению детской неврологии (кафедра медицины и логопедии). Основная задача, которая была поставлена авторами педагогического проекта В.А. Ивановым, В.Б. Ласковым и Н.А. Шевченко, состояла в том, чтобы познакомить студентов с этическими и деонтологическими аспектами поведения, помочь приобрести реальные навыки грамотных и безупречных приемов работы и с больными, и другим разнообразным «контингентом». Речь идет, таким образом, о коммуникативных умениях, и родилась эта проблема из чисто практических потребностей: возникла задача максимизации работы врача, вынужденного действовать в самых разных ситуациях и отвечать на самые разные вопросы. К примеру, неизбежно возникают трудности работы с детьми и подростками, имеющими дефекты развития нервной системы; не менее сложны отношения со взрослыми пациентами, страдающими неврологической дисфункцией. А как общаться с родственниками таких больных? А взаимносогласованный опыт коллег по профессии? Разнообразие отношений, в которые вступает лечащий врач, невольно предъявляет ряд требований к его коммуникативным возможностям. Именно отсюда - из потребности получить знание об отношениях с другим - и возникла идея дополнить образование студента-медика еще одним учебным курсом. Этот курс, по замыслу авторов проекта, должен быть практическим, в виде ролевых игр, с тем чтобы на личном опыте каждый мог сформировать у себя ряд коммуникативных навыков и умений, имеющих экзистенциальную природу. И прежде всего таких, к примеру, как этическая грамотность, этическая чуткость и сердечность, то есть качеств совместного существования.

Авторы нарисовали наглядную картину отношений, близкую к реальной ситуации в больничных условиях. По их замыслу, вживаясь в те или иные образы, студент должен научиться интенсионально сопереживать, демонстрировать и интерпретировать самые разнообразные смыслы и т.п. Оптимальность ролевых игр авторы усматривают в том, что в игре воссоздается реальная обстановка. Опора на опыт - вот одно из главных условий, которое поможет освободиться от беспомощности перед трудностями в реальных ситуациях, научит справляться с коммуникативными коллизиями, выработать умение адекватно оценивать больничную ситуацию. В числе таких умений особенная ценность была придана сдержанности, сердечности и т.п.

Студентам были предложены такие роли, как «больной ребенок», «логопед или педагог-дефектолог», «родственник больного» и др. Предлагалось также разыграть, к примеру, ситуации, где они должны «послать сообщения родственникам». Таких случаев множество, например, ситуация с подростком, имеющим стойкий дефект функции нервной системы после черепно-мозговой травмы; больного, прошедшего курс лечения и нуждающегося в выписке из стационара; как нужно разговаривать с ребенком, у которого сохраняется стойкий дефект функции; о том, как сообщать родственникам больного те или иные сведения, как проводить самые разные беседы с больным ребенком и т.д. Ролевые игры, по мнению авторов, должны охватывать все основные проблемные ситуации будущей профессиональной деятельности студентов. Весьма существенно, что такие игры помимо собственно игрового момента предполагают и последующий критический анализ поведения каждого из участников игры. Так сказать, «разбор полета» должен быть также наглядным, чтобы на собственном опыте студент смог научиться правильным вариантам поведения в конкретных ситуациях. Ведь в реальной жизни эти ситуации могут быть и конфликтными, и неверными в этическом плане, профессионально ошибочными и др. Причем «неблагополучные» отношения могут складываться с разными участниками: больными, врачами, педагогами, родными, сослуживцами и т.д. Авторы подчеркивают, что практический, зримо-контактный характер такого обучения более эффективен при формировании и совершенствовании профессиональных навыков, нежели лекции на те же темы. Операциональная постановка задачи открывает возможность формировать, по их мнению, адекватные этико-деонтологические профессиональные установки34 . Из сказанного вытекает, что в качестве главной опоры обучения был признан взаимосогласованный опыт. Интерсубъективный характер такого опыта позволяет коммуникантам не просто обмениваться информацией, но и учиться взаимному «бытию-друг-для-друга».

Между тем существуют и собственно внутренние источники, которые могут питать и опыт каждого человека, и традицию. И. Р. Шафаревич в своих попытках понять корни загадочности русской культуры, сохранившейся вопреки «мертвой полосе», пролегающей между прошлым и настоящим, указывает на историческую мудрость народа. Подобно тому, как сходство детей с родителями биологи объясняют генетическими связями, идентичностью биохимических процессов, русская литература «играет роль питающих сосудов, которыми мы соединяемся со своими корнями. Солженицын ...занимает здесь какое-то особое место, он к этим корням особенно близок, восприимчив»35 . Размышления о связи со своими пращурами постоянно присутствовали в творчестве многих видных деятелей культуры прошлого. Еще одно обращение к тексту И.А. Бунина помогает, на наш взгляд, понять «технологию» воспроизводства традиции. Корни настоящего уходят, по мнению поэта, к историческому единству разных душ, их связности вне временных границ:

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве,

Чем я богаче им, тем больше я поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

Нет в мире разных душ и времени в нем нет!36

Если трансляция традиции возможна и в условиях «пустыни», то не указывает ли это на относительную самостоятельность самой мысли? На ее надындивидуальный и надысторический характер? Разве сохранение традиции в условиях «исторического вакуума» не может служить аргументом при обосновании идеи об относительной независимости мысли не только от речи, но и от иных коммуникативных обстоятельств?

Список литературы

Некоторые аспекты этой темы уже затрагивались в ряде публикаций. См.: Дубровский Д.И. Существует ли внесловесная мысль // Вопросы философии. 1977, № 7; Ильенков Э.В. Соображения по вопросу об отношении мышления и языка (речи) // Вопросы философии. 1977. № 6; Сироткин С.А. Чем лучше мышлению вооружаться - жестом или словом? // Там же; Серебренников Б.А. К проблеме «Язык и мышление» (Всегда ли мышление вербально?) // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. 36. № 1. 1977.

Выготский Л.С. Из неизданных материалов // Психология грамматики. М, 1968. С. 190.

Так, С.С. Аверинцев утверждает: «Мысль выясняет себя, проверяет себя и утверждает себя, соотносясь со словом и будучи измерено его мерой; прежде чем слово должно будет передать мысль собеседникам в диалоге, оно само - первейший диалогический «собеседник» мысли и мыслящего». Аверинцев С.С. Классическая греческая философия как явление историко-литературного ряда // Новое в современной классической филологии. М., 1979. С. 44.

Под психопоэтикой Е.Г. Эткинд имеет в виду область филологии, которая рассматривает соотношение мысль-слово. Причем термин «мысль» автор трактует не только как логическое умозаключение (от причины к следствиям, от следствия к причинам), не только рациональный процесс понимания (от сущности явления и обратно), но и как всю совокупность внутренней жизни человека. Эткинд Е.Г. Внутренний человек и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы 18-19 веков. М., 1999. С. 12.

Ахутина Т.В. Порождение речи. Нейролингвистический анализ синтаксиса. М., 1989.

Осоргин М.А. Времена. Екатеринбург, 1992. С. 519.

К.Р. - А.А. Фету. На 28 января 1889 // К.Р. Стихотворения. СПб., 1993.

Серль Дж. Косвенные речевые акты // Новое в зарубежной лингвистике. Теория речевых актов. Вып. 17. М, 1986.

Рубинштейн С Л. Бытие и сознание. М., 1958.

Бунин И. Жизнь Арсеньева. Рассказы. Горький, 1986. С. 130.

10 Письмо Жуковского С.Л. Пушкину 15 февраля 1837 г. // Последний год жизни Пушкина. Переписка. Воспоминания. Дневники. М., 1989. С. 549.

11 Выготский Л.С. Мышление и речь // Выготский Л.С. Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 2. М., 1982. С. 354.

12 См.: Ильенков Э.В. Цит. соч.; Сироткин С.А. Цит. соч.

13 Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. М., 1982-1984. Т. 1. С. 356.

14 В связи с тем что мы уже имели возможность проанализировать указательную, эмотивную, эписте-мическую, аксиологическую, коммуникативную функции языка тела, раскрыть причины «игры мускулов», связанные с самыми разными мотивами: душевными переживаниями, с желанием вступить в контакт или передать сообщение, выразить эмоции или дать оценку, далее основное внимание будет сосредоточено на внутренних несловесных мыслительных единицах. См.: Абрамова Н.Т. Невербальные мыслительные акты в «зеркале» рационального сознания // Вопросы философии. 1997. № 7.

15 Серебренников Б.А. О материалистическом подходе к явлениям языка. М., 1983.

16 Жинкин Н.И. О кодовых переходах во внутренней речи // Вопросы языкознания. 1964. №6.

17 Выготский Л.С. Избранные психолог, произведения. М., 1984. С. 338.

18 Марченко Алла. «С ней уходил я в море...». Анна Ахматова и Александр Блок: опыт расследования // Новый мир. 1998. № 9. С. 182.

19 Леонтьев А.А. Внутренняя речь и процессы грамматического порождения высказывания. М., 1967.

20 Верещагин ЕМ. Порождение речи: латентный процесс (предварительное сообщение). М., 1968.

21 Крестинский С.В. Коммуникативная нагрузка молчания в диалоге //Личностные аспекты языкового общения. Калинин, 1989.

22 См.: Орлов Д. Солнце родины смотрит в себя... Мировоззренческая основа поэтического мира Юрия Кузнецова // Москва. 1999. № 3. С. 174-175.

23 Кубрякова Е.С. Определение основных понятий в структуре речепорождающего процесса (превер-бальные этапы) // Человеческий фактор в языке. Язык и порождение речи. М., 1991. С. 51.

24 Гринберг Дж., Осгуд Ч.,Дженкин Дж. Меморандум о языковых универсалиях // Новое в лингвистике. Вып. 5. М., 1970.

25 Эткинд Е.Г. Цит. соч. С. 135.

26 Jaspers К. Vernunft und Existenz. Munchen, 1960. S. 340.

27 Макарон МЛ. Интерпретативный анализ дискурса в малой группе. Тверь, 1998.

28 См.: Лекторский В.А. Субъект. Объект. Познание. М., 1980. С. 82 и след.; Михайлов Ф.Т. Общественное сознание и самосознание индивида. М., 1990; Он же. Предметная деятельность... чья? // Вопросы философии. 2001. № 3.

29 Молчанов В.И. Время, свобода и познание в «Критике чистого разума» И. Канта // Историко-философский ежегодник. М., 1981. С. 77.

30 Аристотель. Соч. Т. 1. М., 1976. С. 66.

31 Дидро Д. Собр. соч. в десяти томах. Л., 1937. Т. 8. С. 124.

32 Computer as a Tool Knowledge, Skill and Artificial Intelligence. London, 1988; Perspectives on Computer Systems Development. Bo Goranson et al., Studentlitteratur, 1978; Tne Inner Picture. Carlssons, 1988.

33 Серов Ю.М., Поргпнов А.Н. Сознание и интерсубъективность // Философия сознания в XX веке: проблемы и решения. Иваново, 1994.

34 Иванов В.А., Ласков В.Б., Шевченко Н.А. Гуманитаризация высшего образования и проблема обучения неврологии на кафедре медицины и логопедии // Человекознание: гуманистические и гуманитарные ориентиры в образовании. Курск, 1994. С. 60.

35 Шафаревич И.Р. Сочинения в 3 т. М., 1994. Т. 2. С. 424.

36 Бунин Иван. В горах // Иван Бунин. Тропами потаенными. Стихотворения. М., 1995. С. 387

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://filosof.historic.ru