Женщины-философы

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Женщины-философы

Женщины-философы

                                               Содержание:

Введение  

Юлия Кристева

Симона де Бовуар

Ханна Арендт

Гипатия

Аспазия  

Екатерина Сиенская

Симона Вейль

Шелли Мэри Уостонкрафт

Джудит Батлер

Катерина де Сиена

Олимпия де Гуж

Кристина Пизанская

Приложение

                                           Женщины философы.

 Древние говорили, что мужчина может размышлять о бесконечности, а женщина придавать ей смысл. Подобная сентенция имеет самый различный смысл: например, мужчине недоступно производить на свет детей, но он может утешаться парадоксами Зенона (Zenon). На основании подобного утверждения получила распространение идея, что на протяжении всей Истории (по крайней мере, до ХХ-го столетия) на Земле появлялись великие поэтессы и великолепные писательницы, рождались выдающиеся женщины-ученые, но не было ни женщин-философов, ни женщин-математиков.

Подобное искаженное отношение к женщинам привело к тому, что на протяжении долгого времени считалось, будто они неспособны к занятиям живописью, а Росальбу Каррьера (Rosalba Carriera) и Артемизию Джентилески (Artemisia Gentileschi) считали исключением. Объяснимо, что до тех пор, пока живопись подразумевала выполнение фресок в церквях, для женщин считалось непристойным лазить в юбках по строительным лесам, равно как и руководить мастерской с тридцатью подмастерьями. Но как только стала развиваться мольбертная живопись, появились и женщины-художницы.

То же самое говорили и про евреев, которые достигли успеха во многих направлениях искусства, но только не в живописи; до тех пор, пока не появился Шагал (Chagall). Еврейское искусство действительно было знаменито, в ть многие древние манускрипты. Проблема заключалась в том, что в те времена, когда образное искусство находилось в руках Церкви, евреи вряд ли могли стремиться к написанию изображений Богоматери и распятий. Удивляться этому все равно, что удивляться тому, что ни один еврей не стал Папой Римским. В хрониках Университета Болоньи упоминаются такие женщины-преподаватели, как Беттисия Гоззадини (Bettisia Gozzadini) и Новелла Д'Андрэа (Novella d'Anrea), прекрасная настолько, что лекции ей приходилось читать в вуали, чтобы не смущать студентов. Но ни та, ни другая не преподавали философию. В учебниках по истории философии мы так же не встретипервую очередь, своими музыкальными, а не визуальными произведениями, потому как к божественному не пристало обращаться посредством изображений.  . Блистательной и несчастливой Элоизе (Eloisa) - ученице Абеляра (Abelardo) - пришлось довольствоваться судьбой настоятельницы монастыря.

К проблеме аббатис, о которой уже в наши дни много написала женщина-философ Мария Тереза Фумагалли (Maria Teresa Fumagalli), так же не стоит относиться с легкостью. В средневековом обществе настоятельницы монастырей были не только духовными учителями для своих монахинь, талантливыми организаторами и политиками, заботившимися о своем монастыре, но яркими представительницами интеллектуального сообщества того времени. В любом хорошем учебнике философии должны упоминаться имена таких великих женщин-мистиков, как Катерина Сиенская (Catarina da Siena), не говоря уже о Хильдегард фон Бинген (Hildegarda de Bingen), даже сегодня поражающей нас своими метафизическими представлениями и видением бесконечности.

Утверждение, что мистика не является философией, нельзя считать правомерным, потому как в истории философии значительное внимание отводится таким мистикам, как Сузо (Suso), Таулер (Tauler), Мейстер Экхарт (Eckhart). А утверждать, что женская мистика уделяла больше внимания телесному, чем абстрактным идеям, равносильно утверждению, что из учебников философии должны исчезнуть упоминания о, ну не знаю, Мерло-Понти (Merleau-Ponty), например.

Феминистки уже давно поставили на пьедестал свою героиню Гипатию Александрийскую (Hipatia), которая в 5 веке преподавала платоновскую философию и математику. Гипатия стала истинным символом женской философии, хотя от ее произведений остались лишь воспоминания. Все они были уничтожены, как и сама Гипатия, погибшая от рук разъяренных христиан, вдохновителем которых, по словам историком, был тот самый Кирилл Александрийский (Cirilo de Alejandria), впоследствии названный святым, хотя и не за этот поступок, конечно. Но была ли Гипатия единственной?

Совсем недавно во Франции вышла в свет небольшая книга 'История женщин-философов' ('Histoire des femmes philosophes'). Автор этой книги - Жиль Менаж (Gilles Menage), живший в 17-ом столетии и бывший предшественником маркизы де Севинье (de Sevigne) и мадам де Лафайет (de Lafayette). Впервые его книга была издана в 1690 году и носила название 'Mulierum philosopharum historia'. Так что Гипатия была не единственной, и хотя в книге Менажа наибольшее внимание уделено классической эпохе, из нее мы узнаем о таких женщинах-философах, как: Диотима (Diotima) из платоновского 'Пира', Арета Керинейская (Areta), Никарета (Nicarete) из мегарской школы, философ-киник Гипаркия (Hiparquia), последовательница аристотелевой философии Феодора (Theodora), последовательница эпикурейцев Леонтион (Leontion) и пифагорейцев - Фемистоклея (Temistoclea). Просматривая древние рукописи и работы отцов Церкви, Менажу удалось найти упоминания 65 имен женщин-философов, хотя стоит признать, что его понятие о философии было достаточно широким.

Если учитывать, что в греческом обществе женщинам отводилось место лишь за закрытыми дверями дома, философы предпочитали не столько красивых девушек, сколько красивых юношей, а, чтобы иметь определенное влияние в обществе женщина должна была быть куртизанкой, становится понятно, какие усилия предпринимались мыслительницами того времени, чтобы быть услышанными. С другой стороны, Аспазию (Aspasia) все больше помнят именно как гетеру, забывая о том, что она была блестящим ритором и философом, которую - об этом нам пишет Плутарх (Plutarco) - любил послушать сам Сократ (Socrat).

Я перелистал три имеющиеся на сегодняшний день философские энциклопедии, и не встретил там упоминания ни об одной женщине-философе, за исключением Гипатии. И дело не в том, что за всю нашу Историю не было женщин, размышлявших о бытие и мироздании. Просто мужчины-философы предпочли их забыть, прежде, возможно, приписав себе все их философские изыскания.

          CATERINA DA SIENA – ЕКАТЕРИНА СИЕНСКАЯ

(1347 - 1380)

 Настоящее имя Екатерина Бенинказа (Benincasa). Родилась в семье сиенского красильщика. Уже в детстве оказалась под влиянием доминиканской среды. Вся ее жизнь отмечена глубокой религиозностью. В 1363 г. вступила в орден „кающихся сестер св. Доминика”, и с этого момента полностью посвятила себя служению больным и милосердию. Очень скоро Екатерина становится известной благодаря своему аскетическому образу жизни, к ней обращены надежды многих из тех, кто надеется на обновление церкви и перенос папского престола из Авиньона в Рим. Еще в ранней юности Екатерине был присущ мистицизм. Около 1370 г., после одного из мистических видений, она решает бороться за мир между людьми и за церковные реформы. Она постоянно ездит по городам Италии (Пиза, Лукка и др.), а затем отправляется в Авиньон с намерением примирить Флоренцию с папой. Здесь, не достигнув цели поездки, она все же добивается возвращения папского престола в Италию (1377). Из ее наследия известен «Диалог о Божественном Провидении» («Dialogo della divina Provvidenza», 1378), продиктованный ею в состоянии мистического экстаза ученикам, а также обширная переписка (381 письмо), причем среди адресатов были как политические и религиозные деятели, так и простые верующие. Умерла в Риме в 1380 г. Была канонизирована папой Пием II в 1461 г.

В прозе Екатерины, которая долгое время была неграмотной,  отражается многогранность ее личности и искренняя, непоколебимая вера в собственные идеалы. В ее мировоззрении переплетаются мистицизм, стремление отдалиться от мира, чтобы жить в единении с Христом (она считала себя обрученной с ним и носила на руке только ей видимое обручальное кольцо), и способности практического плана, которые помогают ей совершать конкретные и рациональные поступки. Особенно очевидны обе эти черты в «Письмах», хотя и не всегда они гармонично сочетаются. Тем не менее, страстная тональность и мистический пыл обычно уравновешиваются стремлением к конкретному действию и достижению поставленной цели. Стиль Екатерины трудно назвать литературным, он строится на образах, заимствованных из библейских текстов либо из народной культуры.

                                               АСПАЗИЯ.

   Перикл (495-429 годы до н. э.) — долголетний руководитель Афин эпохи расцвета Эллады — много сделал для возвышения греческой столицы. “Мы воздвигли себе великие памятники, свидетельствующие о нашем могуществе, и будем возбуждать удивление в последующих поколениях, как возбуждаем его теперь в современниках”, - говорил он. Периклу удалось превратить Афины в экономический, политический, культурный и религиозный центр всей Греции. Современники говорили о нем, что он был оратором, философом, художником, политиком и воином — человеком, олицетворявшим “золотой век” афинской государственности.

Активная общественно-политическая деятельность Перикла протекала на фоне неурядиц его семейной жизни, хотя он строго выполнял законы Гименея по афинскому образцу. По этим законам афинские жены занимались, главным образом, домашними работами и детьми. Общественные, интеллектуальные и художественные интересы им были чужды — они не принимали участия в каких-либо зрелищных мероприятиях и пиршествах, были лишь прислужницами своих мужей и имели ограниченный духовный кругозор. Добродетель таких женщин заключалась в том, чтобы быть как можно менее заметными.

Естественно, что такие женщины мало привлекали мужчин, и те тянулись к гетерам — интересным и блестяще образованным собеседницам, которые, как правило, приезжали в Афины из других городов и даже стран.

Перикл относился к своей жене, как и другие афиняне: он не питал к ней особой симпатии, а проще говоря, был равнодушен, несмотря на то, что они успели нажить двух сыновей. И вдруг все изменилось — к нему пришла настоящая любовь. Перикл решительно и без особого сожаления разошелся со своей женой, тем более что в тогдашних Афинах разводы совершались довольно легко. Разведенная жена, “с ее согласия”, без особого труда передавалась другому. Выполнив этот обряд развода, Перикл женился на иностранке Аспазии, к которой питал “большую нежность”.

Этот союз был в какой-то мере особенным. Он касался не рядового афинянина, а первого гражданина Афин, их руководителя и вдохновителя, вождя афинской демократии, на действия которого греки равнялись. В этой связи поступок Перикла привлек всеобщее внимание, вызвал немало толков в афинском обществе и принес Периклу ряд незаслуженных огорчений и обид.

Когда Аспазия появилась в столице Греции, точно сказать невозможно. Можно только предположить, что это произошло на двадцать первом году ее жизни. Здесь она застала много противоречивых и отсталых обычаев и сразу начала против них решительную борьбу. Главным образом это касалось женского вопроса — проблемы эмансипации женщин. Как уже говорилось, по стародавним афинским устоям, на долю женщины оставались лишь хозяйственные заботы и воспитание детей, от нее требовались послушание, верность и скромность. Она была лишена политических прав и даже не могла сама выбрать мужа. Браки по любви были редким исключением.

Судьбу девушки определяли родители. В 15 лет ее обычно сватали за тридцатилетнего мужчину, и накануне свадьбы она должна была приносить в дар богине Артемиде куклу. Развод осуществлялся по первому желанию мужа, дети при этом оставались у него. Если же расторгнуть брак хотела женщина, то в этом случае вмешивалось само государство, которое всяческими мерами препятствовало этому.

Против всех этих обычаев решительно выступила Аспазия, которая стала заниматься широкой просветительской деятельностью, распространяла знания, проводила новые, более прогрессивные взгляды на жизнь, на роль женщины в обществе. Ее беседы и лекции были очень популярны и имели большой резонанс. Ее благосклонности добивались многие из афинян. Своими знаниями она поражала мудрецов-философов. Сам знаменитый Сократ завидовал ее умению спорить и с удовольствием слушал ее. Он первым объявил себя учеником этой прекрасной и гениальной женщины, которая была одинаково непревзойденной в искусстве любви и искусстве беседы. Судя по рассказам, ее речи в кругу друзей отличались образностью и высокой духовностью.

Когда Сократа спрашивали, как лучше воспитать хорошую жену, он неизменно отвечал: “Все это гораздо лучше объяснит Аспазия”. Об отношении Сократа к Аспазии свидетельствует бронзовый барельеф из Помпеи, на котором она изображена рядом с этим философом, и он, как ученик, слушает ее. О том, что она говорит о любви, свидетельствует стоящий на заднем плане Эрос, который что-то записывает. Ее волнистые волосы покрыты платком. Этот мотив повторяется на гемме с женским портретом, хранящейся в Ватикане. В нижней части портрета имеется надпись “Аспазия”.

Сократ был так удивлен ее прекрасной внешностью, а еще более — богатым духовным миром, что решил познакомить ее с первым гражданином афинского государства — Периклом. Осуществить эту идею оказалось довольно трудно, тем более что Аспазию называли гетерой, а Перикл в женском вопросе придерживался консервативных взглядов. Он уже привык к одиночеству, был крайне осторожен в выборе друзей, редко знакомился с новыми людьми. Но Сократ был настойчив, подчеркивая, что если он примет его предложение, то не пожалеет, поскольку с Аспазией считают необходимым встречаться умнейшие греки, которые от этих встреч становятся еще умнее и благороднее. Была потревожена и тень знаменитого греческого законодателя Солона, который говорил, что именно гетеры обеспечивали нерушимость брака, избавляя мужей от многочисленных похождений.

Перикл сдался на уговоры Сократа, когда последний поставил вопрос ребром: “Может, Перикл так любит свою жену, что только в ней находит советчика и друга?” При первой же встрече они потянулись друг к другу, полюбили с первого взгляда, хотя Перикл был более чем в два раза старше Аспазии. Вскоре она вошла в его дом полноправной хозяйкой, и он почувствовал себя счастливым. Всей душой он привязался к ней. Его биограф Плутарх передает, что, по словам современников, Перикл “никогда не входил и не выходил из дому, не поцеловав ее”.

С тех пор как в доме Перикла поселилась Аспазия, он, без преувеличения, стал центром культурной жизни Греции. Многие приходили сюда беседовать, спорить, обсуждать государственные и даже семейные дела. Частыми посетителями были философы Анаксагор, Сократ и Зенон, историк Геродот, драматург Софокл, архитектор Гипподам, скульптор Фидий, музыкант Дамон, а также другие поэты, художники и ораторы. Это был знаменитый кружок просветителей, духовной элиты тогдашних Афин, и возник он благодаря Аспазии. Одновременно она была преданным другом, советником и помощницей Перикла. Молва говорила, что она не только учила красноречию теоретически, но и помогала Периклу сочинять речи. Пока Перикл находился у власти, был могуществен и силен, Аспазия с особым политическим тактом и умом, целеустремленно и уверенно поддерживала его прогрессивные начинания, бесстрашно отражала нападки и оскорбления. Исключительное положение Аспазии, величие дел Перикла и ее влияние на него делали ее мишенью для их политических противников. Она подвергалась клевете, насмешкам и поруганию. Ее сравнивали с Омфалой, околдовавшей Геракла, с Деянирой — женой Геракла и виновницей его смерти.

Вскоре обстановка ухудшилась, и им обоим пришлось испытать немало трудностей. В этих условиях они еще крепче привязались друг к другу. В самом начале 30-х годов V века до н. э.

разразилась многолетняя, тяжелая и изнурительная война между Афинами и Спартой, известная в истории под названием Пелопоннесской войны. Перикл пытался ее предотвратить, но не смог. В условиях военной обстановки он стал терять свой прежний авторитет и влияние. Усилились многочисленные нападки на ближайших друзей Перикла, на него самого и его жену. Причем враги Перикла установили зловещую очередность своих нападок. Им хотелось поразить противника сначала в лице его друзей, а потом уже добраться до жены, чтобы, ослабив его таким образом, добиться его полного поражения.

Первый удар был направлен против Фидия, знаменитого художника и скульптора. Его обвинили в утайке золота, которое вручили ему для отливки плаща богини Афины Паллады. Обвинение это не имело под собой никакой почвы. Достаточно было снять этот плащ и взвесить, что и сделал Фидий. Это поставило клеветников в неудобное положение. Однако они не хотели мириться со своим поражением. На украшении щита Паллады они заметили изображения с чертами Перикла и самого Фидия, что послужило обоснованием обвинения художника в осквернении святыни и богохульстве. В результате чего он был заточен в тюрьму, где и умер от тоски еще до окончания своего процесса. Таким образом, врагам удалось без особого труда вырвать первое звено из Периклова окружения. Затем они перешли к следующему этапу: двое близких друзей Перикла — музыкант Дамон и философ Анаксагор — были обвинены в атеизме. Первый спасся от смерти бегством, жизнь второго Перикл отстоял с огромным трудом, но избавить от ссылки не смог.

Теперь настало время Аспазии. Она была вызвана на суд, где ей предъявили два обвинения: кроме личной безнравственности и безбожия ей приписали сводничество, совращение свободных афинянок, которых она будто бы вызывала в дом Перикла для любовных утех хозяина. Обвинения эти были построены на песке. Но суд есть суд, и дело Аспазии могло принять худой оборот. По греческим обычаям, женщинам нельзя было выступать в общественном месте. Стало быть, Аспазия не могла сама себя защитить, и эту функцию пришлось взять на себя потрясенному вероломством врагов Периклу. Во время разбирательства он использовал все свое красноречие, прося присяжных не наносить ему тяжкого удара осуждением жены. С трудом, со слезами на глазах ему удалось добиться ее оправдания. Присяжные пошли навстречу Периклу и сняли все обвинения.

В 351 году до н. э. Перикл издал закон о гражданстве, по которому гражданином Афин мог быть только тот, у кого и отец и мать имели афинское гражданство. Тогда этот закон был важной мерой утверждения афинской демократии. Согласно афинской конституции, каждый гражданин имел право на обеспечение продовольствием из казны государства. Поэтому чем меньше было число граждан, тем больше была доля дохода каждого из них. После принятия этого закона провели чистку гражданских списков, из которых многие были вычеркнуты по доносам о рождении родителей. Мог ли думать тогда Перикл, что этот закон сильно ударит по самому законодателю.

Дело в том, что единственный сын Аспазии и Перикла, которому они дали имя отца, по этому закону лишался права гражданства, как сын иностранки. Снова Перикл бросился в бой, теперь уже за сына, и ценой неимоверных усилий сумел добиться внесения его в гражданские списки. Это было уступкой ему за особые личные заслуги.

Пелопоннесская война знаменовала начало последнего трагического периода в жизни знаменитого государственного деятеля. Через несколько лет после начала военных действий на Афины с Востока обрушилась страшная эпидемия, которая скосила множество афинян. Не обошла она и дом Перикла. Умерла его сестра, затем оба сына от первого брака. Потом наступила очередь самого Перикла, несмотря на героические усилия его жены уберечь любимого мужа от гибели. Он умер на 65 году жизни, осенью 429 года до н. э., став последней жертвой уже угасающей эпидемии.

Что сталось с Аспазией после смерти ее мужа? Она удалилась из Афин и следы ее затерялись

                                      Гипатия, дочь Теона

С детства она была окружена книгами. Папирусные свитки и кодексы из пергамента находились повсюду: и на полках и на рабочем столике отца. А главное, они жили на территории Мусейона, научного центра и высшей школы, которой гордился Египет. Рядом с их комнатами размещалось крупнейшее книгохранилище мира - Александрийская библиотека. Основанная и собранная наследниками Александра Македонского, она во времена Цезаря, когда город подвергся разграблению, потерпела непоправимый ущерб. По свидетельству древних писателей, сгорело семьсот тысяч томов. Но славу библиотеки удалось восстановить. Антоний, чтобы сделать приятное Клеопатре, приказал доставить в Александрию книжные сокровища Пергама. При императоре Аврелиане библиотека снова сильно пострадала. Кровавая междоусобица, сопровождавшаяся пожарами, уничтожила почти весь квартал, где она находилась.

Когда снова воцарился мир, ученые Мусейона с остатком книг были переселены на акрополь, в помещения, принадлежавшие Серапеуму. Александрия славилась своими храмами, но Серапеум считался самым знаменитым. Он был столь прекрасен, что даже историк Аммиан Марцеллин, известный своим красноречием, уверял, будто бессилен его описать. Особенно красивы были многочисленные внутренние дворики, окруженные колоннадой, тенистые аллеи, дышащие жизнью статуи, рельефы, фрески. "Все это украшает Серапеум в такой мере, - замечал Аммиан Марцеллин, - что после Капитолия, которым увековечивает себя достославный Рим, ничего более великолепного не знает вселенная".

Теон, отец Гипатии, был видным астрономом и знатоком механики. Он гордился, что щэодолжает дело великих ученых и принадлежит я Мусейону, научному обществу, в стенах которого работали прежне Эвклид, Аполлоний Пергский и Клавдий Птолемей. Гипатия рано стала проявлять интерес к занятиям отца. Она полюбила геометрию и исписывала множество табличек, учась доказывать теоремы. Ей нравилось в звездные ночи наблюдать небо. Брат ее под руководством отца тоже успешно постигал математику, но отставал от Гипатии. Девочка отличалась удивительной сообразительностью и, что было особенно редкостным, обнаруживала незаурядные способности к механике. Она подолгу смотрела, как работают ремесленники. Подражая Теону, мастерила несложные инструменты, нужные для астрономических наблюдений.

Мусейон славился не одними математиками. Стоило в любой стране неизвестному врачу показать документы, удостоверяющие, что он учился в Александрии, как к нему тут же проникались доверием. Под кровом Мусейона в свое время наставляли мудрости многие видные ученые. И здесь, как в Афинах и Риме, расцветала философская школа неоплатоников.

За книгами древних философов Гипатия провела многие годы. Широта интересов, удивительная работоспособность, острота ума, глубокое понимание Платона и Аристотеля снискали ей уважение профессоров Мусейона. Она была еще очень молода, когда у нее появились первые ученики. Вместо обычной одежды молодой девушки она стала носить темный плащ философа. Молва о ее необыкновенных познаниях распространялась все шире и шире. Александрия, жемчужина Египта, издавна славилась своими учеными. Теперь Гипатия становилась ее новой гордостью.

Огромная библиотека, общество утонченных и знающих людей, превосходные аудитории, восторженные ученики - все, казалось, способствовало безмятежным занятиям наукой. Но настоящего покоя не было и под платанами Мусейона. Шли годы, наполненные тревогой и ожиданием несчастий. Римская империя рушилась. Внутренние распри раздирали государство, обескровленное непомерными поборами, бесконечными войнами, произволом правителей. Смятение царило не только в пограничных областях, где хозяйничали орды варваров, смятение царило в умах и душах. Уже семьдесят лет, как при Константине христианство стало господствующей религией, но чуда не произошло. Жизнь по-прежнему была полна несправедливости и угнетения. Все те же напасти губили римский мир, императоры по-прежнему оспаривали друг у друга власть, по-прежнему массы готов, гуннов и скифов опустошали цветущие земли. Люди, верные старым богам, приписывали все беды новой религии, а в христианской церкви громче и громче раздавались голоса тех, кто требовал окончательно сокрушить язычество.

Епископ Александрии Феофил был в числе самых нетерпеливых. Настойчиво добивался он от императора указа об уничтожении всех без исключения языческих храмов в Египте. Запрета поклоняться идолам и совершать жертвоприношения ему было мало. Он жаждал снесения языческих святынь. Феофила не смущало, что его рвение влекло за собой кровавые беспорядки и гибель людей. Жители Александрии и ее окрестностей нередко оказывали сопротивление фанатикам, которые пытались разрушить храмы, поражавшие своей гармоничностью и красотой. Но Феофил не мог успокоиться, пока Серапеум оставался целым. Не зная устали, хлопотал он при дворе о дозволении его уничтожить.

Этот день иа всю жизнь остался в памяти Гипатии как кошмарный сон, в реальность которого трудно поверить,

Утром огромная толпа, предводительствуемая монахами, устремилась к Серапеуму. Сторожа успели поднять тревогу и закрыть ворота. Это лишь отсрочило развязку. Нападение было хорошо подготовлено. Руководил им сам Феофил. И хотя на помощь защитникам Серапеума поспешили многие горожане, возмущенные посягательством Феофила на красу и гордость Александрии, участь храма была решена.

Когда смельчаки, оборонявшие храм, сделали несколько отчаянных вылазок и потеснили людей Феофила, тот обратился к начальнику войск. Во исполнение императорского указа надо немедленно прислать солдат! Те прибыли с осадными орудиями, словно для взятия неприятельской крепости. Военные лестницы помогли осаждающим преодолеть стены. Мощный таран разбил ворота. На территорию Серапеума хлынула толпа.

Плиты, устилавшие площадь, обагрились кровью. Фанатики, обуреваемые духом разрушения, крушили все, что попадалось под руку: разбивали статуи, выламывали двери, портили фрески. Желавшие поживиться богатой добычей бросились к сокровищнице. Но там уже хозяйничали доверенные люди епископа. Под надежной охраной несметные храмовые сокровища были направлены во дворец Феофила.

В толпе раздались возмущенные голоса. Тогда кто-то из монахов крикнул, что следует немедля уничтожить всю языческую нечисть - книги идолопоклонников. Толпа ринулась к библиотеке. Безумие надо было остановить любой ценой! Горстка ученых с оружием в руках защищала подступы книгохранилищу. Некоторые из них проявили чудеса храбрости. Элладий, например, один сразил девятерых. Но все напрасно. Силы были слишком неравны. Люди, обезумевшие от убийств, ворвались в помещения библиотеки. Бесценные книи ные богатства, сохраненные и приумнс женные трудами многих поколений ученых, оказались добычей темных, пышущих нена вистью людей. Монахи вовсю их подзадоривали. Языческую заразу следует навсегда искоренить! Книги сбрасывали с полойк рвали, топтали ногами. Рукописи, за которые в свое время отдавали целые состоя ния, вышвыривались во двор. Там собирали их в кучи и раскладывали костры. Внутренние помещения Серапеума, как и книгохранилище, громили долго и основательно.

Тщетно Гипатия кричала и рвалась туда, где сражались и гибли друзья. По приказу Теона ее надежно держали крепкие руки рабов.

Храм Сераписа был разгромлен. Myсейона больше не существовало. Александрийская библиотека была почти полностью уничтожена. Это свершилось в 391 году, на шестой год правления епископа Феофила.

* * *

Ревнители христианской веры еще сбивали ломами последние рельефы с фронтонов, а по аллеям Серапеума ветер гнал клочки драгоценных рукописей, когда Teoн нанял небольшой дом в тихом квартале. На плоской крыше он установил инструменты, необходимые для наблюдения звезд. Вскоре Теон объявил, что открывает частную школу и будет обучать всех желающих механике и астрономии.

Гипатия не снимала траура по погибшим друзьям, не появлялась на людях, не выходила к столу. Теон, осунувшийся и как-то сразу постаревший, не произносил слов утешения. Но однажды он сказал "Завтра, дочь, мы возобновляем занятия, Утром к тебе придут ученики".

Варварство надвигалось со всех сторон. Германцы с окрашенными рыжей краской волосами, жаждущие плодородных земель для поселений, или стремительные кочевники, выходцы из Азии, то и дело переходили рубежи. А внутри империи все выше поднимало голову другое варварство - воинствующий фанатизм победивших xpистиан, их исступленная преданность своей вере и стремление силой подавить все прочие ненавистные религии. Добродетелью стало считаться пренебрежение к культурным ценностям, неприязнь к науке. Серапеум и сотни других храмов уничтожали не чужеземцы-варвары, одетые в шкуры, а сами же египтяне, греки, римляне, сирийцы. Сыновья народов, славных древней культурой, обратившись в христианство, разрушали здания редкой красоты, жгли библиотеки, разбивали статуи. Все это объявлялось ненужным и вредным. Надо, думая о боге, готовиться к будущей вечной жизни на том свете.

Христианские проповедники на все лады превозносили невежество. Верующий неуч, чистый сердцем, противопоставлялся лукавому язычнику-ученому. Взгляды большинства князей церкви отличались узостью. Наука годилась лишь в том случае, если сразу приносила им пользу. Какой прок от астронома, если он, углубившись в расчеты, пытается постичь загадки мироздания? Все, что нужно об этом знать, есть в библии! Другое дело, если он умело высчитывает наступление пасхи. Правда, бывает, и сочинения греческих риторов приносят пользу, помогая совершенствоваться в церковном красноречии.

Спасать надо было не тот или иной драгоценный свиток, барельеф или фреску, спасать надо было само представление о культурных ценностях, о преемственности культур, о важности науки, о назначении искусства.

После разгрома Серапеума многие ведущие ученые навсегда покинули Александрию. Но Теон с дочерью остались. Ссылаться на пословицу "Родина там, где хорошо" позволительно меняле, а не ученому. Настоящий ученый не покинет родину в годину испытаний.

Школа Теона и Гипатии продолжала работать. Все свободное от занятий время Гипатия сидела над книгами или изучала звездное небо. Она достигла совершенства в трудном искусстве наблюдать звезды. Гипатия не только развивала идеи великого астронома и математика Клавдия Птолемея. Многолетние наблюдения позволили ей внести в его труд ряд поправок. Она составила более точные астрономические таблицы. Дочь превзошла отца в астрономии. Слава Гипатии затмила славу Теона.

Постепенно от преподавания математики Гипатия перешла к чтению лекций по философии. Она излагала слушателям учения Платона и Аристотеля. Гипатия вызывала удивление. Казалось, в этой девушке воплотилась мудрость прошлого. Ее толкования греческих философов радовали обстоятельностью и глубиной. Все чаще раздавались восторженные голоса: никто так не знает философии, как Гипатия!

С годами слава о ее школе широко распространилась. Быть учеником Гипатии считалось большой честью. В Александрию ехали юноши из разных стран.

Сокрушение язычества вовсе не повело к тому, что люди, задававшие тон в христианской церкви, отказались от воинственности и прониклись миролюбием. Среди епископов шла жестокая и беспринципная борьба за власть. Те богословские учения объявлялись правильными, приверженцы которых в настоящий момент брали верх.

* * *

Епископ Феофил признавал только кулачное право. Когда несколько духовных лиц, прозванных за высокий рост Длинными братьями, возмутившись его порядками, пожелали возвратиться в пустыню, он воспылал жаждой мести. Он заявил, что Длинные братья держатся ложных богословских взглядов. На самом же деле Феофил еще недавно разделял эти взгляды, но теперь, дабы досадить ненавистникам, он стал защищать противоположное мнение. В Нитрийских горах, пустынной местности неподалеку от Александрии, находились многочисленные скиты. Жившие там монахи, в большинстве своем люди безграмотные, славились воинственным духом и неумолимостью. Феофил натравил их на Длинных братьев, и те едва избежали смерти.

Успех Феофила окрылил его приверженцев и послужил вдохновляющим примером для всех ревнителей истинной веры, считавших, что насаждать ее надо крепкой рукой. Богословские споры, оказывается, можно прекрасно решать с помощью грубой физической силы!

События, происходившие в Александрии и ее окрестностях, вызывали озабоченность Гипатии. Дело не в том, что здесь на епископском престоле сидел крутой и темный человек, неразборчивый в средствах. Хуже было другое. Люди, полагавшие, что христианство, став государственной религией и окончательно низвергнув язычество, обратится на путь мира и терпимости, ошиблись. Победившее христианство не проявляло ни бережного отношения к древней языческой культуре, ни к искусству, ни к научному наследию. Отовсюду шли малоутешительные вести: пастыри-ученые все больше оказывались не у дел. Их место занимали ограниченные и жадные до власти честолюбцы. Князья церкви неудержимо рвались к мирскому могуществу и хотели подчинить себе все. Слова и дела были в вопиющем противоречии. Духовные наставники превратились в расчетливых политиков. Они умели пользоваться и нарочитой торжественностью богослужений, и берущими за душу проповедями, и беседами с глазу на глаз, и благотворительностью.

Христианские пастыри научились мастерски играть на низменных инстинктах толпы, сеяли ненависть к иноверцам, взращивали суеверия. Ссылками на "божью волю" распаляли страсти, а миской дешевой похлебки завоевывали если не сердца, то желудки бедняков, чтобы натравить вечно голодных людей на лиц, не угодных церкви.

Хорошие начинания и добрые дела, еще недавно служившие самым благим целям, обращались в свою противоположность. Во время эпидемий некому было ходить за больными и убирать трупы. Смертельная зараза обращала в бегство людей и не трусливого десятка. Требовались особое мужество и самоотверженность, чтобы по собственной воле взять на себя тяжелые и опасные обязанности, необходимые для общего блага. В этом стали видеть религиозный подвиг. Смельчаки, решившиеся на это, объединялись в особую организацию. Их так и звали - "парабаланы", то есть "отважные", "подвергающие себя смертельной опасности". Они пользовались уважением и рядом привилегий. Их освобождали от налогов.

Феофил обратил внимание на парабалан. Он, даже по признанию церковных историков, был первым, кто положил начало самовластью епископов. Недаром Феофила называли "христианским фараоном". Его притязания на неограниченное господство встречали сопротивление светских властей. Частые конфликты заставили Феофила призадуматься. Расправляясь с врагами, он иногда прибегал к помощи нитрийских монахов. Но они были за пределами города, александрийская чернь оставалась разобщенной, и, чтобы поднять ее, требовалось время. А он нуждался в людях, готовых в любой момент броситься за него в огонь и воду. Он не имел права содержать солдат. Войсками в Александрии распоряжался военачальник. Тогда Феофил вспомнил о парабаланах. Великий мор случается не так уж часто, и, на худой конец, таскать трупы можно заставить и рабов! Ему сейчас нужны решительные, вышколенные, надежные бойцы.

Среди парабалан навели порядок. Созерцателей и богомольцев, мечтающих спасти душу, ухаживая за умирающими, направили работать в богадельни. Набрали новых людей, мускулистых, отчаянных. Предпочтение отдавали бывшим солдатам и гладиаторам. Когда префект, правитель Египта, спохватился и запротестовал, Феофил, посмеиваясь, сослался на давние установления: парабаланами обычно распоряжался епископ. Да и кто будет убирать трупы, если Александрию постигнет очередная напасть?

* * *

Гипатия поражала своей разносторонностью. Ее широко прославило преподавание философии и математики. Однако с не меньшим блеском читала она о Гомере или. о греческих трагиках. По общему мнению, Гипатия превзошла всех современных ей философов. Недаром ученики стекались к ней отовсюду. Она примыкала к философской школе неоплатоников, но ее строгий мир чисел и геометрических фигур, мир, подчиненный законам механики, был далек от мечтаний и мистических озарений других философов этой школы.

Превосходно знала Гипатия и книги христианских писателей. Один из ее любимых учеников, Синезий, епископ Птолемаиды, не решался выпустить в свет свой богословский труд без одобрения Гипатии.

Ей принадлежал обширный комментарий к сочинениям Диофанта по геометрии. Следуя за Аполлонием Пергским. она посвятила специальную работу коническим сечениям. В школе Гипатии занимались выходцы из разных стран. Рядом с христианами сидели язычники. Бывших ее учеников можно было встретить и на епископской кафедре и при дворе в Константинополе. Слушать Гипатию было одно наслаждение. Часто на ее лекции сходилось много народу. Посещать дом Гипатии вошло в моду. Вокруг нее собирался весь цвет ученой Александрии, Сам префект нередко бывал ее гостем.

Познания Гипатии, рассудительность и скромность внушали уважение. Она всегда держалась с достоинством. Даже перед правителями появлялась в своем темном плаще философа. Ей охотно внимали магистраты. Свое влияние она никогда не употребляла во зло. Гипатию считали воплощением мудрости и к голосу ее прислушивались не только, когда речь шла о научных вопросах.

А время вовсе не способствовало занятиям наукой. Математика вызывала подоэрения. В ту пору в церквах нередко молили господа обрушить свой гнев на головы "математиков, колдунов и прочих злодеев". Астрономия была частью математики, а разницы между астрономом. изучающим небесные явления, и астрологом, предсказывающим судьбу по звездам, каи правило, не делалось. Даже в официальных документах звездочетов называли просто математиками. В 409 году императоры Гонорий и Феодосии II издали специальный закон. Математикам вменялось в обязанность явиться к епископу, отречься от богопротивных взглядов, предать огню описок своих заблуждений и поклясться блюсти христианскую веру. Тех же, кто отказывался принести отречение, было ведено изгнать из Рима и всех прочих городов. Математиков, которые осмелились нарушить это установление, самовольно остались в городах или под прикрытием ложной клятвы продолжали тайком заниматься своей профессией, надлежало карать без всякого милосердия.

От указа этого Гипатия не пострадала. У должностных лиц Александрии хватило, к счастью, ума не причислять ее к тем математикам, которых во имя торжества веры и государственного спокойствия следовало ловить и наказывать. Даже Феофил терпел Гипатию. Ему льстило, что в его городе существует школа, равной которой нет ни в Риме, ни в Константинополе. Ученые-александрийцы не прочь были похвастаться: что, мол, Афины по сравнению с их родным городом? Слава Афин закатилась, ныне они могут гордиться лишь душистым аттическим медом, в Александрии же блистает Гипатия! Весь Египет питается ее посевом, когда в Афинах царит мерзость запустения.

Люди уже привыкли к тому, что время от времени страшные вести сотрясали Римскую империю. Натиск варваров усиливался. Хорошо, когда от них удавалось откупиться золотом или землями для поселений. Но они, чувствуя свою мощь, становились все напористей. В 378 году император Валент понес под Адрианополем жесточайшее поражение и был убит. Весь Балканский полуостров лежал незащищенным перед отрядами грозных готов. Судьба самого Константинополя висела на волоске.

Правда, Феодосию, полководцу, ставшему впоследствии императором, удалось поправить положение, но ненадолго. В вожде вестготов Аларихе империя нашла нового врага, страшного своей ненасытностью. Он тоже чуть было не взял Константинополь и опустошил Балканы до самых южных областей Греции. Несколько лет спустя несметное войско готов обрушилось на Италию. Осажденный Рим дважды откупался, но в третий раз Аларих захватил город приступом и отдал его на поток и разграбление. Римлян постигла ужасающая беда. Рассказы о торжестве варваров и их бесчинствах разнеслись по всем концам некогда единой, великой и прочной империи. На этот раз свершилось немыслимое. В августе 410 года пал Вечный город, олицетворение могущества, символ непобедимости. Пал под ударами варваров Рим!

* * *

Своего племянника, Кирилла, Феофил открыто прочил себе в преемники. Выборы выборами, но он сделает все возможное, чтобы после его смерти епископский престол достался сыну сестры, а не какому-нибудь чужаку!

Считая, что судьба Кирилла во многом зависит от того, как сложатся его отношения с нитрийскими монахами, он велел ему на время поселиться в одном из горных скитов. Внешне Кирилл стал настоящим пустынником, а в душе лелеял мечты о власти. Он с радостью вернулся в Александрию, когда его позвал Феофил. Теперь поддержка нитрийских монахов была ему обеспечена, и надо было завоевать популярность у жителей Александрии. Недавний отшельник преобразился: щеголеватое одеяние, статная фигура, красивый голос. Его проповеди в Кесарионе, главной церкви города, проходили при огромном стечении народа. Ему неистово аплодировали.

Епископ советовал племяннику обратить особое внимание на парабалан, - увеличить им жалованье, предоставить новые льготы. Он одобрил Кирилла, когда тот взял в свои руки все средства, предназначенные для благотворительности, и стал решать, кого кормить досыта, а кому выдавать лишь крохи. Некоторых смущали сомнительные новшества Кирилла: люди, встречавшие его на улицах приветственными возгласами и бурно рукоплескавшие ему в храмах, нанимались на церковные деньги.

Растущая популярность Кирилла вовсе не тревожила епископа. Он видел в нем достойного преемника.

Феофил лежал на смертном одре. Жизнь едва в нем теплилась. Он пребывал в летаргии. Вести о его кончине ждали с минуты на минуту. Для Кирилла пришло время действовать. Он должен во что бы то ни стало захватить епископский престол!

Характер пресвитера Кирилла, жестокий и властный, вызывал у многих опасения. Люди, могущие повлиять на избрание епископа, колебались. Другой кандидат, архидиакон Тимофей, внушал больше доверия. Борьба разгорелась еще до того, как было объявлено о смерти Феофила. Вокруг Тимофея и Кирилла собирались приверженцы. Страсти обострились до крайности, словно предстояло не избрание духовного главы Александрии, а баталия с неприятелем. Кирилл боялся, что, если не применить вовремя силу, верх возьмут его противники. Начались столкновения. Вездесущие агенты Кирилла подогревали воинственность толпы. В ход пошли палки, камни, ножи. Абунданций, начальник гарнизона, встал на сторону Тимофея. Исход борьбы казался предрешенным, но Кирилл не растерялся. Звать на помощь нитрийских монахов было поздно. Тут-то и пригодились верные Кириллу парабаланы. Сотни их с оружием в руках устремились к дому Тимофея. Солдаты были смяты. Абунданций, страшась великой резни, пошел на мировую и отказал Тимофею в дальнейшей поддержке. Кирилл победил, и его возвели на престол епископа.

С тревогой и озабоченностью наблюдала Гипатия за ходом событий. Христианские пастыри, провозглашающие свою веру религией мира и справедливости, в открытую попирают собственные принципы и силой захватывают власть! Орест, префект Александрии, предпочел не вмешиваться. Пусть, мол, в делах церкви разбираются сами священники. Неужели префект не понимает, к чему может привести такое попустительство? Или он просто испытывает страх перед шайками вооруженных парабалан?

Очень скоро Кирилл стал проявлять свое самовластье. Первыми, за кого он взялся, были новациане, христиане-сектанты, люди суровых жизненных правил, собравшие в своих церквах немалые богатства. Он произнес проповедь, толпа его ярых приверженцев бросилась на новациан. Их церкви были опустошены и закрыты. Деньги, дорогая церковная утварь и все имущество епископа новациан оказались в руках Кирилла.

Грабить церкви христиан, которые не разделяют его взглядов, тоже неотъемлемое право епископа Кирилла? Это тоже не касается префекта? Орест опять говорил, что и эта распря - лишь междоусобица церковников. Дальше, разумеется, Кирилл не пойдет. Но это было только самоуспокоение.

Вскоре обстановка еще более осложнилась. В Александрии издавна жило много иудеев. Кирилл не хотел мириться с тем, что значительная часть горожан осталась вне его власти. Он решил воспользоваться старой враждой иудеев и христиан. В городе участились стычки. Яростней стали взаимные упреки. То там, то здесь совершались поджоги. На улицах по утрам находили убитых. Вражда росла.

Однажды на рассвете сам Кирилл направился во главе вооруженной толпы в иудейскую часть города. Святой отец намерен раз и навсегда очистить город от врагов христианской веры! Люди Кирилла опустошали синагоги, захватывали меняльные конторы, ювелирные мастерские, склады, вламывались в лавки, грабили дома. Особенно неистовствовали парабаланы. Все иудейское население, десятки тысяч людей, было изгнано из Александрии. Кирилл торжествовал победу. Его казна ломилась от награбленных сокровищ.

Возмущенный Орест написал в Константинополь и просил доложить о происшедшем императору. Эта жалоба мало заботила Кирилла. Он по-своему истолковал события и свалил всю вину на иудеев. Кирилл был убежден, что его объяснения примут при дворе благосклонно. Значительную часть захваченного золота он послал в Константинополь нужным и влиятельным людям.

Однако позиция, занятая префектом, раздражала Кирилла. Оресту следовало бы же понять, кто настоящий хозяин Александрии. Он должен смириться, не требовать наказания виновных, не беспокоить двор жалобами.

При каждом удобном случае Кирилл выставлял напоказ свое миролюбие. Он неоднократно посылал к префекту своих людей с предложением прекратить распрю. Нo Орест отверг дружбу епископа. Он громогласно заявлял, что не позволит Кириллу злоупотреблять силой и ущемлять права светской власти.

В церкви Кирилл, протягивая евангелие, призывал Ореста помириться. Но тот был непреклонен и твердил, что заставит уважать закон.

Орест, не скрывая вражды, становится в позу ревнителя законности? Ну что же, придется показать этому несмышленышу в тоге префекта, кто здесь теперь обладает настоящей властью!

* * *

Не полагаясь на одних парабалан, Кирилл вспомнил о той силе, которую в борьбе с врагами успешно использовал Феофил, о нитрийских пустынниках. Он послал к ним гонца с призывом о помощи. Престижу церкви угрожает несговорчивость префекта! Чтец Петр, один из приближенных Феофила, отобрал самых решительных, сильных, готовых на все. Он привел в Александрию пятьсот монахов, один вид которых внушал страх. Опаленные солнцем пустыни тела в рубищах или шкурах, заросшие, угрюмые лица, неприязненные взгляды.

Привыкшие беспрекословно подчиняться своим начальникам, они заняли улицы, по которым обычно проезжал Орест. Едва появилась его колесница, как толпа бросилась ей наперерез. Десятки монахов, схватившись за упряжь, остановили лошадей.

"Жертвоприноситель! Изменник! - неслось со всех сторон. - Проклятый язычник!"

Орест побледнел. Он понял, что нападение подстроено Кириллом. Префект закричал громко, как только мог: "Я не язычник. Я христианин, меня крестил константинопольский епископ Аттик!" Но его не слушали и продолжали осыпать оскорблениями. Телохранители обнажили мечи. Толпа ответила градом заранее приготовленных камней. Один из монахов ударил Ореста камнем в голову. Префект упал. Из раны обильно текла кровь. В толпе раздались крики торжества. Почти все телохранители Ореста, опасаясь быть убитыми, побросали оружие и разбежались.

В это время подоспела подмога. Горожане, услышав о нападении на префекта, поспешили на помощь. Им удалось схватить одного из самых яростных подстрекателей, того монаха, который ранил Ореста. Его звали Аммоний. Остальных нитрийских пустынников обратили в бегство. Префекта, залитого кровью, доставили во дворец.

Рана оказалась не очень тяжелой, и Орест вскоре был уже в состоянии отдавать приказы. На основании закона о каре преступников, чинящих беспорядки и покушающихся на носителей власти, он приговорил Аммония к смерти. Казнь совершалась всенародно. Аммоний умер в страшных мучениях.

Ночью труп казненного исчез. Его выкрали неизвестные. А наутро по приказу Кирилла тело Аммония было выставлено в одной из главных церквей для всеобщего поклонения. Кирилл дал ему имя Фавмасия, то есть "чудесного", и велел прославлять его как мученика, отдавшего жизнь за торжество веры. В церквах на все лады возносили хвалу Аммонию-Фавмасию, его религиозному подвигу, величию духа, благочестию.

Храм был убран с поражающим великолепием. Все было залито светом. Горели лампады и свечи в золотых канделябрах. Кругом курили ладан. Живые цветы источали одурманивающий аромат. Сверкали драгоценные камни. Тело Аммония было доложено так, что всем были видны следы пыток. Звучал многоголосый хор. Специальные распорядители умело руководили богомольцами. Люди простирались ниц, причитали и плакали, били земные поклоны, ползли на коленях мимо гроба Аммония, мимо символов мученичества, целовали постамент, на котором он был установлен. целовали стены церкви, каменные плиты пола. К Фавмасию-Аммонию взывали с просьбами о заступничестве, об исцелении от болезней, о ниспослании удачи. Голосили плакальщицы. Почести "великомученику" воздавали очень долго, с необычайным размахом и невиданной пышностью.

Прежде, расправляясь с язычниками, церковь бросала им обвинения в идолопоклонстве. Но прошло немного времени, и победившее христианство само стало религией идолопоклонников. И поклонялись теперь не прекрасным статуям богов, а "святым мощам", останкам какого-нибудь святого или великомученика, руке его или ноге, черепу или пряди волос. Родилось новое, христианское идолопоклонство, куда более отвратительное, чем языческое.

Возвеличение Фавмасия-Аммония вызвало в Александрии жестокие споры. Многие христиане, люди богобоязненные и скромные, выражали тревогу и недоумение. Их возмущало нечестивое представление, устроенное Кириллом. Жизнь Аммония, далеко не безупречная, его буйный и злопамятный нрав были хорошо известны. Для чего же Кирилл, явно отступая от истины, сделал из него страдальца за веру? Да, Аммоний умер в мучениях, но от него, разумеется, не требовали отречься от Христа. Он понес законное наказание за свою дерзость. Нельзя придавать событиям столь ложную окраску. Да и оправдана ли эта языческая пышность? Ропот усиливался. Среди христиан, недовольных излишним рвением своего епископа, было немало влиятельных людей. Кирилл понял, что перегнул палку. Но главного он достиг - как следует проучил Ореста и показал, что того ждет, если он станет по-прежнему ему перечить. Теперь не в интересах Кирилла было раздувать конфликт. Он решил поменьше говорить об Аммонии, чтобы всю эту историю мало-помалу предать забвению.

На улицах было еще беспокойно, когда Гипатия отправилась к Оресту. Нет, не для того, чтобы призывать его к решительным действиям против зарвавшегося епископа. Префекта она знала давно и на его счет не заблуждалась. Она пришла навестить раненого, выразить ему участие.

Орест не походил на героя. Вызывающее поведение Кирилла, его неразборчивость в средствах, неуемная жажда всевластия и наглая отвага, рожденная чувством безнаказанности, подействовали на Ореста угнетающе. На стороне префекта были закон, власть, солдаты, но он не верил в успех сопротивления, им владело сознание обреченности, славно знал он, что за Кириллом стоит неодолимая сила.

Префект говорил, что чувствует себя вновь господином положения. Он успел призвать в город стоявшие в окрестностях Александрии легионы. Дворец его окружен надежной стражей. Ему нечего опасаться толпы фанатиков. А что касается истории с телом Аммония, то он решил не вмешиваться. Его, конечно, тоже коробит от этой гнусной затеи, но если Кирилл находит, что ради пользы церкви надо изображать подвергнутого казни злодея великомучеником, то это его дело. Он, Орест, ограничится тем, что напишет обо всем в Константинополь. Требовать же выдачи казненного он не намерен - подобный трофей он охотно оставит Кириллу.

Было ясно, что и на этот раз самоуправство Кирилла не встретит должного отпора. Перед Гипатией в тоге префекта сидел жалкий, напуганный человек с забинтованной головой.

Умирая, отец взял с нее слово, что во имя науки она никогда не будет вмешиваться в распри правителей и не даст вовлечь себя в междоусобицу. Миссия ее в другом: она должна всеми силами оберегать немногие оставшиеся ростки знаний, чтобы их окончательно не вытоптали орды неграмотных варваров или безумствующих монахов. Одно неосторожное выступление, и школу ее разгромят.

Долгие годы Гипатия держалась, не читала лекций, которые навлекли бы на нее обвинения в неправомыслии. Среди разгула страстей она сохраняла невозмутимость. В дни, когда искусные подстрекатели устраивали на улицах столкновения, а благоразумные люди не высовывали из дому и носа, она не отменяла лекций. Платона она разъясняла под шум уличных беспорядков. В ночи поджогов ее видели у астрономических инструментов. Она привыкла не прерывать занятий, когда под портиком среди слушателей замечала соглядатаев Феофила. Она всегда помнила завет отца и в самые тяжелые минуты утешала себя мыслью, что делает нужное дело и среди торжествующего безумия лелеет хрупкие ростки разума. Но чем дальше заходил

Феофил, а потом и Кирилл, в стремлении подчинить своей власти все - души верующих и доходные поместья, имущество вдов и переписку книг, содержание проповедей и раздачу голодным хлеба, - тем трудней было Гипатии сохранять выдержку.

Под прикрытием фраз о чистоте веры шла оголтелая борьба за власть. Пока христианство не превратилось в государственную религию, ее духовные вожди требовали только одного - терпимости и свободы совести. Стоило же христианству победить, как зазвучали другие призывы, призывы уничтожить язычество. Нетерпимость стала величайшей добродетелью. "Не пристало одной религии утеснять другую", - когда-то провозглашал христианский писатель

Тертуллиан, Но жизнь быстро переиначила эти слова: одна религия не может не утеснять другую. Более того, среди самих христиан начались раздоры. "Христиане, враждуя между собой, - замечал один летописец, - ведут себя хуже лютых зверей".

Все эти годы Гипатия продолжала преподавать, не вмешивалась в распри, держала в узде и уста и сердце. Она научилась молчанию. Но ее все чаще мучила мысль, что это тоже пособничество преступлению. Она пыталась себя оправдать: что одна она, женщина, может сделать в век величайших потрясений, когда рушится империя, когда в движение пришли целые народы, когда десятки тысяч варваров, как набегающие волны, захлестывают пограничные области, когда все перемешалось - племена, вероисповедания, обычаи, идеи?

Она жила для науки: открывала юношам глубины философии и посвящала их в тайны математики. Она сопротивлялась наступавшему варварству, сохраняя и распространяя знания, накопленные светлейшими умами человечества. Гипатия свято блюла завет отца и смолчала даже тогда, когда Кирилл изгнал из Алексаядрии тысячи ее коренных жителей. Так неужели теперь из-за фимиама, расточаемого вокруг казненного злодея, она нарушит слово? Новое идолопоклонство, безрадостное и мрачное, вызывает у нее отвращение, но это ничто по сравнению с другими преступлениями Кирилла.

Несметная толпа скорбящих и юродствующих теснилась у церкви, где Кирилл воздавал последние почести великомученику Фавмасию, а в доме Гипатии продолжались обычные занятия.

Ее все чаще охватывало чувство неудовлетворенности и тревоги. Прошло больше двадцати лет с тех пор, когда, пытаясь защитить сокровища Александрийской библиотеки, сражались и гибли ее друзья, молодые ученые. Отец ее удержал, она осталась в живых. Неустанным трудом она добилась того, чего не достигла ни одна женщина. Современники считали ее первой среди философов. Руководимая ею школа была известна далеко за пределами Александрии. Приобщаться мудрости приезжали к ней из многих стран. Но благословенной внутренней гармонией, о которой как о величайшем благе говорили любимые ею философы, Гипатия похвастаться не могла.

Имела ли она право все это время хранить молчание? Она много думала о разгроме Серапеума, о друзьях, погибших с оружием я руках, и не испытывала гордости за свой долгий, длящийся десятилетиями научный подвиг. Может быть и ей следовало умереть тогда же, умереть под ударами фанатиков, среди обагренных кровью книг?

Она сомневалась в правоте Теона. Отец доказывал, что в годы лихолетья долг ученых - сохранить науку для будущего. Он верил, что со временем люди перестанут уничтожать прекрасные статуи и мудрые книги. Надежды его не оправдались. Книги по-прежнему уничтожали. Правда, теперь это совершали не одни невежды. Куда с большим размахом и знанием дела книги жгли высокообразованные священнослужители.

Гипатии однажды рассказали, что неподалеку от Александрии среди развалин какого-то храма монахи обнаружили целую библиотеку греческих и римских писателей. Кирилл, находившийся там проездом, осмотрел ее. Среди рукописей было много ценного, в том числе труды Платона и Аристотеля. Монахи во главе с настоятелем требовали предать всю эту языческую мерзость сожжению. Епископ, не желая терять доверие "черных людей", составлявших его опору, дал согласие. В костер полетели бесценные свитки. А несколько дней спустя, выступая в Александрии с проповедью, Кирилл среди прочего разглагольствовал и о Платоновых идеях! Гипатия не скрывала возмущения.

Кирилл, не в пример своему предшественнику-дяде, мужиковатому и неотесанному, был широко образован. В молодости он слушал философию у Гипатии и изучал греческих мыслителей: Он считал себя знатоком богословия и брался разрешать любые вопросы. Опровергая доводы противников, Кирилл был не прочь блеснуть ученостью. У него была отличная память. Он цитировал наизусть пространные библейские тексты.

Ему все сходило с рук: захват епископского престола с помощью шайки парабалан, насилия над иноверцами, разграбление церквей, принадлежащих христианам другого толка, поджоги, убийства, нападение на самого префекта. Пусть бы и богословские споры он решал на манер дядюшки: науськивал вооруженных нитрийских пустынников на своих идейных врагов. Но он, кичась образованностью, стал ссылаться на Платона! Орест, нерешительный и слабовольный, может на многое закрывать глаза. Он позволяет своему епископу попирать законы своего императора. Это его забота. Но ведь дело не в нарушении того или иного распоряжения, а в торжестве произвола и попрании простой человечности. Она, Гипатия, слишком долго молчала. Но всему есть предел. Правда, и теперь она не нарушит слова, данного отцу, не станет преодолевать нерешительность Ореста или восстанавливать магистратов против Кирилла. Она не выйдет за границы научного спора и всего лишь покажет, как епископ александрийский извращает идеи великих философов. У нее нет ни власти Ореста, ни послушных его воле легионов. Она может выступить против Кирилла только с одним оружием - оружием истины.

О предстоящей лекции она объявила заранее. Слушателей собралось намного больше обычного. Гипатия отказалась от выигрышных ораторских приемов, говорила подчеркнуто сухо и деловито. Она сопоставляла тексты, только тексты. Вот подлинные мысли Платона, а вот так их истолковывает епископ Кирилл...

Когда Кириллу докладывали о выступлении Гипатии, он все больше и больше мрачнел, Гипатия, вероятно, разжигала вражду к нему Ореста? Нет, префекта на лекции не было. Да и говорила она только о правильном и ложном истолковании Платона.

Перед тем как отпустить всех, Кирилл как бы невзначай бросил: "А известно ли вам, что помириться со мной Оресту мешает именно Гипатия? Ведь она неспроста побывала у него во дворце". И хотя люди из ближайшего окружения епископа превосходно знали, что это неправда, тем не менее по городу тотчас же поползли слухи, будто в упрямстве Ореста виновата одна Гипатия.

Еще было время одуматься. Ночи стояли беспокойные. Надрывно лаял пес. Напуганный привратник жаловался: вокруг дома, что-то высматривая, постоянно бродят неизвестные. Наутро служанки подняли крик. Они наткнулись на привратника. Он лежал связанный, избитый, с кляпом во рту. Сторожевая собака была задушена. Но в доме ничего не украли. Только на плоской крыше, где находились приборы для наблюдения звезд, великолепная армилла, гордость Гипатии, была разломана на куски.

Несколько дней спустя в ее библиотеке внезапно начался пожар. Кто-то подбросил туда и зажег пропитанное маслом тряпье.

Убийство префекта вовсе не входило в планы Кирилла. Ничего, кроме вреда, это бы не принесло. Его отношения с константинопольским двором, и без того натянутые, обострились бы до крайности. На место убитого префекта прислали бы другого, может быть, еще более несговорчивого. Вражда с Орестом связывала Кириллу руки, но префекта следовало не уничтожить, а подчинить. Кирилл неоднократно говорил о желании "угасить вражду". Однако путь к этому, по его мнению, был единственный - Оресту следовало признать, что во всех делах, и церковных и светских, решающий голос отныне принадлежит в Александрии ее епископу. Оресту на улице разбили в кровь голову, разнесли в щепы его колесницу, разогнали телохранителей, а он все еще не уразумел, что Кирилл ни перед чем не остановится, дабы обеспечить церкви неограниченное господство. Как заставить его это понять?

Однажды Кирилл проезжал мимо дома Гипатии. У подъезда он увидел много рабов с носилками и нарядные колесницы. Опять слушать Гипатию собрались богатейшие и влиятельнейшие люди Александрии!

Вечером Кириллу докладывали об очередной лекции Гипатии. Соглядатай был из образованных и отличался хорошей памятью. Хотя лекция Гипатии и была посвящена Платону, она тем не менее опять коснулась, среди прочего, и богословских взглядов самого Кирилла. Она подчеркнула, что они расходятся с прежними постановлениями церковных соборов и встречают вполне обоснованную критику со стороны антиохийских богословов. Среди слушателей было много тех, кто благодаря своим сокровищам и поместьям играл в христианской общине Александрии очень важную роль. Они внимали речам Гипатии с большим одобрением.

Кирилл нахмурился. Гипатия не желала считаться с предостережениями. Ее не образумили ни сломанные инструменты, ни пожар в библиотеке. Да и Орест, несмотря на пробитую голову, все еще не соглашается на примирение.

Внезапно лицо Кирилла просветлело. В холодных глазах засверкали злые огоньки. Чтец Петр, предводитель парабалан и нитрийских монахов, воскликнул: "Доколь же, отче, мы будем терпеть Гипатию? Неужели позволим ей и впредь распространять среди христиан ядовитые плоды ее учений?" "Смоковницу, не приносящую доброго плода, - ответил Кирилл евангельскими словами, - срубают и бросают в огонь".

Гипатия возвращалась домой в носилках. На одной из улиц, поблизости от церкви Кесарион, стоящей у моря, дорогу ей вдруг преградили монахи. В мгновение ока по чьему-то сигналу на улицу высыпала толпа нитрийских пустынников и парабалан. Ими распоряжался чтец. Петр. Гипатию подстерегли. Засада. Бесполезно кричать и звать на помощь. Она окружена стеной неумолимых врагов. В руках у них камни, палки, куски черепицы, острые раковины, подобранные на берегу...

Ее стащили с носилок, швырнули на землю, поволокли к церкви. Там - в священнейшем для каждого христианина месте! - монахи, сорвав с нее одежды, принялись ее бить. Гипатию били нещадно, били с исступлением, били остервенелые фанатики, били, когда она давно уже была мертвой,

Останки ее выволокли из церкви и потащили на площадь, где заранее был разожжен огромный костер.

Страшная весть повергла Ореста в смятение. Гипатию убили и бросили в огонь!

Префект Александрии был сломлен. Он не рискнул даже послать в Константинополь доклад о случившемся. Убийство. Гипатии, по словам одного летописца, "угасило вражду" между Кириллом и Орестом. Префект решил, пока не поздно, помириться с епископом. Он признал себя побежденным.

Кирилл стал безраздельным властителем Александрии.

Это произошло в 415 году, в месяце марте, во время великого поста.

* * *

Убийство Гипатии осталось безнаказанным. И хотя многие в Александрии прекрасно знали, что Кирилл истинный вдохновитель этого злодейства, положение его не пошатнулось. Он, напротив, наслаждался ощущением силы. Орест больше ему не перечил. Даже сообщение об этих событиях было послано через голову префекта. Группа каких-то граждан Александрии, возмущенная, как видно, безнаказанностью преступления и позицией Ореста, направила по собственной воле в Константинополь делегацию, чтобы рассказать о происшедшем. Но Кирилл тоже не дремал. Дамаский сообщает, что Эдесий, важный сановник, занимавшийся расследованием, был подкуплен и избавил убийц от наказания.

В "Кодексе Феодосия" сохранилось распоряжение императора от 5 октября 416 года. Там говорится, что в случае необходимости отправить из Александрии посольство городские власти выносят решение, а утвердить его обязаны вышестоящие должностные лица. Какие-либо самовольные депутации горожан в Константинополь строго-настрого запрещаются!   

Еще два документа из "Кодекса Феодосия" имеют, по всей вероятности, отношение к событиям, связанным с убийством Гипатии. Императорский декрет от 29 сентября 416 года предписывал, чтобы парабаланы ограничились непосредственными обязанностями и не вмешивались бы в дела городских властей. Им запрещается посещать публичные зрелища или являться без вызова в присутственные места. Число их не должно превышать пятисот человек. Отныне назначать новых парабалан будет не епископ, а префект .

Но даже с этими ограничениями Кирилл не пожелал смириться. Через полтора года количество парабалан было вновь увеличено .Парабаланы по-прежнему оставались послушным орудием в руках Кирилла Александрийского.

Судьба была беспощадна и к самой Гипатии и к ее книгам. Ни одна из написанных Гипатией работ не дошла до нас. Единственное письмо и то оказалось подложным. Да и о жизни ее сохранились лишь отрывочные и случайные известия. Поэтому составить сколько-нибудь подробную биографию Гипатии нельзя. Попытки осмыслить и связать воедино все известные свидетельства неизбежно требуют большей или меньшей доли домысла.

Наиболее подробный рассказ о драматической борьбе в Алекеандрии, одним из эпизодов которой было убийство Гипатии, содержится в "Церковной истории" Сократа Схоластика . В основе его лежат, вероятно, устные свидетельства очевидцев . Гипатия неоднократно упоминается в письмах Синезия Птолемаидского  . Важные подробности сообщают Филосторгий , писатель-язычник Дамаский (отрывки из его сочинений сохранились у Свиды  и в "Мириобиблионе" Фотия  ), Гесихий Милетский,
   византийский хронист Иоанн Малала   и другие  .

Кирилл Александрийский восторжествовал над врагами. А победителей, как известно, не судят - им создают вдобавок приличествующую триумфу биографию. Беспринципный интриган и насильник был канонизирован и причислен к "отцам церкви". Убийство Гипатии, даже по признанию Сократа Схоластика, весьма осторожного церковного историка, "навлекло немало позора и на Кирилла и на александрийскую церковь"  . Этот эпизод, разумеется, не украшал жития "святого Кирилла". И его не замедлили существенно подправить.

Слава Гипатии была слишком громкой, и не так-то просто было изобразить эту замечательную женщину исчадием ада. Церковь предпочла иной путь. Гипатию сделали чуть ли не христианской мученицей.

В "Житии святого Кирилла Александрийского" все выглядит уже так: "В Александрии проживала одна девица, по имени Гипатия, дочь философа Теона. Она была женщина верующая и добродетельная и, отличаясь христианской мудростью, проводила дни свои в чистоте и непорочности, соблюдая девство. С юности она была научена своим отцом Теоном философии и настолько преуспела в любомудрии, что превосходила всех философов, живших в те времена. Она и замуж не пожелала выйти отчасти из желания беспрепятственно упражняться в любомудрии и изучении книг, но в особенности она хранила свое девство по любви ко Христу". Убили ее "ненавидевшие мир мятежники". Нитрийских монахов в городе тогда не было. Узнав о происшедшем, они "исполнились скорби и жалости к неповинным жертвам мятежа" и, придя в Александрию, чтобы защитить Кирилла, забросали камнями колесницу префекта .

Услужливые историки надежно и надолго окрыли истину.

Гипатию убили дважды: одни монахи растерзали ее в церкви, другие принялись последовательно и упорно уничтожать созданные ею книги. Гипатию обрекли на вечное молчание. Тем временем сочинения Кирилла размножали сотни переписчиков. Житие его украшали миниатюрами.

Несмотря на усилия ученых и писателей, пытавшихся восстановить истину и воссоздать подлинный облик Гипатии, справедливость так и не восторжествовала. В церквах поклоняются иконам с ликом "святого" Кирилла Александрийского. Из-под печатных станков все еще выходит его полное лжи жизнеописание. На полках библиотек стоят его многотомные сочинения.

А из книг Гипатии до сих пор не найдено ни единой строчки.

Столкновение защитницы античного мировоззрения, "жизнерадостного и светлого", с надвигающимся "мраком средневековья" - благодатная тема для романистов, особенно если их не слишком отягощает любовь к исторической достоверности. Леконт де Лиль видел в Гипатии символ погибающей эллинской культуры, последнее воплощение "духа Платона и тела Афродиты".

Этот образ соблазнил не одного романиста. Искушение оказалось непреодолимым: обучающая философии молодая красавица требовала в качестве обязательного противопоставления темных монахов, которые, убивая ее, дают выход подавленному вожделению.

На русский язык переведены два романа, посвященные Гипатии, - Фрица Маутнера и Чарльза Кингсли, но оба они в большей или меньшей степени следуют той же схеме. У Маутнера Исидор, отвергнутый Гипатией, добивается от Кирилла позволения убить ненавистницу, ибо искушающий его дьявол принимает ее облик. Ненависть монахов к прекрасной язычнице усугубляется, по Кингсли, любовью Ореста к Гипатии .

Чего стоят подобные фантазии об убиваемой монахами мудрой девушке "с телом Афродиты", показывает хотя бы то, что Гипатии к моменту гибели, по самым скромным подсчетам, было под пятьдесят.

Жизнь Гипатии еще ждет своего романиста, который, отринув штампы, сумел бы показать ее эпоху, эпоху великих социальных столкновений и ожесточенной борьбы идей.
 
 

                                                Феодора.

 Феодора, одной из самых интересных и талантливых женщин в византийском государстве. "Тайная история", принадлежащая перу Прокопия, историка эпохи Юстиниана, рисует в сгущенных красках развратную жизнь Феодоры в ее юные годы, когда она, происходя из низов общества (отец ее был сторожем медведей в цирке), в морально нездоровой обстановке тогдашней сцены превратилась в женщину, дарившую многих своей любовью. Природа наделила ее красотой, грацией, умом и остроумием. По словам одного историка (Диля), "она развлекала, чаровала и скандализировала Константинополь". #"#">#"#">09.01.1908 года - 14.04.1986 года )

Франция

Сегодня в России, когда женщина все глубже ощущает собственное "я", совсем не увлекаясь проблемами феминизма, а просто когда женщина все глубже ощущает собственное "я", совсем не увлекаясь проблемами феминизма, а просто  касаясь вопросов более существенных и глобальных, чем надоевшие ей сферы быта и секса, она поневоле сталкивается с тем, что прочувствовала и пронесла через свою жизнь Симона  де Бовуар. "Идеи приходят в мир вместе с людьми", немало людей хотело бы шагнуть в вечность, но чаще всего люди принадлежат только своему времени. Симона де Бовуар будет дорога последующим поколениям тем, что искала, хотя и не нашла устойчивого соотношения между женским сословием и миросозерцанием интеллигента

Книга Симоны де Бовуар "Второй пол", написанная уже полвека назад, хотя и растворяется во множестве новых, связанных со вторым тысячелетием проблем, однако в некоторых отношениях не перестает быть актуальной, так как дает женщине точное о себе представление, как биологической, исторической и религиозной особи. Что бы сегодня ни говорили о де Бовуар, как бы ни "умывали" ее в прессе и проповедях, она смотрела реальности в глаза и примером собственной жизни доказала вероятие нового характера взаимоотношений между мужчинами и женщинами.

Написанная в конце сороковых годов книга "Второй пол" не перестала быть значимой и сегодня, несмотря на женские бунты тридцатых годов, выдвижение знатных колхозниц, героизацию отдельных личностей советского периода (участниц войны, космонавтов и членов правительств). Отдельные случаи не есть правило. Появление в 60-х годах некоторых художественных произведений фантастического характера на темы об амазонках наших дней, написанных в основном мужчинами, одним только характером заметного испуга их авторов перед наступлением женского сословия подтверждают правильность этих суждений.

Теперь припомним судьбу самой писательницы. Гражданская супруга известного французского философа-экзистенциалиста, Симона де Бовуар родилась в благополучной и отнюдь не бедной семье адвоката и ревностной католички. Ее детство, как потом она признавалась, было счастливым и безоблачным. Окончив философский факультет и написав работу "на чин", Симона де Бовуар преподает философию в Марселе все тридцатые годы. В начале сороковых годов у нее начинается роман с преподавателем философии Жаном-Полем Сартром, ставшим для нее другом на всю жизнь. Как литератор, она принимает участие вместе с ним в движении Сопротивления. Их участие в этих событиях неоднозначно, и некоторыми сверстниками оспаривается до сих пор, поскольку они не перенесли тех лишений, которые выпали на долю тех, кто сражался в Сопротивлении с оружием в руках. Но у Симоны де Бовуар навсегда остался комплекс вины из-за того, что она не знала чувства голода, не мерзла и не испытывала

создать только значительное, программное произведение, будь то роман, эссе или автобиографическая повесть. Она размышляет о том, что в отличие от многих живых существ только человек осознает, что его жизнь конечна, что он смертен. И на протяжении этой короткой жизни людям недоступна полная свобода, они всегда сталкиваются с проблемой ответственности в общении "с другими". И самые большие трудности возникают при общении между полами. Симона де Бовуар видит возможность согласия между ними не в сфере секса и ориентации на привилегированный статус мужчины, а в совместном поиске смысла жизни.

В конце XX века стали вспоминать книги де Бовуар, посвященные "третьему возрасту", где она сумела передать великолепие жизни, тревогу и тоску зрелых лет, скандальное столкновение собственного сознания с процессом умирания, ухода в небытие.

Вспомнили и книги, в которых она рассказывает о своих "римских каникулах" с Сартром, о темах их бесед и разговоров, о том, что их волновало на протяжении жизни, о фантастическом успехе Сартра, о его влиянии на молодежь и умы современников.

У самой Симоны де Бовуар не было честолюбия ее супруга, но она, безусловно, грелась в лучах его славы, скажем с французским оттенком - "реноме", пока не заработала свою собственную славу своим отчетливо выраженным "феминизмом". Философские сочинения Симоны де Бовуар отмечают взвешенная объективность, проницательность, кругозор, хороший слог, просветительское начало, но в обществе она нравилась далеко не всем, ее ругали и марксисты, и католики. Они считали, что ее "чисто женский" бунт был не обоснованием необходимости эмансипации, а свидетельством необузданной гордыни и издерганной души. Спокойное гармоническое состояние Симоны де Бовуар не раз, как она признавалась, на протяжении жизни разрушалось, и писательница подвергала свою судьбу безжалостному анализу и в художественных произведениях и в научных исследованиях.

"Моя героиня - это я" - цитирует она Марию Башкирцеву. И действительно большинство ее романов автобиографичны. Так, например, в своем первом романе "Гостья" о жизни пары, слаженную гармонию которой разрушает вторгшееся в их жизнь юное существо, она описывает свои отношения с Жаном Полем Сартром. Не секрет, что великого философа постоянно окружали юные поклонницы.

Для нее творчество писателя - еще и способ самопознания: "Мужчина действует и таким образом познает себя. Женщина же, живя взаперти и занимаясь трудом, не имеющим весомых результатов, не может определить ни свое место в мире, ни свои силы. Она приписывает себе высшее значение именно потому, что ей недоступен никакой важный объект деятельности...

...Желание жить женской жизнью, иметь мужа, дом, детей, испытать чары любви не всегда легко примирить со стремлением добиться намеченной цели".

Удалось ли ей самой это примирение? Скорее всего, нет. Но она сознательно выбрала свой путь.  

                            Ханна Арендт (1906- 1976).

Рассказ о том, как эсэсовский оберштурмбаннфюрер выпускал труды знаменитой еврейки. В том, что жизненные пути этих двух людей - женщины и мужчины - на склоне лет пересеклись, проявилась, с одной стороны, случайность, которая нередко лежит в основе жизненных коллизий, а с другой - трагическая предопределенность. склоне лет пересеклись, проявилась, с одной стороны, случайность, которая нередко лежит в основе жизненных коллизий, а с другой - трагическая предопределенность.

Автор: Михаил РУМЕР-ЗАРАЕВ

Статья: Ханна Арендт и ее издатель

Сайт: Алеф (www.alefpress.com)

Ханна Арендт и ее издатель

Рассказ о том, как эсэсовский оберштурмбаннфюрер выпускал труды знаменитой еврейки. В том, что жизненные пути этих двух людей - женщины и мужчины - на склоне лет пересеклись, проявилась, с одной стороны, случайность, которая нередко лежит в основе жизненных коллизий, а с другой - трагическая предопределенность.

На разных полюсах

Они родились с разницей в пять лет (женщина в 1906 году, мужчина - в 1911-м) и принадлежали к одной культуре и одной стране, никогда, правда, до самой встречи, не слышав друг о друге. Это и немудрено: они существовали на разных общественных полюсах. Пока она училась в германских университетах у 'королей' философии - Хайдеггера, Гуссерля, Ясперса, писала свою первую литературную работу 'Рахель Варнхаген: жизнь еврейки', а в предвоенные годы сотрудничала с сионистскими организациями, помогая переправлять беженцев, он писал докторскую диссертацию 'Объевреивание немецкой духовной жизни', а затем делал карьеру в СС, специализируясь на вопросах национал-социалистического мировоззрения и возглавляя в Главном управлении имперской безопасности подразделение науки, культуры и искусства.

После войны он сидит в тюрьме как нацистский преступник, а она работает в комиссии по восстановлению европейского еврейства и пишет книгу 'Истоки тоталитаризма', публикация которой делает ее знаменитой. Выйдя из тюрьмы, он работает редактором в издательстве, созданном двумя его товарищами по Главному имперскому управлению безопасности, а затем переходит в известное либеральное издательство Пипера (Piper Verlag) и становится его руководителем. Вот тут-то в 60-е годы и пересекаются их пути. Она, Ханна Арендт, - 'звездный' автор, он, Ганс Рёсснер, - заинтересованный в ее публикациях издатель. Он публикует все ее работы и в том числе книжку о его коллеге по имперскому управлению безопасности Адольфе Эйхмане, на процессе которого Арендт присутствовала.

Они встречались и переписывались. 'Высокоуважаемая милостивая фрау! - со старомодной церемонностью обращается к Ханне Арендт бывший эсэсовец. - То, что Вы пишете о гуманизме и истине, принадлежит, с моей точки зрения, к озарениям, о которых следует долго говорить...'. Арендт, судя по всему, не знала о прошлом своего почтительного корреспондента. Между тем ее портрет, по словам вдовы Рёсснера, стоял на его письменном столе до самой его смерти в 1999 году.

Этот сюжет раскопал немецкий историк Михаэль Вилдт и рассказал о нем в своей недавно вышедшей книге 'Поколение обязательных'. Тема поколения, давшего миру нацизм, по-прежнему занимает общественное сознание современной Германии. И образы двух людей - знаменитой еврейки и эсэсовца, встретившихся не на пороге газовой камеры, а в обстановке послевоенного культурного и политического ренессанса со свойственными ему размышлениями о нравственных ценностях человечества, о 'гуманизме и истине', - поражают воображение.

Опыт социальной анатомии

После войны Ханну Арендт, прошедшую долгий путь эмиграции (жизнь в Париже после прихода Гитлера к власти, бегство в США в 1941-м), мучает проблема отношения к стране, в которой она родилась и прожила молодость. Те же чувства одолевают одного из отцов экзистенциализма Карла Ясперса, ее учителя и близкого друга, в переписке с которым Арендт состояла долгие годы. В 46-м Ясперс публикует трактат о 'немецкой вине', а в 48-м он из Гейдельберга, где в годы нацизма был отстранен от преподавания в знаменитом университете, перебирается в Швейцарию, в Базель, - как ему кажется, поближе к открытому миру. Он насчитывает в своем народе примерно 0,01 процента убийц и 0,015 процента безусловных противников нацистского режима. Но как относиться к остальным? Арендт, в свою очередь, говорит, что ей трудно глядеть в глаза своим бывшим соотечественникам, не спрашивая в душе: 'Сколько моих ты погубил?'. Вместе с тем она пишет Ясперсу: 'Я постоянно говорю себе: осторожно с осуждением немцев, мы точно такие же'.

Годы спустя, освещая в прессе процесс Эйхмана и выпустив затем книгу 'Эйхман в Иерусалиме - отчет о повседневности зла', она возложит часть ответственности за Холокост на руководителей европейского еврейства, не сумевших организовать достойное сопротивление. В 40 - 50-е годы, работая в общеевропейских еврейских организациях, она вызывает раздражение еврейского международного истеблишмента, говоря о еврейском коллаборационизме, сделках с нацизмом. Вышедшая в 51-м книга 'Истоки тоталитаризма' вызывает взрыв страстей и обостренный интерес к ее мыслям.

В сущности, это вдохновленный надеждой найти способ контроля над разрушительными силами опыт социальной анатомии, который был предпринят после крушения наиболее страшной тоталитарной системы века и в период расцвета другой, не менее страшной. Арендт анализирует три главных фактора европейской истории XX века: антисемитизм, империализм и тоталитаризм.

Главную причину того, что евреи оказались первой жертвой европейской Катастрофы, она видит в их незакрепленном социальном статусе. Будучи исключительной группой в общем порядке жизни классово-национальных государств старой Европы, они после слома этого порядка 1 августа 1914 года стали первыми в ряду коллективных жертв новой истории. К числу таких жертв можно прежде всего отнести безгосударственные меньшинства, не имеющие социальных прав, закрепленных в национально-гражданской форме.

Арендт уже в процессе Дрейфуса различает 'потаенные силы' XIX века, которые потом так страшно реализовались в XX веке. Представление о виновности Дрейфуса оказалось неразрывно связанным с убеждением в том, что, будучи евреем, он принадлежит к племени изменников. В глазах большинства общества он был не преступником, а изначальным носителем порока. А врожденный порок может быть искоренен и уничтожен лишь вместе с его носителем. Эта новая логика европейской истории отыгрывала на евреях только свой первый сюжет. Ханна Арендт приводит документы из германских архивов, опубликованные после войны. В соответствии с подписанной Гитлером имперской оздоровительной программой предстояло 'изолировать' от остального населения все семьи с пороками сердца и болезнями легких. Их физическая ликвидация, без сомнения, была следующим пунктом в этой программе. Видимо, очередным шагом оздоровления нации стало бы запланированное принятие 'общего кодекса законов о чуждых элементах'.

Искусство мимикрии

И вот книги с такого рода размышлениями и обобщениями издает бывший эсэсовец. Что это был за человек? С фотографии 1938 года на нас смотрит молодой мужчина в строгом костюме - четкий абрис худого лица, короткая стрижка, плотно сжатые губы, в облике угадывается сдерживаемая страстность. С юных лет он принадлежал к кругу патриотически настроенных антисемитских интеллектуалов, искренне воодушевленных нацизмом.

С 1934 года 23-летний Рёсснер начинает оказывать услуги СД - службе безопасности СС, выясняя, какое влияние национал-социалистическое мировоззрение оказывает на культурную жизнь страны и прежде всего на германистику, чему и был посвящен специальный меморандум, представленный в штаб ведомства. В 40-м он в штате Главного управления имперской безопасности, где делает стремительную карьеру. Здесь не могли не оценить его преданность делу, глубокое понимание существа нацистской идеологии. Разумеется, он не вульгарный 'мясник' из тех, кто выколачивает признания на допросах. Судя по всему, его знания и опыт использовали в седьмом отделе Главного управления, где занимались исследованием вопросов идеологического характера. Там он, достигнув в 44-м звания оберштурмбаннфюрера, что приравнивалось к армейскому званию подполковника, возглавлял подразделение, курировавшее науку, культуру и искусство. Вполне вероятно, что он знал Эйхмана: они были близки по возрасту и находились в одном звании, хотя и работали в разных зданиях: Эйхман на Курфюрстенштрассе, а Рёсснер - на Вильгельмштрассе.

Эту так удачно развивавшуюся карьеру разрушило поражение Рейха. Из блестящего элитарного офицера, близкого к рычагам власти, Рёсснер превратился в изгоя, скрывающего свое прошлое, мечущегося по стране в поисках убежища, а потом и в узника британской военной тюрьмы. Заключение было недолгим. Он освободился еще сравнительно молодым, полным сил и желания начать жизнь сначала. В конце концов, он не одинок, есть среда, круг старых товарищей, готовых помогать друг другу. Двое из них создают издательство, где он служит редактором. А потом - удача. Он попадает в известное либеральное издательство Пипера, перебирается в Мюнхен и вскоре становится директором.

Впоследствии хозяин издательства Клаус Пипер уверял, что понятия не имел о прошлом своего директора, хотя знал о его членстве в национал-социалистической партии. Но кто ж не состоял? А что тот был эсэсовским идеологом, оберштурмбаннфюрером, не ведал. Вдова Рёсснера заверяла Вилдта, что Пипер знал все, но что уж теперь говорить... Тем более что Рёсснер прекрасно приспособился к новым временам, новым 'песням', проявлял полное понимание демократических ценностей. Ни авторы, ни сотрудники издательства, вспоминая впоследствии о нем, не могли уловить в его поведении ни одной 'коричневой' ноты. О его второй жизни, о том, что его время от времени вызывают на допросы в прокуратуру в связи с готовящимися процессами 'старых товарищей', не знал никто. На работе он был неизменно ровен, доброжелателен, трудолюбив. А уж во всем, что касалось Ханны Арендт, он сама предупредительность, граничащая с восхищением.

Однако Вилдт считает, что Рёсснер до конца дней оставался типичным 'старым наци'. Если это так, то какая же выдержка требовалась от него, какое искусство мимикрии! Как говаривали мы в свое время на московских кухнях: 'Гвозди бы делать из этих людей и вешать потом их на этих гвоздей'.

Ну а портрет Ханны Арендт, который стоял на его домашнем письменном столе, - что это? Причуда, исключение, которое антисемит делает для одного какого-либо еврея? Ответ на этот вопрос 'старый наци' унес в могилу.

                              ЮДИФЬ И ЕЕ НОВАЯ ПРИВЯЗАННОСТЬ.

Джудит Батлер. Психика власти: теории субъекции. Пер. с англ. Завена Баблояна. - Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2002, 168 с. (Гендерные исследования).

Наверное, девочке по имени Джудит (иначе - Юдифь) на роду было написано стать феминисткой. И не просто поборницей женских прав, а самым радикальным из всех ныне живущих и живших когда-либо ранее теоретиков гендера. Патентованная концепция Батлер - теория перформативной субъективности, согласно которой пола как природной предрасположенности нет вообще. Быть женщиной или мужчиной - это значит ощущать себя соответственно таковой или таковым. А кто знает, какие ощущения возникнут у вас, скажем, завтра утром?

Согласно Батлер, не только гендерной идентичности самой по себе, но и субъективности самой по себе не существует. И то и другое - плод социализации, результат поведенческой практики: субъектом становятся, а не рождаются. Как это происходит - об этом и книга "Психика власти", написанная относительно недавно, в 1997 году. Этакий замес на теории власти Фуко, теории интерпелляций Альтуссера и психоанализа. В итоге - оригинальная теория субъекта, в рождении которого, по Батлер, участвует не только внешняя, давящая извне власть, но и пассионарная привязанность - стремление к подчинению. И с внешней властью, и с внутренними привязанностями человеку рано или поздно свойственно бороться. К чему, собственно, Батлер и призывает. Но при этом она же и напоминает, что без власти и без привязанностей субъекта вообще нет.

                              Годвин, Мэри Уолстонкрафт 

                                                   (1759–1797)

Годвин, Мэри Уолстонкрафт (Godwin, Mary Wollstonecraft), английская писательница. Родилась в Лондоне 27 апреля 1759. В восемнадцать лет ушла из дому, получив место компаньонки в Бате. Впоследствии открыла школу в Ньюингтон-Грин, однако та просуществовала недолго, и Мэри Уолстонкрафт поступила гувернанткой в знатную ирландскую семью. В 1787, вернувшись в Лондон, начала писать для либерального издателя Дж.Джонсона. За Мыслями о воспитании дочерей (Thoughts on the Education of Daughters, 1787) последовали полубиографический роман Мэри (Mary, 1788), сборник Поучительных рассказов для детей (Original Stories, 1788), переводы с французского и немецкого, а также статьи для «Аналитического обозрения» («Analytical Review») Джонсона. В 1791 Мэри Годвин впервые привлекла к себе внимание статьей Защита прав человека (A Vindication of the Rights of Man), написанной в ответ на Размышления о Французской революции Э.Берка. Годом позже она упрочила свою репутацию первой феминистки, выпустив в свет эссе Защита прав женщины (A Vindication of the Rights of Woman) – страстный призыв дать женщине такое образование, которое обеспечило бы ей экономическую свободу и самоуважение.

В августе 1796 она сошлась с философом У.Годвином и 29 марта 1797 стала его женой. 30 августа родилась их дочь, вторая Мэри Уолстонкрафт Годвин (впоследствии Шелли), а 10 сентября 1797 старшая Мэри Годвин умерла от родильной горячки в Лондоне.

Источник:#"1.files/image008.jpg" align=left hspace=5 vspace=5 alt="Мэри Уолстонкрафт Шелли">Mary Wallstonecraft Shelley,
1797-1851

Английская писательница, жена поэта Перси Биши Шелли.

Мэри была дочерью писателя и философа Уильяма Годвина и одной их первых феминисток Мэри Уоллстонкрафт, которая умерла во время родов. В 1813 году Мэри Шелли познакомилась с поэтом Перси Биши Шелли. Они полюбили друг друга, но Шелли был женат и им пришлось в 1814 году уехать в Европу. В Швейцарии они встретились с Байроном и весной 1816 года на Вилла Диодати на берегу Женевского озера вся компания принялась развлекаться сочинением рассказов ужасов. Байрон вчерне набросал рассказ о вампире (который позже доработал его врач Джон Полидори), а Мэри Шелли придумала историю об ученом, который создал искусственное человеческое существо. К весне 1817 года повесть "Франкенштейн, или Новый Прометей" была закончена, а в начале 1818 года опубликована.

"Франкенштейн" стал знаковым произведением английской и мировой литературы, обозначив переход от романтической литературы к литературе рационалистической и пророчески подняв проблемы, ставшие актуальными существенно позднее - когда научные достижения действительно начали представлять опасность для существования человечества. Повесть, написанная в "готическом" антураже, стала провозвестницей научной фантастики, которая оформилась как самостоятельное направление только через столетие. Экранизации "Франкенштейна", традиция которых начинается с версии 1910 года, сделали персонажей Мэри Шелли нарицательными в массовой культуре XX века.

Другие произведения Мэри Шелли - "Вальперга, или Жизнь и приключения Каструччо, князя Лукки" (1823), "Послений человек" (1826), "Фолкнер" (1837). Сборник короткой прозы Мэри Шелли был издан только в 1891 году.

  Дочь Уильяма Годвина и Мэри Уолстонкрафт, жена великого английского поэта-романтика П.Б.Шелли. Ее самый знаменитый роман "Франкенштейн, или Современный Прометей" вышел в свет в 1818 г. - Мэри Шелли писала его под впечатлением трагических потрясений, происходивших в ее личной жизни: несмотря на свои девятнадцать лет, она уже в полной мере успела познать ужас, тоску, отчаяние, смерть, сопровождающие человеческую жизнь. Эти настроения (а также ее знакомство с Мэтью Льюисом, автором нашумевшего романа "Монах") вполне сказались в ее книге - стоявшей как бы на скрещении двух литературных традиций: "готической" и "просветительской". Герой романа Мэри Шелли - молодой ученый Виктор Франкенштейн, во многом напоминающий гетевского Фауста, убежденный во всемогуществе человеческого разума. Опьяненный мечтой о небывалых научных свершениях, стремясь уподобиться античным богам и героям, он совершает чудо: в результате эксперимента создает человекоподобное существо - гиганта, наделенного небывалой мощью и энергией. Но его создание вскоре выходит из-под контроля и первыми жертвами его сокрушительной силы оказываются люди, наиболее близкие Франкенштейну: его брат, его лучший друг, его молодая жена. "Мотив Франкенштейна" - человека пускающего в ход силы, становящиеся ему неподвластными - сказался впоследствии во многих произведениях английской литературы: фантастических сочинениях Стивенсона, Уэллса. В переосмысленном виде он, несомненно, прочитывается и в знаменитой повести М.Булгакова "Собачье сердце". После трагической гибели мужа, летом 1822 г. застигнутого в море внезапным штормом и утонувшего, Мэри Шелли выпустила в свет "Посмертные стихотворения" Шелли, сопроводив их воспоминаниями о нем и размышлениями о его творчестве, оформленными ею в виде развернутых "примечаний" к его произведениям. До конца жизни Мэри Шелли занималась литературным трудом: редактурой, компиляцией литературных очерков об иностранных писателях, переводами, рецензированием. Чаще всего она делала это анонимно. На титульных листах тех пяти романов, что были написаны ею в эти годы, вместо ее фамилии значилось: "Автор "Франкенштейна". Им Мэри Шелли и осталась в истории мировой литературы.
 

БИБЛИОГРАФИЯ

ТАТЬЯНА ВАЙЗЕР

Симона Вейль: двойное дно метафизики

(Рец. на кн.: Крогман А. Симона Вейль, свидетельствующая о себе. Челябинск, 2003)

Крогман Ангелика. СИМОНА ВЕЙЛЬ, СВИДЕТЕЛЬСТВУЮЩАџ О СЕБЕ / Пер. с нем. М. Бента. — Челябинск: Аркаим, 2003. — 320 с. — 1000 экз.— (Биографические ландшафты)

...Я хочу высказать ОДНУ мысль, единственную, и одну мысль ИЗНУТРИ; но я совсем не хочу высказывать мысль Паскаля, мысль философа <...>. Иной раз мне не хватает одного-единственного слова, простенького непритязательного словечка, чтобы быть великим, чтобы говорить на манер пророков, слова-свидетеля, точного слова, тонкого слова <...>, которое держалось бы на дальнем краю моего существа и которое для всех на свете было бы ничтожно.

Я свидетель, я единственный свидетель самому себе...

А. Арто. Нервометр

Надо признаться сразу, что попытка поставить — исходя из текстов Симоны Вейль и не устраняя при этом противоречий, существующих внутри ее мировоззренческого универсума, — строгую философскую проблему, оказалась едва ли разрешимой. И композиционная сложность книги Ангелики Крогман — не единственная тому причина. Общий портрет в книге разбит по хронологическим этапам, интересам, проблематизациям жизненного и творческого пространства Вейль. В связи с каждой значимой для Вейль темой Крогман формирует — параллельно с хронологическим делением на главы — некие проблемные поля, такие, например, как этика и теология труда у Вейль, изящные искусства как экспериментальное доказательство воплощения, интуиция и научное понятие в математике, сравнительное изучение религий... Помимо собранных по каждой теме фрагментов вейлевских сочинений разных лет и выводов Крогман книга включает в себя отзывы и свидетельства о Вейль современников и последователей, развернутую биографическую канву. Но причина наших затруднений, скорее, в другом: она (книга) сложна еще и тем, что ничуть не пытается скрыть эти противоречия, вкрапленные в сам ход вейлевской мысли и не допускающие стройных философских концептуализаций.

Этим в какой-то степени объясняется уникальная способность данной фигуры-явления, ставшей событием для интеллектуальной Франции 1930—1940-х гг., преломляться в разных ракурсах говорения о ней. Вот только два из многих тому примеров. Джордж Стайнер скажет: в ряду женщин-современниц, великих духом, — Бовуар — Арендт — Вейль — последняя была «в наибольшей степени философична и “горний свет” (как назвал бы его Ницше) чистых абстракций был в наибольшей степени ее стезей. В таких высотах не место церковным благовониям» . С другой стороны, Сьюзен Зонтаг будет утверждать, что «правду в наше время измеряют ценой окупивших ее страданий автора», а потому «такие писатели, как Кьеркегор, Ницше, Достоевский, Кафка, Бодлер, Рембо, Жене и Симона Вайль, не были бы для нас авторитетами, не будь они больны...» . В наших размышлениях о прочитанном мы попытаемся показать, что и для того, чтобы оценить актуальность книги Крогман сегодня, и для того, чтобы поставить фигуру самой Вейль в центр нашего внимания, равно не обязательно предпочитать в ней мученицу мыслителю, исповедовать ее идеи (Зонтаг эти два момента полагает как взаимоисключающие) или стараться обойти то самое столкновение мысли и мистики, которое едва ли удержит мышление на высоте чистой абстракции.

Итак, Симона Вейль (1909—1943) — французский мыслитель-мистик, преподаватель философии, участница Гражданской войны в Испании и антифашистского Сопротивления во Франции. Или менее формально: «христианка, не принявшая крещения; визионер, для которого атеизм был родом аскезы; мученица, превыше всего ценившая “благодать боли”» (с. 5). Или еще смелее: революционер-одиночка, анархистка, «категорический императив в юбке». Чеслав Милош считал, что появление такого писателя, как Вейль, в ХХ в. опровергало все законы вероятности (с. 307). Эмиль Чоран, в частности, признавался в любви к ней за высказывания, в которых «гордыней она не уступит <...> величайшим святым» [3]. Сама же она в числе своих духовных предшественников называла Гомера, Эсхила, Платона, Канта...

Социальные экстремумы, которых она искала или в которых вынужденно оказывалась, свидетельствуют, на наш взгляд, о той крайней жажде Абсолюта, при которой возможность для Вейль каких бы то ни было социальных компромиссов была исключена. Достаточно вспомнить здесь о ее общественно-политической деятельности, которая закончилась для нее смертью от истощения и туберкулеза легких. Перечислим лишь некоторые из крайностей присущего ей способа бытия-в-мире. Потребность в абсолютной чистоте, целомудрии и духовной целостности. В абсолютной — как она это называла — «интеллектуальной честности» и «очистительном атеизме» в случае, если социальное чувство справедливости или религиозное чувство обнаружит противоречие политического/ религиозного догмата с духом истины. В абсолютной духовной аскезе и нищете: не причащаться таинствам, если нет на то «повеления свыше». В абсолютной причастности к истине и абсолютном самообнажении: «чистая, нагая, верная и вечная правда». В абсолютной для мира необходимости искупительной жертвы, в частности через изнуряющий физический труд, ради которого она, будучи преподавателем философии, идет подручной работницей на завод. В абсолютном призвании и служении: «Отче, Ты, который есть Добро, <...> изыми у меня это тело и душу и сделай из них что-нибудь, что будет принадлежать Тебе, и пусть в вечности от меня останется только это изъятие или ничто» (с. 135). Наконец, потребность в абсолютной... ценности Абсолюта.

Очевидно, что из подобного ценностного измерения она не могла не вступить в откровенное противоречие с интеллектуальной, чисто «мозговой», как определяет ее Крогман, культурой Европы 1920—1930-х годов. Обвинениям с ее стороны подверглись все реалии времени, во многом, как она полагала, облегчившие дорогу фашизму. Сюрреализм в искусстве, феноменология, нарождающийся экзистенциализм в философии, политическая диктатура. Диагноз, который она ставит своему времени всякий раз, когда касается вопросов политики, религии, науки и семейной традиции на историческом материале от античности до начала ХХ в., — болезнь отрыва от , равно метафизических (божественных) и исторических (античных). Области, пораженные этой болезнью, — как все социальное тело Европы, так и душа каждого отдельного человека. Примеры — сколько угодно: разрыв между наукой и верой, верой и разумом, искусством и религией, музыкой и математикой, телом и духом, мирской и духовной жизнью, античностью и христианством: «Европа была лишена духовных корней, оторвана от той античности, откуда ведут свое происхождение все составные части нашей цивилизации» (с. 107).

Исторически метастазирование этой болезни по европейскому организму Вейль связывает с двумя тенденциями, которые и приведут впоследствии к рождению в Европе тоталитарной культуры. С одной стороны, в контексте римского христианства происходит замещение всеобщей  власти метафизического (у Вейль — божественного Закона) всеобщей же, но публичной властью авторитета церкви: законодательства и суверена, наместника Бога на земле, — Римская империя признает христианство своей официальной религией. Этому будет во многом способствовать иудейская традиция, в которой, как считает Вейль, освобожденные от власти фараонов евреи оказываются с освободителем (Яхве) в юридических отношениях господина и рабов. «Из Бога сделали двойника императора» (с. 225), — говорит она, и в этом — одна из причин антисемитизма Вейль. Здесь же укажем и другую: полагая иудаизм всецело коллективистской религией, она, при крайней религиозной индивидуалистичности, обвинила еврейскую традицию в национализме и расизме, «ибо кумиром для них [евреев] служит раса» (с. 97).

В том же контексте обнаружат себя религиозные свойства политики, придающие проявлениям физической силы идеологически ценностные значения: «[Римляне] понимали, что сила становится по-настоящему действенной лишь при условии, что она прикрывается какими-либо идеями» (с. 96). Это «прикрытие», как его определяет Вейль, силовых отношений власти метафизикой (в данном случае римской императорской власти — христианской идеей) впоследствии и использует Гитлер, создавая «религию», которая была бы наделена для массы статусом всеобщей абсолютной духовной ценности. Поэтому «пока это [наша причастность всеобщности церкви] является следствием послушания (здесь — социального внушения. — Т.В.), я довольна, — скажет Вейль, — что лишена радости принадлежать мистическому телу Христа» (с. 99).

С другой стороны, в ее рассуждениях прослеживается тенденция, берущая начало с Декарта, когда постижение истины признается возможным только через рациональное познание и начинает определяться категориями здравомыслия и очевидности. В этом случае нам уже ничто не мешает заменить индивидуальную мысль принуждением коллективного разума на том основании, что последний — в силу своей всеобщности — всегда оказывается носителем «истинного» или «общественно полезного», опираясь на очевидное и здравый смысл.

Одним из следствий этого смыслового смещения станет преобладание в ХХ в. той функции любой политической организации, при которой она — и Вейль будет упрекать в этом все современные ей политические системы — оказывается машиной, производящей коллективные эмоции, экстазы и массовые внушения. В том числе и рабочее движение, важнейшей формой которого становится в это время пропаганда. Знак равенства между диктатурой пролетариата, национальным империализмом, фашистской бюрократией, тоталитарным коммунизмом, либеральным капитализмом и умеренным социализмом Вейль поставит на том основании, что каждая из этих общностей держится так называемым люциферовским грехом. А именно — идолопоклонством и осязаемой иллюзией внутренней целостности и единства, к которым, согласно ее убеждению, влечет нас наша врожденная потребность в причастности ко всеобщему, в самопосвящении себя делу или идее, в любви к существу из плоти и крови (с. 119). На основе этого Вейль делает вывод, что всякая партия по своему происхождению и целям тоталитарна.

Обостренный до предела индивидуализм восприятия и мышления будет вызывать в ней столь же обостренное чувство массы, через которую, как она считала, дьявол изобретает дурное подражание, эрзац божественного: нацию, государство, институт, церковь, семью, — общество. «Совершенство безлично, — говорит она, подразумевая совершенство Бога , — личность [есть] то в нас, что соучаствует в заблуждении и грехе. Великие усилия мистиков всегда были направлены на то, чтобы достичь такого состояния, при котором в их душе не оставалось бы частицы, говорящей “я”. И все же та часть души, которая говорит “мы”, бесконечно более опасна» (с. 95). Но важно при этом различать, какое именно «мы» имеется в виду. И важно помнить при этом, что и римская христианская церковь, и впоследствии нацизм и тоталитаризм обнаружат — по ходу вейлевской мысли — общее основание в абсолютизации как ценности именно той всеобщности, которая держалась, с одной стороны, метафизической идеей, а с другой — жесткой структурой социального института и властью авторитета.

Что же касается современной Вейль науки, то поскольку чистый дух христианства, как считала она, испорчен двойной (римской и еврейской) традицией, которая разрывает связь христианской цивилизации и дохристианских языческих религиозных воззрений, — союз светской и духовной жизни, религии и науки начиная с Возрождения оказывается невозможным. Более того — в той мере, в какой сама посткартезианская наука выносит предмет своего исследования за границы добра и зла, а исследовательская позиция ученого перестает определяться его отношением к Абсолюту и любовью к божественной истине, мы теряем право на обладание этой истиной, вернее — на сопричастность ей. Поэтому «Декарт, — скажет Вейль, — не был философом в том значении, которое имело это слово для Пифагора и Платона, он не был влюблен в божественную Мудрость: после исчезновения Греции философов не было» (с. 214).

По той же причине Вейль укажет на невозможность сегодня социологии и психологии как наук, если мы не сумеем «вывести мысль за пределы материального мира», «ввести [в науку] понятие предела» и «возвести в принцип, что в земной части души все конечно, ограничено, подвержено исчерпанию» (с. 243). Или иначе (там же) — и это касается всех гуманитарных наук вообще — «если сверхъестественное не будет строго определено и введено в науку в качестве научного понятия», что позволило бы нам применять строгие математические методы мышления и познания, используемые в точных науках, к опыту сверхчувственного. И тогда «единство существующего в этой вселенной порядка заявило бы о себе со всей неотразимой ясностью» (с. 122).

Но не есть ли — спросим мы в таком случае — подобное желание абсолютно однородной упорядоченности, когда метафизика (в данном случае — Бог) вводится в мир, в повседневность в качестве всеобщей абсолютной духовной ценности и институционально/ законодательно закрепляется, — не есть ли это то самое смещение смыслов всеобщего (метафизического и публичного), которое привело Европу к рождению тоталитаризма? Не наследует ли Вейль, в борьбе с «мозговой» рациональной культурой, механизмам самой этой культуры тем, что с такой легкостью в рассуждении делает шаг от «я» (в данном случае — единичного, индивидуального, неповторимого и непередаваемого мистического опыта, которому она единственный свидетель) — к «мы», для которых этот опыт всегда останется внешним и чуждым? Послушаем еще раз (речь идет о сверхъестественном): строго определим, возведем в принцип, введем в науку...

Крогман как раз и обращает наше внимание на полную неспособность Вейль к выстраиванию социальной горизонтали, к органичной интеграции в социальную, политическую, религиозную общности там, где было проявлено столько способности к построению вертикали метафизической. Вспомним, что центральным в ее мистической теологии был мотив реконструкции «божественного порядка вселенной» и мотив Посредничества (la MОdiation) как миссии, которую берет на себя человек, связующий земное и божественное, самого человека, его земное начало, и Бога. «Мне предписано жить одной, посторонней и изгнанной из любой людской среды без исключения», — скажет Вейль в одном из не вошедших в сборник писем к своему другу, отцу Перрену .

Казалось бы, проблема поставлена. Это проблема — как ее можно было бы, наконец, сформулировать — смещение смыслов в соотношении метафизического (божественного) всеобщего и всеобщего публичного (или общественного). В специфике вейлевской философии речь шла о соотношении всеобщего божественного Закона, основанного на добровольной личностной вере и доверии к Богу, и всеобщей власти Авторитета, власти, основанной на коллективном принуждении и внушении. Что было особенно актуально в контексте становления тоталитарной и массовой культуры 1920—1940-х гг.

Казалось бы, в текстах Вейль имеются все для этого предпосылки, вплоть до указанного нами противоречия в понимании всеобщего самой Вейль, противоречия, которое придает нашей проблеме двойственность, столь ценимую философией парадокса. Но перевернем страницу: «С юных лет я придерживаюсь взгляда, что проблема Бога — это проблема, для решения которой в нашей земной жизни отсутствуют исходные данные, и что единственный надежный метод избежать ошибочного решения... состоит в том, чтобы не ставить ее. Поэтому я ее и не ставлю» (с. 124), — скажет мыслитель, в поле зрения которого труд, искусство, наука, образование, межнациональная и внутригосударственная политика, семейная традиция, церковь <...> включались ровно постольку, поскольку каждая из названных социальных сфер могла быть сфокусирована — вейлевской оптикой — на этой центральной точке — «проблеме Бога».

Сегодня, когда мы реактуализируем те ценности и смыслы, которые C. Вейль несла для современников и культуры в целом, мы неизбежно признаем, что она не являлась ни выдающимся религиоведом, ни серьезным политическим мыслителем, ни сведущим христианским богословом. Более того, исповедовала троцкистского толка радикализм и антисемитизм, замешанный на грубом искажении фактов Писания[8]. Собственно говоря, она не была и в строгом, нововременном смысле слова философом (у Крогман встречаются разные способы именовать такого рода философствование: гностическая и каббалистическая теософия, платоновско-манихейско-аквитанская мистика и т. д.).

Здесь, скорее, стоило бы предложить несколько иную категорию измерения социальной и культурной значимости этой фигуры, значимость... свидетеля. Так, Габриэль Марсель напишет: «Чем чаще я обращаюсь к этой жизни и этим трудам... тем больше убеждаюсь в том, что мы никогда не сможем свести их к каким-либо формулам. [Симона Вейль является] свидетельницей Абсолютного...» (с. 179). Опыт, о котором она свидетельствует, возможно, и в самом деле не сводиґм к дефинициям, не возводиґм в принцип, не вводиґм в науку. Но Ангелике Крогман, возможно, удалось сделать нечто более ценное для читателя, чем добросовестное приведение фрагментов вейлевского наследия и разнородных векторов вейлевской мысли к единой системе. Ей удалось передать сам импульс этой мысли, пусть даже мы имеем здесь дело с тем редким типом мышления, когда мысль пытается коснуться немыслимого, отступает перед ним и все же свидетельствует о себе.

                                              ПРИЛОЖЕНИЕ

  ИЗ «КНИГИ О ГРАДЕ ЖЕНСКОМ»

Кристина Пизанская (1365—1430)

Книга I

Здесь Кристина рассказывает, как по внушению и с помощью Разума она начала копать землю и закладывать основание Града Женского

И сказала дама Разума: «Вставай, дочь моя! Давай, не мешкая дольше, пойдем на поле Учености. Там, где протека­ют ясно водные реки и произрастают все плоды, на ровной и плодородной земле, изобилующей всеми благами, будет ос­нован Град Женский. Возьми лопату твоего разумения, чтобы рыть и расчищать большой котлован на глубину, указанную мной, а я буду помогать тебе и выносить на своих плечах землю».

Я сразу же встала, повинуясь ей, и почувствовала себя в ее присутствии легче и уверенней, чем раньше. Она двинулась вперед, а я за ней, и когда мы пришли на это поле, я начала по ее указаниям копать и выбрасывать землю лопатой вопро­сов. И первый вопрос был таков:

«Госпожа, я помню, как вы сказали мне по поводу осуж­дения многими мужчинами поведения женщин, что чем доль­ше золото остается в тигле, тем оно становится чище, и это значит, что чем чаще женщин будут несправедливо осуждать, тем больше они заслужат своей славы. Но скажите мне, по­жалуйста, почему, по какой причине, разные авторы в своих книгах выступают против женщин, несмотря на то, что это, как мне известно от вас, несправедливо; скажите, неужели от природы у мужчин такая склонность или же они поступают так из ненависти к женщинам» но тогда откуда она происхо­дит?»

И она ответила: «Дочь моя, чтобы дать тебе возможность углубиться в этот вопрос, я сначала подальше отнесу первую корзину земли. Поведение мужчин предопределено не приро­дой, оно скорее даже ей противоречит, ибо нет иной столь сильной и тесной связи, данной природой по воле Бога мужчине и женщине, кроме любви. Причины, которые побуждали, до сих пор побуждают мужчин, в том числе и авторов книг, –  нападкам на женщин, различны и многообразны, как ты и сама уже поняла. Некоторые обрушиваются на женщин с доб­рыми намерениями — чтобы отвратить заблудших мужчин от Падших, развращенных женщин, от которых те теряют голову, или чтобы удержать от безрассудного увлечения ими и тем самым помочь мужчинам избежать порочной, распущенной жизни. При этом они нападают на всех женщин вообще, по­лагая, что женщины созданы из всяческой скверны».

«Госпожа, — сказала я, — простите за то, что прерываю вас, но тогда эти авторы поступают правильно, коли они ру­ководствуются похвальными намерениями? Ведь, как гласит поговорка, человека судят по его намерениям».

«Это заблуждение, дорогая моя дочь, — возразила она, — и оно столь велико, что ему не может быть никакого оправ­дания. Если бы кто-нибудь убил тебя не по безумию, а с доб­рым намерением, то разве можно было бы его оправдать? Всякий поступивший так руководствовался бы неправедным законом; несправедливо причинять ущерб или вред одним, чтобы помочь другим. Поэтому нападки на всех женщин во­обще противоречат истине, и я поясню это с помощью еще одного довода.

Если писатели делают это, чтобы избавить глупых людей от глупости, то они поступают так, как если бы я стала ви­нить огонь – необходимый и очень полезный элемент – за то, что некоторые по своей вине сгорели, или обвинять воду за то, что кто-то утонул. Точно так же и все прочие полезные вещи можно использовать на благо, а можно и во вред. Но нельзя винить их, если глупцы ими злоупотребляют, и ты сама в свое время весьма удачно писала об этом. И ведь все, кто независимо от намерений многоречиво осуждали женщин в своих писаниях, приводили слишком общие и несуразные доводы, лишь бы обосновать свое мнение. Словно человек, пошивший слишком длинное и широкое платье только потому, что смог на дармовщинку и без помех отрезать большой кусок чужого сукна.

Если бы эти писатели желали лишь отвратить мужчин от тупости и, воздержавшись от утомительных нападок на жизнь и поведение безнравственных, порочных женщин, вы­мазали бы правду об этих падших и погрязших в грехах су­ществах, которые искусственно лишены своих естественных качеств – простоты, умиротворенности и праведности и по­тому подобны уродцам в природе, коих следует всячески избегать, то тогда я согласилась бы, что они сделали весьма полезное дело. Однако могу заверить тебя, что нападки на всех женщин вообще, среди которых много и очень достойных никогда не питались мною, Разумом, и все подписавшие под этими нападками оказались в полном заблуждении, и это заблуждение будет существовать и далее. А потому выбрось, эти грязные, черные и неровные камни, они не годятся для постройки твоего прекрасного Града.

Многие мужчины ополчаются против женщин по иным причинам. Одни прибегают к клевете из-за своих собственных пороков, другими движут их телесные изъяны, третьи посту­пают так из зависти, а четвертые из удовольствия, которое они получают, возводя напраслину. Есть и такие, кто жаждет показать, сколь много ими прочитано, и потому в своих пи­саниях они пересказывают то, что вычитали в других книгах обильно цитируя и повторяя мнения их авторов.

Из-за собственных пороков нападают на женщин те муж­чины, которые провели молодость в распутстве, наслаждались любовью многих женщин, обманом добиваясь любовных «сви­даний, и состарились, не раскаявшись в грехах.

Теперь же они сокрушаются, что прошла пора их безумств и распутства. Природа, благодаря которой сердечное влечение претворяется в желанное для страсти действие, охладила их способности. Они страдают от того, что прошло золотое время, им кажется, что на вершине жизни теперь молодежь, к коей и они когда-то принадлежали. И не видят иного сред­ства побороть свою печаль, как только обрушиться на жен­щин в надежде сделать их менее привлекательными для других. Повсюду можно встретить таких старичков, произносящих нечестивые и непристойные речи. Вспомни Матеола, который сам признается, что он немощный старик, обуреваемый страстями. Один его пример убедительно доказывает правдивость моих слов, и можешь быть уверена, что и многие другие мужчины таковы.

Но эти развращенные старики, подобно больным неизле­чимой проказой, ничего общего не имеют с добропорядочны­ми пожилыми мужчинами, наделенными мною доблестью и доброй волей, которые не разделяют порочных желаний, ибо для них это дело слишком постыдное. Уста этих добрых мужей в согласии с их сердцами преисполнены добродетель­ных и честных слов. Они ненавидят ложь и клевету, никогда не порочат и не бесчестят ни мужчин, ни женщин, советуют избегать зла и следовать добродетели, дабы идти прямым путем.

У мужчин, ополчающихся на женщин из-за своих телесных недостатков, слабо и болезненно тело, а ум изощренный, злой. Они не находят иного способа унять боль за свою немошь, кроме как выместить ее на женщинах, доставляющих радость мужчинам. Они полагают, что смогут помешать дру­гим получать наслаждение, коего они сами вкусить не в со­стоянии.

Из зависти подвергают нападкам женщин и те злоязычные мужчины, которые, испытав на себе, поняли, что многие жен­щины умнее и благороднее их, и будучи уязвленными, пре­исполнились к ним презрения. Побуждаемые завистью и вы­сокомерием, они набрасываются с обвинениями на всех жен­щин, надеясь умалить и поколебать честь и славу наиболее достойных из них. И поступают как автор сочинения «О фи­лософии», имени которого я не помню. Он пытается убедить, что почтительное отношение к женщинам некоторых мужчин недостойно внимания и что те, кто высоко ценит женщин, его книгу извратили бы так, что ее пришлось бы назвать не «О философии», то есть «О любви к мудрости», а «О филомории» –  «О любви к глупости». Но уверяю тебя и клянусь, что сам автор этой полной лживых аргументов и выводов книги явил миру образец глупости.

Что касается тех мужчин, что из удовольствия возводят на­праслину, то неудивительно, что они клевещут на женщин, ибо вообще по любому поводу злословят обо всех. И заверяю тебя, что всякий, кто открыто клевещет- на женщин, делает это по злобе сердца, вопреки разуму и природе. Вопреки ра­зуму, поскольку проявляет великую неблагодарность: благо­деяния женщин столь велики, что как бы он ни старался, он никогда не смог бы без них обойтись, постоянно нуждаясь в услугах женщин. Вопреки же природе потому, что нет ни одной твари – ни зверя, ни птицы, — которая не любила бы своих самок, и было бы совершенно противоестественно для разумного человека поступать наоборот.

И поскольку до сих пор на эту тему не написано ни одно­го достойного сочинения, не нашлось достаточно искусного писателя, то нет и людей, пожелавших бы ему подражать. Зато много желающих порифмоплетствовать, которые уверены, что не собьются с правильного пути, если будут следовать за другими, кто уже писал на эту тему и якобы знает в ней толк, тогда как у тех, полагаю, одна бестолковщина. Стремясь сразить себя, пишут убогие стихи или баллады, в которых нет никакого чувства. Они берутся обсуждать поведение жен­щин, королей и других людей, а сами не могут ни понять, ни исправить собственных дурных поступков и низменных наклонностей. Простаки же по своему невежеству объявляют и писания лучшими из созданных в этом мире.

Глава 9

Здесь Кристина рассказывает, как она копала землю что означает то, что она задавала даме Разума вопросы и получала на них ответы

«А. теперь, — продолжала дама Разума, – я по твоей про­сьбе подготовила большую работу. Подумай, как ты сможешь взяться за нее и продолжить копать землю, следуя моим ука­заниям». Повинуясь ей, я напрягла все свои силы и задала следующий вопрос: «Госпожа, как случилось, что Овидий, почитаемый как один из лучших поэтов –  хотя многие полагают и я благода­ря твоим наставлениям вместе с ними, что Вергилий достоин гораздо большей хвалы, – в книгах "Ars amatoria", "Remedia amoris", а также в других сочинениях столь резко и часто под­вергает женщин нападкам?»

Она отвечала: «Овидий мастерски владел высоким искусст­вом стихосложения, в своих трудах проявлял ум и глубокие познания. Однако он истощил свое тело плотскими утехами, не удовольствовавшись любовью одной женщины, но предав­шись наслаждению со всеми ему доступными; не ведавший ни чувства меры, ни верности, он в конце концов был ими всеми покинут. В юности он безудержно предавался такой жизни, но затем был справедливо наказан бесчестьем, лише­нием имущества и тяжкой болезнью. А за то, что и других своими словами и делами он соблазнял вести такую же жизнь, его, как великого распутника, отправили в ссылку. А когда позднее благодаря заступничеству поддерживавших его молодых влиятельных римлян он вернулся из ссылки, то не смог воздержаться от грехов, за которые ранее понес наказа­ние, и тогда его за это оскопили. Именно по этой причине, на которую стоит обратить внимание прежде всего, он, не имея более возможности предаваться плотским наслаждени­ям, и начал поносить женщин, пользуясь изощренным резонерством, чтобы представить их непривлекательными.

«Вы правы, госпожа моя, и я знаю книгу еще одного итальянского писателя из Тосканы по имени Чекко д'Асколи,, который написал о женщинах столь отвратительные вещи,  что благоразумному человеку и повторить их невмочь».

Она сказала на это: «Если Чекко д'Асколи злобно говорит о женщинах, то это неудивительно, ибо он их ненавидел, считая отвратительными и презренными существами. В угоду своему омерзительному пороку он хотел бы, чтобы все муж­чины ненавидели и презирали женщин, И за это он понес за­служенную кару: был заживо сожжен».

«Мне попадалась, госпожа, одна небольшая латинская книжица под названием "Secreta mulierum", то есть "Женские тайны", в которой обсуждается естественное устройство жен­ского тела и особенно его наибольшие недостатки».

«Ты без разъяснений и сама понимаешь, –  сказала она, – что эта книга написана недобросовестно. Достаточно взгля­нуть на нее, и станет ясно, что она полна лжи. Кое-кто го­ворит, что ее написал Аристотель, но невероятно, чтобы такой философ обременил себя столькими измышлениями. И если доказать женщинам, что хотя бы несколько утверждений в этой книге несправедливы и вымышлены, то они поймут, что и все остальное в ней не заслуживает доверия. Помнишь ли ты, что в начале книги сказано, будто какой-то папа Римский угрожал отлучением всякому мужчине, который ее сам прочтет женщине или даст ей для чтения?»

«Да, госпожа, хорошо помню». «А понимаешь ли ты, с каким коварным умыслом это лживое утверждение представ­лено на веру глупым и невежественным мужчинам именно в начале книги?»

«Нет, госпожа, и жду разъяснений». «Это сделано для того, чтобы женщины не знали этой книги и ее содержания, ибо написавший ее мужчина понимал, что если женщины прочтут или послушают ее, то им станет известна ее лживость, они будут оспаривать ее и поднимут на смех. Своим же утвержде­нием автор хотел ввести в заблуждение, обмануть читающих ее мужчин».

«Госпожа моя, я припоминаю, что после рассуждения о том, что причиной формирования женского тела во чреве ма­тери являются слабость и бессилие, автор книги говорит, будто Природа всякий раз стыдится, когда видит, что создала столь несовершенное тело».

«Но, милый друг, разве ты не чувствуешь, что такое суж­дение идет от самонадеянной глупости и слепоты ума? Неужели Природа, служанка Господа Бога, выше своего всемогущего господина, от которого происходит ее власть? А ведь это он, однажды пожелав, создал в своих мыслях форму мужчины и женщины, дабы затем в соответствии со своей святой волей сотворить Адама из праха земного на землях Дамаска и поселить его в земном раю — в самом прекрасном месте в этом мире. А когда Адам уснул, Господь из его ребра сотво­рил тело женщины, дав понять, что она будет ему верной по как плоть свою. И если творец не устыдился сотворив женское тело и придав ему форму, то с какой стати Природе стыдиться? Подобное утверждение — верх глупости. Ведь как было создано женское тело? Не знаю, поняла ли ты что женщину Бог сотворил по образу своему. И как только смеют чьи-либо уста клеветать на нее, этот сосуд драгоцен­ный за столь благородной печатью! Некоторые мужчины глупы настолько, что когда слышат, что мужчина сотворен по образу Божьему, то думают, будто это касается материального тела. Но это неверно, ибо Господь не тело человеческое при­нимает к себе, а душу, божественный вечный разумный дух. Бог же сотворил совершенно одинаковые, равно благие и бла­городные души и для мужского, и для женского тела.

Так что по поводу сотворения тела следует сказать, что женщину создал Высший Творец. А где создал? В земном раю. Из какой субстанции? Разве из какой-то низменной? Нет, из самой благородной: Господь сотворил женщину из мужского тела».

«Госпожа, насколько я вас поняла, женщина является бла­городнейшим созданием. Но если это так, то почему же Ци­церон утверждает, что мужчина не должен служить женщине, ибо для него это унизительно, поскольку нельзя служить низ­шему?»

Она отвечала: «Выше тот, кто более добродетелен, будь то мужчина или женщина. Возвышенность или приниженность человека никогда не определяется телом и полом, но зависит от того, насколько он совершенен в добрых нравах и поведе­нии. И несомненно счастлив тот, кто служит Богоматери, ко­торая выше всех ангелов».

«Госпожа, один из Катонов — тот, что был знаменитым оратором, — сказал, однако, что если бы не было в мире женщин, то мужчины общались бы с богами».

Она отвечала: «Теперь ты можешь понять глупость этого мужа, которого считали мудрецом. Ведь благодаря именно женщине мужчина возвысился до Бога. И если кто скажет, что по вине Евы мужчина был изгнан из рая, то я отвечу, что благодаря Марии он обрел гораздо больше, чем потерял из-за Евы: люди соединились с Богом, чего никогда не случилось бы, не соверши Ева своего проступка. Поэтому и мужчины и женщины должны быть ей признательны за ее грех, благодаря которому они удостоились такой чести. Таким образом, если человеческая природа низко пала из-за сотворения женщины, то затем она благодаря этому же творению вознеслась гораздо выше. А что касается возможности общения с богами, если бы не было женщин, как го­ворил Катон, то в этих словах больше истины, чем он сам предполагал. Ведь он был язычником, а согласно его верова­ниям боги обитают и на небесах, и в преисподней; и те, кого он называл богами преисподней, — черти. Так что он сказал правду, и именно с этими богами мужчины действительно об­щались бы, коль не могло бы быть Марии».

Глава 10

Дальнейшие вопросы и ответы на ту же тему

«Тот же Катон Утический сказал также, что женщина, ко­торая видом своим нравится мужчинам, похожа на розу: на нее приятно смотреть, но ее затаенные шипы всегда готовы уколоть».

Она сказала на это: «И опять в словах этого Катона боль­ше правды, чем он хотел высказать. Ведь всякая честная и добропорядочная женщина должна выглядеть и выглядит как самое приятное для глаза существо на свете. И в то же время в душе такой женщины затаился страх перед грехом и покая­нием, хотя она не может пренебречь необходимостью оста­ваться спокойной, сдержанной и уважительной, что и спа­сает ее».

«Госпожа, а правда ли, как утверждают некоторые авторы, что женщины по природе чревоугодливы и сластолюбивы?»

«Дочь моя, ты много раз слышала пословицу: не отнять того, что дала природа. Было бы удивительно, если бы жен­щины действительно проявили склонность к этим порокам, но пока что их крайне редко или вовсе никогда не встретишь в местах, где им предаются. Они туда не ходят, и если кто-либо объяснит это тем, что их удерживает стыд, я возьмусь утверждать, что это неправда и что их сдерживает не что иное, как их натура, благодаря которой они вовсе не склонны к тому. Но если даже допустить, что у них есть такая при­родная склонность, но стыд вынуждает их ей сопротивляться, то и тогда следует отдать им должное за твердость в доброде­тели.

К тому же вспомни, как недавно во время праздника ты стояла у дверей своего дома, беседуя с добропорядочной мо­лодой дамой, твоей соседкой, и заметила двух мужчин, вы­шедших из таверны, один из которых сказал другому: «Я потратил в таверне так много денег сегодня, что жене моей вина выпить не придется». И когда ты спросила, почему же ей не Удастся выпить вина, он ответил: «А потому, мадам, что вся­кий раз, когда я возвращаюсь из таверны, она спрашивают, утверждает, что я трачу деньги за ее счет, ибо она  могла бы себе позволить израсходовать столь большую сумму»

«Да, госпожа моя, — сказала я, — хорошо помню».

И она мне: «Таким образом, у тебя достаточно примеров свидетельствующих, что по своей природе женщины не любят пить и что они против нее не идут. Нет более отвратительно­го порока для женщин, чем чревоугодие, и когда они оказы­ваются все же ему подверженными, то он влечет за собой и многие другие. Но женщин скорее можно встретить в толпе народа близ церквей во время проповедей или исповедей когда читают "Отче наш" и другие молитвы».

«Это известно, госпожа моя. Кстати, мужчины говорят что женщины наряжаются, идя в церковь, дабы показать свои прелести и завлечь мужчин в любовные сети».

Она ответила: «В это можно было бы поверить, если бы туда ходили только молодые и хорошенькие женщины. Но если присмотреться, то на каждую молодую придется двадцать или тридцать пожилых дам, скромных и подобающе одетых, ибо они приходят в святые места молиться. Женщины очень набожны и милосердны, а потому кому же, как не им, наве­щать и утешать больных, помогать бедным, заботиться о боль­ницах и помогать хоронить усопших? Думаю, что все это женские заботы, отмеченные высшей благодатью и заповедан­ные нам Богом».

«Госпожа моя, вы правы во всем. Но вот другой автор го­ворит, что женщинам от природы свойственна покорность и что они подобны детям, а потому любят детей, как и дети любят их».

Она сказала: «Дочь моя, если приглядеться к нраву детей, то станет понятно, что они естественно любят нежность и любезность. А кто нежнее и любезнее хорошо воспитанных женщин? Конечно, есть злые люди, желающие извратить добро, а нежность, от природы присущую женщинам, причис­лить к порокам, чтобы их ею попрекать. Но если женщины проявляют любовь к детям, то это чувство отнюдь не свиде­тельствует об их ущербности, ибо оно происходит от мягко­сердечия. Женщины должны гордиться тем, что нежностью они подобны детям. Ведь написано в Евангелии, что когда апостолы заспорили между собой о том, кто из них выше, то Господь призвал дитя и, положив ему руку на голову, сказал: "Говорю вам, кто умалится, как это дитя, тот будет больше всех, и кто умалится, тот возвысится"».

«Госпожа моя, мужчины обременяют нас еще одной тяж­кой ношей, ставя в упрек женщинам то, о чем говорится в латинской пословице: "Бог создал женщину для слез, шитья и разговоров"».

«Но, милый друг, — возразила она, — эта пословица столь справедлива, что нечего и сказать в ответ тем, кто ссылается на нее. Еще давно Господь наделил женщин этими способ­ностями, и они часто спасали себя слезами, словами и ши­тьем. Но, возражая тем, кто попрекает женщин склонностью к слезам, скажу, что если бы Господь наш Иисус Христос, для которого нет потаенных мыслей и все сердца разверсты и обнажены, считал, что женщины плачут лишь от слабости и скудоумия, то его высочайшее достоинство никогда не позво­лило бы ему сострадать и проливать слезы из глаз своего достохвального и славного тела при виде, как Мария Магдалина с сестрой Мартой оплакивают умершего от проказы брата своего Лазаря, а затем воскрешать его. Сколь великое благо­воление Господь явил женщинам потому, что они плакали! Он не презрел слезы Марии Магдалины, но принял их и про­стил ей грехи, и благодаря этим слезам она удостоилась веч­ной славы.

Подобным же образом он не пренебрег слезами вдовы, оп­лакивавшей своего единственного сына, тело которого она провожала к месту погребения. Господь наш, источник вся­ческого милосердия, из сострадания к ней, увидя ее слезы, спросил: "Женщина, почему ты плачешь?" – и затем вернул ее сыну жизнь. Господь явил и другие чудеса, о которых го­ворится в Священном Писании, но о них всех долго было бы рассказывать, и все это благодаря женщинам и их слезам. Он и поныне продолжает творить чудеса, и я верю, что многие женщины спасаются слезами своего благочестия и спасают тех, за кого молятся.

А разве святой Августин, достославный учитель церкви, не был обращен в истинную веру слезами своей матери? Ведь добрая женщина постоянно плакала, моля Бога, чтобы он со­благоволил пролить в сердце ее сына-язычника свет веры. Святой Амвросий, к которому эта праведная женщина часто приходила и просила помолиться за ее сына, сказал ей:

"Женщина, я верю, что столько слез не может быть про­лито напрасно". Благословен Амвросий, который не считал женские слезы бесплодными! И что могли бы возразить те мужчины, которые попрекают женщин, если благодаря жен­ским слезам на святого Августина снизошло всевышнее оза­рение, и он стал столпом святой церкви, очистив ее и про­светив. Так что пусть лучше мужчины помолчат.

Господь наделил женщин также и даром речи, и хвала ему за это, ибо иначе они были бы бессловесными. И вопреки упомянутой пословице, которая была неизвестно кем сочинена против женщин, следует заметить, что если бы их речи были предосудительны, а слова не заслуживали доверия, как утверждают некоторые мужчины, то Господь наш Иисус Христос ни за что не снизошел бы до доверия женщине воз­вестить о таком святом таинстве, как его наиславнейшее вос­кресение. Но он повелел именно благословенной Магдалине которой первой явил себя в день Пасхи, сообщить об этом Петру и известить других апостолов. Хвала всевышнему Богу за то, что он, помимо бесчисленных других благ и милостей ниспосланных женскому роду, пожелал, чтобы женщина принесла эту благую и святую весть!»

«Действительно, всем завидующим нам стоило бы придер­жать язык, если только им достанет ума, – сказала я, – и у меня вызывает лишь улыбку глупость некоторых мужчин. Помню, слышала я однажды, как один глупый проповедник вещал, будто Господь явил себя женщине потому, что знал ее неспособность хранить молчание и решил, что через нее весть о его воскресении разнесется быстрее».

Она ответила: «Дочь моя, ты справедливо называешь глуп­цами тех, кто так говорит. Они ведь кощунствуют даже о Ии­сусе Христе, утверждая, будто он пожелал открыть столь ве­ликое и чудесное таинство с помощью порока. Не понимаю, как мужчины осмеливаются говорить такое хотя бы в шутку, ведь насмешки над Богом недопустимы. А что касается жен­ской разговорчивости, то благодаря ей была осчастливлена женщина-хананеянка, которая плакала и не умолкая кричала Христу, следуя за ним по улицам иерусалимским: "Помилуй меня, Господи! Дочь моя беснуется". И как поступил добрый Господь, кто является средоточием всякого милосердия, для кого и слова единственного, идущего от сердца, достаточно, чтобы явить милость? Он явно был благосклонен к многосло­вию женщины, которая не смыкая уст настойчиво взывала к нему с мольбой. А почему? Чтобы испытать ее твердость, он весьма сурово сравнил ее с собакой, поскольку она исповедо­вала чужеземную веру, а не поклонялась богу евреев. Но она не обиделась и очень мудро ответила ему: "Так, Господи! Но маленькие собаки едят крохи, которые падают со стола господ их". И тогда сказал он: "О, мудрейшая женщина! Кто научил тебя так отвечать? Ты выиграла свое дело благодаря разумным словам и доброй воле". Все ясно слышали, как Господь по­вернулся к апостолам и своими устами засвидетельствовал, что он никогда еще во всем Израиле не встречал такой веры, и он исполнил ее просьбу.

Кто по достоинству сможет оценить такую честь, оказан­ную всему женскому роду, столь презираемому завистниками, когда Господь в сердце одной лишь женщины-язычницы нашел больше веры, чем у всех епископов, государей и свя­щенников и вообще у всего еврейского народа, считавшего себя избранником божьим?

Схожим образом и женщина-самарянка, когда встретила изнемогающего от усталости Христа возле колодца, куда при­шла за водой, завела с ним разговор и говорила долго и крас­норечиво. О, священное божество, соединившееся с достой­нейшим телом! Ты соблаговолил своими святыми устами столь долго беседовать с незаслуживающей внимания грешной женщиной, которая к тому же и жила не по твоему закону! Ты воистину показал, что не презираешь благословенный женский род. Боже, а часто ли наши нынешние первосвящен­ники снисходят до беседы с какой-либо простой и непримет­ной женщиной и обеспечивают ей спасение?

Выслушав речения Христа, эта женщина повела себя не менее мудро. Воодушевленная его святыми словами, она не удержалась (недаром говорят, что женщины не умеют хранить молчания) и, собрав все свои силы, радостно и громко произ­несла слова, к ее великой славе записанные в Евангелии: "Бла­гословенны чрево, носившее Тебя, и грудь, Тебя питавшая".

Теперь ты понимаешь, милый друг, каким образом Гос­подь показал, что он вложил язык в уста женщин для того, чтобы им пользоваться. И нельзя их бранить за то, чем они приносят столь много добра и так мало зла, лишь потому, что кто-то принимается утверждать, будто от их языка один вред.

А что до шитья, то Господь действительно пожелал, чтобы оно было естественным занятием женщин, поскольку необхо­димо для божественной службы и вообще полезно для всяко­го разумного существа. Без этого ремесла в мире воцарился бы беспорядок. И потому лишь большая злоба может заста­вить попрекать женщин тем, за что они достойны всяческого, уважения, чести и хвалы».

Глава 11                         

Кристина спрашивает у дамы Разума, почему женщины  не заседают в судах, и дама Разума ей отвечает

«Глубокоуважаемая и достопочтенная госпожа, ваши спра­ведливые слова меня полностью удовлетворили. Но расскажи­те, пожалуйста, еще и о том, почему женщины не выступают защитниками в суде, не участвуют в судоговорении и не выносят приговоров? Мужчины говорят, что повинна в этом какая-то женщина, о которой мне ничего не известно, но которая якобы, заседая в суде, вела себя очень неразумно».

«Дочь моя, все разговоры об этой женщине не заслужива­ют внимания, они плод домыслов и измышлений. При жела­нии же узнать правду необходимо найти ответ на столь мно­гие вопросы, что и Аристотеля будет недостаточно, хотя он привел много доводов в "Проблемах" и в "Категориях". Одна­ко, чтобы удовлетворить твою просьбу, дорогой друг, можно с таким же успехом спросить, а почему Бог пожелал, чтобы мужчины не выполняли женских обязанностей, а женщины мужских? На это я отвечу, что как мудрый и рассудительный сеньор в своем хозяйстве приказывает каждому слуге нести свою службу и не мешаться в чужую, точно так же и Бог повелел, чтобы мужчина и женщина служили ему, выполняя разные обязанности, но при этом помогали и поддерживали  друг друга, занимаясь каждый своим делом. Каждому полу он дал особые способности и наклонности, соответствующие их предназначению. А поскольку люди могут заблуждаться насчет своих обязанностей, он наделил мужчин сильным и крепким  телом, благодаря чему они могут и сносить физические тяготы, и произносить смелые речи. По этой причине мужчины в соответствии со своей природой изучают законы, дабы долж­ным образом поддерживать в мире справедливость, а если кто-либо не желает повиноваться разумным установлениям и указа­ниям закона, то и заставлять подчиняться им, используя при­нуждение и силу оружия. Женщины эту задачу выполнять не способны. И хотя Бог наделил женщин большим умом, кото­рый проявляют многие из них, и склонностью к справедли­вости, им все же не пристало заседать в суде и выступать столь же безжалостно, как это делают мужчины. Для этого достаточно мужчин. Ведь если с ношей могут справиться двое, то зачем привлекать еще и третьего, особенно если она ему не под силу?

Утверждение же, будто женщинам недоступно изучение за­конов, очевидно противоречит свидетельствам о деятельности многих женщин в прошлом и настоящем, которые обладали большими способностями к философии и справлялись с зада­чами гораздо более сложными, возвышенными и деликатны­ми, нежели писанное право и прочие созданные мужчинами установления. Более того, если кто-либо скажет, что женщи­нам от природы не дано заниматься политикой и управлени­ем, я приведу примеры многих женщин-правительниц, жив­ших в прошлом. А чтобы ты могла лучше постигнуть истину, я напомню о некоторых современных женщинах, которые, оставшись вдовами, искусно управлялись со всеми делами по смерти мужей и несомненно доказали, что женскому уму под силу любая задача».

Глава 27

Кристина спрашивает у дамы Разума, изъявлял ли Господь желание облагородить женский ум приобщением к возвышенным наукам, и дама Разума отвечает

Выслушав все, что она столь убедительно разъяснила, я обратилась к ней со словами:

«Госпожа моя, Господь действительно явил большое чудо, дав столько сил тем женщинам, о которых вы рассказали. Но просветите меня также и насчет того, было ли угодно Госпо­ду, осыпавшему женщин столь многими милостями, почтить их и таким достоинством, как способность к глубокому по­знанию и постижению высоких материй, наделил ли он их достаточно развитым для этого умом. Мое сильное желание узнать это объясняется тем, что, по утверждению мужчин, женскому уму доступно лишь малое знание».

Она отвечала: «Дочь моя, из моих прежних объяснений ты должна была понять, что утверждение это несправедливо. Но чтобы яснее тебе это показать, я приведу еще один довод. Если бы в обычае было посылать в школу дочерей, как и сы­новей, то не сомневайся, что они учились бы столь же усерд­но и понимали бы тонкости всех наук и искусств столь же хорошо, сколь и сыновья. Но, как я уже говорила, с женщи­нами случилось так, что, будучи слабее и деликатнее телосло­жением, чем мужчины, они оказались менее способными к выполнению многих обязанностей, а потому их ум более широк и проницателен, нежели они могут проявить».

«Что вы говорите, госпожа моя? Не сочтите неуважитель­ной мою просьбу, расскажите об этом более обстоятельно. Уверена, что мужчины никогда не признают справедливость вашего мнения, если оно не будет хорошо обосновано. Ведь, по их мнению, всякому нормальному человеку ясно, что муж­чины знают больше, чем женщины».

Она спросила: «А известно ли тебе, почему женщины знают меньше?»

«Нет, госпожа моя, я жду разъяснений».

«Без всякого сомнения, потому, что они не принимают Участия в разнообразных трудах, а сидят дома и занимаются хозяйством, тогда как для разумного существа нет ничего более поучительного, чем участие и опыт во многих делах».

«Госпожа моя, но если женский ум столь же способен учению и постижению наук, сколь и мужской, то почему женщины не стремятся знать больше?»

Она ответила: «А потому, дочь моя, что люди не нуждают­ся в привлечении женщин к тем делам, которыми, как я го­ворила, поручено заниматься мужчинам. Для женщин же до­статочно выполнения предопределенных им обычных обязан­ностей. Но что касается суждения, будто всем известно, что женщины знают меньше мужчин и что у них, значит, меньше способностей к познанию, то стоит посмотреть на деревен­ских мужчин, занятых обработкой земли, или на тех, что живут в горах. Ты обнаружишь, что во многих местах мужчи­ны из-за своего тупоумия совершенно дикие. Несомненно однако, что Природа наделила их теми же телесными и умственными способностями, что и наиболее ученых и мудрых мужей. Различие же объясняется неодинаковой образованнос­тью, хотя, как я говорила, среди и мужчин, и женщин есть от природы более умные и менее умные».

Глава 43

Кристина спрашивает у дамы Разума, присуще ли женщинам естественное благоразумие, и дама Разума ей отвечает

И я, Кристина, сказала ей: «Госпожа моя, воистину я те­перь ясно вижу, что Господь – да будет славен он в веках! — соблаговолил одарить разумных женщин способностью позна­вать, понимать и хранить в памяти все доступные уму вещи, Знаю, что немало есть людей со столь проницательным умом, что они могут изучить и понять все представляющееся их взору; есть немало и столь сообразительных и быстрых на обобщения, что любая область знания открыта для них, и благодаря страсти к наукам они обретают необычные позна­ния. Но я недоумеваю, когда известные ученые, даже наибо­лее сведущие и именитые, проявляют столь мало благоразу­мия в своих нравах и поступках. Ведь науки, преподаваемые в школах, несомненно, учат и помогают быть добродетель­ным. Если вы не возражаете, госпожа моя, я была бы рада ус­лышать от вас, способен ли женский ум, который, как я по­нимаю благодаря вашим разъяснениям и собственному опыту, вполне может постигать и усваивать сложные предметы школьных наук, столь же быстро овладевать тем, чему учит благоразумие. Иначе говоря, в состоянии ли женщины рас­суждать о том, что можно делать и чего нельзя, усвоив при­меры из прошлого и собственной жизни, и обрести таким об­разом, мудрость, необходимую для повседневной жизни, и предусмотрительность в отношении будущего? Как мне кажет­ся, всему этому учит именно благоразумие».

«Ты права, – сказала она, – но благоразумием, которое ты упоминаешь, наделяет Природа, и одних более, а других менее щедро. Однако люди не получают от Природы знаний, которые могли бы совершенствоваться одновременно с при­родным благоразумием в тех, кто им обладает. А развивать в себе оба этих качества намного сложнее и труднее, чем толь­ко одно из них. Поэтому я считаю, что человек, наделенный природным благоразумием, которое я называю также природ­ным рассудком, и приобретший благодаря ему еще и знания. достоин особой хвалы за свое совершенство. Но часто люди, как ты сама заметила, имея одно из этих качеств, не облада­ют другим, поскольку одно является даром божьим, ниспос­ланным через природу, а другое приобретается долгим уче­нием, и оба они являются благом. Некоторые предпочитают природный рассудок, пренебрегая знаниями и полагая, что это лучше, нежели обширные знания при малом разуме. По этому поводу существует много разных мнений и возникает немало вопросов. Одни могут сказать, что наибольшее благо достигается при выборе того, что более всего содействует об­щественной пользе и выгоде; другие скажут, что большие по­знания из разных наук полезнее сколь угодно большого при­родного рассудка, поскольку природный рассудок существует, пока жив человек и со смертью его погибает. Приобретенные же знания, напротив, надолго переживают человека благодаря славе, которую они могут ему снискать, поэтому полезно по возможности обучать других и сочинять книги для будущих поколений. В этом случае познания не умирают вместе с че­ловеком, в чем можно убедиться на примере Аристотеля и других, чьи учения обошли весь мир и оказались для него более полезными, чем благоразумие всех людей прошлого и настоящего без обретенных знаний. Правда, с помощью одно­го благоразумия люди, бывало, хорошо управляли различными королевствами и империями, поддерживая в них порядок. Но все это тем не менее преходяще и со временем исчезает, зна­ния же остаются навсегда.

Все эти вопросы я оставляю без окончательного ответа, предоставляя другим заниматься ими, поскольку они не имеют отношения к строительству нашего Града, и хочу вернуться к твоему вопросу, есть ли у женщин природное благоразумие. Конечно, есть. И ты знаешь это как из моих слов, так, в общем, и из собственных наблюдений за поведением женщин, когда они исполняют предписанные им обязанности. Но будь осторожна при оценке благоразумия, ибо все или большинство женщин столь усердны, внимательны и заботливы, занимаясь хозяйством и обеспечивая себя всем необходимым по своему разумению, что нередко вызывают возмущение своих беспечных мужей. Те думают, что жены принуждают и застав­ляют их делать гораздо больше, чем они обязаны, и говорят что жены хотят быть расторопнее мужей, чтобы все дела взять в свои руки. А потому многое из того, что женщины говорят мужьям из добрых побуждений, теми оборачивается против них.

Книга П

Глава 7 Кристина обращается к даме Справедливости

«Госпожа моя, хотя я знаю и ясно вижу, что женщины по большей части невинны в том, "в чем их часто обвиняют, я желала бы глубже понять причины еще одного укора. Я ни­когда не могу остаться спокойной, наблюдая широко распро­страненный среди мужчин и даже некоторых женщин обычай огорчаться и стенать, когда женщины, забеременев, произво­дят на свет дочерей, а не сыновей. И глупые жены, которые должны бы безмерно радоваться тому, что Господь счастливо разрешил их от бремени, и от всего сердца благодарить его, вместо этого чувствуют себя несчастными при виде печали мужей. Что за причины, госпожа моя, для столь сильных огор­чений? Разве дочери являются большей обузой для родителей, чем сыновья, или более равнодушны и меньше любят их?»

«Дорогой друг, – отвечала она, – коли ты спрашиваешь о причинах, то могу заверить тебя, что все объясняется край­ним недомыслием и невежеством тех, кто впадает в такую пе­чаль. Кроме того, важным поводом для огорчений является страх перед расходами, которые приходится нести при выдаче дочерей замуж. Некоторых же повергают в печаль опасения, что дочь, будучи юной и наивной, может по дурному совету впасть в грех. Однако все эти страхи по здравом рассуждении ничего не стоят. Ведь чтобы избавиться от боязни, что дочь может совершить что-либо безрассудное, нужно лишь дать ей в молодости благоразумное воспитание, но так, чтобы и сама мать подавала благой пример честности и добропорядочности. Но если мать ведет неразумную жизнь, она едва ли сможет быть образцом для дочери. Необходимо также оберегать дочь от дурного общества и растить ее в уважении к строгим пра­вилам поведения, ибо дисциплинированность, привитая в дет­ском и юношеском возрасте, помогает прожить праведно всю остальную жизнь. А что касается расходов, то не сомневаюсь, что если родители внимательно подсчитают затраты на сыно­вей — на их содержание и обучение различным наукам и ис­кусствам, на покрытие их расточительности, по малому и большому счету, когда они связываются с дурными друзьями и предаются безумствам, — то вряд ли они сочтут, что дочери намного более обременительны, чем сыновья.

А посмотри, много ли встречается сыновей, которые сми­ренно и любовно заботятся о своих родителях в старости, как предписывает долг? Уверяю, что совсем немного, хотя и до­статочно таких, кто изъявляет готовность помочь, но слишком поздно. Когда родители делают из сыновей идолов и те вы­растают и становятся богатыми и влиятельными благодаря по­мощи отцов или большой искусности, приобретенной в каком-либо ремесле или торговле, а то и по счастливой судь­бе, то, случись отцу разориться вследствие неудач и впасть в бедность, как сын начнет его презирать и избегать, стыдясь встреч с ним. А если отец богат, сын только и ждет его смер­ти, чтоб унаследовать его состояние. Один Бог ведает, сколь­ко сыновей знатных сеньоров и богатых людей ждет родитель­ской смерти в расчете на наследство, земли и деньги! Петрарка правильно понял это, заметив: «О, глупые люди, вы желаете детей, не сознавая, что нет более смертельных врагов; если вы бедны, они отвернутся от вас и будут желать вам смерти, чтобы избавиться от вас; а если вы богаты, они еще более станут жаж­дать вашей смерти, дабы овладеть вашим имуществом».

Я, конечно, не хочу сказать, что все сыновья таковы, но таких немало. А когда они женятся, то Бог знает, с какой не­насытностью выжимают они средства из родителей. Их не тронет даже голодная смерть их стариков — лишь бы завла­деть имуществом, хоть и самым жалким. Не проявят они со­страдания, если мать овдовеет, когда должны бы утешить, оказать поддержку и помощь в старости той, кто так любила, жалела и лелеяла их в детстве. Какое же вознаграждение за ее заботы! Эти неблагодарные отпрыски считают, что все должно им принадлежать, и если овдовевшая мать не отдает того, чего они требуют, то они, не колеблясь, изливают на нее свой гнев. А почтения и в помине нет. Но хуже всего то, что они с невозмутимой совестью подают в суд и затевают тяжбы про­тив матерей. Такова-то бывает награда многим родителям после того, как они всю жизнь положили на то, чтобы обес­печить своим детям достаток и положение в обществе. Таких сыновей много, но немало, конечно, и подобных дочерей. Но если внимательно посмотреть, то дурных сыновей окажется больше. Даже если предположить, что все сыновья добропо­рядочны, дочери все равно имели бы то преимущество, что они поддерживают более тесные отношения, чаще навещают больше утешают и заботятся о нуждающихся в старости родителях. И причина в том, что сыновья разбредаются по свету а дочери домоседки и предпочитают оставаться дома, как ты знаешь по собственному опыту. Ведь хотя твои братья достой­ные, добродетельные и почтительные сыновья, они все же уе­хали, и ты одна осталась с матерью, составив ее главное уте­шение в старости. А потому скажу в заключение, что, огор­чаясь и переживая из-за рождения дочерей, люди проявляют необычайную глупость».

Глава 13

Кристина спрашивает у дамы Справедливости, "верно ли утверждают книги и люди, будто женщины и творимое ими зло делают супружескую жизнь невыносимой. Дама Справедливости отвечает и рассказывает о великой любви, проявляемой женщинами к своим мужьям

...Затем, пока мы шли, я обратилась к даме Справедливос­ти с такими словами: «Госпожа моя, поистине вы с дамой Ра­зума прояснили и разрешили все проблемы и вопросы, на ко­торые я сама не могла найти ответа, и я теперь чувствую себя хорошо осведомленной в том, что меня беспокоило. Я многое узнала от вас и поняла, что женщины могут легко справиться со всем, что им доступно по их физическим силам и что можно познать с помощью мудрости и доблести. Но не могли бы вы дать мне разъяснения по поводу сильно занимающих меня утверждений мужчин, будто супружеская жизнь преис­полнена несчастий для них из-за пороков женщин, их мсти­тельного нрава и неуемности, о чем и многие авторы пишут в различных книгах. И при этом говорят, что женщины не любят мужей и общение с ними для жен особенно тяжело. По этой причине многие уважаемые авторы советуют мудрым мужчинам не жениться, дабы избежать и не принимать на себя столько неприятных тягот, тем более что, по их мнению, женщины не бывают верны мужьям, а если и бывают, то крайне редко. Об этом писал Валерий Руф, напоминая, что Феофраст в своей книге заметил: мудрому не подобает же­ниться, ибо от женщин слишком много хлопот, много шума и мало любви, а ради ухода и забот в случае болезни стоит не жениться, а обзавестись верным слугой, который лучше будет прислуживать и заботливей ухаживать – расходов же потребуется меньше; тогда как, случись жене заболеть, не­счастному мужу и шагу от нее сделать будет нельзя.

Однако хватит об этом. Все пересказывать было бы слиш­ком долго. Я лишь хочу сказать, дорогая госпожа, что если все это правда, то тогда зло, причиняемое в этом случае жен­щинами, превосходит и сводит на нет все их добрые дела и все возможные достоинства».

 «Друг мой, – отвечала она, – как ты сама уже говорила, легко и просто, конечно, обвинять в суде, когда нет ответчи­ка. Уверяю тебя, что никогда женщины не совершали того, о чем говорится в этих книгах. Я нисколько не сомневаюсь, что если кто-нибудь попытался бы написать новую книгу о суп­ружестве в соответствии с истиной, рассмотрев спорные мне­ния о нем, то он открыл бы совсем иные факты. Ты сама знаешь, для сколь многих женщин из-за грубости мужей без­радостная жизнь в узах брака намного тяжелей, чем жизнь ра­бынь у сарацинов. Боже, сколько тяжких побоев без причины и повода, сколько оскорблений, угроз, унижений и жестокостей стойко снесли многие женщины, и ни одна ведь не во­зопила о помощи! А вспомни еще и тех женщин, которые едва не умирают от голода и страданий, оставаясь дома с кучей детей, когда мужья их бражничают, шатаясь по пируш­кам и городским тавернам, а когда возвращаются домой, то на ужин бедным женщинам достаются побои. Что скажешь на это? Разве это неправда и ты никогда не наблюдала такой жизни среди соседок?»

И я сказала ей: «Вы правы, госпожа моя, я знала многих таких женщин и всегда сострадала им».

«Я верю тебе. И как только можно утверждать, будто такие мужья несчастны со своими женами! Друг мой, покажи, где эти несчастные? Если я больше ничего не добавлю, ты теперь и сама легко поймешь, что вся глупость, которую говорят и пишут о женщинах, выдумана, но пред лицом истины от нее и следа не остается. Ведь именно мужчины — господа над женами, а не жены над ними, ибо они никогда не позволяют женщинам взять власть над ними.

Но хочу без промедления заверить тебя, что отнюдь не во всех семьях царит вражда, есть и такие, что живут в мире, любви и верности, когда мужья и жены добродетельны, рас­судительны и заботливы. И наряду с плохими мужьями есть и очень хорошие, мудрые и доблестные, и когда женщины встречают таких, то почитают себя родившимися в добрый час и взысканными Божьей милостью в отношении земного счастья. Ты хорошо это знаешь по собственному опыту, по­скольку у тебя был такой добрый муж, что, приведись тебе снова делать выбор, ты не пожелала бы лучшего, ибо, по тво­ему разумению, никто не мог бы превзойти его добродушием, спокойствием, любовью и верностью; и боль, причиненная судьбой, забравшей его у тебя, никогда не оставит твоего сердца. Хотя многие женщины, как я сказала, действительно жестоко притесняются мужьями, следует учитывать, что и женщины бывают разными. Было бы неразумно утверждать, будто все они хорошие, ибо это легко можно опровергнуть. Но это другой вопрос, и я не хочу касаться дурных женщин, по­скольку они подобны существам, лишенным своего естества Ведь имеются в виду добрые женщины, когда упомянутый тобой Феофраст говорит, что слуга может не менее заботливо и преданно, чем жена, ухаживать за мужчиной. Но это не­правда! Как много добрых женщин, которые от всей души с любовью и преданностью обихаживают здоровых и больных мужей, словно богов! Не думаю, что можно где-нибудь найти таких слуг. А теперь, после того как мы рассмотрели этот во­прос, позволь мне привести несколько примеров великой любви и верности, проявлявшихся женщинами к своим мужьям».

Глава 36

Против тех мужчин, которые утверждают, что образование  женщинам идет не на благо

И тогда я, Кристина, сказала: «Госпожа моя, я понимаю, что женщины совершили много добрых дел, и даже если дур­ные женщины творили зло, то, тем не менее, полагаю, добро перевешивает зло благодаря добрым, а особенно мудрым, вос­питанным и образованным в науках женщинам, И меня сильно удивляет заявление некоторых мужчин, что они не хотели бы видеть своих жен, дочерей и прочих родственниц образован­ными, поскольку образование якобы подорвало бы их нравственные устои».         

Она отвечала: «Ты ведь ясно сознаешь, что не все суждения мужчин разумны и что эти мужчины неправы. Невозможно допустить, будто нравы непременно портятся от изучения моральных наук, наставляющих в добродетели; напротив, без всякого сомнения, такое образование улучшает и облагораживает нравы. Как можно поверить и просто подумать, что человек, следующий доброму учению или науке, становится из-за этого хуже? Подобное мнение странно было бы высказывать и невоз­можно обосновать.  Я не хочу сказать, что мужчинам и женщи­нам на благо пойдет изучение искусства прорицания или обраще­ние к запрещенным знаниям, ибо Святая Церковь не без причи­ны предостерегает против их использования, но невероятно, чтобы женщины портились от знания того, что есть добро. Квинт Гортензий, великий римский ритор и непревзойден­ный оратор, такого мнения не разделял. У него была дочь Гортензия, которую он сильно любил за проницательный ум. Он обучил ее грамоте и посвятил в искусство риторики, ко­ торым она овладела столь совершенно, что сравнялась с отцом, Гортензием, не только умом и памятью, но и велико­лепным умением составлять и произносить речи так, что он ее ни в чем не мог превзойти. Возвращаясь к ранее обсуж­давшейся нами теме о благодеяниях женщин, следует сказать, что добро, сотворенное этой женщиной благодаря ее образо­ванности, особенно замечательно. В то время, когда Римом управлял триумвират, Гортензия взяла на себя защиту жен­щин и совершила то, на что не отважился ни один мужчина. Встал вопрос об обложении женщин налогом за ношение дра­гоценностей. Но красноречие этой женщины было столь не­отразимо, что она заставила прислушаться к ней с не мень­шей внимательностью, чем если это сделал бы ее отец, и по­тому выиграла дело.

Оставив примеры из древней истории, за тем же самым можно обратиться к недавнему прошлому. Так, Джованни Дндреа, известный преподаватель права в Болонье примерно шестьдесят лет назад, тоже не считал вредным образование для женщин. У него была красивая и добрая дочь Новелла, которая столь далеко продвинулась в изучении права, что он, когда бывал занят и не имел времени читать лекции студен­там, посылал вместо себя Новеллу. А чтобы ее красота не от­влекала внимания слушателей, перед ней ставилась задерги­вающаяся занавеска. Таким образом она могла при случае по­мочь отцу и облегчить его труды. И он так любил ее, что для увековечения ее имени написал замечательную книгу по праву, с названием в ее честь «Novella super dectretalium».

Таким образом, далеко не все мужчины, тем более мудрые, разделяют мнение, будто образование идет женщинам во вред. И справедливость требует заметить, что его придерживаются глупые мужчины, поскольку им обидно, когда женщины знают больше их. Твой отец, который был философом и весь­ма ученым человеком, не верил, что обучение наукам портит женщин, и, как ты сама знаешь, он был очень доволен про­явленной тобой склонностью к ним. Взгляды твоей матери, которая желала тебя видеть, как подобает, за прялкой и про­стодушными девичьими занятиями, были главным препятст­вием для твоего продвижения в науках. Но, как гласит уже упоминавшаяся поговорка, нельзя отнять того, что дала при­рода, и потому твоя мать не смогла помешать твоей любви к знаниям, которые ты благодаря природной склонности собирала по крохам. Я уверена, что ты не пренебрегаешь ими и считаешь великим сокровищем. И в этом ты, конечно, права».

И я, Кристина, сказала в ответ: «Госпожа моя, ваши слова истинны, как молитва Божья».

Пер. Ю.П. Малинина (Пятнадцать радостей брака и другие сочине­ния французских авторов XIV—XV веков / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. – М., 1991. – С. 218-256).

Юлия Кристева

ЧИТАЯ БИБЛИЮ

ДВА ОТНОШЕНИЯ К САКРАЛЬНОМУ

Читать Библию так же, как читают Капитал, разгадывая ее замысловатые текстовые

узоры, где один похож на другой, - такой подход заимствован, без сомнения, из

структурализма и семиотики. Это может показаться кощунственным или скандальным.

Однако не стоит забывать, что всякая интерпретация религиозного текста или факта

предполагает возможность конституировать его в качестве объекта анализа, а также

позволяет замечать, что он содержит в себе нечто такое, что не поддается

анализу. Можно, конечно, задаться вопросом о навязчивой интерпретативной идее,

которая приписывает священному тексту то, чего в нем нет. Позднее я вернусь к

тому, что считаю движущей причиной этого вечного, священного или профанного,

обращения к божественному.

"Гуманитарные науки", отдавая дань рациональности, жаждущей разоблачения

универсальной логики, предложенной в мифе, в иератическом тексте или поэме,

приходят к изучению в Библии только логики или риторики текста. Они не принимают

в расчет ее священного значения. Тем не менее в результате этого позитивного и

нейтрального анализа они надеются вскрыть механизм, обнаружить тайну того, что

получено свыше как "сокровенное", и которое имплицитно воздействует в этом

качестве. Библейский текст поддается семиотической аускультации, быть может,

лучше, чем многие другие писания. В конце концов талмудистские и

каббалистические традиции, открывшие путь для подобных интерпретаций, настаивают

на этом. В Священном Писании доминирует религиозный иудейский опыт, за которым

скрывается обряд, или, более того, предписывая определенный ритуал, религиозный

опыт выходит за пределы обряда в пользу буквы, интерпретативных значений и

Единого Вечного Смысла, который ходатайствует за человека перед Богом. Не

являются ли чтение и интерпретация Библии в конечном счете доминирующим обрядом,

иудеи-

279 Читая Библию

ским ритуальным и сакральным бессилием, выраженным в логике и в языке?

Этим типом прочтения Библии пользуются авторы работ, которые руководствуются

разными школами, плохо согласующимися между собой в своих совместных

исследованиях той основополагающей логики, которая придает сакральное значение

библейскому тексту.

Таковым явился функционализм Мари Дуглас, которая параллельно и независимо от

специалистов в религиозных науках, таких, как Якоб Ньюснер1, доказала, что

ограничения на потребление пищи для левитов подчиняются универсальному закону

исключения, согласно которому нечистым является то, что выпадает из

символического порядка. Библейская мания чистоты проявляется в этом случае в

виде краеугольного камня священного. Однако она является лишь семантическим

вариантом необходимости отделения, которая конституирует идентификацию или

систему как таковые, как выражающие специфику культуры в противовес природе, что

и прославляется во всех очистительных обрядах учредителей этого необъятного

катарсиса, каковым предстает общество и его культура2.

На семиотическом прочтении бесчинств левитов настаивает Ж.Солер. Он

расшифровывает повествование в качестве таксономического ритуала, основанного на

разделении и устранении смешений7 Преобладавшая вначале дихотомия жизнь/смерть

соответствует паре Бог/человек и содержит запрет "Не убий". Свод правил (Лев.26)

становится на долгое время настоящим кодексом, предназначенным устранять и

удалять неясности и разногласия. Возможно, например, относительно запретов на

пищу, которая состоит из рыб, птиц, насекомых, символизирующих один из трех

элементов (море, небо, землю), нечистой будет признана та пища, которая

перемешивает эти элементы. Согласно этой интерпретации, табу левитов исходили из

того, что основной путаницей признавался инцест. Можно сделать этот вывод из

следующих известных строк: "Не вари козленка в молоке матери его" (Исх.23,19;

34,26; Втор.14,21).4

С другой стороны, Е.М.Зусс изучает гипостазированное значение этого вида

исключения. Он замечает в Библии метонимическую логику табу (оперирующую

переносом значения), которая противопоставляется метафорической тенденции

(оперирующей упразднением и субституцией) жертвоприношения. Вследствие чего

автор заключает, что Библия предписывает конец жертвенной религии в пользу

системы правил, запретов и морали5.

280 Ю. Кристева

Остановимся здесь на некоторых работах, которые в последние годы, параллельно и

независимо от исторических и филологических исследований религий, иудаизма в

частности, способствовали прояснению библейских идей. Их вклад в истолкование

Библии кажется мне существенным. Он основывается на вытеснении субъекта

библейского высказывания и, вследствие этого, вытеснении его адресата. Кто

говорит в Библии? Для кого?

Этот вопрос тем более важен в данном случае, поскольку он касается субъекта,

который далек от того, чтобы быть нейтральным или индифферентным, подобно

субъекту современных интерпретативных теорий, сохраняющих с Богом специфические

отношения кризиса или процесса. Если истинно, что все тексты, называемые

священными, говорят об ограниченных состояниях субъективности, то уместно

задаться вопросом о тех специфических состояниях, которые известны библейскому

рассказчику. Следовательно, это касается интра- или инфрасубъективной динамики

священного текста, которая должна вызывать интерес к подобному чтению.

Разумеется, эта динамика присутствует и в фигурах самого текста. Однако его

интерпретация зависит от учета нового пространства, пространства говорящего

субъекта. С тех пор оно перестает быть чем-то неясным, а это гарантирует

универсальность логических операций и его раскрываемость средствами анализа. Я

подразумеваю здесь фрейдовскую теорию, ибо она может принять результаты

библейских разборов, упомянутых выше, с целью их развертывания в субъективном

пространстве. Интерпретация, которая глубоко впитала эти открытия, как

специфические механизмы некоторых состояний субъекта высказывания, позволила бы

превзойти одну лишь описательную цель. Она могла бы смягчить столкновение

библейского текста с его адресатами.

Кроме того, что касается характерных фигур пищевых библейских табу, нам раньше

казалось6, что объект, отсутствующий в этих примерах, которые существуют как

варианты в библейском рассказе, в конечном счете обозначает мать. Мы не сможем

воспроизвести здесь рассуждение, которое привело нас к этому выводу, а отсылаем

читателя к нашей работе Pouvoirs de I'horreur. Скажем только, что здесь не

подразумевается останавливаться на деталях логической операции исключения,

которая служит основанием установления этих табу.

Напротив, нужно было бы уделять внимание семантической и прагматической ценности

исключенного объекта. В таком случае заметим, что, между прочим, отделиться от

281 Читая Библию

матери, отвергнуть ее и "опорочить", затем, восприняв ее вновь в этом отрицании,

определиться по отношению к ней, "возвысить" ее, конституирует необходимое

движение библейского текста в борьбе с материнскими культами предшествовавшего

или окружавшего его язычества.

Таким образом, психоаналитик своим участием констатирует также необходимость

этого отторжения в результате пришествия субъекта как существа, наделенного

речью. Восприятие раннего детства и научение говорению показывает, что

отвержение матери делает ее необходимым образом первостепенным желанным

объектом, что выражается в слове. Но этот двусмысленный объект, фиксируемый

логически и хронологически, уступает место изолированному субъекту и является

фактически достаточно неприглядным со всем своим обаянием и отвращением на

полюсах. Давайте проникнем в то, что пока не является "подлинным" и драматичным

искажением нарциссической диады.

Более того, фобийные и психотические симптоматологии, которые проявляют

непостоянство субъективных границ (я/другой, внутри/снаружи) предполагают

агрессивное обаяние материнской личности. Во взрослом дискурсе мать появляется

также в качестве отвратительного и обожаемого объекта. Она полностью защищена

группой особых объектов, отвратительных и находящихся в анальной стадии,

мобилизованных с целью охранять границы хрупкой целостности Эго в его кризисные

моменты.

В связи с этим можно предположить, что библейский текст в книге Левит, изображая

определенные границы падения нравственности (от шкур к пище, сексу и морали),

осуществляет подлинную археологию пришествия субъекта. Здесь описывается его

поистине деликатная и мучительная шлифовка, доскональная, от рождения к

рождению, шаг за шагом, выход нарциссического синтеза в автономию, ни в коем

случае не являющуюся "подлинной" в полной мере, а всегда чем-то незаконченным,

всегда неуверенным в Другом.

Та интерпретация, которую я высказываю, проводит параллель между книгой Левит и

предэдипальной динамикой выделения субъекта. Если эта интерпретация обоснована,

то она выражает, по крайней мере частично, катарсическую Ценность библейского

текста в хрупких состояниях субъективности. Левит напоминает мне и помогает

обрести себя там, где я теряю свою "самость". Он осуждает мое неприятие,

распознает мое беспокойство, мои телесные болезни, благоприятные или неудачные

случаи моей сексуальности, компромиссы или мучительную суровость моей общинной

жизни. Он является непосредственной границей моих внезап-

282 Ю. Кристева

ных падений, потому что в нем исследовано амбивалентное желание другого, матери,

как первого другого, которое находится в основе, то есть, с другой стороны,

того, что конституирует меня как существо, наделенное речью (обособленное,

обожествленное, общающееся). Библия - это текст, который нацеливает свое слово

на мои неудачи, одновременно позволяя мне быть готовой к познанию их причин.

Можно ли допустить бессознательное познание? В любом случае оно конституирует

меня, читателя или читательницу Библии, как обитателя границ: демаркационных

линий, где разделяются и смешиваются моя солидность и хрупкость. Может быть, в

этом-то и заключается сакральная ценность библейского текста: придать смысл этим

кризисам субъективности, во время которых разбуженный желаемым объектом смысл

ускользает от меня, и мое "Я" подвергается угрозе балансирования в

индифферентности летального нарциссического синтеза.

Сакральная литература всех времен, может быть, никогда не имела случая

подразумевать за различными формами жертвоприношений убийство как условие

Смысла. В то же время она настаивала на спровоцированном головокружении, которым

синкретичное либидо оказывает давление на смысл, в отношении которого либидо

может злословить, отклонять и уничижать его. Однако библейские бесчинства имеют

определенное уникальное содержание: чтобы ты не убил, нужно изолировать тебя от

собственной матери. Смысл гарантирует желание и сохраняет в конечном итоге

желание смерти. Ты перемещаешь свою ненависть в сферу мысли, ты измысляешь

логику под видом защиты от смерти или инстинкта самосохранения. Ее самодурство

будет для тебя священным. Никогда и нигде лучше, чем в Библии, не наблюдается

этого возвышения жертвоприношения в пределах языка, этого перехода или

перемещения убийства в систему смысла. Более того, эта система, противостоящая

убийству, становится местом, которое обостряет и впитывает все наши кризисы.

Стержнем этой библейской операции является существование своеобразной концепции,

которая должна быть материнской: Земля Обетованная, при условии, что ее покинут;

желаемый объект, при условии, что от него отрекутся и его запретят; наслаждение

и убийство, неотвратимая "мерзость", осознание которой будет меня неотступно

преследовать или которая является скорее удваивающим компонентом моего сознания.

"Ибо руки ваши осквернены кровью / и персты ваши - беззаконием... "(Ис. 5 9,3).

283 Читая Библию

                                               НЕВООБРАЗИМАЯ ЛЮБОВЬ

Любовь еврейского народа к его Богу неоднократно подчеркнута в Библии, о ней там

постоянно вопрошается, либо она выдавливается наказанием, когда является

недостаточной. Но тексты Ветхого Завета немногословны относительно любви Бога к

Израилю. Мы можем найти там только два подобных примера:

~ 2 Цар. 12/24,25: "И утешил Давид Вирсавию, жену свою, и вошел к ней и спал с

нею; и она зачала и родила сына, и нарекла ему имя: Соломон. И Господь возлюбил

его и послал пророка Нафана, и он нарек ему имя: Иедидиа (Возлюбленный Богом) по

слову Господа".

~ 3 Цар. 10/9: Царица Савская утверждает, что Яхве любит Израиль: "Да будет

благословен Господь Бог твой, Который благоволил посадить тебя на престол

Израилев! Господь, по вечной любви Своей к Израилю, поставил тебя царем, творить

суд и правду".

Христианская любовь перевернет ситуацию и будет утверждать, что Любовь снизошла

к нам с небес еще до того, как мы узнали, что значит "любить". Любовь

ветхозаветного Бога по отношению к его народу выражается иначе. Та

непосредственность, в которой он пребывает, не требует ни заслуг, ни оправданий:

любовь, сотканная из предпочтений и выбора, определяющая любимого сразу как

субъекта в подлинном смысле этого слова. Ветхозаветные библейские тексты на этом

не настаивают, они наводят на мысль о существовании, намекают на то, что любовь

эта непредставима. Можно увидеть здесь указание на этот факт, осуществленный

через Нафана, который говорит о том, что Соломон любим. Более того, имя ребенка

Иедидиа (Возлюбленный Богом) более не появляется в повествовании. Что касается

второго отрывка, то здесь речь идет о чужестранке, которая говорит о

божественной любви, выражаясь загадками...

Здесь мы касаемся центральной проблемы библейского Бога: он невыразим, невидим,

непредставим. Тот факт, что эти его качества распространяются в особенности на

его любовь, как это заметно в цитированных отрывках, является для психоаналитика

той тропинкой, которая может помочь привести к решению такого сложного вопроса,

как запрет репрезентации в Библии.

Предвосхищая всякое эдипово схватывание любви к отцу или любви отца,

психоаналитик, выслушивая рассказы пациентов, устанавливает, какие из них

рождены нарциссическими обидами или призрачным и тем не менее значительным

284 Ю. Кристева

присутствием отца. Этот архаичный мираж отцовской функции, который

вырисовывается на подступах к первичному нарциссизму, как гарантии крайней

идентичности, мог бы быть назван Воображаемым Отцом. Тогда как его реальное

существование кажется галлюцинаторным, он успешно подбирает ключ к кривой

сублиматорных артистических способностей. Этого Отца, как условие Идеального Я,

Фрейд определил как основу "первоначальной идентификации", дав ему имя "Отца

индивидуальной предыстории" (Vater der personlichen Vorzeit)7. Фрейд утверждает,

что его восприятие "прямое и непосредственное" (directe und unmittelbare). Он

уточняет, что такой отец является результатом слияния двух родителей и обоих

полов. Непосредственность этого абсолюта, приводящего к тайному и ничем не

опосредованному схватыванию маленьким ребенком Отца-Матери индивидуальной

предыстории, гарантирует его способность к идеализации. Вот что высвечивает

скандальный отблеск теологических или антитеологических стремлений в философии.

Известен, в конце концов, философский проект от Гегеля к Хайдеггеру, который

обосновывает смысл бытия, интерпретируя непосредственный характер абсолютного

присутствия, Второго пришествия Христа8. Тем не менее, однако, мы в силах

констатировать, что эта двуликая и бисексуальная прародительская фигура

основателя символизма является крайней точкой, к которой может прийти

психоанализ; в своих поисках он приближается к тому, что более уже не является

нарциссизмом. В отсутствие чего, тем не менее, символическая автономия (и

разделение субъект-объекта, которую она предполагает) является приобретенной.

Нулевой уровень символичности, этот Воображаемый Отец, который имеет много

шансов быть отцом, желанным для матери (ее отцом для нее?), находится, таким

образом, в центре очага, к которому стекаются все процессы, которые руководят

также появлением объекта (на этом пути мы нашли безобразное и навязчивую идею

разделения), но с позиции субъективности в смысле бытия для Другого.

Преждевременное развитие этих структур личности, ее опосредствованное

материнским желанием значение достигает того, что субъект испытывает его как

неподдающееся репрезентации по эту или по ту сторону означающего арсенала,

привнесенного эдиповым комплексом. Любовь библейского Бога не дает верующим

повода для сомнений. Непредставимый, эфемерный, всегда незримо присутствующий

здесь, он ускользает и подталкивает меня к выражению моего нарциссизма,

подвергает меня опасностям и даже

285 Читая Библию

страданиям и гонениям, чтобы оказаться достойной его. Не имеет ли он корней в

этом неискоренимом, архаичном и основательном доказательстве, которое существует

и покровительствует тем, кто его принимает, в доказательстве того, что

существует доэдипов отец, Vater der personlichen Vorzeit, Воображаемый Отец?

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ПСИХОАНАЛИЗ "ЕВРЕЙСКОЙ НАУКОЙ"?

Интерпретация смысла священного текста в качестве переработки психических

конфликтов, приближающихся к психозу, предполагает, как это будет отмечено в

дальнейшем, повышенное внимание и даже определенную уязвимость психоаналитика

перед библейским текстом. Почему психоаналитический взгляд, со времен Фрейда,

непременно упирается в священное, а сказать конкретнее, именно в библейскую

сакральность?

Можно было бы утверждать, что к этому побуждает сама интерпретативная позиция. Я

слышу и интерпретирую молча или словесно речь, которая более не имеет смысла для

своего собственного субъекта, и который поэтому невостребован. С удивлением,

однако, я должна констатировать, что вплоть до наиболее драматичных расщеплений

субъективной идентичности или лингвистических связей присутствие здесь смысла

"живет" в анализируемых. Воображаемый Отец? Чей Отец?

Параллельно интерпретативная конструкция психоаналитика, который воспринимает

это слово как трансфер или как контр-трансфер, подается также в виде основания

возможного смысла (когда я сообщаю интерпретацию) или произвольного смысла,

иначе говоря, эксцентричного (когда я ввожу молчание). Мое единственное желание

оправдывает эту интерпретацию, безумную настолько, насколько это возможно, и эта

интерпретативная конструкция является моим единственным способом (единственным,

ли?) для того, чтобы вывести речь анализируемого из помрачения к некоей

автономии. Я не пытаюсь здесь как отрицать кризисы, так и задерживаться на них,

находя в этом удовольствие. Я предлагаю воображаемую конструкцию, которая играет

роль безграничной и вечной истины. Вопреки позитивистской интерпретации, которая

оценивает реальность, приписывая себе последнее, веское слово,

психоаналитическая интерпретация - это воображаемый в качестве истины дискурс,

который непременно получает особый статус фальсификации текста.

286 Ю. Кристева

Фальсификации священного текста? Эта гипотеза отбрасывается сразу, что является

привлекательным для рационалистов всех мастей, и психоаналитик становится

немыслим даже, кажется, в Коллеж де Франс. Кроме того, быстро замечают, что

интерпретационный психоаналитический текст ослабляет веру, психоаналитик

становится подозрительным, он изгоняется из всех храмов и церквей. Почему?

Психоанализ не уничтожает "влечение", подводя его под нормативную схему или

пытаясь понять его по-своему, как часто об этом думают. Он действует напрямую, и

это, действительно, так. Но он только лишь подрезает крылья Феникса Веры:

подчинения желаний чарующему объекту, до крайности необъяснимому. От взгляда

психоаналитика не ускользает то, что этот объект одевается в защитный убор

Богини-матери, которая прибегает к нашим фантазмам относительно первопричины,

вплоть до наших интерпретативных побуждений. Поэтому психоаналитик может только

удаляться от Религиозной веры к вере в Богиню Разума.

Таким образом, психоаналитик прочитывает в Библии определенный подход,

воплощенный в повествовании, прочитывает те симптомы, которые он интерпретирует.

Однако этот стык с библейским повествованием приводит к точке бифуркации. В

ракурсе Смысла, гипостазированного в Другом, аналитик утверждает интерпретацию:

он свергает с престола этого Другого, Отца или Закон с его гипнотической

властью.

Аналитик не отрицает, что интерпретативное желание, выходящее в никуда и

лишенное фантазма другого, завязывается само в фантазме возвращения к матери.

Поистине такая позиция за строгостью монотеизма обнаруживает навязчивую

языческую материнскую идею, которая его производит. Тем не менее психоанализ

только избегает ловушки архетипических джунглей в своем собственном

садомазохистском наслаждении, касаясь причины подобного заявления,

аккумулированного через невыразимый Объект (через отцовский Закон к материнскому

очарованию). Придающий смысл аналитик, с течением времени, должен будет спилить

сук, на котором он сидит. Ибо причиной веры является фантазм возвращения к

матери, от которого в точном смысле отдаляет нас библейская вера. Из-за

двусмысленности, с которой излагается иудейская история, она может быть

дополнительно интерпретирована как наименее религиозная из религий.

Христианство неожиданно разбудило оборотную сторону веры, выставив на свет после

долгого новозаветного замалчи-

287 Читая Библию

вания этой темы анналы Девы Марии9. Можно было бы утверждать, в

противоположность Фрейду, что присутствие в христианстве Девы Марии является

если не поворотом к язычеству, то признанием скрытого образа сакрального

механизма (всякого сакрального механизма), который, принимая для нас свой

успокаивающий и устрашающий характер, оставляет нам только один путь спасения:

веру в Бога-Отца.

Психоанализ есть нечто большее. Он выступает как "посткатолицизм", когда

скрупулезно анализирует, прежде всего, смысл как фантазм. В результате этого он

усматривает за разнообразными фантазмами первородный фантазм - поклонение

объекту материнской любви, причине вселенского возвращения. И наконец, он

включает свой собственный путь в то же движение вечного возвращения. Опыт,

который вновь воспламеняется, пройдя сквозь эту тройную петлю.

Итак, огонь разлагает все на составные части. Огонь Гераклита или Неопалимой

Купины, огонь, из которого возгорается язык Исаии, или тот огонь, который

нисходит в виде языков Пятидесятницы... Таковым представляется мне бытие,

поистине судьба смысла в свете психоаналитического сеанса: полифункциональным,

неразрешимым, пламенеющим и, несмотря на все это, Единым, препарированным и тем

не менее сохраненным. Можно согласиться с тем, что он обязывает аналитика

сжиться с библейской строгостью, с ее логикой и любовью, потому что этот огонь

существует и не пожирает себя сразу. Он более не застит глаза: чтобы можно было

усматривать здесь только огонь... Но как еще можно охарактеризовать данный

момент?

Роль психоаналитика всегда отличается от библеистской, рационалистической,

религиозной, позитивистской и является, к сожалению, в лучшем случае

разочаровывающей или удивляющей своим вниманием к чему-то пустому. Этика

конструкции исцеления строится не на надежде, а на огне языков. Что раздражает

верующих, немногочисленную часть населения, вопреки общепринятому мнению?

Психоанализ, говорит Фрейд, "выводит из себя" человеческие существа, он

подталкивает их к противоречию самим себе...

Центральный пункт и камень преткновения этого копания заключается в щедрости

безмятежного легкомыслия нескончаемого анализа, за которым всегда остается

библейская логика. Отрицать силу ее остроты, чтобы эксгумировать тело; обойти

Отца, чтобы расшифровать Мать или подавленное желание, которое легко приводит к

чистосердечному антисемитизму, который клинически фиксирует больного в

288 Ю. Кристева

материнском фантазматическом лоне зависимости или надежды. Бытие существа

избранного, исключительного также труднопостижимо. Наоборот, можно найти

удовольствие в ригористическом "математическом" чтении библейского текста,

избегающем двусмысленности, и в особенности в той языческой части,

сосредоточенной в материнской телесности, которую мы назвали логическим желанием

монотеистического основания. Такое "научное" чтение приводит в аналитической

практике к случаям истерии (у мужчин и женщин), стремящейся, как сказал бы

Лакан, к параноидальной любви-ненависти к Другому. Не заметно ли это на примере

возникших в последнее время расколов и сект?

Что делать?

Перечитаем еще раз Библию. Разумеется, с интерпретационной целью, но еще и для

того, чтобы избавиться от наших личных фантазмов и наших интерпретативных

психозов.

Юлия Кристева

ЗНАМЕНИЯ НА ПУТИ К СУБЪЕКТУ

Шестая глава Евангелия от Иоанна (написанная в 50-90-х годах) может быть

прочитана как семиологическая дискуссия. Концепции знамений (signes), исходящей

из мнений "людей", Иисус противопоставляет другую интерпретацию. Он включает эти

знамения в возникающую теорию субъекта.

Эти "люди", "они", "Евреи", со всей очевидностью, противостоят сообществу

Иоанна. Историки спорят, принадлежат ли они Синагоге, будучи в ней

инакомыслящими, являются ли они учениками Иакова - брата Иисуса, последователями

Иоанна Крестителя или иудейско-христианской секты1. Но нас интересует не этот

социально-исторический аспект. Заметим только, что для того, чтобы основать свою

"Высокую Христологию", Иоанн вступает в семиологический спор. Его повествование

начинается с уподобления чудес, совершенных Иисусом, тем магическим знамениям,

которые послужили основанием веры для верующих, живших в дохристианскую эпоху.

Однако Иоанн переосмысливает эту магию, чтобы вписать ее в контекст другого

понимания веры.

Проследим эти метаморфозы.

Поначалу Иисус является волшебником: "За ним последовало множество народа,

потому что видели чудеса (signes), которые Он творил над больными" (Ин.6,2)2.

Будучи щедро одарен определенной силой, он берет пять ячменных хлебов и две рыбы

у маленького мальчика, распределяет их на пять тысяч человек и насыщает всех.

Люди поверили в него: "это истинно Тот Пророк, Которому должно придти в мир"

(Ин.6,14). Наконец, "они увидели Иисуса, идущего по морю" (Ин.6,19) в Капернаум.

Однако в дальнейшем евангелист пытается придать иной смысл этим чудесам. Имеют

ли они то же самое значение, которое прежде было известно "людям", и о котором

повествует Библия? Говорится ли здесь о простой реминисценции ветхозаветного

эпизода "манны в пустыне", данной народу при посредничестве Моисея? "Какое же Ты

дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе? что Ты

290 Ю. Кристева

делаешь? Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть"

(Ин.6,30-31). Короче говоря, являются ли знамения Иисуса повторением

ветхозаветных знамений, и если да, то по какому знамению его узнают? Здесь Иоанн

создает через Иисуса новую семиологию. Поначалу, согласно евангелисту, знамение

не является точным указателем для того, кому оно предназначено. Знамение

выполняет свое назначение только в том случае, если оно отвечает сенсорным

потребностям рецепиента. Стало быть, необходимо признать телесные нужды (голод,

жажду), ибо, отвечая им, "знамения" получают ту силу, которая придает им статус

знамений. Используя речи Иисуса, Иоанн увеличивает сенсорное дублирование

знамений. Он интерпретирует эти речи как произнесенные с целью удовлетворения

жизненно важных нужд: "Иисус сказал им в ответ: истинно, истинно говорю вам: вы

ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились"

(Ин.6,26).

Итак, интерпретация Иоанном чудес Иисуса начинается с сенсуализма, затем

переходит к оправданию потребностей ("Вы испытывали голод и жажду",- говорит в

итоге евангелист), что присутствует вплоть до символического центра Евхаристии.

Иоанн настаивает на том, что внешнее видение не исчерпывает многообразия вашего

опыта относительно этих "знамений". Перестаньте завороженно взирать на внешнюю

сторону того чуда-дара, который вы получили от Моисея-дарителя. Вместо того

чтобы оцепенеть, перенеситесь... чуть-чуть в сторону от самих себя. Ибо вы не

просто выступаете в качестве адресата этого чуда-дара, а вы существуете. Можно

сказать, что вы существуете во времени и в пространстве моего повествования. В

данный момент вы воспринимаете жаждущих, голодных, нуждающихся...

Исходя из этого, становится возможным второй сдвиг. Иоанн не забывает привлечь

через эти чудеса с пищей, в которой вы нуждаетесь, необходимость перехода к Я,

необходимость полностью довериться этому Я. "Я есмь хлеб жизни" (Ин.6,35). Кто

этот "Я"?

"Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую

даст вам Сын Человеческий, ибо на Нем положил печать(sсеller) Свою Отец, Бог"

(Ин.6,27).

Абсолютный субъект является "Сыном Человеческим", но сохраняет и тесные

отношения с Богом-Отцом. Разговор об отцовстве предполагает телесную генеалогию.

В этой связи воспоминание о происхождении в контексте чудес-

Знамения на пути к субъекту

291

знамений упорно ведет назад, к телу и ощущениям. Воспоминание об этом изнутри

новой семиологии Иоанна включает и объединение составляющих компонентов в

качестве физического тела.

Более того, термин "sceller" (скреплять, запечатывать)3 напоминает о неразрывной

близости репрезентанта (Сына) и репрезентируемого (Отца). С одной стороны, они -

"копии" друг друга, подобно печати и ее оттиску, слом привычных устоев и его

знамение, дар и его осуществление, жертва и ее принятие, осуществляемое через

страдание. С другой стороны, глагол "sceller" содержит в себе смысловое

отношение между двумя субъектами: Сын "означает" Отца, и этот смысл проявлен в

нас, адресатах евангельского повествования. Так же, как Сын вверяется Отцу, так

и вы доверяетесь Богу-Сыну. Сигнификация - это доверие к Другому, самому

связанному с доверием к Отцу.

На этом тройном взаимоотношении зиждется субъективная интерпретация.

Предсуществование смысла утверждается в личности Бога-Отца и за счет этой

личности. Тем не менее скрепленный с ним Сын изначально соотнесен с этим

величием. Его страстной путь, путь его субъективности есть путь разгадки этих

различий во взаимопринадлежности составляющих компонентов. В результате чего

обнаруживается Предсуществование самого Иисуса: "Прежде, нежели был Авраам, Я

есмь" (Ин.8,58).

Другими словами, нужно "прийти"4 к Я не на основании "виденного" или

припоминаемого знамения. Отныне знамение является траекторией субъекта и

заменяет знамение-дар. В связи с этим можно процитировать следующий полемический

отрывок: "Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам

хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес" (Ин.6,32).

Для соприкосновения с сигнификацией недостаточно одного визуального восприятия,

чтобы обнаружить присутствие Дающего. Важно открыть то пространство, которое

должно быть названо субъективным и которое через репрезентацию (визуальное

восприятие) раскрывает подлинное доверие между мной и Отцом в новом сокровенном

внутреннем пространстве ["приходящего ко Мне не изгоню вон" (Ин.6,37)]. "Но Я

сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете. Все, что дает Мне Отец, ко Мне

придет; и приходящего ко Мне не изгоню вон, ибо Я сошел с небес не для того,

чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца" (Ин.6,36-38).

С открытием этого внутреннего и незримого пространства сенсорные основания

семиологии Иоанна преобразуются

292 Ю. Кристева

в интенсивное символическое измерение. Нет необходимости ни "видеть" Бога-Отца,

ни "знать" то, что Сын есть хлеб с Небес, подобно тому, как все "знают" отца и

мать Иисуса (Ин.6,41-46). Только тот, кто "пришел" от Бога, "видел" Отца ["Это

не то, чтобы кто видел Отца, кроме Того, Кто есть от Бога; Он видел Отца"

(Ин.6,46)]. Визуальная репрезентация на сей раз заменяется психической

(путешествие, родство) и одновременно символической (наделение смыслом): потому

что человек считает себя смысловым содержанием знамения и рожденным Третьим

(Отцом), к которому Сын относится с доверием и порождает веру других. Смысл,

если он субъективен, восходит к этому доверию. Будучи любимым учеником Иисуса,

Иоанн смог поставить веру и любовь в основание своей концепции сигнификации.

Где находится ключ к этой субъективной семиологии для сообщества Иоанна? В

Евхаристии, через которую причастник приобщается "есть Плоти Сына Человеческого"

и "пить Крови Его" (Ин.6,53).

Можно усмотреть за этой устной и символической ассимиляцией верующего Богу-Сыну

мощную идентификацию участника Литургии с Абсолютным Субъектом. Более возвышенно

Христос определяется как "скрепленный" (scelle) с Отцом через веру. Речь идет о

фантазматической идентификации, которая мобилизует как образность, так и

восприятие, и разворачивается вплоть до абстрактной сигнификации, венчающей этот

путь. Кроме того, динамика этой евхаристической идентификации вызывает подлинное

"пре-существование", раскрывая различные уровни субъективного опыта верующего:

чувство возвышенной любви, преображение раздирающей ненависти в умиротворяющую

веру и преобразование пороков в добродетели. "Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою

Кровь пребывает во Мне, и Я в нем" (Ин.6,56).

В идентификации между "мной" и "Им" опять происходит смещение, которое приводит

причастника к разделению крестных страданий Христа, Абсолютного Субъекта и

образца для подражания в представлениях верующих, а не только к получению его

даров. Выражаясь семиологически, начиная с этого пароксистического

взаимопроникновения "меня" и "Его", которое совершается в Евхаристии, опытные

дешифровщики знаков должны были бы, в свою очередь, трансформироваться в

субъектов. Не собираясь принимать знаков Дающего, они становятся способными к

расшифровке его роли, которую подтверждает бытие в свете их собственной

идентификации.

293 Знамения на пути к субъекту

Исходя из шестой главы Евангелия от Иоанна, польза от этой субъективации

знамений двойная. С одной стороны, фантазматическая сопричастность бесконечному

божественному смыслу открывает перед субъектом вечное интерпретационное время:

можно сказать, что для него существует вечность. С другой стороны, символическая

идентификация с Богом-Сыном, нацеленная на слово, имеет прямое влияние на тело.

Знамения, имевшие значимость с самого начала, вновь обретают здесь сенсорную и

аффективную основу. И наоборот, осознавая себя соединенным через слово с

Абсолютным субъектом, верующий обретает воскресение своего собственного тела.

Этот опыт телесного и сенсорного воскресения выступает как результат переноса -

перехода к любви к Другому, мыслимому как обещание Воскресения и вечной жизни.

"Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною"

(Ин.6,57).

Однако этот эффект словесного возрождения является лишь оборотной стороной

эффекта принятия смысла. Повествование Иоанна заканчивается отводом сенсорных

знамений в пользу "духа" и "слова". "Дух животворит; плоть не пользует нимало.

Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь" (Ин.6,63). Уровень христологии

Иоанна, в конце концов, очень высок. Она не признает телесного присутствия

Высшего Субъекта. Все еще основываясь на идентификации христологии с эффектом

литургического духовного возрождения, Иоанн укрепляет веру через идентификацию

"Я" со смыслом Бога-Сына, скрепленного (scelle) (дающегося) в страданиях с

Богом-Отцом. "И сказал: для того-то и говорил Я вам, что никто не может придти

ко Мне, если то не дано будет ему от Отца Моего" (Ин.6,65).

Понятна трудность этого требования, которая выходит за пределы как рационального

познания, так и фетишизма эзотерических сект. Отступление и измена не только

возможны, но и предусматриваются: "С этого времени многие из учеников Его отошли

от Него и уже не ходили с Ним" (Ин.6,66).

Тем не менее рефлексия Иоанна предлагает образцовый путь для психоаналитика -

путь знамения-дара, подчиняющего "людей" власти Другого. Мышление Иоанна

развивает двухуровневую теорию любви-идентификации (между Богом-Сыном и

Богом-Отцом, между верующим и Иисусом) как основание полной субъективности, в

лоне которой знамение перестает быть даром. В конце концов, чудо-дар

удовлетворяет и убивает нужду, с необходимостью вписываясь в ограниченность

возможностей перед лицом смерти ("не тот хлеб, что ели отцы, которые умерли").

Отныне

294 Ю. Кристева

знамение действует как давняя пред-метафора: возврат к Отцу, воздействие на

жесткость потребностей дают как новый импульс к бесконечной интерпретативной

деятельности, так и возврат к телесной идентичности.

В конечном итоге две модели знамения открываются читающему этот текст:

поставленная под сомнение первая и предлагаемая взамен вторая. С помощью Иоанна

нам открывается новая динамика сигнификации - кольцевая (от собственной Самости

к Другому), гетерогенная (смысл и аффект), бесконечная (интерпретация через

игру). В этой динамике "дар" Сына его Отцу, смерть Иисуса включается

295 Знамения на пути к субъекту

в веру (путь, любовь). Она сообщает новый импульс вечности смысла и жизни, не

фиксированного ни на искупительной смерти, ни на смертоносной царской власти, в

чем, собственно, и отказывает Иисус.

Эту циркуляцию можно назвать переходом. "Чудо" перехода Иисуса по морю является,

в конце концов, одним из наиболее впечатляющих. Этот переход необычен: "лодка

пристала к берегу" внезапно, и только одно воображение может следовать за

Иисусом, идущим по воде... Можно вообразить, что этот переход нематериален.

Во всех обстоятельствах Иоанном подчеркивается внутренний христианский характер

Иисуса-чудотворца. Начинается история, вехами которой являются Плотин, Отцы

Церкви, Декарт, Гегель и многие другие. Однако только открытия Фрейда, возможно,

позволяют подойти ближе - извне к метафорическому переосмыслению таинства

евхаристического слияния в  (появление, пришествие) субъекта.

Олимпия де Гуж

ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЖЕНЩИНЫ И ГРАЖДАНКИ

Предисловие

Идея равенства полов  как и вообще идея равенства, является составной частью понятия демократии, которое разарабатывалось в рамках философской традиции гуманизма, Просвещения и европейских революций XYII-XYIII вв. Первые официальные документы по правам человека появились в конце XYIII в., когда практически в одно время были приняты Декларация независимости США (1776) и Декларация прав человека и гражданина во Франции (1789). В этих документах, лежащих в основе современной концепции прав человека, отсутствовало признание гражданских прав женщин, отсутствовала идея равенства полов. Идея равенства полов, выраженная в текстах XY-XYII вв., первоначально представляла из себя "теоретическую реабилитацию женского пола"[1], защиту права женщин считаться полноценным человеком. В XYIII в. в эпоху Просвещения и Великой французской революции состоялись первые выступления женщин в защиту своих политических и гражданских прав, тогда же были сформулированы требования и опубликованы документы, требующие признания прав женщин как граждан. Вызов был брошен "проматерью феминизма" Олимпией де Гуж (1745-1793), которая в 1791 г. сформулировала, опубликовала и озвучила первый, по сути феминистский,  манифест - Декларацию прав женщины и гражданки.

Немецкая социалистка и феминистка начала ХХ в. Лили Браун в  книге "Женский вопрос" посвящает Олимпии де Гуж несколько страниц в главе о роли женщин в эпоху Великой Французской революции. По ее мнению, Олимпия де Гуж была одной из самых своеобразных и оригинальных личностей, которой "суждено было сделаться первой организаторшей женского движения"[2]. 

Лили Браун пишет: "Ее настоящее имя было Мария Гуз, ее родители были простые люди из Монтобана, но весьма вероятно, что своим рождением она была обязана любовной связи ее матери Олимпии с поэтом Ле Франк де Помпиньяном. Красивая девушка, бурбонские черты которой дали повод также считать ее отцом Людовика XV, вышла замуж очень рано, но спустя немного лет сбросила с себя оковы несчастливого брака[3]. Олимпия отправилась в Париж, вела блестящую светскую жизнь, но скоро круто изменила свою жизнь, отдавая себя работе для общественного блага.

         По мнению ее современников, она поражала всех богатством своих идей и силою своей речи. Во всем, что она писала и говорила, звучала женская натура в ее прекраснейших чертах. Перед лицом царившего голода она с помощью публичного воззвания и собственным примером добилась того, что многие богатые женщины с самоотверженной готовностью принесли в дар государству свои драгоценности. Она горячо агитировала за устройство образцовых государственных мастерских для безработных, что и было отчасти выполнено.

         Настоящую эпоху составили выступления Олимпии де Гуж на поприще женского движения. В своем обращении к женщинам она восклицала: "Разве еще не время, чтобы и среди нас - женщин - началась революция? Разве мы никогда не примем деятельного участия в формировании общества?" Когда же появилась Декларация прав человека, возбудившая всеобщий энтузиазм, то она опубликовала манифест, прокламировавший права женщин и в сжатых, но сильных словах заключавший программу женского движения"[4].

По другим данным[5], французская писательница и революционерка Олимпия де Гуж была дочерью мясника и прачки, рано вышла замуж за очень богатого пожилого  мужчину. Овдовев, она поселилась в Париже и стала довольно известным автором нескольких комедий, поставленных в столичном театре. Истовая республиканка, она основала несколько женских организаций в эпоху революции, опубликова более 30 политических памфлетов. Хотя Олимпия де Гуж поддерживала Революцию, она активно выступала против кровопролития, против казни короля, против политики Робеспьера и Марата. Это привело ее на эшафот в 1793 г., она была казнена как реакционная роялистка.

Публикации Олимпии де Гуж были одновременно феминистскими и революционными. Наибольшую известность она получила после публикации "Декларации прав женщины и гражданки", главные требования которой заключались в следующем: предоставление активного и пассивного избирательного права для женщин, допущение их ко всем должностям, предоставление права владеть и распоряжаться собственностью, права на образование, равных прав в семье и церкви.

В.Успенская

ОЛИМПИЯ  де ГУЖ

ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЖЕНЩИНЫ И ГРАЖДАНКИ

(1791)

Мужчины, можете ли вы быть справедливыми? Этот вопрос задает вам женщина. Вы не можете приказать ей молчать. Скажите мне, кто дал вам право унижать мой пол? Ваша сила? Ваши таланты? Взгляните на нашего Мудрого Творца, на величие природы, к гармонии с которой вы стремитесь, и, если сможете, найдите еще хоть один пример такого же деспотизма. Изучите мир животных, наблюдайте стихии, исследуйте растения и, наконец, все возможные органические формы существования и признайте свое поражение перед лицом тех доказательств, которые я вам предлагаю. Попробуйте, если конечно у вас получится, описать еще хоть один случай подчинения одного пола другому. Такое есть только в нашем обществе, потому что вся остальная природа устроена гармонично. Она  образец вечного сотрудничества полов.

Только мужчины сделали из естественного разделения принцип. Нелепый, слепой, псевдонаучный и деградировавший - в эпоху просвещения и мудрости! – до полного невежества, мужчина хочет повелевать, поскольку только он наделен умственными способностями. Он делает вид, что поддерживает Революцию, хочет равноправия и на этом останавливается.

Матери, дочери, сестры [и] гражданки требуют права быть представленными в Национальном собрании. Полагая, что неосведомленность и пренебрежение правами женщин – корень всех проблем нашего общества, мы решили выдвинуть торжественную декларацию естественных, неотъемлемых и священных прав женщин. Декларация призвана служить постоянным напоминанием всем членам общества об их правах и обязанностях, обеспечивать законность любых действий мужчин и женщин и обеспечивать поддержание нравственности в обществе. Итак, пол, чья красота и смелость, подтверждаемая муками материнства, признает и заявляет в присутствии и под покровительством Господа Бога следующие Права Женщины и Гражданки:

Статья 1

Женщина рождена свободной и равной в правах мужчине. Социальные различия объясняются только соображениями целесообразности. 

Статья 2

Целью любого политического объединения является утверждение естественных и неотъемлемых прав женщин и мужчин. К таковым относятся свобода, собственность, безопасность и сопротивление насилию (подавлению)

Статья 3

Принцип суверенитета изначально заложен в идее нации, которая представляет собой союз женщин и мужчин. Никто и ничто не может реализовывать власть, не данную ему государством.

Статья 4

Свобода и справедливость заключаются в возвращении всего, что принадлежит другим. Поэтому единственным ограничением для реализации естественных прав женщин является постоянная тирания со стороны мужчин. Это ограничение должно быть упразднено, как того требуют законы природы и человеческого разума.

Статья 5

Законы природы и человеческий разум осуждают все действия, наносящие вред обществу. Все, что разрешают эти мудрые и священные законы, не может быть запрещено, и никого нельзя заставить делать то, что не предписано этими законами.

Статья 6

Законы должны выражать всеобщую волю, все граждане, как женщины, так и мужчины, должны лично или через своих представителей содействовать законотворчеству. И мужчины, и женщины должны быть равны перед законом, иметь одинаковый доступ к государственным постам, почестям, общественной деятельности согласно их способностям и на основании их талантов и добродетелей.

Статья 7

Ни одна женщина не является исключением. Ее могут обвинить, арестовать и содержать под стражей в случаях, оговоренных в законе. Женщины наравне с мужчинами подчиняются закону.

Статья 8

Закон должен устанавливать только такие наказания, необходимость которых очевидна. Наказание может осуществляться только так, как предписывает закон, принятый до совершения того или иного преступления.

Статья 9

Если женщина признана виновной, то она должна понести наказание, определенное законом.

Статья 10

Никто не должен быть наказан за собственные взгляды. Женщина может взойти на эшафот, следовательно, она может взойти и на трибуну, при условии, что в ее выступлении не содержится призыв к свержению законного режима. 

Статья 11

Самым драгоценным для женщины является право на свободное изложение своих мыслей и мнений. Свобода подразумевает признание детей их отцами, поэтому любая женщина, не обращая внимание на варварские предрассудки, может открыто заявить: “Я мать твоего ребенка”. Исключение может быть сделано, чтобы противостоять ограничению свободы в случаях, предусмотренных законом.

Статья 12

Гарантия прав женщин и гражданок принесет пользу всем; эта гарантия должна быть претворена в жизнь ради всеобщего блага, а не ради тех, кому доверено следить за исполнением декларации.

Статья 13

Вклад женщин и мужчин в общественную деятельность, а также их участие в управлении должны быть одинаковыми. Если женщина на равных выполняет тяжелую работу, то она должна принимать участие в распределении должностей, постов и всех других благ.

Статья 14

Мужчины и женщины имеют право проверять, лично или через своих представителей, необходимость пожертвований со стороны общества. Этот пункт распространяется на женщин, только в том случае, если им гарантируется равная степень участия в процессе распределения материальных благ и управления обществом, в том числе в определении размера, основания, процесса и продолжительности сбора налогов.

Статья 15

Женщины, объединенные с мужчинами для упрощения процедуры налогообложения, имеют право потребовать отчет о распределении налогов у любого представителя властей.

Статья 16

Ни в одном обществе невозможна конституция, в которой не гарантировались бы естественные права, и не утверждалось бы разделение властей. Конституция является лишь фикцией, если в ее разработке не принимали участие большинство граждан страны.

Статья 17

Собственность принадлежит обоим полам. И для мужчин, и для женщин, обладание собственностью – священное и нерушимое право. Никого нельзя лишить собственности, поскольку таков истинный закон природы. Единственно возможным случаем будет законное требование общества, и то только на условиях предварительной и справедливой компенсации.

                                  Постскриптум

Женщина, очнись. Набат разума раздается по всему миру. Осознай свои права. Огромное царство природы больше не окружено предрассудками, фанатизмом, суевериями и ложью. Пламя истины разогнало тучи глупости и узурпаторства. Силы раба умножились, и он сбросил свои оковы. Но, освободившись, он стал несправедлив к своим ближним. О, женщины! Когда же вы прозреете? Что вы получили от Революции? Усилившееся презрение, более очевидное пренебрежение. На протяжении столетий у вас была власть только над мужскими слабостями. Почему вы боитесь потребовать того, что причитается вам по мудрым законам природы? Или вы боитесь, что наши французские законодатели, эти блюстители нравов, живущие по меркам давно минувших дней, снова спросят: “Женщины, а что же у вас общего с нами?” “Все”, - ответите им вы. Если они будут упорствовать, не бойтесь использовать силу разума для борьбы с необоснованными претензиями на господство, объединяйтесь под знаменем философии, употребите всю свою энергию и вскоре вы увидите, как высокомерные мужчины, которые ранее были лишь услужливыми обожателями, станут делить с вами дары божественной мудрости. Какие бы преграды не стояли на вашем пути, в вашей власти освободить самих себя. Вам стоит только захотеть. Измените свой статус в обществе. И поскольку в данный момент обсуждается вопрос о всеобщем образовании, давайте проследим за тем, чтобы законодатели не обошли вниманием вопрос женского образования.

Женщины нанесли больше вреда, чем сделали добра. Их уделом были ограничения и притворство. Та власть, которая была отнята у них, нашла воплощение в арсенале женских хитростей. Они стали прибегать ко всем возможным видам обольщения, и даже самый целомудренный не смог перед ними устоять. Им подчинялись и меч, и яд. Они повелевали преступлениями. Руководство Францией, например, веками зависело от тех, с кем сильные мира сего проводили ночи; ни одна государственная проблема не оставалась тайной для женщины: назначения в посольствах, в армии, министерствах, церкви. Наконец, все мужчины, в мундире или сутане, пали жертвой алчности и амбициозности женщин, которых презирали и перед которыми преклонялись.

Что можно сказать в этой противоречивой ситуации? У меня есть только мгновение, чтобы изложить свои взгляды, но именно к этому мгновению будет приковано внимание наших потомков. При старом режиме все было порочно, все неправильно. Но взять хотя бы отношение к греху - что изменилось сейчас? Женщине нужно было быть всего лишь красивой и приятной. Если она обладала этими качествами, то она могла наслаждаться многими прелестями жизни. И если она ими не воспользовалась, то это считалось странностью или проявлением некой нелепой философии, которая заставляла женщину презирать богатство. Тогда в глазах общества она становилась сумасшедшей. Самые недостойные добивались уважения богатством, женская коммерция стала чем-то вроде особой отрасли в высших слоях общества, которая отныне прекратит свое существование. Если же она останется, то революция потерпит поражение. В новых условиях мы никогда не будем чисты. Однако всегда можно заставить других поверить, что женщине закрыт путь к радостям жизни, если мужчина покупает ее, как раба на африканском побережье. Разница известна всем: раб подчиняется хозяину, но если хозяин дарует ей свободу, не прибавив к ней материального вознаграждения, то что станет с женщиной в том возрасте, когда красота уже уходит? Она ощутит всю силу общественного порицания, и для нее будут закрыты даже двери благотворительных организаций. Про нее скажут: “Несчастная  старушка, почему же она не обеспечила себя?”. Разум подсказывает другие, более пронзительные примеры. Молодая неопытная женщина, соблазненная любимым мужчиной, оставляет отчий дом, чтобы следовать за ним. Неблагодарный бросит ее через несколько лет, а чем старше она становится, тем чаще его измены. Он уйдет от нее, даже если у них есть дети. Если он богат, то он не посчитает нужным обеспечить своих детей. Он будет чувствовать себя совершенно безнаказанным, поскольку его оправдает любой суд. Если он женат, то любые другие обязательства будут признаны незаконными. Как же противостоять греху? С помощью закона о равном разделении собственности между мужчиной и женщиной и об их равном участии в управлении обществом. Совершенно очевидно, что выходцы из богатых семей только выиграют от такого закона. А что же ожидает тех, кто живет честно и достойно, но в нужде? Бедность и позор. Если девушка не обладает выдающимися талантами в музыке или рисовании, ей закрыт доступ к любому участию в общественной жизни, какими бы способностями она не обладала. Сейчас я ограничусь лишь набросками, через несколько дней я подробно изложу свою политическую платформу, снабдив свое сочинение необходимыми комментариями.

Я снова возвращаюсь к вопросу морали. Брак – могила доверия и любви. Замужняя женщина может бесстыдно рожать незаконных детей своему мужу и оставлять им наследство, которое им не принадлежит. Незамужняя женщина может лишь одно: древние бесчеловечные законы не позволяют ей дать своему ребенку имя и богатство его отца. Никаких новых законов, регулирующих этот вопрос, принято не было. Если вы посчитаете парадоксальной и бессмысленной мою попытку дать моему полу право на постоянство, то я предоставлю мужчинам пожинать плоды моего начинания. Но пока мы ждем, можно начать подготовку с внедрения всеобщего образования, с возвращения к нравственным истокам и к уважению института брака. 

Форма Общественного договора между Мужчиной и Женщиной.

         Мы,  …….. и ………. , по собственному желанию, соединяемся до конца наших жизней и до конца наших чувств друг к другу и принимаем следующие условия: мы намерены сделать наше состояние общим, оставляя за собой право разделить его по своему усмотрению между нашими детьми и теми, к кому испытываем особенную привязанность. Мы признаем, что наша собственность принадлежит нашим детям, независимо от того, кто является их настоящим отцом или матерью, и все дети имеют равное право на нашу фамилию. Таким образом, в случае развода мы обязаны разделить наше имущество и определить ту часть, которая по закону достанется нашим детям. В случае идеального союза тот, кто умрет первым, оставит свою долю собственности в пользу детей, а если кто-то умрет бездетным, то супруг или супруга по праву получит  долю усопшего, если только покойный не завещал ее в пользу кого-то еще.

Я предлагаю вот такую форму брачного контракта. Я могу представить, как поднимутся против нее лицемеры, ханжи, духовенство и прочие. Немногие смогут понять, что только таким образом можно прийти к гармонии в обществе. Я постараюсь привести несколько примеров. Богатый бездетный эпикуреец считает приемлемым для себя посещать семью своего бедного соседа и увеличивать численность его семьи. Если будет закон, позволяющий жене бедняка отдать своего ребенка в богатую семью, общество лишь выиграет от этого, а нравственность возрастет. Возможно, этот закон будет способствовать сохранности собственности и убережет кого-то от приютов для бедняков. Возможно, тогда лжефилософы перестанут выступать против естественных законов нравственности, а может, они просто запутаются в своем ворохе цитат.

Кроме того, я бы хотела, чтобы был закон, защищающий вдов и молодых женщин, обманутых лживыми обещаниями мужчин, к которым они испытывали привязанность. Я бы хотела, чтобы этот закон заставил таких мужчин придерживаться данных ими обещаний или, по крайней мере, выплатить штраф, соизмеримый с размером его состояния. Опять же, я бы хотела, чтобы этот закон был суров и к женщинам, имеющим наглость требовать защиты от закона, который они сами нарушили, но при условии, что имеются доказательства их преступления. В то же время, как я писала в книге “Простое человеческое счастье” (1788), эти проститутки должны быть размещены в специальных кварталах. Не проститутки больше всего способствуют падению нравов, а “приличные” женщины из общества. Поэтому последние могут измениться сами, помогая падшим женщинам. Эта сестринская связь сначала может вызвать определенный беспорядок, но впоследствии ее результатом будет полная гармония.

Я предлагаю надежный способ спасения женских душ. Женщинам нужно разрешить заниматься мужскими занятиями. Если мужчины будут упорствовать и продолжать считать такой путь неэффективным, то надо обязать их делить свою собственность с женщиной по закону. Предрассудки исчезнут, нравы станут более чистыми, природа вновь вступит в свои права. Добавьте к этому отмену безбрачия среди священников и укрепление королевской власти, и тогда во Франции будет гарантирован порядок.

Крайне необходимо упомянуть закон в защиту цветного населения наших колоний. Есть еще среди нас люди, которые остались глухи к идеям гуманизма и разума. Нетрудно заметить этих возмутителей спокойствия. Они есть даже среди депутатов Национального собрания. Они разжигают огонь в Европе, в надежде, что он перекинется и на Америку. Колонисты претендуют на господство над людьми, чьими отцами и братьями они являются. Отрицая  законы природы, они хотят оправдать свое право на господство цветом своей кожи. Эти нелюди говорят: “Наша кровь течет в их жилах, но мы прольем ее, если будет нужно удовлетворить наши амбиции”. Вот так отцы презирают своих детей. Они глухи к голосу крови. Они пытаются решить проблемы Европы, начав кровопролитие в Америке. Иногда кажется, что Господь Бог придумал свободу не для человеческого общества. Только закон имеет право ограничивать свободу, но закон должен быть одинаков для всех. Национальное собрание должно быть свободным в своих решениях, но не выходить за рамки закона. Пусть свобода правит во Франции и оберегает нашу страну от новых бед, которые могут быть еще страшнее старых. Я считаю, что первым делом нужно примирить законодательную и исполнительную ветви власти, поскольку представляется, что одна всесильна, а другая беспомощна, а это может привести к краху Франции. Я думаю, что две эти ветви власти, как мужчина и женщина, должны объединиться и работать на общее благо.     

                                                      Афоризмы

Симона Вейль

ВЕЙЛЬ (Weil) Симона (1909-43) , французский социальный и религиозный философ, мистик. После немецкой оккупации Парижа в 1940 бежала в Марсель, затем в США и Великобританию, участвовала в движении Сопротивления. Сочинения - "Бремя и благодать", "Потребность в укоренении", "Ожидание Бога".
VEYL - VEYL (Weil) Simona (1909-43) , frantsuzskiy sotsialniy i religiozniy filosof, mistik. Posle nemetskoy okkupatsii Parizha v 1940 bezhala v Marsel, zatem v SShA i Velikobritaniyu, uchastvovala v dvizhenii Soprotivleniya. Sochineniya - "Bremya i blagodat", "Potrebnost v ukorenenii", "Ozhidanie Boga".

  Из двух людей, которые не убеждались лично в существовании Бога, ближе к нему тот, кто его отрицает. (БОГ) [2003-07-06 00:00:00]

  Наша реальная жизнь больше чем на три четверти состоит из воображения и фантазий. (ФАНТАЗИЯ) [2003-06-15 00:00:00]

  Все грехи - это попытки заполнить пустоту. (ГРЕХ) [2003-06-15 00:00:00]

  Все грехи - это попытки заполнить пустоту. (ГРЕХ) [2003-06-15 00:00:00]

  Если в человеке и есть что-то по-настоящему хорошее, то разве что нечто такое, о чем он и сам не знает. (ЧЕЛОВЕК) [2003-06-15 00:00:00]

  Справедливость - вечная беглянка из лагеря победителей. (НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ) [2003-06-15 00:00:00]

  Уничтожение прошлого, возможно, худшее из всех преступлений. (ПРОШЛОЕ) [2003-06-15 00:00:00]

  Красота - это гармония случая и добра. (ЭСТЕТИКА) [2003-03-29 10:14:01]

  Дистанция - душа красоты. (ЭСТЕТИКА) [2000-05-29 10:10:25]

  Культура есть орудие университетских профессоров для производства университетских профессоров. (КУЛЬТУРА) [2000-05-29 10:10:25]

  Опиум народа - не религия, а революция. (РЕЛИГИЯ) [2000-05-18 13:30:37]

  После гибели идеи остаются трупы. (ИДЕОЛОГИЯ) [2000-05-18 13:28:07]

                                                   Симона Бовуар

  Нагота начинается с лица, бесстыдство - со слов. (ЖЕНЩИНЫ) [2003-06-15 00:00:00]

  Самый заурядный мужчина чувствует себя полубогом в сравнении с женщиной. (МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ) [2003-06-15 00:00:00]

  Если вы проживете достаточно долго, вы увидите, что каждая победа оборачивается поражением. (ПОРАЖЕНИЕ) [2000-05-18 13:35:42]

  Женщина прощает все, зато часто напоминает о том, что простила. (ПРОЩЕНИЕ) [2000-05-18 13:30:37]

  Если любовь достаточно сильна, ожидание становится счастьем. (РАЗЛУКА И ОЖИДАНИЕ) [2000-05-18 13:30:37]

  Женщиной не рождаются, ею становятся. (ЖЕНЩИНЫ) [2000-05-18 13:24:37]

Симона де БОВУАР

                                НАДО ЛИ ЖЕЧЬ САДА?

"Властный, холеричный, доходящим до крайности во всем, величайший из распутников, атеист до фанатизма. Вы заперли меня в этой клетке, но убейте меня или примите таким как есть, потому что я не изменюсь..." Они предпочли убить его: сначала скукой тюрьмы, потом нищетой и, наконец, забвением. Память о Саде была искажена многочисленными выдумками, само его имя погребено под грузом таких слов, как "садизм" и "садистский". Его частные записки потеряны, рукописи сожжены, книги запрещены. Хотя в конце XIX века несколько любознательных умов, в том числе Суинберн, проявили к нему интерес, только Аполлинер вернул ему место во французской литературе. Однако до официального признания еще далеко. Можно пролистать объемистые труды "Идеи XVIII века" или даже "Чувственность в XVIII веке" и не встретить его имени. Вполне понятно, что именно в ответ на это умолчание почитатели Сада объявили его пророком, предтечей Ницше, Фрейда, Штирнера и сюрреализма. Но этот культ "божественного маркиза", основанный, как и все культы, на ложном представлении, служит только его предательству. Критиков, которые относятся к Саду не как к злодею или идолу, а как к человеку и писателю, можно пересчитать по пальцам. Благодаря им мы вновь открываем для себя это имя.

Однако, каково же его истинное место? Почему имя маркиза де Сада заслуживает нашего интереса? Даже его поклонники с готовностью признают, что произведения его по большей части нечитабельны. Что касается его философии, то она не банальна только в силу непоследовательности автора. А что до его грехов, то они не так уж оригинальны: в учебниках психиатрии описано множество не менее интересных случаев. Дело в том, что Сад заслуживает внимания не как писатель и не как сексуальный извращенец, а по причине обоснованной им самим взаимосвязи этих двух сторон своей личности. Его отклонения от нормы приобретают ценность, когда он разрабатывает сложную систему их оправдания. Сад старался представить свою психофизиологическую природу как результат этического выбора. В этом акте заключено стремление преодолеть свою отчужденность от людей и, может быть, просьба о помиловании. Только поэтому его судьба приобретает глубокий общечеловеческий смысл. Можем ли мы существовать в обществе, не жертвуя своей индивидуальностью? Эта проблема касается всех. В случае Сада индивидуальные отличия доведены до предела, а его литературные усилия показывают, насколько страстно он желал быть признанным обществом. Таким образом, в его книгах отражена крайняя форма конфликта между человеком и обществом, в котором ни одна индивидуальность не может уцелеть, не подавляя себя. Это парадокс и в известном смысле триумф Сада.

Для того, чтобы понять развитие личности Сада, было бы полезно иметь точные и подробные сведения о его жизни. К несчастью, несмотря на усилия биографов, мы их не имеем. У нас нет даже его портрета, а описания современников крайне скупы. Говорят, что описание Сада Шарлем Нодье напоминает стареющего Оскара Уайльда, а также Робера де Монтескье, хочется видеть в Саде и черты барона де Шарлю. Еще более огорчительно, что мы почти ничего не знаем о его детстве. Если принять историю Валькура за автобиографический набросок, Саду в раннем детстве пришлось узнать немало зла и обид. Воспитываемый вместе с Луи-Жозефом де Бурбон, он, по-видимому, настолько яростно и грубо защищался от эгоистического высокомерия юного принца, что его пришлось удалить от двора. Возможно, его пребывание в мрачном замке Сомон и Эбревильском аббатстве оставило след в его воображении, но мы не знаем ничего значительного ни о кратких годах учения, ни о службе в армии, ни о начале его жизни в роли светского молодого человека и дебошира. Можно попытаться воссоздать историю Сада по его книгам; это сделал Пьер Клоссовский, который видит ключ к личности и произведениям Сада в его непримиримой ненависти к матери. Как бы то ни было, на основании некоторых общих рассуждений мы должны признать важную роль взаимоотношений Сада с родителями; детали для нас недоступны. Из-за этого пробела правда о его личности никогда не будет открыта - любые объяснения будут иметь темные места, которые могли бы прояснить только подробности детства Сада.

Однако, как мы уже говорили, основной интерес для нас представляют не извращения Сада, а его способ нести за них ответственность. Он сделал из своей сексуальности этику; этику он выразил в литературе. И именно это сообщает ему истинную оригинальность. Причины его странных вкусов непонятны, но мы можем представить, как он возвел эти вкусы в принципы и почему довел их до фанатизма.

По внешним проявлениям Сад в возрасте двадцати трех лет был похож на всех молодых аристократов того времени. Он был образован, любил театр, искусство и литературу. Он славился расточительством, содержал любовницу и часто посещал бордели. Он женился по настоянию родителей на Рене-Пелаж де Монтрейль, дочери мелких аристократов, но имевшей хорошее приданое. Это было началом бедствий, преследовавших его всю жизнь. Женившись в мае, в октябре Сад был арестован за эксцессы в публичном доме, который он регулярно посещал. Причина ареста была достаточно серьезной, чтобы умолять начальника тюрьмы сохранить ее в секрете, иначе его жизнь будет безнадежно испорчена. Это обстоятельство заставляет предполагать, что эротизм Сада уже принял весьма компрометирующую форму. То же предположение подтверждается тем, что спустя год инспектор Марэ разослал содержательницам публичных домов предупреждение о нежелательности маркиза в качестве клиента.

Все эти происшествия связаны с очень важным моментом: в самом начале жизни взрослого человека Сад с горечью убеждается в том, что его личные удовольствия несовместимы с социальной жизнью.

В молодом Саде не было ничего от революционера или бунтаря. У него не было ни малейшего желания отвергать привилегии, дарованные ему происхождением, положением в обществе и богатством жены. Тем не менее все это не могло принести ему удовлетворения. Он хотел быть не только общественной фигурой, чьи действия регламентированы условностями и заведенным порядком, но и живым человеческим существом. Было только одно место, где он мог обрести себя в этом смысле, и это была не супружеская спальня, а бордель, в котором он мог купить право отдаться своим фантазиям.

Это было общей мечтой большинства молодых аристократов. Отпрыски идущего к упадку класса, некогда обладавшего реальной силой, они пытались символически, в обстановке спальни, вернуть к жизни статус суверенного деспота-феодала. Сад тоже жаждал иллюзии силы. "Чего хочет человек, совершающий половой акт? Того, чтобы все вокруг отдавало тебе свое внимание, думало только о тебе, заботилось только о тебе. Любой мужчина желает быть тираном, когда совокупляется". Подобного рода опьянение прямой дорогой ведет к жестокости; распутник, мучающий партнера, "вкушает все удовольствия, которые сильная натура находит в полном проявлении своей силы. Он подчиняет, он - тиран".

На самом деле отхлестать плеткой (по предварительному соглашению) нескольких девиц - не бог весть какой подвиг. И то, что Сад наполняет его таким значением, сразу наводит на определенные подозрения. Поражает тот факт, что за пределами своего "маленького домика" ему и в голову не приходило "полностью проявить свою силу". В нем нет ни тени амбиции, стремления к власти, предприимчивости, и я вполне готова допустить, что он был трусом. Симпатия, с которой он рисует Бланже, делает очень похожими на признание следующие слова: "Смелый ребенок мог ввергнуть этого гиганта в панику. ...он становился робким и трусливым, и одна только мысль о самой безобидной схватке, но на равных, обратила бы его в бегство на край света".

Он так много говорил о силе духа не потому, что ею обладал, а потому, что к ней стремился. Оказавшись лицом к лицу с несчастьем, он хныкал и впадал в уныние. Ужас перед нищетой, который постоянно его преследовал, был симптомом более глобального беспокойства, страха перед реальностью. Он не доверял всем и каждому, потому что ощущал собственную ненадежность. Он залезал в долги, он приходил в ярость без всякой причины и мог сбежать или пойти на уступки в самый неподходящий момент. Его не интересовал этот скучный и все не угрожающий мир. Когда он пишет, что "ревность подчиняет себе и в то же время объединяет все другие страсти", он дает точное описание своего собственного опыта. Эротизм кажется ему единственным возможным наполнением существования. И если он посвятил себя ему с такой энергией, таким бесстыдством и неистовством, то потому, что предпочел жить в мире воображаемом, потому, что придавал большее значение фантазиям, которыми опутывал акт наслаждения, чем ему самому.

В случае Сада скандал был, по-видимому, неизбежен. Возможно, единственным способом получить удовлетворение от своего тайного триумфа было сделать его явным. Он играл с огнем и считал себя хозяином положения, но общество, желавшее безраздельного господства над человеком, было начеку. Оно цепко ухватилось за его тайну и классифицировало ее как преступление.

Хотя первой реакцией Сада были стыд и раскаяние, он слишком ценил свои развлечения, чтобы их оставить. Вместо этого он решил избавиться от чувства стыда, бросив вызов обществу. Весьма примечательно, что его первая преднамеренная скандальная демонстрация имела место сразу после выхода из тюрьмы. Он приехал в свой замок в сопровождении любовницы, которая под именем мадам де Сад пела и танцевала перед прованской знатью.

Близкое общение с женой показало Саду, как пресна и скучна добродетель, и он восставал против добродетели со всей силой отвращения, которое только может испытывать существо из плоти и крови. Но с помощью той же жены он, к своему восторгу, обнаружил, как легко может быть поругано Добро в его облеченной в плоть форме. Жена не была для него врагом, но, как все жены, она воплощала в себе добровольную жертву и сообщницу. Отношения де Сада с маркизой, вероятно, нашли почти полное отражение в описании отношений Бламона с его женой. Бламон находит особое удовольствие в том, чтобы необыкновенно ласково обращаться с женой именно в те моменты, когда он лелеет в душе самые черные замыслы. Нанести удар, когда ожидают радости - в этом может заключаться одно из высочайших проявлений воли тирана, и Сад понял это за сто пятьдесят лет до психоаналитиков. Мучитель, замаскированный под влюбленного, наслаждается видом жертвы, преисполненной благодарности, принимающей жестокость за нежность. Несомненно, именно возможность соединения таких невинных наслаждений с выполнением социального долга позволила Саду иметь троих детей от жены.

Он и в дальнейшем имел приятную возможность наблюдать, как добродетель становится союзницей и прислужницей греха. Мадам де Сад прикрывала проступки мужа в течение многих лет. Она с большим искусством организовала его побег из тюрьмы, она поощряла его интригу с собственной сестрой, оргии в замке Ла Косте происходили при ее участии. Она зашла настолько далеко, что скомпрометировала себя, когда подложила серебро в вещи горничной, чтобы дискредитировать ее обвинения против маркиза. Сад никогда не проявлял ни малейшей благодарности, одно упоминание о таком свойстве, как благодарность, приводило его в бешенство. Но вполне возможно, что он чувствовал к жене своеобразное расположение, свойственное деспоту по отношению к своей безусловной собственности. Если Рене-Пелаж несомненно представляла собой большой успех Сада, то мадам де Монтрейль стала воплощением его поражения. Она была носителем абстрактной и универсальной справедливости, которая с неизбежностью противостоит индивидуальности. В лице тещи враждебное общество проложило дорогу в дом Сада, отравило ему удовольствия, и он отступил перед его мощью. Опороченный и обесчещенный, он начал сомневаться. Виновным становится только обвиненный человек, мадам де Монтрейль обвинила его и сделала из него преступника. Вот почему он никогда на переставал мстить ей в своих книгах - в ней он убивал собственную вину.

Но если Сад был в конце концов побежден своей тещей и законом, он сам внес немалый вклад в свое поражение. Какова бы ни была роль случая и его собственной неосмотрительности в скандале 1763 года, несомненно, впоследствии он стал видеть в риске и опасности дополнительный источник наслаждения. Он не зря выбрал день Пасхи, чтобы заманить нищенку Розу Келлер к себе в дом. Она сбежала избитая, испуганная и полураздетая, а Сад поплатился за это развлечение двумя короткими сроками тюрьмы, а в 1771 году снова попал в тюрьму, уже за долги. Немедленно вслед за этим он совратил свою юную свояченицу. Она была канониссой, девственницей и сестрой жены - все это придавало приключению особую пикантность. Однако он не оставил своих старых марсельских привязанностей и в 1772 году дело приняло неожиданный и угрожающий оборот. Маркиз сбежал в Италию со свояченицей, а в это время он и его лакей Латур были приговорены к смерти in absentia и их изображения казнены на городской площади в Эксе. Канонисса нашла убежище в одном из монастырей, где она и провела остаток жизни. А Сад спрятался в Савойе. Его поймали и заключили в замок Миолан, откуда он спасся с помощью жены. Однако отныне он стал преследуемым, он знал, что ему никогда не позволят вернуться к нормальной жизни. Тем с большим рвением он пытался воплотить в жизнь свои мечты. В замке Ла Косте он устроил небольшой, послушный его воле, гарем. С помощью маркизы он собрал коллекцию из нескольких красивых лакеев, секретаря - неграмотного, но привлекательного, соблазнительной кухарки, горничной и двух молодых девушек, доставленных своднями. Но его замок не был неприступной цитаделью "Ста двадцати дней Содома", он был окружен обществом. Девицы сбежали, горничная родила ребенка, чье отцовство она приписывала Саду, отец кухарки пытался его застрелить, а красавца-секретаря родители забрали домой. Саду снова пришлось убедиться в том, что реальный мир довольно трудно превратить в театр.

Мадам де Монтрейль, которая не могла простить ему падения младшей дочери, приложила некоторые усилия и 7 сентября 1778 года он оказался в Венсенне, за семью замками, "как дикий зверь".

И теперь начинается другая история. Одиннадцать лет, сначала в Венсенне, а потом в Бастилии, погибает человек, но рождается писатель. Человек был сломлен очень быстро. Обреченный на импотенцию, не знающий, как долго продлится заключение, Сад повредился в рассудке, и ум его блуждал в горячечном бреду. Однако интеллектуальные способности вернулись к нему довольно быстро, а сексуальный голод он компенсировал радостями обильного стола. Его слуга рассказывал, что маркиз непрерывно дымил как каминная труба и ел за четверых. Жена посылала ему горы снеди, и он достиг невероятной толщины. Он жаловался, обвинял, умолял и все же слегка развлекал себя, мучая жену. Он имел наглость ревновать, приписывал ей козни против себя, а когда она его навещала, находил, что маркиза недостаточно скромно одета. Начиная с 1782 года он решил, что только литература способна заполнить его жизнь "восторгом, вызовом, искренностью и наслаждениями воображения". Его экстремизм сказался и здесь: он писал в состоянии неистовства, писал и одновременно ел.

Революция освободила Сада из заточения, и он надеялся, что в его жизни начинается новый период. Жена просила развода, сыновья и дочь были ему абсолютно чужими. Освободившись от семьи, он, кого старое общество сделало изгоем, попытался приспособиться к новому, которое вернуло ему достоинство гражданина. Его пьесы шли в театре с большим успехом, он с энтузиазмом сочинял революционные речи. Однако роман с революцией продолжался недолго. Саду было пятьдесят лет, он имел сомнительное прошлое и аристократическое происхождение, которого не могла зачеркнуть его ненависть к аристократии. Мир, к которому он пытался приспособиться, снова оказался слишком реальным, оказывающим грубое сопротивление. И им управляли те же универсальные законы, которые Сад считал фальшивыми и несправедливыми. Когда во имя этих законов общество узаконило убийство, Сад в ужасе отшатнулся.

Человек, высказывающий удивление тем, что Сад дискредитировал себя в глазах Революции гуманностью, вместо того, чтобы занять место губернатора в провинции и мучить и убивать людей сколько душе угодно, не понимает его по-настоящему. Пролитие крови могло служить для него источником возбуждения лишь при определенных обстоятельствах: жестокость должна была иметь отношение к нему и к определенному, конкретному индивидууму. Он не хотел судить, приговаривать и наблюдать "анонимную" смерть издалека. Он ничто так не ненавидел в старом обществе, как его узаконенное право судить и наказывать, жертвой которого он стал сам. Вот почему Сад в роли главного присяжного чаще всего оправдывал обвиняемого. В декабре 1793 года его заключили в тюрьму по обвинению в "умеренности". Освобожденный через год, он писал: "Республиканская тюрьма с ее вечной гильотиной перед глазами нанесла мне в сто раз больше вреда, чем все Бастилии вместе взятые". Зло перестало быть притягательным, когда преступление было объявлено добродетелью, и хотя сексуальность Сада с годами не уменьшилась, гильотина уничтожила болезненную поэтику извращенного эротизма. Он не потерял памяти, но утратил движущую силу, и сама жизнь стала для него слишком тяжелым трудом. Лишенный социальных и семейных рамок, которые тем не менее были ему необходимы, он влачил жалкое существование в нищете и болезнях и работал в Версальском театре за сорок су в день. Декрет 28 июня 1799 года, запрещавший вычеркнуть его имя из списка аристократов, подлежащих изгнанию, заставил его воскликнуть в отчаянии: "Смерть и нищета - вот награда, которую я получил за свою преданность Республике". Он получил все же право гражданства и в декабре 1799 года играл роль в своей пьесе, однако, к началу 1800 оказался в версальской больнице, "умирающий от голода и холода", под угрозой тюрьмы за долги. Он был так несчастлив во враждебном мире так называемых "свободных" людей, что, может быть, сам стремился оказаться в одиночестве и безопасности тюрьмы. Сознательное или невольное, это желание было исполнено, и 5 апреля 1801 года его заперли в приюте Сен-Пелаж, а потом переправили в Шарантон, куда под видом его дочери последовала мадам Квесне (она фигурирует в его переписке под именем "Чувствительной Дамы"). Там он и оставался до конца жизни. Конечно, оказавшись взаперти, Сад протестовал и боролся за свободу. Но по крайней мере он снова смог целиком посвятить себя страсти, заменившей ему чувственные удовольствия, - писательству. Он стал заботиться только о спокойствии своей повседневной жизни, гулял по саду с "Чувствительной дамой", писал комедии для призреваемых и ставил их на сцене. После "Философии в спальне" он сочинил измененную и расширенную версию "Жюстины", за которой последовала "Жюльетта". Эти два произведения появились в десятитомном издании в 1797 году, были напечатаны и "Преступления любви".

Его натура не изменилась, но он устал от борьбы. "Сад был вежлив до приторности, - говорит Нодье, - грациозен до нелепости и с почтением говорил обо всем том, о чем принято говорить с почтением". Мысли о старости и смерти доводили его до ужаса. "Он бледнел при упоминании о смерти и падал в обморок при виде своих седых волос". Однако он мирно скончался от астматического приступа 2 декабря 1814 года.

Сад сделал эротизм смыслом и выражением всего своего существования, поэтому исследование природы его эротизма имеет более важное значение, чем удовлетворение праздного любопытства.

Совершенно очевидно, что он имел выраженные сексуальные идиосинкразии, но определить их не так просто. Его сообщники и жертвы хранили молчание, а в книгах больше выдумки, чем правды. Тем не менее в его романах существуют ситуации и герои, которые явно пользуются его особым расположением. Иногда в письме или повороте диалога нас поражает фраза, которая явно не является эхом чужого голоса. Именно эти сцены, герои и фразы могут служить ключом к пониманию личности Сада.

В общепринятом смысле "садизм" означает жестокость. Первое, что бросается в глаза в книгах Сада, это именно то, что традиционно ассоциируется с его именем: побои, кровь, мучения, убийство. В случае с Розой Келлер он избивал ее плеткой, возможно, наносил раны ножом и лил на них расплавленный воск. В Марселе он вынимал из кармана "кошку", утыканную булавками. Во всем поведении по отношению к жене он проявлял исключительную душевную жестокость. Более того, он постоянно твердил об удовольствии, которое можно получить, заставляя человека страдать: "Нет никакого сомнения, что боль действует на нас сильнее, чем наслаждение, когда другой испытывает боль, все наше существо яростно вибрирует". Дело в том, что в основе всей сексуальности Сада и, далее, в основе его этики лежит его интуитивное представление об идентичности акта соития и жестокости. В свидетельствах Розы Келлер и в письмах Сада есть доказательства того, что его оргазм был похож на эпилептический припадок, был чем-то убийственным и агрессивным, как взрыв ярости. Чем можно объяснить эту странную "ярость"?

С раннего отрочества до тюрьмы Сад, очевидно, испытывал постоянные, если не невыносимые муки желания. С другой стороны, опыт эмоционального опьянения ему не был доступен никогда. В его жизни и в жизни его героев чувственная радость никогда не связана с самозабвением, духовным порывом. Истоки садизма лежат в попытке компенсации одного недостающего элемента - эмоционального единства партнеров, позволяющее одновременно забыть себя и осознать реальность другого существа. Если бы Сад был холоден по природе, никаких проблем не возникло бы, но инстинкты вели его к другим людям, с которыми он был неспособен соединиться, ему приходилось изобретать методы, чтобы создать иллюзию такого соединения. Сад знал один из таких методов - жестокость и агрессия, но и это не приносило ему удовлетворения.

Если поставлена цель спастись от себя и почувствовать реальность партнера, существует и другой способ ее достижения: через боль собственной плоти. В Марселе Сад испытывал действие плетки не только на девицах, но и на себе самом. Это было, по-видимому, весьма обычной для него практикой, и его герои с готовностью подставляют тело под удары: "Никто ныне не сомневается в том, что удары бича чрезвычайно эффективны в оживлении силы желания, истощенного наслаждением".

Однако Сад не был мазохистом в обычном понимании этого слова. Необычным в его случае было напряжение воли, наполнявшей плоть и не растворявшейся в ней. Он заставлял проститутку хлестать себя плеткой, но каждые две минуты вставал и записывал, сколько ударов он получил. Его унижение немедленно трансформировалось в готовность унижать. Он избивал девицу, пока над ним совершали акт содомии, а его любимой мечтой было пребывание в роли мучителя и жертвы одновременно.

Был ли Сад гомосексуалистом? Его внешность, роль, выполняемая его лакеями, пребывание в замке красивого неграмотного секретаря, большое место, которое Сад отводит этой "фантазии" в своих книгах, и страсть, с которой он ее защищает, не оставляют никаких сомнений. Несомненно, женщины играли большую роль в его жизни, но каковы были его отношения с ними? Примечательно, что из двух единственных свидетельств его сексуальной активности отнюдь не следует, что Сад вступал и с ними в нормальные половые отношения. Если он имел троих детей от мадам де Сад, то это было в основном связано с выполнением социальной роли. А принимая во внимание групповой характер оргий в Ла Косте, мы не можем считать доказанным, что именно он был отцом ребенка горничной.

Мы, разумеется, не можем приписывать Саду мнений, высказываемых убежденными гомосексуалистами его романов, но фраза, вложенная в уста Епископа ("120 дней Содома"), достаточно близка ему по духу, чтобы звучать как признание: "Мальчик гораздо лучше девочки. Рассмотрим вопрос с точки зрения зла, поскольку зло почти всегда есть истина наслаждения, его главное очарование. Преступление должно казаться больше, когда совершается над существом, подобным тебе самому, и от этого удовольствие автоматически удваивается".

В соответствии с какой-то своеобразной диалектикой Сад часто отводит женщинам роль победителей в своих романах. Совершая преступление, они гораздо ярче, чем мужчины, демонстрируют несгибаемость духа и силу воли. Тем не менее все его романы пронизаны отвращением к женщинам, которое могло быть обусловлено отношениями Сада с матерью и тещей. Можно предположить также, что Сад ненавидел женщин, потому что видел в них скорее своих двойников, чем дополнение, и потому, что ничего не мог от них получить. В его героинях больше жизни и тепла, чем в героях, не только по эстетическим соображениям, а потому, что они были ему ближе. Сад ощущал свою женственность, и женщины вызывали его негодование тем, что не были самцами, которых он в действительности желал.

Я уже говорила, что рассматривать странности Сада только как факты - значит придавать им неверное значение. Они всегда имеют этическую подоплеку. После скандала в Марселе эротизм Сада перестал быть его личной особенностью - он превратился в вызов обществу. В письме к жене Сад объясняет, как он возвел свои вкусы в принципы: "Я довел эти вкусы до степени фанатизма, и это дело рук моих преследователей". Сад получил мощный двигатель своей сексуальной активности - тягу к преступлению. Поскольку общество в союзе с природой расценило его удовольствия как преступление, он сделал преступление источником удовольствия. Совершал ли он зло, чтобы почувствовать себя виновным, или спасался от чувства вины, делая его жизненным принципом? Дать ответ на этот вопрос означало бы исказить личность, которая никогда не находилась в состоянии покоя и вечно металась между гордыней и раскаянием.

Сад полностью отдавал себе отчет в том, что в реальной жизни его мечты об идеальном эротическом акте неосуществимы. В действительности есть только один способ получить удовлетворение от фантомов эротизма - он и состоит как раз в принятии их нереальности. Только в воображении можно жить без риска разочарования. С помощью воображения он спасался от времени, пространства, тюрьмы, полиции, одиночества, врагов, смерти, жизни, разрешал все противоречия. И не в преступлении он мог выразить и реализовать свою натуру, а в литературе.

Литература дала Саду возможность освободить и утвердить свои мечты. Она стала актом демонизма, запечатлела его преступные, убийственные видения. Это придает его произведениям несравненную ценность. Тот, кто находит парадоксальным, что человек, который был одиночкой во всем, проявил такую яростную тягу к коммуникации, не понимает его. В нем не было ничего от мизантропа, предпочитающего общество животных и девственной природы обществу людей. Отрезанный от мира, он жаждал единения с ним, и это могла дать ему литература.

Хотел ли он только шокировать общество? В 1795 году он писал: "Я готов к тому, чтобы выдвинуть несколько глобальных идей. Их услышат, они заставят задуматься. Если не все из них приятны, а большинство покажется отвратительными, я внесу вклад в прогресс нашего века и буду этим удовлетворен". Его искренность была неразрывно связана с бесчестностью. Он наслаждался шокирующим эффектом своей правды, но только таким путем правда могла быть провозглашена. Беззастенчиво признавая свои пороки, он оправдывал себя. Он хотел передать послание той самой публике, которую ненавидел. Все, что он писал, - отражение двойственности его отношения к людям и миру.

Еще более удивителен выбранный им способ выражения. От человека, который так ревниво подчеркивал и культивировал свою неповторимость, можно было бы ожидать самовыражения в столь же индивидуальной форме, как, например, у Лотреамона. Но XVIII век не мог предоставить Саду таких лирических возможностей - время "проклятых поэтов" еще не пришло. А Сад ни в коей мере не обладал литературной смелостью. Настоящий творец должен - по крайней мере на определенном уровне и в определенный момент - освободиться от груза предшественников и воспарить над людьми в полном одиночестве. А в Саде была внутренняя слабость, замаскированная его самонадеянностью. Общество жило в его сердце под личиной вины. У него не было ни времени, ни средств заново создавать человека, мир, себя. Вместо утверждения себя Сад оправдывался и для того, чтобы его поняли, он использовал доктрины современного ему общества. Будучи порождением рационального века, он ничто не считал более надежным, чем разум. Он писал: "Все универсальные моральные принципы - не более чем пустые фантазии" - и при этом охотно подчинялся принятым эстетическим концепциям и вере в универсальность логики. Это объясняет как его искусство, так и его мысли. Он оправдывал себя, но все время просил прощения. Его труды - двусмысленное желание довести преступление до предела и одновременно снять с себя вину.

То, что излюбленным литературным жанром Сада была пародия, естественно и в то же время любопытно. Он не пытался создать новый мир, ему достаточно было высмеять тот, который был ему навязан, имитируя его. Он притворялся, что верит в населяющие этот мир призраки: невинность, доброту, великодушие, благородство и целомудрие. Когда он елейно живописал добродетель в "Алине и Валькуре", "Жюстине" или "Преступлениях любви", им двигал не только расчет. "Покровы", которыми он окутывал Жюстину, были не просто литературным приемом. Чтобы получить удовольствие от бедствий добродетели, необходимо изобразить ее достаточно правдиво. Защищая свои книги от упреков в безнравственности, Сад лицемерно писал: "Можно ли льстить себя надеждой, что добродетель представлена в выгодном свете, если черты окружающего ее порока обрисованы без должной выразительности?" Однако он имел в виду совсем другое: может ли порок возбуждать, если читателя прежде не заманить иллюзией добра? Дурачить людей еще приятнее, чем шокировать. И Сад, плетя свои сладкие округлые фразы, испытывает от мистификации острое наслаждение. Его стиль нередко отличает та же холодность и та же слезливость, что и нравоучительные рассказы, послужившие ему образцом, а эпизоды развертываются в соответствии с теми же унылыми правилами.

И все-таки именно в пародии Сад добился блестящего писательского успеха. Он был предвестником романов ужаса, но для безудержной фантазии был слишком рационален. Когда же он дает волю своему необузданному воображению, не знаешь, чем восхищаться больше: эпической страстностью или иронией. Как это ни странно, тонкость иронии искупает все его неистовства и сообщает повествованию подлинную поэтичность, спасая от неправдоподобия. Этот мрачный юмор, который Сад временами обращает против самого себя, не просто формальный прием. Сад, с его стыдом и гордостью, правдой и преступлением, был одержим духом противоречия. Именно там, где он прикидывается шутом, он наиболее серьезен, а там, где предельно лжив, наиболее искренен. Когда под видом взвешенных, бесстрастных аргументов он провозглашает чудовищные гнусности, его изощренность часто прячется под маской простодушия; чтобы его не приперли к стенке, он изворачивается как может - и достигает своей цели: расшевелить нас. Сама форма изложения рассчитана на то, чтобы привести в замешательство. Сад говорит монотонно и пугано, и мы начинаем скучать, но вдруг серое уныние вспыхивает ярким блеском горькой сардонической истины. Именно здесь, в веселье, неистовстве и высокомерной необработанности, стиль Сада оказывается стилем великого писателя.

И все-таки никому не придет в голову сравнивать "Жюстину" с "Манон Леско" или "Опасными связями". Как ни парадоксально, сама потребность в сочинительстве наложила на книги Сада эстетические ограничения. Ему не хватало перспективы, без которой не может быть писателя. Он не был достаточно обособлен, чтобы встретиться лицом к лицу с действительностью и воссоздать ее. Он не противостоял ей, довольствуясь фантазиями. Его рассказы отличают нереальность, внимание к лишним деталям и монотонность шизофренического бреда. Он сочиняет их ради собственного удовольствия, не стремясь произвести впечатление на читателя. В них не чувствуется упорного сопротивления действительности или более мнительного сопротивления, которое Сад находил в глубине своей души. Пещеры, подземные ходы, таинственные замки - все атрибуты готического романа в его произведениях имеют особый смысл. Они символизируют изолированность образа. Совокупность фактов отражается в восприятии вместе с содержащимися в них препятствиями. Образ же совершенно мягок и податлив. Мы находим в нем лишь то, что в него вложили. Образ похож на заколдованное царство, из которого никто не в силах изгнать одинокого деспота. Сад имитирует именно образ, даже когда утверждает, что придал ему литературную непрозрачность. Так, он пренебрегает пространственными и временными координатами, в рамках которых развертываются все реальные события. Места, которые он описывает, не принадлежат этому миру, события, которые в них происходят, скорее напоминают живые картины, чем приключения, а время в этом искусственном мире вообще отсутствует. В его произведениях нет будущего.

Не только оргии, на которые он нас приглашает, происходят вне определенного места и времени, но и - что более серьезно - в них участвуют не живые люди. Жертвы застыли в своей душераздирающей униженности, мучители - в своем неистовстве. Не наделяя их жизнью, Сад просто грезит о них. Им не знакомы ни раскаяние, ни отвращение; самое большее, на что они иногда способны, - это чувство пресыщения. Они равнодушно убивают, являясь отвлеченным воплощением зла. И несмотря на то, что эротизм имеет некоторую социальную, семейную или личностную основу, он утрачивает свою исключительность. Он более не является конфликтом, откровением или особым переживанием, не поднимаясь выше биологического уровня. Как можно чувствовать сопротивление других свободных людей или сошествие духа на плоть, если все, что мы видим, это картины наслаждающейся или терзаемой плоти? Даже ужас не охватывает при виде этих эксцессов, в которых совершенно не участвует сознание. "Колодец и маятник" Эдгара По вселяет ужас именно потому, что мы воспринимаем происходящее изнутри, глазами героя; героев же Сада мы воспринимаем только извне. Они такие же искусственные и движутся в мире так же произвольно, как пастухи и пастушки в романах Флориана. Вот почему эта извращенная буколика отдает аскетизмом нудистской колонии.

Оргии, которые Сад всегда описывает в мельчайших подробностях, скорее превышают анатомические возможности человеческого тела, чем обнаруживают необычные эмоциональные комплексы. Хотя Саду и не удается сообщить им эстетическую правдивость, он в общих чертах намечает неизвестные дотоле формы эротического поведения, в частности те, которые соединяют ненависть к матери, фригидность, интеллектуальность, пассивный гомосексуализм и жестокость. Никто с такой силой не показал связь восприятия с тем, что мы называем пороком; и временами Сад позволяет нам заглянуть в удивительную глубину отношений между чувственностью и существованием.

Примечательно, что в 1729 году Сад писал: "Я согласен, что чувственное наслаждение - это страсть, подчиняющая себе все остальные страсти и одновременно соединяющая их в себе". В первой половине этого текста Сад не только предвосхищает так называемый "пансексуализм" Фрейда, но и превращает эротизм в движущую силу человеческого поведения. К тому же во второй части он утверждает, что чувственность наделена значением, выходящим за ее пределы. Либидо присутствует везде и всегда гораздо шире самого себя. Сад, несомненно, предугадал эту великую истину. Он знал, что "извращения", которые толпа считает нравственным уродством или физиологическим дефектом, на самом деле связаны с тем, что теперь называется интенциональностью. Он пишет жене, что все "причуды... берут начало в утонченности", а в "Алине и Валькуре" заявляет, что "изыски происходят только от утонченности; хотя утонченного человека могут волновать вещи, которые как будто эту утонченность исключают". Он также понимал, что наши вкусы мотивированы не только внутренним качеством объекта, но и его отношением к субъекту. В отрывке из "Новой Жюстины" он делает попытку объяснить копрофилию. Его ответ сбивчив, но, грубо используя понятие воображения, он указывает, что истина предмета лежит не в нем самом, а в том значении, которым мы его наделяем в ходе нашего личного опыта. Подобные прозрения позволяют нам провозгласить Сада предтечей психоанализа.

К сожалению, его рассуждения теряют блеск, когда он принимается отстаивать принципы психо-физического параллелизма. "По мере развития анатомических знании мы легко сможем продемонстрировать связь между телосложением человека и его вкусами". Это противоречие поражает нас в странном отрывке из "120 дней Содома", где Сад обсуждает сексуальную привлекательность уродства. "К тому же доказано, что именно страх, отвращение и уродство вызывают особое наслаждение. Красота проста, а безобразие исключительно. И пылкое воображение, конечно же, предпочтет необычное простому". Хотелось бы, чтобы Сад подробнее описал связь между страхом и желанием, но ход его рассуждений резко обрывается фразой, снимающей поставленный им же вопрос: "Все это зависит от нашего устройства, органов и их взаимодействия, и мы способны изменить наши пристрастия к подобным вещам не более, чем переделать форму наших тел".

На первый взгляд кажется парадоксальным, что столь эгоцентричный человек обращается к теориям, начисто отрицающим индивидуальные особенности. Он умоляет нас не жалеть сил, чтобы лучше понять человеческую душу. Он пытается разобраться в самых странных ее проявлениях. Он восклицает: "Что за загадка человек!" Он хвастает: "Вы знаете, что никто не анализирует вещи лучше меня" и все-таки он уподобляет человека механизму и растению, просто-напросто забывая о психологии. Но это противоречие, как оно ни досадно, легко объяснить. Быть чудовищем, вероятно, не так-то просто, как думают некоторые. Он был очарован своей тайной, но он и боялся ее. Он хотел не столько выразить себя, сколько защитить. Устами Бламона он делает признание: "Я обосновал свои отклонения с помощью разума; я не остановился на сомнении; я преодолел, я искоренил, я уничтожил все, что могло помешать моему наслаждению". Как он без устали повторял, освобождение должно начинаться с победы над угрызениями совести. А что способно подавить чувство вины надежнее, чем учение, размывающее само представление об ответственности? Но было бы крайне неверно считать, что его взгляды этим исчерпываются; он ищет поддержку в детерминизме лишь для того, чтобы вслед за многими другими заявить о своей свободе.

С литературной точки зрения, банальности, которыми он перемежает свои оргии, в конце концов лишают их всякой жизненности и правдоподобия. Здесь также Сад обращается не столько к читателю, сколько к самому себе. Нудно твердя одно и то же, он как бы совершает ритуал очищения, столь же естественный для него, как регулярная исповедь для доброго католика. Сад не являет нам плод усилий свободного человека. Он заставляет нас участвовать в процессе своего освобождения. Этим-то он и удерживает наше внимание. Его попытки искренней употребляемых им средств. Если бы детерминизм, исповедуемый Садом, устраивал его, то он покончил бы с душевными терзаниями. Однако они заявляют о себе с такой четкостью, которую не в силах замутить никакая логика. Несмотря на все внешние оправдания, которые он с таким упорством выдвигает, он продолжает задавать себе вопросы, нападать на себя. Именно его упрямая искренность, а вовсе не безупречность стиля или последовательность взглядов, дает нам право называть его великим моралистом.

"Сторонник крайностей во всем", Сад не мог пойти на компромисс с религиозными взглядами своего времени. Первое же его произведение, "Беседа священника с умирающим", написанное в 1782 году, стало декларацией атеизма. Сад ясно изложил свои взгляды: "Идея Бога - единственная ошибка, которую я не могу простить человечеству".

Он начинает с разоблачения именно этой мистификации, потому что как истинный картезианец идет от простого к сложному, от грубой лжи к завуалированному обману. Он знает, что свергнуть идолов, которыми окружило человека общество, можно, лишь утвердив свою независимость перед небесами. Если бы человек не боялся жупела, которому он по глупости поклоняется, он так легко не отказался бы от свободы и истины. Выбрав Бога, он предал себя, совершив непростительное преступление. На самом же деле он не отвечает перед высшим судьей; у небес нет права на обжалование.

Сад хорошо понимал, насколько вера в ад и вечность способна возбудить жестокость. Сен-Фон играет с этой возможностью, со сладострастием представляя себе вечные муки грешников. Он развлекается, воображая дьявола-демиурга, воплощающего все природное зло. Но Сад ни на минуту не забывает, что эти гипотезы - только игра ума. Воспевая абсолютное преступление, он хочет отомстить Природе, а не оскорбить Бога. Его страстные обличения религии грешат унылым однообразием и повторением избитых общих мест, но Сад дает им собственное толкование, когда, предвосхищая Ницше, объявляет христианство религией жертв, которую, на его взгляд, следует заменить идеологией силы. Во всяком случае его честность не вызывает сомнений. Сад по природе был абсолютно не религиозен. В нем нет ни малейшего метафизического беспокойства. Он слишком занят оправданием собственного существования, чтобы рассуждать о его смысле и цели. Его убеждения шли из глубины души. И если он слушал мессу и льстил епископу, так это потому что был стар, сломлен и предпочел лицемерить. Однако его завещание не оставляет места сомнению. Он боялся смерти по той же причине, что и старости: как распада личности. В его произведениях совершенно отсутствует страх перед загробным миром. Сад хотел иметь дело только с людьми, и все нечеловеческое было ему чуждо.

И все же он был одинок. Восемнадцатый век, пытаясь упразднить Царство Божие на Земле, нашел себе нового идола. И атеисты, и верующие стали поклоняться новому воплощению Высшего Блага: Природе. Они не собирались отказываться от условностей категорической всеобщей нравственности. Высшие ценности были разрушены, а наслаждение признано мерой добра; в атмосфере гедонизма себялюбие было восстановлено в своих правах. Мадам дю Шатле, например, писала: "Начать с того, что в этом мире у нас нет никаких иных занятий, кроме поисков приятных чувств и ощущений". Но эти робкие себялюбцы постулировали естественный порядок, обеспечивающий гармоничное согласие личных и общественных интересов. Процветание общества на благо всем и каждому следовало обеспечить с помощью разумной организации, в основе которой лежал общественный договор. Трагическая жизнь Сада уличила эту оптимистическую религию во лжи.

В XVIII веке любовь нередко рисовали в мрачных, торжественных и даже трагических тонах; Ричардсон, Прево, Дюкло, Кребильон и особенно Лакло создали немало демонических героев. Однако источником их порочности всегда была не собственная воля, а извращение ума или желаний. Подлинный, инстинктивный эротизм, напротив, был восстановлен в своих правах. Как утверждал Дидро, в определенном возрасте возникает естественное, здоровое и полезное для продолжения рода влечение, и страсти, которые оно рождает, столь же хороши и благотворны. Персонажи "Монахини" получают удовольствие от "садистских" извращений только потому, что подавляют свои желания вместо того, чтобы удовлетворять их. Руссо, чей сексуальный опыт был сложным и преимущественно неудачным, пишет: "Милые наслаждения, чистые, живые, легкие и ничем не омраченные". И далее: "Любовь, как я ее вижу, как я ее чувствую, разгорается перед иллюзорным образом совершенств возлюбленной, и эта иллюзия рождает восхищение добродетелью. Ибо представление о добродетели неотделимо от представления о совершенной женщине". Даже у Ретифа де ла Бретона наслаждение, хотя оно и может быть бурным, всегда - восторг, томление и нежность. Один Сад разглядел в чувственности эгоизм, тиранию и преступление. Только поэтому он мог бы занять особое место в истории чувственности своего века, однако он вывел из своих прозрений еще более значительные этические следствия.

В идее, что Природа - зло, нет ничего нового. Саду нетрудно было найти аргументы в пользу тезиса, воплощенного в его эротической практике и иронически подтвержденного обществом, которое заключило его в тюрьму за следование своим инстинктам. Но от предшественников его отличает то, что, обнаружив царящее в Природе зло, они противопоставляли ему мораль, основанную на Боге и обществе, тогда как Сад, хотя и отрицал первую часть всеобщего кредо "Природа добра, подражайте ей", как это ни парадоксально, сохранил вторую. Пример природы требует подражания, даже если ее законы - это законы ненависти и разрушения. Теперь нам следует внимательно рассмотреть, каким образом он обратил новый культ против его почитателей.

Сад неодинаково понимал отношение человека к Природе. На мой взгляд, эти различия объясняются не столько движением диалектики, сколько неуверенностью его мышления, которое то сдерживает его смелость, то дает ей полную свободу. Когда Сад просто пытается наспех подыскать себе оправдание, он обращается к механистическому взгляду на мир. Как утверждал Ламетри, действия человека не подлежат моральной оценке: "Мы виноваты в следовании нашим простейшим желаниям не более, чем Нил, несущий свои воды, или море, вздымающее волны". Так же и Сад, ища оправданий, сравнивает себя с растениями, животными и даже физическими элементами. "В ее (Природы) руках я лишь орудие, которым она распоряжается по собственному усмотрению". Хотя он постоянно прячется за подобными утверждениями, они не выражают его истинных мыслей. Во-первых, природа для него не безразличный механизм. Ее трансформации дают нам основание предположить, что ею правит злой гений. На самом деле Природа жестока, и кровожадна, и одержима духом разрушения. Она "желала бы полного уничтожения всех живых существ, чтобы, создавая новые, насладиться собственным могуществом". И тем не менее человек не ее раб.

В "Алине и Валькуре" Сад уже говорил, что способен вырвать у Природы собственную свободу и обернуть ее против нее же. "Давайте отважимся совершить насилие над этой непонятной Природой, овладеть искусством наслаждаться ею". А в "Жюльетте" он заявляет еще решительней: "Раз человек сотворен, он более не зависит от Природы; раз уж Природа бросила его, она более не имеет над ним власти".

Человек не обязан подчиняться естественному порядку, поскольку тот ему совершенно чужд. Поэтому он свободен в своем нравственном выборе, который ему никто не вправе навязывать. Тогда почему из всех открытых перед ним путей Сад выбрал тот, который через подражание Природе ведет к преступлению? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно учитывать всю систему его взглядов. Истинная цель этой системы - оправдать "преступления", от которых Сад никогда и не думал отказываться.

Когда он пытается доказать, что вольнодумец вправе угнетать женщин, он восклицает: "Разве Природа, наделив нас силой, необходимой для того, чтобы подчинить их нашим желаниям, не доказала, что мы имеет на это право?" Сад обвиняет законы, которые навязало нам общество, в искусственности. Он сравнивает их с законами, которые могло бы выдумать общество слепцов. "Все эти обязанности мнимы, поскольку условны. Подобным образом человек приспособил законы к своим ничтожным знаниям, ничтожным хитростям и ничтожным потребностям, - но все это не имеет никакого отношения к действительности... Глядя на Природу, нетрудно понять, что все наши учреждения, сравнительно с нею, настолько низки и несовершенны, насколько законы общества слепцов - сравнительно с нашими законами".

Порой он мечтал об идеальном обществе, которое не отвергало бы его за особые пристрастия. Он искренне считал, что подобные склонности не представляют серьезной опасности для просвещенного общества. В одном из писем он утверждает: "Для государства опасны не мнения или пороки честных лиц, а поведение общественных деятелей". Дело в том, что действия распутника не оказывают на общество серьезного влияния; они не более, чем игра. Если снять запреты, придающие преступлению привлекательность, похоть сама собой исчезнет. Возможно, он также надеялся, что в обществе, уважающем своеобразие, и, следовательно, способном признать его в качестве исключения, его пороки не будут вызывать такого осуждения. Во всяком случае, он был уверен, что человек, получающий удовольствие от того, что хлещет кнутом проститутку, менее опасен для общества, чем генерал-откупщик.

Однако совершенно очевидно, что интерес Сада к общественным преобразованиям носил чисто умозрительный характер. Он был одержим собственными проблемами, не собирался меняться и уж совсем не искал одобрения окружающих. Пороки обрекали его на одиночество. Ему необходимо было доказать неизбежность одиночества и превосходство зла. Ему легко было не лгать, потому что он, разорившийся аристократ, никогда не встречал похожих на себя людей. Хотя он не верил в обобщения, он придавал своему положению ценность метафизической неизбежности: "Человек одинок в мире". "Все существа рождены одинокими и не нуждаются друг в друге".

Но человеку Сада не просто мирится с одиночеством; он утверждает его один против всех. Отсюда следует, что ценности неодинаковы не только для разных классов, но и для разных людей. "Все страсти имеют два значения, Жюльетта: одно - очень несправедливое, по мнению жертвы; другое - единственно справедливое для ее мучителя. И это главное противоречие непреодолимо, ибо оно - сама истина". Попытки людей примирить свои стремления в попытках обнаружить общий интерес, всегда фальшивы. Ибо не существует иной реальности, кроме замкнутого в себе человека, враждебного всякому, кто покусится на его суверенность. Свободный человек не в состоянии предпочесть добро просто потому, что его нет ни на пустых небесах, ни на лишенной справедливости Земле, ни на идеальном горизонте; его невозможно найти нигде. Зло торжествует повсюду, и есть лишь один путь отстоять себя перед ним: принять его.

Несмотря на свой пессимизм, Сад яростно отрицает идею покорности. Вот почему он осуждает лицемерную покорность, носящую звучное имя добродетели, глупую покорность царящему в обществе злу. Подчиняясь, человек предает не только себя, но и свою свободу. Сад с легкостью доказывает, что целомудрие и умеренность неоправданны даже с точки зрения пользы. Предрассудки, клеймящие кровосмешение, гомосексуализм и прочие сексуальные "странности", преследуют одну цель: разрушить личность, навязав ей глупый конформизм.

Добродетель не заслуживает ни восхищения, ни благодарности, ибо она не только не соответствует требованиям высшего блага, но служит интересам тех, кто любит выставлять его напоказ. По логике вещей, Сад должен был прийти к этому выводу. Но если человек руководствуется только личным интересом, тогда стоит ли презирать добродетель? Чем она хуже порока? Сад с жаром отвечает на этот вопрос. Когда предпочтение отдается добродетели, он восклицает: "Какая скованность! Какой лед! Ничто не вызывает во мне волнения, ничто не возбуждает... Я спрашиваю тебя, и это - удовольствие? Насколько привлекательней другая сторона! Какой пожар чувств! Какой трепет во всех членах!" И опять: "Счастье приносит лишь то, что возбуждает, а возбуждает лишь преступление". С точки зрения распространенного в то время гедонизма, это веский аргумент. Здесь можно только возразить, что Сад обобщает свой личный опыт. Возможно, другие люди способны наслаждаться Добром? Сад отвергает этот эклектизм. Добродетель может принести только мнимое счастье: "истинное блаженство испытывают только при участии чувств, а добродетель не удовлетворяет ни одно из них". Подобное утверждение может вызвать недоумение, поскольку Сад превратил воображение в источник порока; однако порок, питаясь фантазиями, преподает нам определенную истину, а доказательством его подлинности служит оргазм, т.е. определенное ощущение; тогда как иллюзии, питающие добродетель, никогда не приносят человеку реального удовлетворения. Согласно философии, которую Сад позаимствовал у своего времени, единственным мерилом реальности является ощущение, и если добродетель не возбуждает никакого чувства, так это потому, что у нее нет никакой реальной основы.

Сравнивая добродетель и порок, Сад более ясно объясняет, что имеет в виду: "...первая есть нечто иллюзорное и выдуманное; второй - нечто подлинное, реальное; первая основана на предрассудках, второй - на разуме; первая при посредничестве гордости, самом ложном из наших чувств, может на миг заставить наше сердце забиться чуть сильнее; другой доставляет истинное душевное наслаждение, воспламеняя все наши чувства..." Химерическая, воображаемая добродетель заключает нас в мир призраков, тогда как конечная связь порока с плотью свидетельствует о его подлинности.

Терзать свою жертву следует в состоянии постоянного напряжения, иначе страсть, остывая, обернется угрызениями совести, которые таят в себе смертельную опасность.

На последней ступени намеренного морального разложения человек освобождается не только от предрассудков и стыда, но и от страха. Его спокойствие сродни невозмутимости древнего мудреца, считавшего тщетным все то, что от нас не зависит. Однако мудрец ограничивался негативной защитой от страдания. Мрачный скептицизм Сада обещает позитивное счастье. Так, Кер-де-фер выдвигает следующую альтернативу: "Либо преступление, которое дает нам счастье, либо эшафот, который спасает нас от несчастья". Человек, умеющий превратить поражение в победу, не знает страха. Ему нечего бояться, потому что для него не существует плохого исхода. Грубая оболочка происходящего не занимает его. Его волнует лишь значение событий, которое зависит только от него самого. Тот, кого бьют кнутом или насилуют, может быть как рабом, так и господином своего палача. Амбивалентность страдания и наслаждения, унижения и гордости дает вольнодумцу власть над происходящим. Так, Жюльетте удается превратить в наслаждение те же муки, которые повергают в отчаяние Жюстину.

Обычно содержание событий не имеет большого значения, в расчет принимаются лишь намерения их участников. Так гедонизм кончается безразличием, что подтверждает парадоксальную связь садизма со стоицизмом. Обещанное счастье оборачивается равнодушием. "Я был счастлив, дорогая, с тех пор как я совершенно хладнокровно совершал любые преступления", - говорит Брессак. Жестокость предстает перед нами в новом свете: как аскеза. "Человек, научившийся быть равнодушным к чужим страданиям, становится нечувствительным к своему собственному". Таким образом, целью становится уже не возбуждение, но апатия. Конечно, новоиспеченному вольнодумцу необходимы сильные ощущения, помогающие ему осознать подлинный смысл существования. Однако впоследствии он может довольствоваться чистой формой преступления. Преступлению свойствен "величественный и возвышенный характер, всегда и во всем превосходящий унылые прелести добродетели". С суровостью Канта, имеющей общий источник в пуританской традиции., Сад понимает свободный акт только как акт, свободный от всех переживаний. Оказавшись во власти эмоций, мы теряем свою независимость, вновь становясь рабами Природы.

Этот жизненный выбор открыт любому человеку, независимо от того, в каком положении он находится. В гареме монаха, где томится Жюстина, одной из жертв удается переломить судьбу, проявив незаурядную силу характера. Она закалывает свою подругу с такой жестокостью, что вызывает восхищение хозяев и становится королевой гарема. Тот, кто мирится с ролью жертвы, страдает малодушием и недостоин жалости. "Что общего может быть у человека, готового на все, с тем, кто не отваживается ни на что?" Противопоставление этих двух слов заслуживает внимания. По мнению Сада, тот, кто смеет, тот и может. В его произведениях почти все преступники умирают насильственной смертью, но им удается превратить свое поражение в триумф. На самом деле смерть - не худшая из неудач, и какую бы судьбу Сад не готовил свои героям, он позволяет им осуществить заложенные в них возможности. Подобный оптимизм идет от аристократизма Сада, включающего учение о предназначении во всей его неумолимой суровости. Те свойства характера, которые позволяют немногим избранным господствовать над стадом обреченных, являются для Сада чем-то вроде благодати. Жюльетта изначально была спасена, а Жюстина - обречена.

Наиболее убедительные доводы против позиции Сада можно выдвинуть от имени человека; ведь человек абсолютно реален, и преступление наносит ему реальный ущерб. Именно в этом вопросе Сад придерживается крайних воззрений: для меня истинно лишь то, что относится к моему опыту; мне чуждо внутреннее присутствие других людей. А так как оно меня не затрагивает, то и не может накладывать на меня никаких обязательств. "Нас совершенно не касаются страдания других людей; что у нас общего с этими страданиями?" И снова: "Нет никакого сходства между тем, что испытывают другие и что чувствуем мы. Нас оставляют равнодушными жестокие страдания других и возбуждает малейшее собственное удовольствие". Гедонистический сексуализм восемнадцатого века мог предложить человеку одно: "искать приятные чувства и ощущения". Этим подчеркивалось, что человек в сущности одинок. В "Жюстине" Сад изображает хирурга, собирающегося расчленить свою дочь во имя будущей науки и, следовательно, человечества. С точки зрения туманного будущего, человечество в его глазах имеет определенную ценность; но что такое человек, сведенный лишь к простому присутствию? Голый факт, лишенный всякой ценности, волнующий меня не более, чем мертвый камень. "Мой ближний для меня ничто; он не имеет ко мне никакого отношения".

Люди не представляют для деспота никакой опасности, не угрожая сути его бытия. И все же внешний мир, из которого он исключен, раздражает его. Он жаждет в него проникнуть. Сад постоянно подчеркивает, что извращенца возбуждают не столько страдания жертвы, сколько сознание власти над ней. Его переживания не имеют ничего общего с отвлеченным демоническим удовольствием. Замышляя темные дела, он видит, как его свобода становится судьбой другого человека. А так как смерть надежнее жизни, а страдания - счастья, то, совершая насилие и убийство, он берет раскрытие этой тайны на себя. Ему мало наброситься на обезумевшую жертву под видом судьбы. Открываясь жертве, мучитель вынуждает ее заявить о своей свободе криками и мольбами. Но если жертва не понимает смысла происходящего, она не стоит мучений. Ее убивают или забывают. Жертва имеет право взбунтоваться против тирана: сбежать, покончить с собой или победить. Палач добивается от жертвы одного: чтобы, выбирая между протестом и покорностью, бунтом или смирением, жертва в любом случае поняла, что ее судьба - это свобода тирана. Тогда ее соединяют с повелителем теснейшие узы. Палач и жертва образуют настоящую пару.

Бывает, жертва, смирившись со своей судьбой, становится сообщником тирана. Она превращает страдание в наслаждение, стыд - в гордость, действуя заодно с мучителем. Для него это лучшая награда. "Для вольнодумца нет большего наслаждения, чем завоевать прозелита". Совращение невинного существа, бесспорно, является демоническим актом, однако, учитывая амбивалентность зла, можно считать его истинным обращением, завоеванием еще одного союзника. Совершая насилие над жертвой, мы вынуждаем ее признать свое одиночество, а следовательно, постичь истину, примиряющую ее с врагом. Мучитель и жертва с удивлением, уважением и даже восхищением узнают о своем союзе.

Как справедливо указывалось, между распутниками Сада нет прочных связей, их отношениям постоянно сопутствует напряженность. Однако то, что эгоизм всегда торжествует над дружбой, не отнимает у последней реальности. Нуарсейль никогда не забывает напомнить Жюльетте, что их связывает только удовольствие, которое он получает в ее компании, но это удовольствие подразумевает конкретные отношения. Каждый находит в лице другого союзника, испытывая одновременно и свободу от обязательств, и возбуждение. Групповые оргии рождают у вольнодумцев Сада чувство подлинной общности. Каждый воспринимает себя и свои действия глазами других. Я ощущаю свою плоть в плоти другого, значит, мой ближний действительно существует для меня. Поразительный факт сосуществования обычно ускользает от нашего сознания, но мы можем распорядиться его тайной, подобно Александру, разрубившему гордиев узел: мы можем соединиться друг с другом в половом акте. "Что за загадка человек! - Конечно, мой друг, вот почему остроумный человек говорит, что легче насладиться им, чем понять его". Эротизм выступает у Сада в качестве единственно надежного средства общения. Пародируя Клоделя, можно сказать, что у Сада "пенис - кратчайший путь между двумя душами".

Сочувствовать Саду - значит предавать его. Ведь он хотел нашего страдания, покорности и смерти; и каждый раз, когда мы встаем на сторону ребенка, чье горло перерезал сексуальный маньяк, мы выступаем против Сада. Но он не запрещал нам защищаться. Он признает право отца отомстить за насилие над его ребенком или даже предотвратить его с помощью убийства. Он требует одного: чтобы в борьбе непримиримых интересов каждый заботился только о себе. Он одобряет вендетту, но осуждает суд. Мы можем убить, но не судить. Претензии судьи раздражают Сада сильнее претензий тирана; ибо тиран действует только от своего лица, а судья пытается выдать частное мнение за общий закон. Его усилия построены на лжи. Ведь каждый человек замкнут в своей скорлупе и не способен служить посредником между изолированными людьми, от которых он сам изолирован. Пытаясь избежать жизненных конфликтов, мы уходим в мир иллюзий, а жизнь уходит от нас. Воображая, что мы себя защищаем, мы себя разрушаем. Огромная заслуга Сада в том, что он восстает против абстракций и отчуждения, уводящих от правды о человеке. Никто не был привязан к конкретному более страстно. Он никогда не считался с "общим мнением", которым лениво довольствуются посредственности. Он был привержен только истинам, извлеченным из очевидности собственного опыта. Поэтому превзошел сексуализм своего времени, превратив его в этику подлинности.

Это не означает, что нас должно удовлетворять предложенное им решение. Желание Сада ухватить саму суть человеческого существования через свою личную ситуацию - источник его силы и его слабости.

Он не видел другого пути, кроме личного мятежа. Он знал только одну альтернативу: абстрактную мораль или преступление. Отрицая всякую значимость человеческой жизни, он санкционировал насилие. Однако бессмысленное насилие теряет свою притягательность, а тиран вдруг обнаруживает собственную ничтожность.

Заслуга Сада не только в том, что он во всеуслышание заявил о том, в чем каждый со стыдом признается самому себе, но и в том, что он не смирился. Он предпочел жестокость безразличию. Вот почему сегодня, когда человек знает, что стал жертвой не столько чьих-то пороков, сколько благих намерений, произведения Сада вновь вызывают интерес. Противостоять опасному общественному оптимизму значит встать на сторону Сада. В одиночестве тюремной камеры он пережил этическую ночь, подобную тому интеллектуальному мраку, в который погрузил себя Декарт. В отличие от последнего, Сад не испытал озарения, зато подверг сомнению все простые ответы. Если мы надеемся когда-нибудь преодолеть человеческое одиночество, мы не должны делать вид, что его не существует. Иначе вместо обещанных счастья и справедливости восторжествует зло. Сад, до конца испивший чашу эгоизма, несправедливости и ничтожества, настаивает на истине своих переживаний. Высшая ценность его свидетельств в том, что они лишают нас душевного равновесия. Сад заставляет нас внимательно пересмотреть основную проблему нашего времени: правду об отношении человека к человеку.

                                          Заключение:

В результате своего исследования на тему « женщины философы» я сделала   вывод, что не в одной энциклопедии не упоминаеться о какой- либо женщине философе. Хотя они были, есть и будут. В литературе чаще всего упоминается Гипатия. Но ведь не одна Гипатия была философом! Есть ещё   Анжела Девис,    Бэлл Хукс,     Донна Хараувэй ,   Юлия Кристева,   Люс Иригарей , Рози Брайдотти , Адриан Пайпер ,    Сьюзанн Лангер . И не менее выдающиеся философы, такие как     Ханна Арендт,     Мэри Уолстонкрафт ,   Кристина Пизанская,    Рената Салецл ,  Сьюзанн Сонтаг,  Олимпия де Гуж    Аспасия * Ипатия , Гертруда Гиммельфарб, Симона Вейль, Пиама Павловна Гайденко и Изабелла Стенгерс. В своём реферате я рассказала, не о всех, но о некоторых из них.

                                              Литература:

1.Браун Л. Женский вопрос. М., 1906, с. 71-73.

2.Кечерджи-Шаповалова М.В. Женское движение в России и за границей. СПб., 1902, с. 13.

3.Серебрякова Г. Женщины Французской революции. М., 1956.

4.Women in Revolutionary Paris 1789-1795: Selected Documents Translated with notes and Commentary by Daline Gay Levy, Harriet Branson Applewhite, Mary Durham Johnson. University of Illinois, Urbana, 1979, pp. 64-65, 87-96, 254-259.

Buck Claire. Women's Guide to Literature Throughout the World from Sappho to Atwood, Women's Writings Through the Ages. Bungay, Suffolk, Bloomsbury 5.Publishing Ltd., 1992.Перевод Е.Лучининой и В.УспенскойРедакция В.Успенской

6. Симона де Бовуар. Надо ли жечь Сада?
Эрос. Сборник. - М., 1991, с. 216-243.

7.Перевод Ж. Горбылевой статьи "Des signes au sujet" выполнен по изданию: Julia

Kristeva. Les nouvelles maladies de I'ame. - Paris: Fayard, 1993. C.191-201.

8. Cf. Raymond E.Brown, La Communaute du disciple bien-aime, Paris, 1983.

Превосходное исследование из недавних работ, касающихся Евангелия от Иоанна,

принадлежит Xavier Leon-Dufour, "L'Evangile de Jean", Bulletin d'exegese du

Noweau-Testament in Recherche des sciences religieuses, avril-juin 1985, N2,

p.245-280.

9. Цитаты из Нового Завета приводятся по Библии, изданной Московской Патриархией

по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.

Российское библейское общество, Москва, 1993 (Прим. переводчика).

10.   (запечатывать) - деноминативный глагол от  (печать,

отпечаток, знак). Этимология этих терминов точно не выяснена. Некоторые авторы

выявляют в них смысл "треснуть", "разорвать", "сломать" (печать, заставляющая

растрескаться глину или воск, когда ее прикладывают) или "нагревать",

"съеживать", находя в существительном смысл "трещина". Насилие, взлом и

созидание через деформацию могли бы быть также включенными в это семантическое

поле, которое не было бы, следовательно, чуждым к тому, что касается "страстей".

Тем не менее "использование печати осуществлялось до греков в эгейском мире",

нельзя исключить и заимствование (Cf. p.ex. Chantraine, Dictionnaire

etymologique de la langue grecque).

296 Ю. Кристева

В латинском варианте в этой фразе шестой главы Евангелия от Иоанна вводится

"signavil", из которого и взято значение "sens" (смысл) в глаголе "sceller"

(скреплять печатью), исключающее другие возможные значения.

Можно добавить еще и употребление этого термина у Григория Назианзина в смысле

"крещения" в сравнении с Павлом: "В Нем и вы, услышав слово истины,

благовествование вашего спасения, и уверовав в Него, запечатлены обетованным

Святым Духом" (Еф.1,13).

Thesaurus Craecae Linguae отмечает, что через Стфрссуч, может обозначаться

обрезание евреев как знак союза с Богом Авраама. 4. Некоторые уже высказывали

утверждение о космическом характере откровения Иоанна: Иисус приходит от Бога

(Ин 8,42; 3,19) или сходит с небес (Ин.6,38); он приходит в мир (Ин. 3,19;

12,46;

6,14; 11,27 и т.д.); он возвращается туда, откуда произошел (14,2; 12,28; 13,1;

и т.д.); он воскресает после Пасхи (14, 16, 16-22 и т.д.) (С(. Virgilio

Pasquetto, Incarnazione e Communione con Dio, Rome, 1982, cite par Leon-Dufour,

p.257). Абсолютная сигнификация представляется в виде космического пути,

процесса, который разворачивается и в котором можно мыслить как обозначения, так

и способы перемещений.

11.Перевод Ж.Горбылевой статьи "Lire la Bible" выполнен по изданию: Julia Kristeva.

Les nouvelles maladies de I'ame. - Paris: Fayard, 1993. C.173-189.

12. The Idea of Purity in Ancient Judaism, Leiden, E.J.Brill, 1973.

13. Cf. Mary Douglas, De la souillure, Maspero, 1971.

14. Cf. J.Soler, "Semiotique de la nourriture dans la Bible" in Annales,

juillet-aout 1973, p.93 sqq.

15. Цитаты из Ветхого Завета приводятся по Библии, изданной Московской

Патриархией по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси

Алексия II. Российское библейское общество, Москва, 1993 (Прим. переводчика).

16. Е.М. Zuesse, "Taboo and the Divine Order" in Journal of the American Academy

of Religion, 1974, t.XLII. ј 3, p. 482-501.

17. Cf. J.Kristeva, Pouvoirs de 1'horreur, essai sur I'abjection, Seuil, 1980.

18. S. Freud, "Le Moi et le ca" in Essais de psychanalyse, p.200.

19. Cf. J.Kristeva, "L'abjet d'amour" in Confrontation, ј 6, 1981, p. 123-125,

repris in Histoires d'amour, Denoel, 1983, p. 53-65, Folio "Essais", Gallimard,

1985.

20. Cf. J.Kristeva, "Herethique de 1'amour", in Tel Quel, ј 74, hiver 1977,

repris dans "Stabat Mater", in Hisloires d'amour, op. oil.. p.295-327.

21. "Theodosianl libri XVI..." Berlin, 1905, 1, 2, стр. 729.

22. Там же, стр. 850.

23.  Там же, стр. 851.

24.  Socratis Scholastici ecclesias-tica historia. Oxford, 1853.

25. Geppert F. Die Quellen des Kirchenhistorikers Socrates Scholasticus. Leipzig. 1898, S. 131;
 Meyer W. A. Hypatia von Alaxandria. Heidelberg, 1886, S. 2.

26.  Synesius Cyrenaeus. Epistolae J. P. Migne, Patrologiae graecae tomus LXVI. Paris, 1859.
 Письма Синезия к Гипатии использованы в работе А. А. Остроумова "Синезий Птолемаидсний". Москва.

27.  "Церковная история", книга VIII, глава 9. Philostorgius Kirchengeschichte. Leipzig, 1913, S. III.

28.  Suidae lexicon graece et latine recensuit 0. Bernhardy. Halis et Braunswigae, t. 1-2, 1834-1853.

29.  Photius. „Biblloteque", t. 1-3. Paris, 1862.

30.  To жe  у  Свиды II, 2, pp. 1312-1313. 11.  Joannis Malalae chronographia. Bonn, 1831. Книга XIV, p. 359.

31.  Все источники перечислены в ст. "Hypatia" - „Paulys Real-Encyclopadie der classischen Alterturnswissenschaft". B. IX. Stuttgart, 1916. Там же указана основная литература. Из многочисленных иностранных работ особенно важны работы Р. Гохе, В. А. Майера и И. Р. Асмуса.

32.  "Церковная история", книга VII, глава 15. В русском переводе, изданном Петербургской духовной академией, это место намеренно искажено. Убийство Гипатии-де "причинило немало скорби и Кириллу и александрийской церкви" (Петербург, 1850, стр. 526). Эта фальсификация сохранена и в издании 1912 года (Саратов, стр. 389).

33.  "Жития святых". Книга десятая. Москва, 1908, стр. 159-160.

34.  П. Ф. Преображенский. В мире античных идей и образов. М., 1965, стр. 158.
35.Соч. : Франкенштейн, или Современный Прометей: Роман /Пер. З.Александровой;

36.Предисл. А.Елистратовой. М.: Худож. лит., 1965. 244 с.
        .: Елистратова А. Предисловие //Шелли М. Франкенштейн, или Современный Прометей. М., 1965. С.3-23;

 37.Спарк М. Мери Шелли /Пер. Т.Казавчинской //Эти загадочные англичанки: [Сб.] /Сост. и предисл. Е.Ю.Гениевой. М., 1992. С. 232-362. [85]

38.«НЛО» 2003, №64

39.Steiner George. Sainte Simone — Simone Weil // Steiner George. No passion spent. London; Boston, 1997. Р. 179.

40. Зонтаг С. Симона Вайль // Зонтаг С. Мысль как страсть. М., 1997. С. 19.

41. Чоран Э. После конца истории. СПб., 2002. С. 191.

42. Главным образом, она говорит об этом в своей работе «Укоренение» («L’enracinement», 1943).

43. Здесь и далее всеобщее — как распространенное на всех и должное быть для всех равнозначимым.

44. Понятие Бога в вейлевской философии тождественно понятию «абсолютного блага» (фр. — bien absolu), отсюда — рассуждения о совершенном характере божественного.

45. Перевод с фр. А. Шмаиной-Великановой46. Данный перечень оценок и характеристик был предложен в докладе А. Шмаиной-Великановой на вечере памяти С. Вейль, состоявшемся 27 сентября 2003 г. в Музее и общественном центре им. А.Д. Сахарова.

47. 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: mailto:zhz@russ.ru  
По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте

[1] Lougee C. Le paradis de femmes: women, salons, and social stratification in Seventeenth-Century France. Princeton Univ.Press, 1976.

[2] Браун Л. Женский вопрос. М., 1906. С. 71.

[3] Л. Таттл пишет, что она сбежала от мужа и детей в Париж в 1788 г. (см.: Tuttle L. Encyclopedia of Feminism. Longman, 1986. Р.130).

[4]Браун Л. Указ соч. С. 72-73.

[5] См., например: Women in Revolutionary Paris 1789-1795: Selected Documents Translated with notes and Commentary by Daline Gay Levy, Harriet Branson Applewhite, Mary Durham Johnson. University of Illinois, Urbana, 1979, pp. 64-65, 87-96, 254-259.