Социологический анализ межнациональных отношений

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Социологический анализ межнациональных отношений

Социологический анализ межнациональных отношений

Южно-Уральский государственный университет

Заочный инженерно-экономический факультет

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

по дисциплине: Социология

тема: Социологический анализ межнациональных отношений

группа: АСОИУ-130

специальность: 220200

выполнил:

Шумилов М.П.

проверил:

_______________________

Челябинск

2003 год

Содержание

Содержание 1

Введение 2

Основная часть 4

Роль миграций в истории русского этноса 4

Проблемы культурных границ. 5

Проблемы взаимодействия культур 10

Этническое разнообразие культурных характеристик социальных групп. Роль

национальных школ 12

Исторические и политические факторы в межэтнических взаимодействиях 12

Роль социально-структурных и культурных факторов 15

Социально-психологические и ситуативные факторы. Толерантность в

межэтнических отношениях 18

Понимание межэтнического конфликта 22

Причины межэтнических конфликтов 23

Типологизация межэтнических конфликтов 25

Формы конфликтов 28

Используемая литература 30

Введение

Социальные мыслители на протяжении многих веков стремятся установить

способ определения основного своеобразия того или иного обустройства

социальной действительности, сути организации социальной жизни того или

иного народа на данном историческом отрезке его развития. Это позволило бы

докопаться до сути любого общества на любом историческом отрезке его

развития, сопоставить, сравнить на самом фундаментальном уровне различные

народы в различные исторические эпохи.

Среди множества исследований были и достаточно зрелые, концептуально

цельные — например, учение К. Маркса об общественно-экономической формации,

основанное на принципе соответствия производительных сил и производственных

отношений. Но по мере развития социологии все больше авторитетных

исследователей склонялись к тому, что за основу понимания исторического

своеобразия организации социальной жизни необходимо принимать, во-первых,

те показатели, свойства, которые непосредственно связаны с социальной

реальностью, а не технологические или другие внесоциальные факторы — ведь

необходимо понять своеобразие не уровня и объема материальных благ и т.п.,

а собственно социальной жизни. Во-вторых, надо исследовать самое

элементарное, повседневно воспроизводимое в социальной жизни, а потому

определяющее — наиболее устойчивые характеристики (типы) социальных связей,

социальных действий и взаимодействий. (Конечно, понятие социальных действий

возникло лишь у М. Вебера, но стремление выявить наиболее устойчивое в

повседневной жизни того или иного общества характеризовало поиски и его

непосредственных предшественников.)

При таком подходе исследователь как бы докапывается до первооснов,

«первокирпичиков» организации социальной жизни, из которых соткана вся

ткань социальной реальности, воплощенная как в простых формах, так и в

сложных социальных образованиях. Выявленные особенности носят

общесоциальный характер, приобретая значение базовой характеристики

организации как экономической, так и политической жизни, становясь основой

понимания как иерархически-стратификационной организации общества, так и

норм взаимоотношений в малых группах, коллективах и т.д.

Учитывая, что творцом социального действия, его смыслообразующей и

смыслонаполняющей основой является мотивация, изучение мотивации

каждодневных действий становится ключом к пониманию социально-исторического

своеобразия той или иной социальной действительности.

Мотивации людей крайне многообразны, их варианты и нюансы весьма

многочисленны. Наука не может, да и не должна изучать все это многообразие.

Она стремится определить наиболее устойчивые, неизменные в данном обществе

типы, модели мотивации социальных действий, которые и представляют собой

своеобразный общий знаменатель всего многообразия мотиваций социальных

действий членов данного общества. Самая трудная задача исследователя —

найти в этом предельном многообразии мотиваций, разнообразных по форме,

конфигурациям, смыслу социальных действий, этот общий знаменатель, который

и позволит выявить сущность той или иной социально-исторической реальности.

Первую довольно удачную попытку предложить подобный общий знаменатель

социальных связей, социальных действий (это понятие вошло в научный оборот

позже) и на основе этого выделить социально-исторические типы организации

социальной жизни общества предпринял Ф. Теннис в своем классическом труде

«Община и общество». Выдвинутые им принципиальные положения (несмотря на их

некоторую противоречивость и умозрительность) стали импульсом к осмыслению

важных проблем типологии организации социальной жизни, поискам упомянутого

общего знаменателя. Идеи Ф. Тенниса способствовали возникновению гипотез,

множества конкретно-социологических исследований, которые в целом

подтвердили эти идеи.

Свой вклад в разъяснение фундаментальных принципов организации

социальной жизни в различные исторические эпохи внес и Э. Дюркгейм,

проанализировавший природу тех связей, которые объединяют людей, создают

общество как целостность. Так же как и Ф. Теннис, он пытается сравнить два

типа организации социальной реальности, но приходит по существу к

противоположным результатам. Если Ф. Теннис считал, что общество в отличие

от общины не имеет внутренних источников солидарности, взаимной связи и

взаимозависимости людей друг от друга (последние, по его мнению, в

«обществе» сохраняются лишь благодаря силе государства), то Э. Дюркгейм

придерживается совершенно иного взгляда.

Определяя связь между людьми как солидарность, он делает основной

проблемой своего классического исследования («Разделение общественного

труда») различия между солидарностью (а соответственно, и организацией

социальной жизни) в примитивных обществах и солидарностью, возникающей в

развитых обществах на основе разделения труда, социальной дифференциации.

Благодаря последним факторам формируются иная по своей природе социальная

связь, иные ориентации на другого и, соответственно, иная организация

социальной жизни.

Идеи Ф. Тенниса и (особенно) Э. Дюркгейма наметили основную генеральную

линию исследования типов организации социальной жизни: путь развития

социальной реальности — это эволюция от преимущественно эмоционально-

персонифицированных отношений к рационально-деиндивидуализированным. Эти

идеи получили развитие в работах М. Вебера и Т. Парсонса, чьи типологии

мотивации социальных действий сыграли и во многом продолжают играть

основополагающую роль в общесоциологическом анализе как социально-

исторических типов социальных действий отдельных индивидов, так и (что

более важно), социально-исторических типов социальной реальности,

порождаемой подобными действиями.

Основная часть

Роль миграций в истории русского этноса

В течение всей своей истории, вплоть до конца XX в., русский этнос

развивался преимущественно экстенсивным путем, непрерывно увеличивая

территорию своего расселения. В сферу его жизнедеятельности вовлекались все

новые земли, являвшиеся основным ресурсом сельскохозяйственного

производства — главной отрасли хозяйства. Со второй половины XIX в.

наступил новый период в развитии русского этноса, когда происходило

постепенное сокращение возможностей для центробежных миграций. Наконец,

последние десятилетия XX в. впервые в истории народа ознаменовались

преобладанием центростремительных миграционных потоков над центробежными.

Исторический анализ миграций русского народа показывает, сколь тесно

взаимосвязаны, взаимообусловлены внутренние и внешние, вертикальные и

горизонтальные миграции в его среде, какой глубокий отпечаток оставили они

в культуре повседневности и, в свою очередь, насколько сильно особенности

бытового поведения русских повлияли на интесивность их миграций, на способы

адаптации к новой среде.

Уровень урбанизированности российского общества в целом и русского

этноса в частности не только на рубеже XIX и XX вв., но и в середине XX в.

был значительно ниже, чем в Западной Европе. И дело не только в доле

городского населения, но и в качественных характеристиках городов.

К моменту проведения переписи населения 1926 г. доля горожан среди

русских составляла 21,3%, причем в пределах Российской Федерации — всего

19,6%, что говорит о невысоком уровне урбанизированности этноса (правда, у

абсолютного большинства других народов СССР этот показатель был еще ниже).

Однако именно в конце 20-х — начале 30-х годов сложился тот «социальный

заряд», возникло скрытое напряжение, которые привели к «взрыву» миграций в

города в 30—50-х годах.

Для сравнения отметим, что доля городского населения в странах Западной

Европы и Северной Америки в начале 20-х годов была в 3—4 раза выше, чем в

СССР. В современной Африке и Южной Азии доля горожан колеблется от 35—40 до

60—70%, т.е. значительно больше, чем в России в первой трети XX в.

Урбанизация — процесс не только географический, но и социальный.

Развитие европейских городов создавало новый тип культуры, которая

базировалась на высоком уровне специализации и вытекающей из него

обезличенности человеческих отношений, на высоком статусе закона по

сравнению с личной властью и т.д.. Все эти черты абсолютно несовместимы с

образом жизни сельской общины.

Одним из главных факторов, тормозивших качественное развитие русских

городов, была именно возможность оттока сельского населения за пределы

основной территории этноса. Однако тем самым нарушались не только

демографические, но и социально-психологические механизмы формирования

города. В России наиболее активные элементы шли не только и не столько в

города, сколько «за Камень», в южнорусские степи, в Среднюю Азию.

Высокая миграционная подвижность влияла не только на социально-

демографическую структуру русского народа, но и на его психологические

особенности, формируя массовую привычку к перемещениям на длительные

расстояния, в чуждую этнокультурную и природную среду, а также привычку не

к групповой, а к индивидуальной (семейной) адаптации. О миграционной

подвижности как факторе формирования особенностей психологии русского

народа И. Солоневич писал: «Русский босяк, включенный в состав Великой

Империи, имел и еще некоторые преимущества, каких английский пролетариат

лишен начисто: русский босяк или тульский рабочий могли в любой момент

плюнуть на Тулу или на Ростов и двинуться в Хиву или на Амур. Английский

пролетарий этой свободы лишен. Дома в границах своей собственной Империи он

не может передвигаться: его не пускают ни в Канаду, ни в Австралию, ни в

Южную Африку, вообще никуда. Ибо Австралия и прочие населены «независимыми

нациями», и эти независимые нации не пускают к себе даже участников войны.

Разумеется, только тех, у кого нет достаточного количества денег».

В конце XIX в. и первой трети XX в. перестала расширяться, а затем и

начала сокращаться территория потенциального сплошного расселения русского

этноса, поскольку от России отошли Аляска, Харбин, часть Бессарабии, Польша

и т.д. Всплеск центробежных миграций наблюдался в период столыпинских

реформ; однако именно эти миграции показали иллюзорность представлений о

безграничности осваиваемых пространств. В ряде регионов (например, в

Средней Азии) русские удачно вписались в ситуацию, наладив, как уже

отмечалось, производство продуктов, бывших дефицитными в регионах их

вселения, в первую очередь зерновых культур. Однако в большинстве случаев

вновь осваиваемые земли были либо непригодны для оседлого земледелия, либо

уже использовались местным населением.

Но главным препятствием для дальнейшей миграционной экспансии являлся

низкий уровень урбанизации русского общества. Для эффективного освоения

новых территорий нужны были техника, строительные мощности, железные дороги

и т.д. Все это невозможно было обеспечить без развития городов. Таким

образом, получался замкнутый круг: освоение новых земель тормозилось

медленной урбанизацией, которая в свою очередь сдерживалась тем, что

ресурсы общества уходили на экстенсивное освоение новых территорий.

Обратной стороной низкого уровня урбанизированности русского этноса

была поразительная устойчивость сельской общины.

Одной из главнейших причин устойчивости общины было то, что социальные

противоречия, неизбежно возникавшие в результате постоянно увеличивавшегося

сельского населения, при низкоэффективных технологиях и ограниченности

земель, отчасти разрешались за счет миграций как самых лучших, так и самых

нерадивых хозяев в другие регионы казавшейся необъятной страны — в Среднюю

Азию, Казахстан, Новороссию, Сибирь.

И с практической точки зрения, и для более глубокого осмысления

перспектив развития русского этноса и всей российской цивилизации

чрезвычайно важным представляется ответ на вопрос: почему русское население

в новых, образовавшихся на территории союзных республик государствах так

легко утратило свои позиции в социальной структуре и принуждено было к

массовому миграционному оттоку из мест, где оно обитало в течение многих

десятилетий, а иногда и столетий.

Считается, что главными факторами, способствовавшими такому оттоку,

были ухудшение межэтничеких отношений и «коренизация» многих отраслей

хозяйства в этих государствах. Безусловно, эти факторы сказывались, однако

их дейстие не объясняет, почему так легко «сдаются позиции» русскими, еще

недавно занимавшими ключевые посты, в то время как очень многие диаспоры в

мире оказываются чрезвычайно устойчивыми, несмотря на существенное

инонациональное давление (например, китайские, еврейские, армянские).

Проблемы культурных границ.

В зарубежной этнологии и социологии с конца 60-х годов все большую

популярность приобретала концепция норвежского ученого Ф. Барта, согласно

которой «этничность — это форма социальной организации культурных

различий», центральным же различителем является этническая граница, а не

сама по себе содержащаяся в пределах границ культура. Для этносоциологии же

важна следующая его идея: первичную значимость имеют те культурные

характеристики, которые используются для маркеровки различий этносов и

групповых границ, а не представления специалистов о том, что традиционно,

свойственно той или иной культуре. (Последние, конечно, тоже важны, скажем,

для объяснительных концепций, ставящих целью выяснить, почему, например,

какие-то модернизационные явления принимаются в одной культуре и не

воспринимаются в другой.)

Второе положение Ф. Барта, на которое важно обратить внимание, — это

вывод о том, что в поиске таких культурных характеристик (по терминологии

Барта, в «конструировании маркеров-различий»), которым придается социально

значимый разграничительный смысл, а особенно в мобилизации членов

этнической группы вокруг них, ключевая роль принадлежит этнической элите.

Из теоретических концепций, которые имеют отношение к социально

значимым культурным «различиям» групп, важно также остановиться на

концепции западного политолога и социолога С. Хантингтона, связывающего

такие «различия» или культурную дистанцию с геополитическими последствиями

— конфликтами и войнами. По его мнению, «в нарождающемся мире основным

источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие

границы, разделяющие человечество, преобладающие источники конфликтов будут

определяться культурой... Наиболее значимые конфликты... будут

разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным

цивилизациям... Линии разлома между цивилизациями — это и есть линии

будущих фронтов».

Цивилизацию С. Хантингтон мыслит в виде культурной общности высшего

ранга, определяемой такими чертами, как язык, история, религия, обычаи,

институты, самоидентификация. Цивилизация может включать и несколько наций-

государств, и одно (как, например, Япония). Западная цивилизация существует

в двух вариантах — европейском и североамериканском, а исламскую он

подразделяет на арабскую, турецкую и малайскую.

Облик мира будет формироваться за счет взаимодействия семи-восьми

крупных цивилизаций: западной, конфуцианской, японской, исламской,

индуистской, православно-славянской, латиноамериканской и, возможно,

африканской. Самое главное, чем различаются цивилизации, по С. Хантингтону,

— это религия.

Он акцентировал внимание на важных тенденциях в мире: во-первых,

экономическая модернизация и социальные изменения во всем мире «размывают»

традиционную идентификацию людей с местом жительства, государством, а

лакуны заполняются религией, нередко в форме фундаменталистских движений;

во-вторых, среди «незападных» цивилизаций идет процесс возвращения к

«собственным корням». (Как отмечает Хантингтон, споры о вестернизации или

русификации идут и в «стране Бориса Ельцина»); правда, процесс

«девестернизации» затрагивает главным образом элиты, в массах же западный

стиль жизни имеет большую популярность.

Культурные особенности менее подвержены изменениям, чем экономические и

политические. Как считает С. Хантингтон, русские при всем желании не смогут

стать эстонцами, а азербайджанцы армянами...

В теории Хантингтона культурным различиям придается не только

социальный, но и политический смысл. При этом его ключевая идея такова:

различия в культуре, базовых ценностях и верованиях являются источником

конфликта в борьбе за военную, экономическую и политическую власть. «В

исламской, конфуцианской, японской, индуистской, буддистской и православной

культурах почти не находят отклика такие западные идеи, как индивидуализм,

либерализм, конституционализм, права человека, равенство, свобода,

верховенство закона, демократия, свободный рынок, отделение церкви от

государства».

Концепция модернизации, в частности, в модели Хантингтона,

этноцентрична. В ней предпринимается попытка представить роль США как

сверхдержавы, как той модели, к которой должны стремиться все.

Критика не означала отказа от теории модернизации вообще, речь шла о

том, чтобы оценивая неизбежность развития, которое привносит общие черты в

образ жизни разных народов, не отказываться от понимания их культурной

специфики и вместе с тем не возводить ее в ранг непреодолимого барьера, не

рассматривать ее в качестве причины «столкновения цивилизаций».

С началом национальных движений в СССР, а затем в Российской Федерации,

проблемы направления культурного развития приобрели политическое звучание.

Прежде всего, встали вопросы оценки того пути, который был пройден в

советскую эпоху. Идеологи национальных движений акцентировали внимание на

ущербе, причиненном культурному развитию народов, и призывали к возрождению

утраченных традиций.

Действительно, в процессе урбанизации и индустриализации за 70 лет

стерлись многие традиционные черты образа жизни народов. Имела место и

направленная политика государства в области секуляризации, активного

распространения атеизма, отказа от архаических форм межличностных

отношений, идеологическая «чистка» культуры (отказ от культурных ценностей,

созданных деятелями культуры, которые оказались в эмиграции или идеология

которых не соответствовала «социалистическому реализму»), В результате,

действительно, часть культуры у всех народов оказалась утраченной. Это

касалось не только недоминирующих народов, но и русского. Его

«обеспамятствовать» власть предержащим было особенно важно, ибо русская

культура такой, какой она сложилась в Советском Союзе, становилась наиболее

распространенной, с ней шире всего знакомили школа, вузы, средства массовой

информации.

Однако в условиях резкой смены идеологии в стране в целом, в ситуации

экономической трансформации, сопровождавшейся ухудшением положения людей,

ростом социальной неуверенности, страхов, фрустраций, обращение к прошлому,

даже в архаической форме, нередко казалось людям спасением или по крайней

мере каким-то выходом.

Вот почему национальное возрождение, которое связывалось в республиках

с процессом демократизации, привело и к частичному восстановлению архаики,

становившейся не только тормозом развития, но и культурно изолирующим

фактором.

Имело место и простое возвращение к прежней этнокультурной специфике в

стиле, образе жизни, межличностных отношениях. Это проявилось не только в

возвращении к разнообразящей повседневность символизирующей одежде или к

традиционной пище, но и в социальных отношениях, в частности в обращении к

авторитету старейшин, шаманов у кавказских и среднеазиатских народов, у

тувинцев, якутов, в оживлении веровании в духов, соблюдении уразы у

мусульман и т.д. В результате культурные границы углублялись. Заметную роль

в этом играли религиозные различия, что особенно очевидно в

Северокавказском регионе, в Средней Азии, Казахстане.

Все это объясняет, почему вопрос о столкновении цивилизаций, который

ставил С. Хантингтон, не казался столь уж абсурдным. На него нужно было

давать ответ. Особенно важно было понять социальную значимость культурных

различий, величину дистанции во взаимодействиях групп внутри республик и,

наконец, роль культурного своеобразия в стиле отношений между республиками

и Центром.

Чеченский кризис с достаточной очевидностью продемонстрировал, что

стиль федеральных отношений могут определять не только экономические, но и

историко-культурные, и психологические факторы. Как же реально выглядят

проблемы культурных границ? Для того чтобы ответить на этот вопрос,

воспользуемся данными проведенных исследований.

Изучение культурной дистанции было одним из направлений в Проекте

«Национальное самосознание, национализм и регулирование конфликтов»,

который реализовывался в Российской Федерации в 1993—1996 годах.

Предметом исследования была социально-культурная дистанция, т.е.

измеряемая степень близости, или своеобразия, отличия (по Л. фон Визе,

«отчужденности», но в русском языке этот термин имеет смысл

«изоляционности» и потому менее пригоден). Анализировались не все элементы

культуры, а те из них, которые имеют социально-дистанцирующий смысл в

конкретных политических и экономических условиях. Скажем, для русских,

живших в автономных республиках РСФСР, где языком делопроизводства и

общения был русский, язык не был социально-разграничивающим фактором. Но

сейчас, когда в большинстве республик Российской Федерации официально

существуют два государственных языка и знание .языка титульной

национальности служит обязательным условием для занятия ряда должностей и

работы по определенным профессиям, в том числе связанным с доступом к

власти, для русских язык имеет социально-дистанцирующее значение.

Социально-культурная дистанция между титульными народами республик

Российской Федерации (на примере татар, якутов, осетин, тувинцев) и

русскими, живущими в этих республиках, рассматривалась в аспекте

сохраняющихся этнических особенностей, во-первых, социально-

профессиональной деятельности; во-вторых, идеологических ориентации; и в

третьих, представлений о нормативных ценностях.

В идеологической сфере были выделены ориентации людей на макроуровне —

относительно общественных отношений в стране в целом: о формировании

гражданского, плюралистического общества или, наоборот, возврата к прежним

порядкам; на мезоу-ровне — относительно групповых ценностей, например,

суверенитета республик, этнокультурного доминирования или культурного

плюрализма, а также таких ценностей, которые служат символом этноса —

родной язык, оценка исторического прошлого, ориентации на прошлое-будущее,

восток-запад.

В результате опросов было установлено, что в ориентациях на ценности

макроуровня дистанцированность между респондентами титульной национальности

и русскими либо статистически незначима, либо совсем небольшая. А самым

неожиданным было то, что они не так сильно отличались по республикам, за

исключением Северной Осетии. Например, среди «мер, которые могут улучшить

положение в стране» (ориентация на систему общественных отношений),

«развитие рыночных отношений» отметили треть татар и русских в Татарстане,

тувинцев и русских в Туве. В Саха (Якутии) ориентация на рыночные отношения

была даже выше. Но, вопреки ожиданиям, такой ориентации придерживались

больше якуты (53%), чем русские (43%).

А вот по групповым ценностям общины различаются более заметно. Скажем,

в отношении суверенитета в Татарстане у татар и русских более согласованные

установки, чем в Туве или Саха (Якутии), но везде у русских они ниже.

Установки на такую групповую ценность, как возрождение языка, культуры,

у титульных национальностей везде выше, чем у русских. Отвечая на вопрос:

«Какие условия сейчас более всего необходимы для возрождения вашего

народа?», в среднем 40% или чуть более татар, тувинцев, якутов, осетин

выделяли «поддержку языка», а до 60% и более (т.е. свыше половины) —

развитие национальной культуры. Среди русских в одноименных республиках

первую ценность выделили 9—14%, вторую — от 32 до 47%.

У русских ценности гражданского общества везде по значению выше, чем

развитие языка и культуры народа, у титульных же национальностей, наоборот,

везде заметно выше последние.

Высокая ориентация на возрождение национальных ценностей культуры

согласуется с большей «связанностью» титульных национальностей со своим

прошлым, в то время как в самооценках русских, как установлено Г.У.

Солдатовой, чаще встречается «устремленность в будущее».

Как уже отмечалось, культурная дистанция сопряжена с нормативной

культурой, что обусловило деление на общества с традиционной доминантой и

общества с современным «модернистским» кодом. Для выяснения вопроса о том,

сколь велика дистанция по этому признаку, мы изучили отношение

представителей указанных этносов, во-первых, к общечеловеческим ценностям;

во-вторых, к специфическим этнокультурным ценностям и предписаниям; и в

третьих, проанализировали психологический ракурс восприятия другой группы и

собственной этнической идентичности.

Материалы по регионам, где взаимодействуют разные культуры (и

православной, и мусульманской, и буддийской ориентации), свидетельствовали

о довольно высокой согласованности этнических групп в приверженности к

таким ценностям, как семья, образование, достаток, которые действительно

являются для народов Российской Федерации общими и которые можно считать

относительно неидеологизированными общечеловеческими ценностями.

В сельской среде, при значительном сходстве в целом, различия в

отношении к одним и тем же ценностям несколько больше. У титульных

национальностей выше ценность семьи, уважения людей и образования.

Последняя ценность больше характерна для так называемых модернизированных

культур, а это означает, что в селе также идут динамичные процессы. В

Татарстане, при наибольшем сходстве между титульной национальностью и

русскими не только в городе, но и на селе, татары в сельских условиях

отличаются именно ориентацией на образование.

А вот по специфическим культурным ценностям различие этносов,

естественно, еще значительное. И в этой сфере «культурные дистанции» играют

более существенную роль. Как уже говорилось, ценность родного языка

представляется титульным национальностям более значимой, что вполне

понятно, поскольку русский язык доминирует и сейчас, а языки других народов

только начинают возрождаться. Не случайно язык был основным идеологическим

символом уже в первых декларациях эстонского национального движения, а в

Российской Федерации — татарского национального движения.

Другой фактор, который, видимо, будет «набирать» силу разграничителя

этносов, — это различия в религии. Данные разных исследований показывают,

что, несмотря на достаточно активную атеистическую пропаганду в годы

советской власти, доля верующих не только среди титульного населения

республик (за исключением якутов), но и среди русских весьма высока: о

приверженности религиям заявили свыше 60% горожан, а в селах религиозность

у всех национальностей еще выше. Даже среди русских, у которых традиции

утрачены больше, чем у многих других народов, 60% горожан и еще больше

селян крестят детей, более 30% жителей сел отмечают Пасху, Рождество. При

этом религиозность русских выше в тех республиках, где более религиозной

является титульная национальность. Так, религиозность русских в Татарстане

в полтора раза выше, чем в Саха (Якутии). Но этот факт можно рассматривать

не только как барьерный. Мы не раз наблюдали, что религиозные люди могут

лучше понять религиозные чувства людей другой веры. Нельзя сказать что,

например, в Татарстане повышение религиозности в двух контактирующих

этнических общинах будет основным фактором способным увеличить этническую

отчужденность. Конечно, многое зависит от конкретной ситуации. Вариант,

когда религиозность не станет таким фактором, возможен при условии, если

отсутствует доминанта религиозно-фанатичного изоляционизма.

Высокая религиозность зафиксирована у людей в зонах открытых

межэтнических конфликтов, т.е. там, где у людей нет уверенности в

безопасности личности и семьи. Очевидный пример — осетины и русские в

Северной Осетии-Алании. Большинство осетин — христиане. И у них, и у

русских в этой республике доля верующих одна из самых высоких, и у русских

— не меньше, чем у осетин; достаточно высока она и среди молодежи обоих

этносов. Всем, кто был в этой зоне конфликтов, известно, что в стереотипе

«образа врага», сформированного вокруг ингушей, определенную роль сыграло

их мусульманство.

Названные тенденции, а также другие наблюдения дают основание для

вывода прежде всего о том, что нерационально дискутировать о роли религии

вообще в этнических границах и межэтнических конфликтах, неплодотворно

рассматривать даже роль конкретных религий (ислама, буддизма и т.д.) как

катализаторов или стимуляторов конфликтов.

При всех различиях в праздничной культуре, бытовых нормах поведения (в

отношениях старших и младших, в разделении мужских и женских ролей, нормах

воспитания детей и т.п.) все они большей частью касаются внутренней жизни

семьи, личной жизни человека. Они скорее различают нежели разделяют

этнические группы.

А вот что действительно определяет масштабы дистанции, так это те

элементы поведения, которым придается некое символизирующее и интегрирующее

значение. Как верно заметил Е. Шилз, традиции складываются не сами по себе,

их создают или изменяют люди.

Э. Хобсбаум говорит об «изобретенных» традициях, одни из которых

символизируют и выражают социальную близость, идентификацию сообществ и

наций, другие легитимируют статус, институты, авторитеты, третьи

социализируют определенные ценности, нормы, правила поведения. Собственно,

по тем же функциям можно классифицировать и не «изобретенные» традиции, а

направленно поддерживаемые или возрождаемые.

Все они создают определенный образ народа, который воспринимается

другими как более или менее сходный или отличный от собственного и, в

зависимости от ситуации «мира или вражды», стимулируемый или гасящийся. В

последние годы мы все были свидетелями того, как в глазах русских то

стимулировались представления об особости поведенческих стандартов

чеченцев, то, когда появлялись надежды на мир, поддерживался образ:

«чеченцы такие же люди, как мы».

Психологические механизмы «работают» на укрепление идентичности,

внутриэтнической консолидации и на сопоставление или противопоставление

этнических групп. Но очевидно, что большую роль в формировании социально

значимых отличий играет идеологический «настрой» элит, мобилизация ими

групп на конфликтный или кооперативный способ взаимодействия, нежели сами

культурно-различительные характеристики.

Проблемы взаимодействия культур

Проблемой политического звучания, а нередко и идеологического

противостояния является взаимодействие культур. Те или другие образцы

культуры передаются в силу объективных и субъективных обстоятельств. В

многонациональных городах и селах, на предприятиях и в учреждениях, на

соседских площадках и в дворовых коллективах люди разных национальностей не

могли бы общаться, если бы они не знали языка друг друга, обычаев, норм

поведения. Невозможно стать образованным человеком, не зная достижений

культуры других народов. В знании и использовании их у каждого человека

есть объективная потребность.

Но в то же время элементы культуры выступают и как своего рода символы

народа, этноса. Русская культура, русский язык в республиках СССР изучались

и принимались в большинстве случаев не только как необходимая часть

повседневной жизни в многонациональном обществе, но и как символ лояльности

государству, а нередко и престижности.

Изменение идеологии в союзных республиках СССР в ходе национальных

движений придало русской культуре другой образ. Для одних она осталась

необходимой частью мировой культуры, для других приобрела роль символа

колониального подчинения.

Если идеи, ценности, декларируемые государством, обществом,

поддерживаются действием, то они превращаются в реальность и влекут за

собой определенные последствия. Такое соединение общества и культуры

Тенбрук называет «бесшовным». Так было и с русской культурой, которая в

значительной мере символизировала собой государственную культуру и в этой

роли аккумулировала русскоязычную культуру других народов.

От потенциала культуры каждого народа, уровня межэтнического

взаимодействия, политики «на местах» существенно зависело и зависит теперь

глубина проникновения общегосударственной и русской культуры в жизнь людей

разных национальностей. По данному показателю (масштабам, глубине

проникновения) межкультурные взаимодействия делятся на четыре типа:

ассимиляция, аккультурация, кооперация и этнокультурный изоляционизм.

Ассимиляция — это процесс не только принятия членами той или другой

этнической группы культуры другого народа, но и изменение этнической

идентичности, самосознания людей.

Полной ассимиляции какой-то общности (речь не идет об отдельных людях)

в Советском Союзе и в России не было. Но были культуры, у которых их

объективированные формы теряли репрезентативность. Так было у коми, карел и

некоторых других народов. А.А. Кожанов, изучавший самосознание и культуру

карел в 70-х годах, с трудом находил у них объективированные черты

(например, в том, как держат рыбу карелы, когда ее чистят), в то время как

по самосознанию карелы не теряли своей идентичности.

Процесс, который имел место у таких народов, как карелы, коми, удмурты,

в какой-то мере якуты, мордва и ряд других, во взаимодействии с русской

культурой, называется аккультурацией.

Более редким явлением в нашей действительности за прошедшие 70 лет было

такое взаимодействие культур, которое можно было назвать кооперативным,

т.е. когда и русские, жившие в республиках, перенимали культуру титульных

народов. Чаще всего это касалось старожильческого населения, скажем, в

Якутии, на Кавказе, на идеологическом же уровне декларативно такой тип

поддерживался в Эстонии, Латвии, Грузии, Армении, на Украине.

Этнокультурный изоляционизм — это тип взаимодействия, характерный для

конфликтных отношений.

Обычно в этносоциологических исследованиях «закладывается» блок

этнокультурных ориентации: в повседневной бытовой культуре (обряды,

праздники, пища, одежда и т.п.), в профессиональной культуре (какую

литературу читают, театральные постановки смотрят и т.п.), в социальных и

нравственных ценностях. Результаты анализа всех этих показателей позволяют

судить о доминирующих типах межкультурного взаимодействия и его динамике.

Одна из трудных проблем, которую приходится решать этносоциологам при

интерпретации результатов исследований, — это определение того, в какой

мере ориентацию на русскую культуру и на культуру общецивилизационную

(читают и любят А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого, Д. Голсуорси, О. Бальзака, Б.

Шоу, слушают П.И. Чайковского, В.А. Моцарта, Л. Бетховена) следует

рассматривать как ориентацию на современную культуру в противовес

традиционной, а в какой — как ориентацию именно на русскую, английскую или

немецкую культуру. Вот почему социологи используют возможность сравнивать

культурные ориентации, идеи и ценности в системе, чего этнологи, историки и

даже культурологи сделать на одном и том же массиве не могут.

Сложной проблемой в современных исследованиях остается и выделение

элементов общероссийской культуры. Декларирование российской нации-

согражданства «россияне» пока еще не наполнено идеологическим и ценностно-

нормативным содержанием, которое могло бы стать репрезентативным. Это

порождает множество вульгаризаторских штампов, вроде идеи, содержащейся в

эмоциональной и мелодичной песне О. Газманова "С возвращением двуглавого

орла возвращается русский язык".

Этническое разнообразие культурных характеристик социальных групп. Роль

национальных школ

Как мы уже упоминали в начале главы, в культуре есть такие аспекты,

которые напрямую связаны с изучением социальной структуры общества. И,

конечно, они являются предметом изучения в этнической социологии.

Существуют разные подходы к измерению социальной структуры.

Этносоциологические исследования, которые проводились в 70—80-х годах, как

правило, исходили из характера и качества разделения труда,

производственных отношений. Различия социальных групп рассматривались с

учетом ценностей, норм, культурных интересов. Это было вполне естественно,

поскольку важно было показать не только разнообразие социальных делений у

разных народов, но и отличие самих социальных групп в них. Результаты

изучения изложены в публикациях тех лет и обобщены в специальных главах (5,

6) данного учебника. Выводы в целом сводились к тому, что в одинаковых

социальных группах у разных народов больше сходства, чем различий, что как

раз и подтверждалось образом жизни групп, ценностями, интересами в духовной

сфере. Но это не означало вообще отсутствия каких-либо различий. Они были,

и достаточно заметные, особенно в нормах бытовой жизни, семейных отношений

и т.п.

Некоторые народы не акцентируют модернистские ориентации, а, наоборот,

подчеркивают такие негативные стороны этого направления развития, как

экологические бедствия, зарегулированность, индивидуализация жизни,

преступность, наркомания. Вместе с тем вполне понятное отрицание

европоцентризма привело к подчеркиванию «своего пути», в котором

прослеживается архаизация социальных отношений. В таком случае уже не

столько квалификационные и профессиональные различия становятся социальными

разграничителями, сколько статусные различия традиционного общества:

возрожден институт старейшин, вновь приобретает значение принадлежность к

кланам, тейпам. «Новое» неравенство по сути связано с культурными

факторами; другой вопрос — кому это выгодно, какие новые элиты на этом

укрепляют свои властные позиции. Здесь просматривается определенная

тенденция: чем меньше могут общества, идущие тропой западной модернизации,

продемонстрировать свои успехи, тем глубже становятся основания для поиска

и утверждения «своих путей» развития.

В отличие от многих зарубежных исследований, которые ориентированы

специально на изучение предрассудков, агрессии, в отечественных

этносоциологических исследованиях сложилась традиция рассматривать

межэтнические отношения в континууме

«доброжелательные—нейтральные—негативные (неблагоприятные)».

Обострение межэтнических отношений, проявившееся и в ходе национальных

движений, межнациональных конфликтов и напряжений на постсоветском

пространстве и в Югославии, и в странах развитой демократии (в

Великобритании, Канаде, Бельгии), повысило научный и общественный интерес к

объяснительным моделям характера межнациональных отношений. Над ответами на

вопросы: почему возникают напряжения и конфликты? Какие условия

способствуют согласию и толерантным отношениям? Почему, казалось бы,

одинаковые условия взаимодействия одни воспринимают как конфликтные, а

другие адаптируются к ним? Какие группы населения обычно становятся

творцами «пороховой бочки», и кто «подносит к ней спичку»? — работают и

этносоциологи, и этнопсихологи.

Исторические и политические факторы в межэтнических взаимодействиях

Социальные психологи и социологи выделяют пять групп взаимозависимых

факторов, влияющих на межэтнические отношения, — исторические, социальные,

культурные, психологические (или их выделяют как личностные) и ситуативные.

Нам представляется целесообразным выделить еще и политические факторы.

Рассмотрим вкратце каждую из указанных групп факторов.

Среди исторических факторов, влияющих на межэтнические отношения,

безусловно важное значение имеют три класса явлений. Первый — это сам ход

исторических событий, в результате которых складывались отношения народов;

второй — исторические события, которые становятся каким-то символом в ходе

ныне развивающихся отношений; и третий — особенности историко-социального

развития народа, включенного в контакт.

Народы как большие социальные общности вступают в кон такт в результате

разных исторических обстоятельств. Когда выявляют межэтнические напряжения,

то чаще всего сосредоточивают внимание на завоеваниях, насильственных

присоединениях, колониальном прошлом. При этом учитываются разные типы

колонизации. Ведь, как известно, колониальные державы складывались не

только путем завоеваний, но и на основе добровольного присоединения, поиска

патронажа. Кроме того, известны случаи так называемой «народной»

колонизации. Имеет значение и то, какого типа отношения складывались с

метрополией. Историки выделяют, например, британский и французский типы

колонизации; так называемый внешний и внутренний колониализм.

На территории всего СССР и РСФСР, а теперь и России, мы имели

возможность наблюдать последствия исторически сложившихся отношений разного

типа. И практически каждый из них, сохраняясь в памяти народа,

манифестировался в разные исторические эпохи.

В Советском Союзе преимущественно декларировалось добровольное

присоединение, которое иногда находили и там, где его не было или оно было

вынужденным, а Российскую Империю хотя и называли «тюрьмой народов», реже

характеризовали как державу с колониями. Акцентировалась цивилизаторская,

патронирующая роль метрополии.

С началом национальных движений в Советском Союзе на территориях, где

они разворачивались, наоборот, манифестировалось колониальное прошлое

народов России, насильственный характер присоединения, ущерб от патронажа.

В Прибалтике открыто говорилось о незаконном присоединении на основе Пакта

Риббентропа—Молотова, в Татарстане — о завоевании Казанского ханства, среди

чеченцев — о насильственном покорении и т.д.

Таким образом, направление отношений, обусловленных историей,

геополитическим положением, складывалось по-разному, вследствие чего и сами

отношения имели разный характер. Напри мер, осетины и в Центре, и в регионе

всегда считались опорой России на Кавказе; они допускались к высшим военным

должностям и при царизме, и при Советской власти. Чеченцы же были среди

тех, кого покоряли, завоевывали, восстания которых подавляли, в том числе и

в годы Советской власти. Одним народам, «лояльным к центральному

правительству», давали больше прав и свобод, другим — меньше. Принцип

«разделяй и властвуй» действовал и во времена царской России, и в Советскую

эпоху.

В памяти народа, как правило, сохраняются события, которые выступают

как бы сплачивающим фактором, но, вместе с тем, нередко они же и

«разделяют» его с другими народами. Они становятся символичными, вокруг них

мобилизуются идеологемы либо ущерба, либо героического прошлого. И очень

часто разные народы оценивают их по-разному.

Типичный пример — оценка сталинских депортаций. Для крымских татар,

например, это — акт незаконных репрессий, а для немалого числа русских,

особенно воевавших в годы Великой Отечественной войны, — кара за измены,

предательство, акция, обеспечившая безопасность в регионе. To же и в

отношении чеченцев.

Политические факторы, влияющие на межэтнические отношения, включают в

себя по меньшей мере три класса явлений: принципы и формы государственного

устройства, характер политического строя, тип государственной национальной

политики.

Любопытно, что американские социологи Т. Петтигрю, Дж. Симпсон и Дж.М.

Ингер вообще не выделяют политические факторы как самостоятельные, а либо

частично включают их в число исторических (Т. Петтигрю), либо упоминают их

тогда, когда говорят о влиянии законов при рассмотрении теории социальной

стратификации (Симпсон и Ингер). Скорее всего это связано с тем, что они

исследуют межэтнические и расовые отношения в США, где народы, населяющие

эту страну теперь, не имели на ее территории своих государств, а

политическое устройство Штатов существенно различалось в историческом

прошлом (рабовладельческий Юг), но не теперь. Иная ситуация в Европе, где

проблемы соответствия государственно-территориального устройства и

этнического состава на селения стран рассматриваются, но главным образом в

русле политической социологии. Что же касается Советского Союза и

постсоветского пространства, равно как и бывших Югославии, Чехословакии, то

здесь государственно-политические факторы чрезвычайно важны для понимания

межгрупповых отношений. Исторически сложившееся национально-государственное

устройство выступало прежде и является сейчас историко-политическим

фактором, воз действующим на межэтнические отношения.

Влияет на них и форма государственного устройства: унитарное

государство или федеративное. Многие считают федеративное государство

демократическим способом «решения национального вопроса».

Что касается влияния политического строя, то, естественно, возможности

культурного, плюрализма намного шире в демократическом гражданском

обществе, чем при тоталитарных или авторитарных режимах, характеризующихся

высоким уровнем этнической дискриминации. Так, с тоталитарными режимами в

Германии и Испании связаны массовая этническая дискриминация, чистки.

Проблема действий элит, мобилизации ими этнических чувств во имя важных

для этносов целей — очень существенный политический параметр, направляющий

межэтнические отношения. Не случайно роли лидеров придается особое значение

в конфликтологических теориях. В развитии межэтнических отношений элита

выполняет ряд функций: 1) «задает» идеологию толерантности или вражды; 2)

вырабатывает политику, которая будет направлена на примирение, снятие

предубеждений или, наоборот, будет стимулировать фаворитизм; 3) направляет

деятельность средств массовой информации, которые играют громадную роль в

формировании межэтнических установок и стереотипов; 4) определяет

образовательные программы, влияющие на предотвращение или рост

предубежденности, борется за власть знаний посредством знаний; 5) наконец,

она служит как бы образцом поведения.

Демонстрация такого поведения способна задавать определенный настрой.

Например, встречи президента США Б. .Клинтона с представителями этнических

и расовых общин — поляками, индейцами, неграми — особенно широко

транслируются средствами массовой информации. Такие действия президента,

конечно, являются демонстрацией его политики.

При любом типе государственного и политического устройства политика

государства, проводимая в отношении «меньшинств», играет большую роль, как,

впрочем, и в целом этническая политика, которая касается и большинства, или

доминирующего этноса.

При всем разнообразии политики, проводимой правительством, в ней можно

выделить два основных направления, которые касаются этнических групп:

интегрирующая политика (ее иногда называют унифицирующей) и политика

культурного плюрализма. Интегрирующую политику сегодня демонстрирует,

например, Эстония: тот, кто не знает эстонского языка и культуры, не

является здесь гражданином государства. Но именно эта республика

подвергается жесткой критике как изнутри, так и извне.

Пример плюралистической политики дает Украина, в которой принят нулевой

принцип гражданства (т.е. все живущие на территории государства независимо

от национальности и времени проживания получили гражданство), есть

Декларация прав народов. Такую же политику демонстрирует Россия. Сам факт

наличия двух государственных языков в большинстве республик РФ, а также

принятие Закона о национально-культурной автономии свидетельствуют, о

намерениях осуществлять плюралистическую политику.

Политика плюрализма касается отнюдь не только области культуры, языка,

образования. В широком понимании это и представительство национальностей в

институтах власти, так называемое «соучастие во власти». Таким образом,

политическая сфера тесно связана с социальными интересами людей, их

трудовой устроенностью, мобильностью, но это уже другая группа социально-

структурных факторов, на которых мы кратко и остановимся далее.

Роль социально-структурных и культурных факторов

Среди группы социально-структурных факторов, влияющих на межэтнические

отношения, можно выделить три наиболее существенных: 1) взаимосвязь

социальной и этнической стратификации; 2) влияние социально-структурных

изменений; 3) этнический фактор в социальной мобильности.

Обобщая многочисленные исследования по межэтническим отношениям,

которые давно ведутся в США, Г. Оллпорт пришел к выводу, что предубеждения

и конфликты ослабляются, если контактирующие группы обладают одинаковым

статусом. Но поли-этнические государства, где все общины обладают более или

менее равным социальным статусом, найти трудно. Феномен же большего

представительства в престижных группах одних национальностей в ущерб другим

достаточно широко распространен и на личностном уровне действительно

воспринимается как дискриминация. «Белую работу сделает белый, черную —

черный».

В Российской Федерации уже к началу 90-х годов в 11 из 21 республики

уровень образования — один из показателей социального статуса, особенно для

80-х годов, — у титульных национальностей был выровнен или практически

выровнен с русскими в республиках (или был даже выше). Это касалось

адыгейцев, бурят балкарцев, башкир, калмыков, карачаевцев, лакцев, татар,

осе тин, хакасов, черкесов, якутов.

Однако выравнивание не означало, что «равностатусный контакт» стал

привычным, а это очень важный социально-психологический фактор. При

социальном сравнении, которое влияет на отношения, важно непременно

учитывать два обстоятельства. Первое — сравнение у людей разных

национальностей идет не вообще, скажем, русских и армян, русских и татар,

русских и евреев, а русских и татар в Татарстане, или русских, армян и

евреев, на пример, в Москве, т.е. в обозримой локальности.

Второе обстоятельство — равностатусный контакт должен стать привычным,

т.е. нужно длительное время для адаптации к такому общению. Ну и

естественно, равностатусный контакт не является панацеей от напряжений,

поскольку на характер общения влияют многие другие факторы и

обстоятельства.

Таким фактором является, например, второй среди выделенных нами —

изменение социального положения групп. Движение к желаемому равностатусному

общению, как это ни парадоксально, ведет к напряжениям в межэтнических

отношениях. Конфликтность здесь связана с тем, что доминирующая в

высокостатусных слоях группа должна «потесниться». Вместе с тем, у той

национальности, которая продвигается в эти слои, растут потребности. «Чем

больше имеем, тем больше хотим», — таков социологический закон возрастающих

запросов. Следовательно, вторая группа социальных факторов, которая связана

с социально-структурными изменениями, является конфликтогенной.

Ряд американских социологов выявили многочисленные конфликты, связанные

с десегрегацией негров. Именно в их работах установлены некоторые важные

закономерности. Так, быстрые изменения в статусе «отстающих» групп ведут к

большей конфликтности. Уровень конфликтности снижается, если действуют

«организованные группы», способные сконцентрировать свои усилия вокруг

определенных образцов десегрегации. В тех общинах, в которых за изменения

выступали комитеты содействия, мэры, церковные организации, межрасовые

советы и т.п., межрасовые отношения смягчались. В других же общинах, где

такого содействия не было, враждебность групп возрастала. Поэтому у детей

белых и афроамериканцев были разные результаты от их совместного обучения в

школах. «На скорость и направление изменений оказывает влияние и

стратегическое искусство лидеров», — к такому заключению пришли Дж. Симпсон

и Дж. Ингер.

В СССР, а затем и в Российской Федерации было высказано немало

недоумений по поводу того, почему народы, которые в советское время

получили доступ к образованию (а нередко даже пользовались в этом отношении

определенными преимуществами), все более заметно начали

представительствовать в структурах власти, т.е. говоря социологическим

языком, «выравнивались по социальной структуре», вместе с тем заявляли о

своих новых претензиях, сначала в завуалированных формах (как в СССР — в

конце 70-х годов), а потом (после «перестройки») и открыто. Объяснение

подобным фактам дает теория социально-структурных изменений. Собственно,

так было во всем мире. Например, в тот период, когда фламандцы и валлоны

выравнивались в структуре, бельгийское общество должно было принимать меры

для стабилизации; когда франкоканадцы стали догонять в социально-

экономической сфере англоканадцев, Канада встала перед проблемой

совершенствования государственного устройства.

Такую же ситуацию переживал в свое время СССР и переживает сегодня

Россия. Есть ли способы смягчить действие данного фактора, кроме времени,

необходимого для взаимной адаптации к новой «расстановке» позиций в

социальной структуре? Такие способы есть. К их числу, как уже говорилось,

относится прежде всего действие гражданских законов, организационных

структур, лидеров.

Что касается ситуации в Российской Федерации и странах ближнего

зарубежья, то в период экономической трансформации здесь действует еще одно

осложняющее обстоятельство — формирование нового престижного слоя —

«богатых людей», которых представляют банкиры, бизнесмены, предприниматели.

Людей каких национальностей окажется больше в данном слое? Это сейчас

вопрос не просто ощущения престижа, достоинства, но и экономического

интереса, что наиболее сильно затрагивает большинство людей.

Оформление собственности в нашей стране очень часто оказывается

связанным с доступом к властным структурам (получение кредита, аренда

помещения и т.п.), именно поэтому социальные интересы оказываются

связанными еще и со стремлением доступа к власти. Русские в Эстонии, Латвии

хотят быть равноправными гражданами не только из чувства собственного

достоинства, но и потому, что для «негражданина» существуют ограничения в

доступе к собственности. А эстонцы и латыши этими привилегиями хотят

пользоваться преимущественно ссылаясь на то, что и так в 1995 г. не менее

60% бизнеса было сосредоточено в руках русских и евреев.

Есть и другие социальные параметры, которые близко затрагивают интересы

людей и осознаются как дискриминационные, в частности, возможности

социального роста, мобильности, а точнее, социальных перемещений.

В СССР этот процесс зависел и от способностей людей, и от их стартовых

возможностей, но он был и управляемым. Например, первые секретари ЦК

компартий союзных республик были лицами титульной национальности, а вторые

секретари — русскими. На высших командных должностях в армии всегда были

русские, в некоторых случаях украинцы. Но в республиках идеологию союзной

власти проводили «свои» для местного населения люди, поэтому в Академии

общественных наук при ЦК КПСС готовились руководители из лиц титульных

национальностей и им «открывали дорогу» в республиках. Готовились кадры и

для развития производительных сил на местах. В результате мобильность,

особенно среди титульных национальностей республик, была высокой, как

правило, выше, чем у русских. Скажем, если 2/3 или 3/4 людей из среды «моей

национальности», живущих в городах (а именно с урбанизацией был тесно

связан процесс мобильности), повысили свое социальное положение по

сравнению с отцами, то, естественно, представления о достоинствах «моего

народа», о его самодостаточности находят все большее распространение, и

растут претензии на более высокий статус.

Далеко не всегда такие претензии спокойно воспринимались окружающими

людьми нетитульной национальности, особенно русскими.

Среди людей понизивших свой статус по сравнению с отцами или в течение

трудовой жизни, доля негативных установок на меж этнические контакты всегда

выше.

Для измерения межэтнических установок часто используют шкалу Богардуса,

по которой выясняют готовность респондента «принять человека иной

национальности как: а) гражданина государства, б) делового партнера, в)

соседа, г) друга, д) члена семьи (муж дочери, жена сына)». Шкалу обычно

модифицируют. Шкала рассчитана на измерение дистанции готовности к

контакту: если, скажем, грузин готов принять русскую (русского) в качестве

члена семьи, то он тем более готов принять ее (его) как друга, соседа,

делового партнера.

Культурные факторы, влияющие на межэтнические отношения, делятся на две

группы: первая связана с просвещением и информированностью, вторая — с

традиционными нормами каждой культуры (в социологии чаще говорят просто о

традиционализме).

Тот факт, что образование, и в целом просвещение, способно разрушать

межэтнические границы, снимать предубеждения, установлен в многочисленных

исследованиях. В однонациональных, особенно часто в сельских, общинах

негативные гетеростереотипы и предубеждения в значительной мере

подпитываются их культурной замкнутостью. У образованных же групп

негативные установки чаще всего не связаны с культурными факторами,

особенно в деловой сфере.

К первой группе факторов относится и пропаганда образцов

межнационального общения через средства массовой информации. Особенно

большое влияние оказывают телевидение и пресса.

В мусульманской общине Вашингтона нам рассказали, как один крупный

бизнесмен-мусульманин благодаря своему влиянию, в том числе в

государственных учреждениях, добился того, что по телевидению было

запрещено показывать мусульман в образе шей хов-богачей и кровожадных людей

с оружием.

Мы наблюдали, как росли антимусульманские предубеждения, когда

телевидение показывало кадры из чеченской республики с исполнением

ритуального танца «Зикр» и отправлением «намаза» (молящиеся аллаху) на

площади шейха Мансура. Но никто из наших респондентов не помнил, чтобы по

телевидению показывали чеченца или аварца, даргинца из Дагестана,

кабардинцев и балкарцев, обрабатывающих землю или работающих на

предприятиях. И это один из очевидных примеров формирования

«антикавказских» установок россиян. Надо ли удивляться, что в середине 90-х

годов они имели место, например, у более 50% населения в Москве.

Вторая группа культурных факторов связана с традиционными нормами

поведения. Принято считать, что традиции чаще влияют на поведение в быту,

но на самом деле здесь они просто очевиднее. Эндогамные браки преобладают у

всех народов не только вследствие теоретической возможности заключения

однонациональных и смешанных семейных союзов, но и благодаря установкам на

такие браки. Однако традиционные нормы оказывают влияние и на отношения в

трудовой сфере, а именно: сказываются на выборе партнеров по бизнесу,

проявляются в нормах общения в трудовых коллективах, влияющих на отношения

людей.

Любопытно, как один из бизнесменов-калмыков объяснял то, почему он

предпочитает работать со своими соплеменниками: «В нашем деле много риска,

попадаются люди неумелые или безответственные. Если кто-то из партнеров

«прогорит», то за русского никто не заплатит, а за калмыка заплатит семья,

родственники».

Представления о людях, с которыми лучше иметь дело, отношение к

явлениям других культур, событиям из жизни других народов во многом

определяются тем, как историческое прошлое, современная социальная

действительность преломляются в психологии личности. Вот почему социологи

особо выделяют личностные факторы.

Социально-психологические и ситуативные факторы. Толерантность в

межэтнических отношениях

Обобщая теоретические подходы к объяснению межгрупповых отношений на

личностном уровне, B.C. Агеев называет мотивационные, ситуационные,

когнитивные и деятельностный подходы.

Мотивационные подходы к объяснению характера межэтнических отношений —

нейтральных или напряженных и враждебных — исходят преимущественно из

эмоциональной сферы психической деятельности.

Первая стройная систематизация взглядов в русле такого подхода

связывается с именами Фрейда и его последователей. Враждебность к другим

они объясняли бессознательными процессами, которые определяются характером

эмоциональных отношений в семье, заложенных в раннем детстве.

В русле мотивационного подхода интерпретируют межгрупповые отношения и

сторонники концепции «фрустрации и агрессии». Фрустрация, считают они,

проявляется в напряжении, чувствах тревоги, отчаяния, перерастающих в гнев,

раздражение, готовность к агрессивным действиям. С точки зрения этой теории

Л. Берковитц анализировал расовые волнения в США. Он связывал развитие

фрустраций с относительной депривацией — пониманием своих трудностей при

сравнении собственного положения с положением других. Положение об

относительности депривации было, несомненно, важным для уяснения ее

значимости: человек склонен сравнивать свое нынешнее положение не столько с

прошлым, сколько с положением других групп, находящихся во взаимодействии с

ним. Достаточно вспомнить, как накануне 90-х годов советские люди

сравнивали свое материальное положение не с периодом, скажем, войны или

послевоенного развития, а с положением народов других стран Европы, США, о

котором они стали узнавать из передач телевидения и кинофильмов.

Исследователями доказано, что фрустрации далеко не всегда ведут к

агрессии. Возможны другие способы поведения либо нахождение какого-то вида

решения проблем, порождающих фрустрационные состояния, либо перерастание

(по каким-то причинам) этого состояния в депрессию. Видимо, применительно к

этнической группе в целом, состояние депривации вряд ли может быть

массовым, но элементы его, безусловно, могут прослеживаться особенно на

личностном уровне, где они проявляются в росте неврозов, астенических

состояний, фиксируемых у людей в зонах межэтнических конфликтов.

Фрустрации необязательно могут быть изначально связаны с другой

этнической группой. Они появляются на основе экономических трудностей, то

что наблюдал Л. Берковитц в США в отношении негритянского населения, когда

жизнь становилась труднее, что наблюдается часто в отношении к мигрантам в

Европе, а теперь и у нас — после распада СССР. Именно в период

фрустрационной напряженности распространяются негативные стереотипные

характеристики типа «черные», «чучмеки», «лица кавказской национальности»,

учащаются конфликтные эпизоды на личностном уровне.

В кросскультурном исследовании этнической идентичности, осуществленном

нами в 1994—1995 гг. в Татарстане, Саха (Якутии), Туве, Северной Осетии,

Г.У. Солдатовой установлено, что фрустрационные состояния были наиболее

характерны для зон конфликтов в Северной Осетии, а также проявлялись в

Туве, где экономические трудности и безработица были особенно ощутимы.

Известно, что Т. Адорно связывал агрессивное поведение по отношению к

другим этническим группам с внутренними побуждениями авторитарной личности.

В частности, широкой представленностью в населении людей с авторитарными

чертами он объяснял победу фашизма в Германии. Идеи Адорно критиковались за

концентрацию внимания лишь на внутриличностных импульсах тогда как

исследователи установили, что враждебность свойственна не только людям

авторитарного склада. Но как бы то ни было, важно, что именно с Адорно при

изучении межэтнических конфликтов стали обращать внимание на личностные

характеристики участников.

К сожалению, в отечественных исследованиях межэтнических отношений, в

массовых опросах тип личности (авторитарный, невротический, экстраверт и

т.д.) специально не изучался. В про граммах обычно «закладывались»

тендерные, возрастные и социальные характеристики. Учитывались состояния

удовлетворенности или неудовлетворенности различными жизненными

обстоятельствами, оценка жизни в целом. На основе этих индикаторов при

анализе идентичности и межэтнических установок, например, в упоминавшемся

проекте «Национализм, этническая идентичность и регулирование конфликтов»,

выделялись типы пессимистов и оптимистов, выяснялся уровень агрессивности в

группах. Но полученные характеристики рассматривались как результат

ситуаций, конкретных обстоятельств. Ибо в инструментарий для массовых

опросов очень трудно ввести процедуры, измеряющие, скажем, авторитарность

или невротичность личности.

Проблема заключается в том, что социологические методики, используемые

для репрезентативных опросов больших групп, крайне трудно совместить с

психологическими. Не случайно психологи работают преимущественно с малыми

или экспериментальными группами. Но работая с ними, невозможно учесть всю

сложность социальных явлений. Неудивительно, что критика с этой точки

зрения идет из среды самих психологов, в частности от создателя одной из

наиболее популярных в психологии теории социальной идентичности Г.

Тэджфела, которая развивается в русле когнитивных подходов. Согласно этой

теории, группа есть «совокупность индивидов, которые воспринимают себя как

членов одной и той же категории, разделяют эмоциональные последствия этого

само определения и достигают некоторой степени согласованности в оценке

группы и их членства в ней». То есть, скажем, русских объединяет то, что

они воспринимают себя как русских, отличают себя от нерусских и как-то

оценивают. Иначе говоря, это осознаваемое (лат. cognitio — знание,

познание) единство, соответствующее восприятие себя и отличие от других и

есть группа. Таким образом когнитивисты признают группу психологической

реальностью. И такой подход очень близок конструктивистскому подходу в

социально-культурной антропологии.

Межгрупповое сравнение является одним из положений теории социальной

идентичности, в центре внимания которой были межгрупповые процессы —

кооперация, конкуренция и конфликт. Основным направлением изучения

межгрупповых отношений Тэджфел считал исследование когнитивных процессов, а

именно социальной категоризации, идентификации, социального сравнения,

межгрупповой дискриминации.

Несмотря на важность всех этих процессов и доказательство тезиса (очень

существенного для нас) о влиянии этнической идентичности на межгрупповые

отношения, поведение людей, групп объяснялось в теории социальной

идентичности, исходя из «когнитивного субъективного мира личности».

Признавая значимость когнитивных процессов, мы тем не менее, обращаем

внимание на выводы исследователей отечественной школы в социальной

психологии, в частности, на концепцию, сформировавшуюся на основе идей Л.С.

Выготского, А.Н. Леонтьева о социальной, культурно-исторической

обусловленности психики человека, на деятельностный подход. Формулируя его,

B.C. Агеев пишет, что когнитивные процессы еще должны быть объяснены через

специфику деятельности групп, объективных условий, в которых существуют и

взаимодействуют группы. Объективные условия влияют и на сами межгрупповые

взаимодействия, и на когнитивные процессы.

С помощью психологических методик исследуются регулятивные и защитные

социально-перцептивные, компенсаторные и регрессивные психологические

механизмы, определяющие изменения идентичности, установок. Этот метод

исследования наиболее последовательно изложен Г.У. Солдатовой и состоит в

следующем. Социально-перцептивные механизмы анализируются на основе

выделения в межэтнических отношениях группы специфических эмоционально-

атрибутивных феноменов, которые «работают» в условиях роста межэтнической

напряженности. Такими феноменами могут быть следующие: усиление

межгрупповых различий и уменьшение различий внутри группы; увеличение

«позитива» в оценке собственной группы (т.е. то, что мы связываем с

углублением этнокультурных границ); поиск виновного по этническому

критерию; проецирование негативных чувств, качеств, неприемлемых для

собственного народа, на других. Вина, ответственность за неудачи (в

экономике, политической сфере и т.д.) собственного народа переносится на

другие группы или их лидеров, т.е. идет поиск причин вовне, а не внутри.

Таким образом, усиливается атрибутивный механизм «эмоциональной

пермутации» (лат. permuture — менять), т.е. смещения «оправдательных» и

«обвинительных» оценок («братские народы» становятся «оккупантами»,

«инородцами»).

Еще один механизм — повышение избирательности восприятия в ситуации

предполагающихся контактов, т.е. отсев позитивной информации, искажение

поступающей информации, воспроизводство негативных этносоциальных

представлений; деперсонализация членов своей и «враждебной» групп. Действие

всех этих механизмов, являющихся показателями межэтнической напряженности,

усиливается в условиях конфликтов.

Действие компенсаторных механизмов в межэтнических отношениях

рассматривается как результат сформированного комплекса «групповой

неполноценности». Он включает гипертрофированное чувство ущемленности,

осознание маргинальности, разрушение этнической общности как целого.

Компенсаторный комплекс, по мнению Г.У. Солдатовой, способствует

замкнутости, стремлению к превосходству, соперничеству и даже «отмщению» за

перенесенные реальные и воображаемые обиды.

Можно добавить, что сама этничность в условиях разных социальных и

политических перемен, кризисов гражданской идентичности выступает в своей

компенсаторной функции. С этим обычно бывает связан рост гиперидентичноети

в массовых масштабах.

Антиассимиляционные настроения (восстановление коммуникативных функций

«родных языков», восстановление утраченных элементов традиционной культуры

и т.п.) перерастают в движения за восстановление достоинства, которые

начинают восприниматься не только в психологическом плане, но и в

политическом — как потребности в самоутверждении вплоть до суверенитета в

разных формах.

Регрессивные механизмы выражаются в росте неуверенности в будущем. Это

ведет к возвращению архаичных форм взаимодействия, восстановлению кланово-

родовых систем в культуре, что мы наблюдали и в среднеазиатском регионе, и

на Кавказе. Регрессивные механизмы приобретают особую роль в случае

длительных, трудноразрешимых конфликтов.

В одном случае они могут стать направлением (точнее, одним из

направлений) в согласительных процедурах при регулировании конфликтов; в

другом — тормозом в цивилизационном развитии, возвращая к тем стадиям,

когда споры решались насилием и войной.

Все указанные социально-психологические механизмы включаются тогда,

когда формируются интолерантные отношения между этническими группами.

По вопросу о том, что такое межэтническая толерантность, среди

этнологов, этнопсихологов идут дискуссии. Одним из довольно

распространенных является понимание толерантности как индифферентности к

этническим различиям. Оно нередко встречается среди людей с высокой деловой

или общекультурной ориентацией в жизненных установках — среди

«естественников», математиков, экономистов. Но, бывает, его разделяют и те,

кто, как говорится, «устал» от этнических, национальных проблем и хотел бы

свести их на нет, однако в реальности такое «решение» просто невозможно.

Важно также учитывать, что люди из среды недоминирующих групп часто

воспринимают саму постановку проблемы о толерантности как способ

стимулировать «терпение», «терпеливость», а индифферентность в

межнациональном общении — как стремление забыть о потребностях народов или

даже как ассимиляторские тенденции. Вот почему понимание толерантности

имеет не только научное, но и практическое, идеологическое и политическое

значение.

Мы рассматриваем толерантность не как позицию самоограничения и

намеренного невмешательства, согласия на взаимную терпимость, а как

принятие других такими, какие они есть, и готовность взаимодействовать с

ними. Многие исследования, проведенные нами в разных республиках Российской

Федерации подтвердили что людей толерантных, готовых к общению, везде

намного больше, чем просто индифферентных. Среди русских доля этнически

индифферентных колебалась в республиках в пределах 10-15%, а готовых к

позитивным контактам — до 60—80% по социальным, демографическим и

этническим группам.

Межэтническая толерантность проявляется в поступках, но формируется в

сфере сознания и, конечно, тесно связана с этнической идентичностью. Все

виды гиперидентичности повышают уровень интолерантности в межэтнических

установках. Но на этом основании считать этнонациональное самосознание

опасным, стремиться не напоминать о нем было бы ошибкой, только усиливающей

сложность межэтнических отношений. Не этническое само сознание вообще, а

гиперболизация его (эгоцентризм, этноэгоизм и т.п.) отрицательно влияет на

толерантность. Перерастание этнического самосознания в гиперидентичность и

рост интолерантных установок связаны, как мы уже отмечали, далеко не только

с процессами в психической сфере, но и в сферах социальной, экономической,

политической жизни. Он в значительной степени определяется и ситуацией —

стечением всех этих обстоятельств.

Ситуационный фактор мы интерпретируем более широко, чем в

психологических концепциях. Д. Кэмпбел сформулировал теорию, согласно

которой конфликт интересов между группами предопределяет отношения

конкуренции и ожидания угрозы со стороны «чужаков». Именно угроза

обусловливает ингрупповую враждебность, усиливает внутригрупповую

солидарность, аффилиацию, непроницаемость границ, увеличивает меру

наказания за отклонения от норм группы.

Как видим, при психологическом подходе восприятие и ощущение угрозы

интерпретируются как та ситуация, которая порождает интолерантность в

межэтнических взаимодействиях. При этносоциологическом подходе сама

конкретная, объективная ситуация — стечение обстоятельств в экономической,

политической и социальной сферах — создает конфликт интересов, влияет на

восприятие обстановки, которые затем, в свою очередь, могут в той или иной

мере определять и внутригрупповую солидарность, и углубление этнокультурных

психологических границ.

Если рассматривать ситуации с личностных позиций, то для человека имеет

значение, с какой группой он себя в данной конкретной ситуации больше

отождествляет, как он для себя определяет эту ситуацию. Здесь действительно

многое зависит от ролей, которые он выполняет. Возьмем обстановку в

трудовом коллективе, где идет речь о приеме на работу мигранта из зоны

конфликта, скажем, абхаза из зоны грузино-абхазского конфликта. Если члены

трудового коллектива больше отождествляют себя с пострадавшими от

конфликта, чем с жаждущими оставить больше средств для зарплаты уже

работающих в учреждении, и руководитель держится такой же ориентации, то он

скорее может принять решение о зачислении абхаза. Но если руководитель

больше ориентирован на внешние оценки его деятельности, то он может

посчитаться с тем, что грузины станут воспринимать эту акцию как проявление

симпатии к абхазам, и воздержаться от принятия в коллектив конкретного

абхазского специалиста.

Что же касается действия ситуативного фактора в больших группах, то

социологи и социальные психологи выделяют в качестве благоприятных такие

ситуации, когда этнические группы имеют общие цели, интересы, зависят от

сотрудничества, взаимодействуют при позитивной поддержке правительства.

Так, многие русские в республиках РФ поддерживали ориентации представителей

титульных национальностей на большую их (республик) самостоятельность, что

в значительной мере определялось общими интересами тех и других в

использовании местных ресурсов.

Позитивная роль правительства в сохранении благоприятного климата в

отношениях между татарами и русскими демонстрировалась нами на примере

действий Президента Татарстана М.Ш. Шаймиева. Идея стимулирования

консолидации Татарстане кой общности — «мы татарстанцы», превращение

празднования дня провозглашения суверенитета, а также сабантуя, в общие

праздники, служат лишь наиболее очевидными проявлениями такой

консолидирующей политики.

Ситуативный фактор может играть и противоположную роль, способствуя

эскалации конфликтов. Скажем, отношения федерального Центра и Чеченской

республики (при жизни Дж. Дудаева) могли еще долго продолжаться в

неопределенном русле или даже прийти к благоприятному для обеих сторон

исходу, если бы не ряд конкретных ситуаций, связанных с интересами лидеров

каждой из сторон. Но, конечно, в целом межэтнические конфликты являются

следствием сложного комплекса обстоятельств.

Понимание межэтнического конфликта

Межэтнические конфликты (нередко их называют просто этническими) ста ли

распространенным явлением в современном мире. По данным Стокгольмского

международного института по исследованию проблем мира в Осло, две трети

всех насильственных конфликтов в середине 90-х годов были межэтническими.

Переход к демократизации в нашей стране и распад СССР также сопровождались

острыми межнациональными, межэтническими напряжениями и конфликтами.

Один из принципиальных вопросов для понимания таких конфликтов — вопрос

об их связи с самим феноменом этничности: является ли связь между ними

сущностной, заложенной в самом этническом многообразии человечества, или

она сугубо функциональна? Если признать истинным первый подход, то тогда

ингушей и осетин, арабов и евреев, армян и азербайджанцев следует признать

«не совместимыми». Если исходить из второго, то надо сделать вывод: не

этничность составляет суть таких конфликтов, она — форма их проявления.

В конфликтных ситуациях обнажаются противоречия, которые существуют

между общностями людей, консолидированными на этнической основе. Далеко не

в каждый конфликт бывает вовлечен весь этнос, это может быть его часть,

группа, которая ощущает на себе или даже осознает противоречия, ведущие к

конфликту. По существу конфликт есть способ разрешения противоречий,

проблем, а они могут быть самыми разными.

Функциональный подход к пониманию конфликта характерен для большинства

этноконфликтологов. В.А. Тишков определяет межэтнический конфликт как любую

форму «гражданского, политического или вооруженного противоборства, в

котором стороны, или одна из сторон, мобилизуются, действуют или страдают

по признаку этнических различий».

Другого определения, он считает, дать невозможно, поскольку

межэтнический конфликт «в чистом виде» вычленить нельзя по причине того,

что их в природе просто не существует. Действительно, случаи, когда один

народ вступает в конфликт с другим из-за этнических различий или каких-то

внутренне, изначально им присущих антагонизмов, практически не известны. И

вообще наукой не доказано, что такие антагонизмы существуют в человеческой

природе. Примерно так же определяют межэтнические конфликты и некоторые

зарубежные специалисты.

Из-за непонимания природы, сути межэтнических конфликтов часто идут

споры. Молдаване нередко говорят, что у них нет с русскими конфликта, это

прокоммунистический режим сопротивляется в Приднестровье. Чеченские события

многие тоже называют не межэтническим конфликтом, а криминальным переделом

собственности.

Подобные оценки появляются потому, что, с одной стороны, приписывание

коллективной агрессии, ненависти народу унижает как достоинство отдельных

людей, так и достоинство народа в целом. А с другой стороны, такие оценки

часто возникают из-за нежелания признать, что в отношении какой-то группы

допускалась дискриминация или что у этнической группы могут быть

специфические интересы.

Особенно противоречивыми были оценки национальных движений в

республиках Прибалтики, Грузии, Татарстане. Не только общественные деятели,

но и многие ученые квалифицировали их как политические движения, причем

одни — как движения за от деление от СССР, другие — как антисоветские.

Межэтнические конфликты множественны по своей природе. Даже если

этнокультурные требования (язык, образование и т.п.) демонстрируются как

главные, то за ними всегда можно обнаружить социальные интересы. В

эстонском национальном движении 1987—1989 гг. придание государственного

статуса эстонскому языку служило одним из основных требований, однако было

совершенно ясно, что эстонский язык — это не только символ престижа народа,

но и средство занять ключевые места в обществе, ибо русские в большинстве

своем эстонского языка не знали. Так же воспринимались языковые требования

в Молдове, на Украине, в других государствах «нового зарубежья» России.

Причины межэтнических конфликтов

В начале массовых межэтнических конфликтов, в частности после событий в

Алма-Ате (в 1986 г.), Якутии (1986 г.), Сумгаите (1988 г.), в связи с

национальными движениями в Армении и республиках Прибалтики, первые

объяснения их причин в СССР ученые и политики давали, чаще всего исходя из

своих профессиональных и общественных позиций.

По официальной версии, конфликты явились следствием отступления от

ленинской национальной политики. Но одни видели это отступление в

сталинских репрессиях, депортациях целых народов, в декларативном характере

федеративных отношений. Такая версия по сути давалась на XXVIII съезде

КПСС, на последнем пленуме ЦК КПСС по национальным отношениям.

Другие ученые, например В.И. Козлов, считали, что отступление от

ленинской национальной политики было допущено тогда, когда большевики

отошли от ориентации на единое централизованное государство и согласились

на федерацию с национально-государственными образованиями.

С идеей решить национальные проблемы путем пересмотра принципа

государственного устройства, перехода к национально-культурной автономии

для всех наций как на уровне России, так и на уровне территорий с

образованием 15—20 федеративных земель выступал до 1994 г. Г.Х. Попов (с

этой идеей последняя его статья вышла в «Независимой газете» 26 января 1993

г.). Однако после заключения Договора между государственными органами

Российской Федерации и государственными органами республики Татарстан Г.Х.

Попов, выступая по телевидению в «Диалоге» с Ф.К. Бурлацким, признал, что

наилучшим способом решения национальных проблем является вариативный подход

к ним, и привел в качестве примера приостановку конфликта в случае с

Татарстаном.

Как следствие прошлого режима рассматривал межэтнические конфликты И.М.

Крупник, считавший, что эти конфликты есть «возвращенное насилие».

Кроме политических версий была предложена модель социально-структурных

изменений как основы противоречий, приводящих к конфликтам. Ее выдвинули

этносоциологи, которые считают, что в основе межэтнической напряженности

лежат процессы, связанные с модернизацией и интеллектуализацией народов.

Это процессы, без которых метрополия так же не могла развиваться, как и

регионы. Они привели к тому, что в престижных видах деятельности нарастала

конкуренция между титульными национальностями и русскими. У многих народов

к концу 70-х годов не только сформировалась полиструктурная интеллигенция

(т.е. помимо административной и занятой в сфере просвещения, как было в

основном в 30-60-х годах, появилась еще и научная, художественно-

творческая, а у некоторых национальностей — и производственная), но и

сложились новые ценности и представления, в том числе о самодостаточности и

важности большей самостоятельности. Такие представления и ценности не

совпадали с теми, которые были у русских в республиках. Большинство из них

приехали сюда с установкой помогать (у многих помогали их родители), а

следовательно, они и ощущали себя по статусу выше местного населения,

титульных этносов.

Этот подход акцентирует внимание на том, что на определен ном

историческом отрезке времени происходят изменения в потенциале этнических

групп, претендующих на привилегированные, престижные места, в том числе во

власти. Изменяются и ценностные представления групп. Подобная ситуация

наблюдалась ранее (к 70-м годам) в Европе, когда менялась диспозиция в

положении валлонов и фламандцев в Бельгии; в Канаде, когда франкоканадцы

стали догонять по социальному и экономическому потенциалу англоканадцев.

Такая ситуация может сохраняться достаточно долго после заявления претензий

на изменение. Но так продолжается до тех пор, пока центральная власть

сильна (в том числе при тоталитаризме). Если же она теряет легитимность,

как это было в СССР, во всяком случае в конце 80-х — начале 90-х годов, то

появляется шанс не только высказать претензии, но и реализовать их.

Дальнейшее развитие событий — эскалация или свертывание конфликта — во

многом зависит от состояния центральной власти.

Конечно, выдвигая данный подход, мы понимали, что предлагаем одно из

объяснений, которое в ряде случаев может быть даже главным, но не для всех

конфликтов. В каких-то из них социологический параметр можно найти, изучая

процесс формирования «образа врага» вокруг этнической группы, скажем,

экономических посредников, «экономического бизнеса», как это было в

отношении турок-месхетинцев или «лиц кавказской национальности» на

городских российских рынках. Социальный «запал» конфликта может содержать

безработица, охватывающая ту или иную этническую группу в полиэтническом

сообществе. Так было, на пример, в Туве; потенциально эта опасность до сих

пор существует в ряде республик Северного Кавказа. Но подобными причинами

никак не объяснить национальные движения в Прибалтийских республиках, в

Грузии, на Украине. Подход к объяснению причин межэтнических конфликтов с

точки зрения социально-структурных изменений в этносах помогает понять

глубинные, сущностные причины именно таких крупных конфликтов.

Социологи и политологи, изучая реальные социально-культурные и

политические ситуации, насытили эту теорию конкретным содержанием. Так Т.

Гурр, под руководством которого было проведено кросс-национальное

исследование в 114 странах мира, показал значение в межэтнических

конфликтах относительной депривации. При этом не просто подчеркивалась

опасность депривации в связи с ухудшением условий жизни группы, но сама она

рассматривалась как разрыв между ценностями-ожиданиями людей и

возможностями.

Считается, что от теории фрустрации-агрессии берет свое начало и теория

человеческих потребностей. Согласно ей, расовые и этнические группы

испытывают чувства глубокой отчужденности и враждебности по отношению к тем

общностям, которые, с их точки зрения, являются «виновниками» отсутствия у

них «необходимых условий развития» и удовлетворения жизненно важных

потребностей членов их группы.

Отказ группе в удовлетворении ее базовых потребностей, включая

потребности в идентичности и безопасности, вызывает «страх уничтожения»

группы, и это, по мнению Гурра, делает этнические конфликты постоянным и

неизбежным элементом социально-политической системы. Исходя из этого, даже

предпринимались попытки создания списков «меньшинств риска», которые не

только ощущают систематическую дискриминацию, но уже и предпринимали

политические действия ради того, чтобы отстоять свои интересы перед

государствами, претендующими на управление ими.

В доказательство несостоятельности данной объяснительной концепции

обычно приводят следующие аргументы: 1) этнические группы не являются

настолько сплоченными, чтобы все время бороться за идентичность,

противоречия внутри групп бывают не менее разрушительными, чем между

группами, 2) «инициируют насилие не те группы, которые больше всего

обездолены с точки зрения «базовых потребностей»; зачинщиками подавления

«других» являются группы (точнее, представители их элит), которые обладают

титульным статусом и хорошо развитыми культурными институтами»; 3) полевые

исследования и другие данные по этничности в состоянии конфликта не

подтверждают тезис о глубоко укоренившемся межэтническом отчуждении и

ненависти; 4) опасно применять тезис, который делает легитимным понятие

«насилие из-за групповых потребностей».

Последние два аргумента совершенно бесспорны; первый верен для

состояния этнической группы вне острого межэтнического противоречия; в

ситуации же начавшегося межэтнического конфликта внутригрупповые

противоречия обычно затухают. Что касается второго аргумента, то

инициирование конфликтов происходит по-разному, и, видимо, вряд ли возможно

постичь в реальности, какие варианты преобладают. Но очевидно, что насилие

инициируется титульной группой тогда, когда группа, выдвигающая требования,

заявляет о претензиях в открытой форме. В таких ситуациях выбор пути, формы

решения конфликтов в значительной степени зависит от элит конфликтующих

сторон.

Концепция коллективного действия заслуживает серьезного внимания при

объяснении межэтнических конфликтов. Главным в ней является обоснование

первенствующего значения коллективных интересов, которые побуждают людей

действовать во имя них, выбирая те или другие формы действий. Не

фрустрации, а «наложение коллективного интереса на возможность его

достижения» рассматривается как механизм, формирующий действия. Борьба

между группами ведется не вообще, а по поводу конкретных вопросов. По

мнению Тилли, в наибольшей мере мобилизуют людей вопросы политической

жизни, связанные с борьбой за власть.

Типологизация межэтнических конфликтов

Есть два принципа классификации межэтнических конфликтов: один — по

характеру действий конфликтующих сторон; второй — по содержанию конфликтов,

основным целям, которые ставит выдвигающая претензии сторона.

Одними из первых межэтнические конфликты типологизировали Э.А. Паин и

А.А. Попов, во всяком случае они опубликовали первую статью по этническим

конфликтам в СССР. Они выделили конфликты стереотипов, т.е. ту стадию

конфликта, когда этнические группы могут еще четко не осознавать причины

противоречий, но в отношении оппонента создают негативный образ «не

дружественного соседа», «нежелательной группы». В качестве примера ученые

приводили армяно-азербайджанские отношения. Действительно, социологические

и полевые этнографические исследования задолго до конфликта фиксировали

взаимные негативные стереотипы армян и азербайджанцев.

Другой тип конфликта Э.А. Паин и А.А. Попов назвали «конфликтом идей».

Характерными чертами таких конфликтов (или их стадий) является выдвижение

тех или иных притязаний. В литературе, средствах массовой информации

обосновывается «историческое право» на государственность (Эстония, Литва,

Грузия, Татарстан, другие республики СССР), на территорию (Армения,

Азербайджан, Северная Осетия, Игушетия). В ходе национальных движений

разрабатываются основные идеологемы, политическая мобилизация вокруг

которых есть уже проявление конфликта.

Третий тип конфликта — конфликт действий. К этому типу относятся

митинги, демонстрации, пикеты, принятие институциональных решений, вплоть

до открытых столкновений.

Оценивая приведенную типологизацию, можно сказать, что в ней отражены

скорее стадии или формы конфликтов. Но такая оценка была бы неточной. В

защиту авторов типологизации говорит уже тот факт, что бывают конфликты,

которые остаются только «конфликтами идей». На съездах русских общественных

движений, например КРО, можно услышать призывы «Россия для русских», но до

открытых конфликтов на этой почве дело не доходит. (Антикавказские погромы

на рынках российских городов имели иную основу.)

Другая типологизация конфликтов — по основным целям, содержанию

требований — была предложена в 1992—1993 гг. автором данной главы. Исходя

из оценки опыта конца 80-х — начала 90-х годов, были выделены следующие

типы межэтнических конфликтов.

Первый тип — статусные институциональные конфликты в союзных

республиках, переросшие в борьбу за независимость. Как уже отмечалось, суть

таких конфликтов могла быть не этнонациональной, но этнический параметр в

них присутствовал непременно, как и мобилизация по этническому принципу.

Национальные движения в Эстонии, Литве, Латвии, Армении, на Украине, в

Грузии, Молдове с самого начала выдвигали требования реализации

этнонациональных интересов. В процессе развития этих движений от

этнонациональных требований переходили к требованиям государственной

независимости, но мобилизация по этническому принципу оставалась.

Основная форма конфликтов этого типа была институциональной. Так,

острый конституционный конфликт возник тогда, когда Эстония, а за ней и ряд

других союзных республик, приняли поправки к своим конституциям, внеся в

них приоритетное право на использование местных ресурсов и верховенство

республиканских законов. Президиум Верховного Совета СССР отменил эти

поправки. Однако решения законодательных органов некоторых республик

(Эстонии, Литвы, Латвии) поддерживало большинство титульных

национальностей. Следовательно, есть все основания относить эти

институциональные (конституционные) конфликты к этнонациональным, которые

переросли в движение за независимость республик. По такому же сценарию

развивались события в Грузии, Молдове и ряде других союзных республик.

Второй тип конфликтов — статусные конфликты в союзных и автономных

республиках, автономных областях, возникшие в результате борьбы за

повышение статуса республики или его получение. Это характерно для части

союзных республик, желавших конфедеративного уровня отношений. Например, об

этом заявляло руководство Казахстана, а также ряда бывших автономий,

которые стремились подняться до уровня союзных республик, в частности

Татарстана. Впоследствии, после создания независимой России, радикальная

часть национального движения поставила вопрос об ассоциированном членстве

Татарстана в Российской Федерации. Конфликт завершился подписанием Договора

между государственными органами Российской Федерации и государственными

органами Татарстана, который содержит элементы как федеративных, так и

конфедеративных отношений.

Заметим: конфликт имел не только институциональный характер, поскольку

с конца 80-х и вплоть до 1993 г. акции правительства Татарстана

сопровождались достаточно высокой этнонациональной мобилизацией татар в

республике.

За конфедеративный тип отношений боролась элита Башкортостана, Тувы, но

там не было массовых национальных движений. Такого же типа временные

конфликты имели место в автономных областях, претендовавших на статус

республик, и четыре из пяти автономных областей в составе Российской

Федерации получили его. За повышение статуса республики до уровня

конфедеративных от ношений борются абхазы в Грузии. К этому типу конфликтов

можно отнести и движения за создание своих национальных образований,

например, ингушей в Чечено-Ингушетии, ногайцев и лезгин в Дагестане,

балкарцев в Кабардино-Балкарии. Автономистские требования выдвигались также

среди таджиков Узбекистана, узбеков Кыргызстана, кыргызов Горного Бадахшана

в Узбекистане.

Третий тип конфликтов — экстерриториальные. Это, как правило, самые

трудные для урегулирования противостояния. На постсоветском пространстве

было зафиксировано 180 экстерриториальных споров. По мнению В.Р.

Стрелецкого, — одного из разработчиков банка данных этнотерриториальных

притязаний в геопространстве бывшего СССР в Институте географии РАН, к 1996

г. сохраняли актуальность 140 территориальных притязаний.

Конечно, не все заявленные притязания перерастают в конфликт.

Специалисты считают, что к таким конфликтам следует относить споры,

ведущиеся «от имени» этнических общностей относительно их прав проживать на

той или иной территории, владеть или управлять ею. В.Н. Стрелецкий,

например, считает, что любое притязание на территорию, если оно отрицается

другой стороной — участницей спора, уже есть конфликт. Вот тут-то, видимо,

и важно определить, какой это конфликт — конфликт представлений, идей или

уже действий. Большинство этнотерриториальных споров идет от имени

политических элит, правительств, движений. И далеко не всегда такие споры

захватывают значительные группы какого-то народа.

С точки зрения принятого нами определения межэтнического конфликта, к

ним следует относить те ситуации, в которых идеи территориальных притязаний

«обеспечивают» этническую мобилизацию. Основываясь на таком определении, мы

должны признать, что число этнотерриториальных конфликтов, несомненно,

меньше, чем точек территориальных споров. Например, в Калмыкии, потерявшей

в годы репрессий какую-то часть своих территорий, заявления об этом были,

но в конфликты по данному поводу калмыки не вступают. В то же время

ингушско-осетинский конфликт за территорию Пригородного района и часть

Владикавказа перерос осенью 1992 г. в военные действия.

Территориальные споры часто возникают в ходе реабилитационного процесса

в отношении репрессированных народов. Другие конфликты, связанные с

репрессированными народами, были по поводу восстановления территориальной

автономии (немцы Поволжья, крымские татары) или правовой, социальной,

культурной реабилитации (греки, корейцы и др.); турки-месхетинцы стремились

вернуться на территорию прежнего проживания в Грузии. И только в ряде

случаев речь идет действительно о территориальных спорах.

Четвертый тип — конфликты межгрупповые (межобщинные). Именно к такому

типу относятся конфликты, подобные тем, которые были в Якутии (1986 г.), в

Туве (1990 г.), а также русско-эстонский в Эстонии, русско-латышский в

Латвии и русско-молдавский в Молдавии. Причем, если первые два имели

характер межгрупповых столкновений, переросших в демонстрационные формы

противостояния, а в Туве — и в последующий отток русских из зоны конфликта,

то межгрупповые конфликты в Эстонии и Латвии были связаны, с одной стороны,

с дискриминационными мерами правительств, направленными на «вытеснение»

неэстонского населения, акциями национал-экстремистов, а, с другой —

организацией сопротивления. Массовые межгрупповые насильственные

столкновения имели место в Азербайджане, Армении, Кыргызстане, Узбекистане.

Типологизация на основе содержания конфликтов, целевых устремлений

сторон получает все большее распространение. В последних работах ученых

Центра этнополитических и региональных исследований (руководитель Э.А.

Паин) использовалась типологизация по этому принципу; по такому же принципу

типологизировал конфликты А.Г.Здравомыслов. В рамках данной типологизации

выделяют также конфликты этнополитического характера, к которым,

безусловно, относятся все конфликты первого и второго, а часто и третьего

типов.

Конечно, типологизация конфликтов достаточно условна, поскольку нередко

в одном конфликте соединяются несколько разных целей и содержаний.

Например, в Карабахском конфликте были воедино связаны и территориальные

споры, и споры за повышение статуса автономии, и борьба за независимость.

Ингушско-чеченекий конфликт — это конфликт и территориальный, и

межреспубликанский, и межобщинный (на территории Северной Осетии).

Вот почему исследователи говорят о «кластерах» конфликтов, и только

такое понимание дает основание для их регулирования. Сам процесс

регулирования связан с формой, длительностью, масштабами конфликтов.

Формы конфликтов

Самый простой принцип определения формы этнического конфликта — это от

несение его к ненасильственным или насильственным. Но те и другие бывают

разными. Центр этнополитических и региональных исследований среди

насильственных конфликтов на территории Российской Федерации и стран

ближнего зарубежья выделил следующие:

региональные войны (шесть из них длительные — не менее не скольких

месяцев), т.е. вооруженные столкновения с участием регулярных войск и

использованием тяжелого вооружения. Это Карабахский, Абхазский, Таджикский,

Южноосетинский, Приднестровский конфликты (сюда же мы относим Чеченский

конфликт. — Л.Д.);

краткосрочные вооруженные столкновения, продолжавшиеся несколько дней и

сопровождавшиеся жертвами. К ним относятся, в частности, столкновения в

Фергане, Оше, Осетино-ингушское, а также в Сумгаите, — всего около 20.

Такие столкновения называют «конфликтами-бунтами», «конфликтами-погромами»,

«конфликтами неуправляемых эмоций».

Другие конфликты отнесены к невооруженным. Их в Центре насчитывают на

постсоветском пространстве более 100. Среди них достаточно четко, на наш

взгляд, выделяются институциональные формы конфликта, когда в противоречие

приходят нормы конституций, законодательства, реализующие идеологемы

конфликтующих сторон. Не всегда такая форма конфликтов сопровождается

межобщинными конфликтами. Например, во время острого институционального,

конституционного конфликта Татарстана с Центром, при несомненном росте

межэтнической напряженности внутри республики, конфликтов между татарами и

русскими не наблюдалось, что и было зафиксировано нашими

этносоциологическими исследованиями в 1994 и 1995 гг.

Еще одна форма — манифестирующие проявления конфликтов, к числу которых

следует отнести митинги, демонстрации, голодовки, акции «гражданского

неповиновения».

Наконец, как уже говорилось, существует идеологическая форма

конфликтов, когда разгорается «конфликт идей».

Каждая из указанных форм отличается «действующими лицами», или

основными субъектами, конфликта. При доминирующей институциональной форме

главными действующими лицами являются властные структуры, партии,

организаторы общественных движений, обычно действующие через институты

власти.

При манифестирующей форме конфликта субъектом выступают уже

значительные массы людей, поэтому данную форму называют еще конфликтами

«массовых действий». Конечно, понятие «массовые действия» относительно, тем

не менее в зонах конфликтов всегда четко различают действия отдельных групп

и массовые выступления.

И, наконец, участниками идеологических по форме конфликтов являются

группы элиты — политической, научной, художественно-творческой. Их идеи

транслируются работниками средств массовой информации и сферы образования.

В традиционных и переходных обществах роль «трансляторов идей» выполняют

так же старейшины, «авторитетные люди».

Особую роль в развитии конфликтов, в том числе в придании им массовой

формы, играют средства массовой информации. Любая искаженная информация,

неуместные определения, эпитеты очень быстро накаляют страсти. Одно только

употребление слова «бандиты» применительно к чеченцам в целом усиливало их

сопротивление. Использование образа «наши войска», «наши мальчики»

создавало представление о том, что чеченцы — «не наши». Изоляция от

информационных каналов федеральной армии и передача сообщений только с

чеченской стороны искажали картину конфликта.

В зонах этнополитических, идеологических и институциональных конфликтов

(в частности, в Татарстане, Саха (Якутии), Туве) распространено устойчивое

мнение о необъективности отражения ситуации в республиках средствами

массовой информации, и это создает напряжение в межнациональных отношениях

титульных национальностей и русских. Иногда речь идет даже об

информационной войне.

Если все формы ненасильственных конфликтов имеют последствием

психологические напряжения, фрустрации в этнических группах, переселения,

то насильственные конфликты сопровождаются жертвами, потоком беженцев,

принудительными депортациями (когда люди не только сами бегут от войны, но

их и изгоняют), вынужденными переселениями. Так за годы армяно-

азербайджанского конфликта имели место не только массовые жертвы, но не

менее 160 тыс. азербайджанцев было изгнано из Армении, и не менее 250 тыс.

армян — из Азербайджана, а общее число беженцев из этих республик, показным

оценкам, составляет от 500 до 700 тыс. человек.

Число беженцев и вынужденно уехавших из-за конфликта в Южной Осетии

(осетин и грузин) оценивается примерно в 100 тыс. человек. Не менее 600

человек погибло и свыше 50 тыс. стали беженцами и вынужденными

переселенцами в результате Осетино-ингушского вооруженного конфликта.

Громадные человеческие жертвы принес Чеченский конфликт. По данным

Федеральной миграционной службы, количество только зарегистрированных с 8

декабря 1994 г. до апреля 1995 г. беженцев из Чечни составило 302,8 тыс.

человек.

Используемая литература

Козер Л.А. Функции социального конфликтам//Американская социологическая

мысль, М., 1996. С. 543.

3дравомыслов А.Г. Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве.

М., 1997. С. 6.

Русский этнос и русская школа в XX веке. М., 1996. С. 70-71.

Демографический Энциклопедический Словарь. М., 1985.

Козлов В.И. Национальности СССР. М., 1982. С. 84,

Петтигрю Т. Социология расовых и этнических отношений М., 1968.