Общее языкознание - учебник

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Общее языкознание - учебник

Общее языкознание - учебник

ОБЩЕЕ

ЯЗЫКОЗНАНИЕ

ФОРМЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ,

ФУНКЦИИ, ИСТОРИЯ ЯЗЫКА

ИЗДАТЕЛЬСТВО "НАУКА"

Москва 1970

В книге рассматриваются проблемы взаимосвязи языка и общества, языка и

мышления; формы существования языка в виде развивающегося явления,

неоднородного как в территориальном, так и в социальном планах. В книге

специально отражен вопрос о коммуникативной функции языка и его знаковой

природе, освещены основы психофизиологического механизма речи, а также

вопросы, связанные с особенностями литературного языка и явлениями нормы.

Ответственный редактор

член-корреспондент АН СССР Б. А. СЕРЕБРЕННИКОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Послевоенная эпоха в истории советского языкознания является особенно

динамичной благодаря относительно быстрой смене различных событий и

ориентаций, которые так или иначе всегда определяют ход и направление

лингвистической жизни в каждой стране. Лингвистическая дискуссия 1950 г. и

критика так называемого нового учения о языке, реабилитация некоторых ранее

незаслуженно попранных истин и приемов исследования, интенсивное

проникновение идей структурализма, вызвавшие на некоторое время коллизию

между традиционным и структурным языкознанием, заманчивые, но не сбывшиеся

идеи машинного перевода и романтическое требование всеобщей кибернетизации

лингвистической науки, наметившиеся недостатки структурализма, обусловившие

появление некоторых новых взглядов и течений, появление новых отраслей

языкознания на стыках языкознания с другими науками и некоторых новых

методов исследования и вместе с тем более углубленная разработка целого

ряда языков, открывшая новые перспективы — таков общий перечень основных

событий рассматриваемого периода.

Нет ничего удивительного в том, что столь динамичная эпоха в истории

науки одновременно характеризуется повышением интереса к проблемам общего

языкознания.

За последнее время у нас и за рубежом появилось немало различных

работ, отдельных монографий и сборников общеязыковедческого характера.

Общетеоретическая проблематика современного языкознания настолько объемна и

многообразна, что для ее целостного, систематического и исчерпывающего

изложения, вероятно, потребовалось бы многотомное издание какой-нибудь

специально посвященной этим целям книги. Перед составителями предлагаемого

труда возникли довольно трудные задачи: что следует отобрать из этого

необычайного многообразия тем, проблем и частных вопросов. Выход из этого

затруднительного положения в конечном счете был найден. Прежде всего авторы

поставили своей основной задачей — изложить основные сущностные

характеристики языка в их целостной и общей совокупности. Понять сущность

языка как особого явления — это значит уяснить его главную функцию и те

многочисленные следствия, которые она вызывает, понять особенности его

внутренней структурной организации в их сложном взаимоотношении,

рассмотреть конкретные формы существования языка в человеческом обществе,

ознакомиться с формами воздействия на язык со стороны внешней среды и с

движущими силами его развития и исторического изменения. Это особенно важно

хотя бы потому, что любое лингвистическое течение, в какие бы внешние формы

оно ни облекалось, всегда имеет в своей основе определенное понимание

сущностных характеристик языка, определенное их истолкование. Наиболее

характерной особенностью почти всех лингвистических течений является

акцентированное подчеркивание какой-нибудь одной из сущностных

характеристик языка. Так, например, социолингвистические течения в

лингвистике самых различных направлений наиболее существенной особенностью

языка считают его тесную связь с жизнью общества. Наоборот, различные

течения структурализма наиболее существенной характеристикой языка

объявляют его внутреннюю структуру и взаимоотношения составляющих ее

элементов, отодвигая при этом на задний план все остальное. Поэтому,

характеризуя язык, можно его представить как нечто такое, на чем любое

явление жизни общества оставляет свои неизгладимые следы, или как схему

чистых отношений, своего рода код, или как некое кибернетическое

устройство.

Читатель может без особого труда заметить, что в предлагаемом

исследовании нет никакого преднамеренного и заранее обдуманного

противопоставления внешней и внутренней лингвистики.

Авторы описывают сущностные характеристики языка такими, какими мы

можем наблюдать их в реальной действительности, в конкретном многообразии.

Проблемы структуры и системы языка так же важны, как и проблемы влияния

общества на язык.

Можно заранее сказать, что такой подход к языку не удовлетворит

представителей различных крайних течений, но авторы надеются, что вдумчивый

читатель сам поймет, в каких целях это делается.

Книга открывается главой «К проблеме сущности языка», где дается

характеристика коммуникативной функции языка, имеющей далеко идущие

следствия, пронизывающие все особенности языка. Одновременно эта глава

служит как бы общим введением ко всем остальным главам, поскольку в ней в

общем плане затрагиваются различные вопросы, например, проблема отражения,

проблема форм мышления, специфические особенности языкового знака, природа

слова и понятия и т. д.

Во второй главе «Знаковая природа языка» дается характеристика

языкового знака в неразрывной связи с той неповторимой по своей

специфике языковой системой, которая дает понять, чем языковой знак

отличается от знаков всех других систем. В третьей главе «Язык как

исторически развивающееся явление» конкретно показаны различные импульсы и

движущие силы языковых изменений; глава «Проблемы взаимосвязи языка и

мышления» посвящена в основном мало исследованному вопросу о связи

употребления языка с различными мыслительными процессами; в главе

«Психофизиологические механизмы речи» делается попытка показать сложность

психических процессов, сопровождающих акт речи; глава «Язык как

общественное явление» рассматривает основные признаки языка, позволяющие

трактовать его как общественное явление особого рода; темой VII главы

«Территориальная и социальная дифференциация языка» является рассмотрение

его отдельных вариантов, вызванных общественными различиями по

территориальному или социальному признаку; в главе VIII «Литературный язык»

дается анализ отличительных признаков литературного языка в их историческом

развитии; наконец, IX, заключительная глава посвящается проблеме языковой

нормы.

Во избежание возможных недоразумений авторы хотят заранее предупредить

читателя, что каждая отдельная глава отнюдь не ставит своей целью изложение

абсолютно всех вопросов, относящихся к данной теме. В ней отобран только

определенный круг наиболее важных проблем, дающих возможность в общих

чертах понять излагаемое явление. Поэтому и прилагаемые к каждой главе

списки литературы отнюдь не являются полными и исчерпывающими списками

литературы по данному вопросу. В список включалась только литература,

связанная непосредственно с вопросом, затронутым автором соответствующей

главы.

Авторы хорошо понимают большую сложность рассматриваемых в данной

работе проблем, которая еще больше усугубляется существующей в настоящее

время неоднозначностью их решения, обусловливаемой необычным многообразием

точек зрения, лингвистических течений и тенденций в современной

лингвистике. Не все проблемы удалось удовлетворительно осветить и

разрешить, в работе возможны недочеты и ошибки.

Настоящая монография выполнена силами сектора общего языкознания

Института языкознания АН СССР под общей редакцией руководителя сектора

члена-корреспондента АН СССР Б. А. Серебренникова. В ее создании приняли

также участие сотрудники сектора германских языков Института М. М. Гухман и

Н. Н. Семенюк и доцент I МГПИИЯ К. Г. Крушельницкая.

Авторами отдельных частей монографии являются: глава первая «К

проблеме сущности языка» — Б. А. Серебренников; глава вторая «Знаковая

природа языка», раздел «Понятие языкового языка» — А. А. Уфимцева, раздел

«Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов» — Т. В. Булыгина,

раздел «Специфика языкового знака в связи с закономерностями развития

языка» — Н. Д. Арутюнова; глава третья «Язык как исторически развивающееся

явление» — Е. С. Кубрякова (разд. «Место вопроса о языковых изменениях в

современной лингвистике», «О формах движения в языке и определении понятия

языковых изменений», «О некоторых особенностях развития языка в свете его

определения как сложнодинамической системы», «Роль внутренних и внешних

факторов яыкового развития и вопрос об их классификации», часть разд. «К

вопросу о системном характере языковых изменений»), Г. А. Климов (разд.

«Языковые контакты»), Б. А. Серебренников — остальные разделы главы; глава

четвертая «Психофизиологические механизмы речи» — А. А. Леонтьев; глава

пятая «Проблемы взаимосвязи языка и мышления» — К. Г. Крушельницкая; глава

шестая «Язык как общественное явление» — Б. А. Серебренников; глава седьмая

«Территориальная и социальная дифференциация языка» — Б. А. Серебренников;

глава восьмая «Литературный язык» —М. М. Гухман; глава девятая «Норма» — Н.

Н. Семенюк.

Научно-библиографический аппарат данного тома содержит

библиографические списки к каждой главе, включающие использованную

литературу (в главе второй библиографические списки даны к каждому из трех

ее разделов по отдельности, поскольку они представляют собой относительно

самостоятельные части). Помимо библиографий, в конце тома помещены списки

принятых в монографии сокращений (названий языков и диалектов, а также

грамматических терминов и помет).

Отсылки на использованную литературу даются в тексте в виде цифровых

указаний на номера библиографических списков: в квадратных скобках

помещается номер, соответствующий номеру названия работы в алфавитном

списке; страницы использованной литературы отделены от этого номера запятой

[,]; при отсылке читателя к нескольким работам их номера отделяются точкой

с запятой [;].

Книга подготовлена к печати сотрудниками сектора общего языкознания М.

А. Журинской, В. И. Постоваловой и В. Н. Телия под руководством Е. С.

Кубряковой.

Коллектив авторов выражает свою искреннюю благодарность рецензентам

проф. А. А. Реформатскому и проф. Н. С. Чемоданову, которые оказали

своими, советами и замечаниями большую помощь при подготовке работы к

печати.

Сектор выражает также свою признательность член-корр. АН СССР В. Н.

Ярцевой и доктору филол. наук Э. А. Макаеву, взявшим на себя труд

ознакомиться с рукописью и сделавшим ряд ценных указаний.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

К ПРОБЛЕМЕ СУЩНОСТИ ЯЗЫКА

Человеческий язык — необычайно многогранное явление. Чтобы понять

истинную сущность языка, его необходимо рассмотреть в разных аспектах,

рассмотреть, как он устроен, в каком соотношении находятся элементы его

системы, каким влияниям он подвергается со стороны внешней среды, в силу

каких причин совершаются изменения языка в процессе его исторического

развития, какие конкретные формы существования и функции приобретает язык в

человеческом обществе. Обо всех этих особенностях будет более или менее

подробно сообщено в соответствующих главах этой книги. Вместе с тем

необходимо предварительно выяснить, прежде чем говорить об отдельных

частностях, какое свойство языка определяет его главную сущность. Таким

свойством языка является его функция быть средством общения. Любой язык

мира выступает как средство общения людей, говорящих на данном языке. Роль

коммуникативной функции в процессе создания языка огромна. Можно без

преувеличения сказать, что система материальных средств языка, начиная от

фонемы и ее конкретных реальных манифестаций и кончая сложными

синтаксическими конструкциями, возникла и сформировалась в процессе

употребления языка как средства общения. Многие специфические особенности

языка, как-то: наличие специальных дейктических и экспрессивных средств,

средств локальной ориентации, различных средств связи между предложениями и

т. д. можно объяснить только исходя из нужд функции общения.

Появление звуковой речи способствовало возникновению и развитию новых

типов мышления, в особенности абстрактного мышления, давшего человечеству

ключ к разгадке сокровенных тайн окружающего мира. Употребление языка в

качестве средства общения порождает особые специфические процессы,

совершающиеся в его внутренней сфере и обусловленные этой функцией.

Использование звуковой речи вызвало появление у человека так называемой

второй сигнальной системы, и слово приобрело функцию сигнала второй

ступени, способного заменять раздражения, исходящие непосредственно от того

предмета, который оно обозначает. Без изучения системы коммуникативных

средств, истории их образования и их сложных взаимоотношений со всей

психической деятельностью человека невозможно решить такие кардинальные

проблемы общего языкознания и философии, как проблема связи языка и

мышления, проблема взаимоотношения между языком и обществом, проблема

специфики отражения человеком окружающего мира и проявления этого отражения

в языке и многие другие проблемы. К сожалению, приходится отметить, что

рассмотрению этого чрезвычайно важного вопроса в существующих учебниках по

общему языкознанию уделяется очень мало внимания. Чаще всего изложение этих

процессов ограничивается объяснением так называемого круговорота речи,

осуществляемого двумя разговаривающими между собой индивидами А и В. Вот

как объясняет, например, это явление Фердинанд де Соссюр в своем «Курсе

общей лингвистики»: «Отправная точка круговорота находится в мозгу одного

из разговаривающих, скажем А, где явления сознания, нами называемые

понятиями, ассоциируются с представлениями языковых знаков или акустических

образов, служащих для их выражения. Предположим, что данное понятие

порождает в мозгу соответствующий акустический образ: это явление чисто

психическое, за которым следует физиологический процесс: мозг передает

органам речи соответствующий образу импульс; затем звуковые волны

распространяются изо рта А в ухо В: процесс чисто физический. Далее

круговое движение продолжается в В, в обратном порядке: от уха к мозгу —

физиологическая передача акустического образа; в мозгу — психическая

ассоциация этого образа с соответственным понятием. Когда В заговорит в

свою очередь, этот новый акт речи последует по пути первого и пройдет от

мозга В к мозгу А те же самые фазы» [59, 36].

Изучение процессов, происходящих в круговороте речи, имеет, конечно,

важное значение для уяснения механизма коммуникации, но вряд ли достаточно

для понимания ее сущности. Для того, чтобы понять сущность коммуникации

хотя бы в самых общих чертах, необходимо рассмотреть эту проблему в

комплексе с другими проблемами, тесно с нею связанными. В этой связи

интересно было бы рассмотреть различные предпосылки, обусловившие

возникновение функции коммуникации, специфические особенности звуковой

речи, в частности проблему слова и его взаимоотношения с понятием, роль

различных ассоциаций в образовании словарного состава языка, причины

различия структур языков мира при единстве законов логического мышления,

специфику отражения предметов и явлений окружающего мира в мышлении

человека и проявление этого отражения в языке и т. п. При соблюдении

этого плана изложения должно стать ясным, в каких конкретных условиях

возникает коммуникативная функция, какие материальные языковые средства она

использует, как соотносятся эти средства с мышлением, в чем выражаются

сугубо человеческие черты общения людей между собой, находящие отражение в

структуре конкретных языков и т. д.

Изложение этих вопросов связано со значительными трудностями,

коренящимися в недостаточной разработке некоторых узловых проблем

физиологии, психологии и языкознания. До сих пор нет единства точек зрения

в решении таких проблем, как проблема типов мышления, природы слова,

проблема языкового знака, определение понятия, взаимоотношение между

суждением и предложением и т. д.

Несмотря на имеющиеся трудности, вряд ли целесообразно отказываться от

попытки комплексного рассмотрения проблемы сущности коммуникативной функции

языка, так как в противном случае многое в этой проблеме может остаться

неясным.

ОБЩИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ РЕЧИ

Человеческая речь как средство коммуникации могла возникнуть только в

определенных условиях, важнейшим из которых является физиологическая

организация ее носителя, т. е. человека. Животные организмы, существующие

на земном шаре, представлены поразительным разнообразием форм, начиная от

низших, или простейших животных, типа одноклеточных, и кончая

млекопитающими, наиболее развитым и сложным по своей физической организации

видом, представителем которого является человек.

Ни одно из живых существ, за исключением человека, не обладает речью.

Уже сам по себе этот факт говорит о том, что важнейшим условием

возникновения речи является наличие определенного физиологического

субстрата или определенной физиологической организации, наиболее ярко

воплощенной в человеке.

Проблеме возникновения на земном шаре человека посвящено значительное

количество специальных исследований, которое с каждым годом все время

увеличивается. Само собой разумеется, что эта проблема обычно решается

гипотетически, чаще всего на основе различных косвенных данных и

предположений. Происхождение человека достаточно неясно, если учесть тот

факт, что ближайшие родственники человека в животном царстве,

человекообразные обезьяны, не обнаруживают никаких признаков эволюции,

ведущей к превращению их в людей. Возникновение человека, по-видимому,

обусловлено прежде всего наличием каких-то особых природных условий,

способствовавших изменению физиологической организации животных предков

человека.

Многие исследователи считают общим предком человека австралопитека. Он

жил в местностях, уже в те далекие времена безлесных и пустынных, на западе

и в центре Южной Африки. Отсутствие необходимости древесного образа жизни

способствовало высвобождению его передних конечностей. Опорные функции

уступали место хватательной деятельности, что явилось важной биологической

предпосылкой возникновения в дальнейшем трудовой деятельности. Ф. Энгельс

придавал этому факту огромное значение: «Под влиянием в первую очередь,

надо думать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки

выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи

рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку.

Этим был сделан решающий шаг для перехода, от обезьяны к человеку» [65,

486]. «Но рука,— замечает далее Энгельс,— не была чем-то самодовлеющим. Она

была только одним из членов целого, в высшей степени сложного организма. И

то, что шло на пользу руке, шло также на пользу всему телу, которому она

служила...» [65, 488].

Постепенное усовершенствование человеческой руки и идущий параллельно

с этим процесс развития и приспособления ноги к прямой походке несомненно

оказали также в силу закона соотношения обратное влияние на другие части

организма. Начинавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство

над природой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор человека. В

предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные

свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало

более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более

часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней

сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена.

Короче говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась

потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган:

неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем

модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно

научились произносить один членораздельный звук за другим [65, 489].

«Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя

главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно

превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с

обезьяньим, далеко превосходит его по величине и совершенству. А

параллельно с дальнейшим развитием мозга шло дальнейшее развитие его

ближайших орудий — органов чувств. Подобно тому как постепенное развитие

речи неизбежно сопровождается соответствующим усовершенствованием органа

слуха, точно так же развитие мозга вообще сопровождается

усовершенствованием всех чувств в их совокупности» [65, 490]. «Труд

начинается с изготовления орудий... Эти орудия представляют собой

орудия охоты и рыболовства... Но охота и рыболовство предполагают переход

от исключительного употребления растительной пищи к потреблению наряду с

ней и мяса... Мясная пища содержала в почти готовом виде все наиболее

важные вещества, в которых нуждается организм для своего обмена веществ...

Но наиболее существенное влияние мясная пища оказала на мозг, получивший

благодаря ей в гораздо большем количестве, чем раньше, те вещества, которые

необходимы для его питания и развития, что дало ему возможность быстрее и

полнее совершенствоваться из поколения в поколение» [65, 491—492].

«Употребление мясной пищи привело к двум новым достижениям, имеющим

решающее значение: к пользованию огнем и к приручению животных... Подобно

тому как человек научился есть все съедобное, он также научился и жить во

всяком климате... переход от равномерно жаркого климата первоначальной

родины в более холодные страны... создал новые потребности, потребности в

жилище и одежде для защиты от холода и сырости, создал, таким образом,

новые отрасли труда и вместе с тем новые виды деятельности, которые все

более отдаляли человека от животного. Благодаря совместной деятельности

руки, органов речи и мозга не только у каждого в отдельности, но также и в

обществе, люди приобрели способность выполнять все более сложные операции,

ставить все более высокие цели и достигать их. Самый труд становился от

поколения к поколению более разнообразным, более совершенным, более

многосторонним» [65,492—493].

Таковы были общие условия, в которых возникла человеческая речь,

предполагающая наличие довольно высоко организованного физиологического

субстрата. Однако одно лишь указание на необходимость подобного субстрата

само по себе еще не дает достаточно ясного представления о физиологических

предпосылках возникновения человеческой речи, если мы не рассмотрим более

или менее детально некоторых особо важных свойств этого субстрата.

Особый интерес в этом отношении представляет способность живых

организмов к отражению окружающей действительности, поскольку, как мы

увидим в дальнейшем, эта способность является основой человеческой

коммуникации, осуществляемой средствами языка

СПОСОБНОСТЬ ОТРАЖЕНИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Способность отражения окружающего мира наиболее ярко проявляется у

живых существ. Однако современная наука пришла к выводу, что это свойство

живой материи имеет более глубокую основу. На диалектико-материалистической

основе этот вопрос был поставлен В. И. Лениным. В своем труде «Материализм

и эмпириокритицизм» Ленин высказал мысль, что всей материи присуще

родственное ощущению свойство отражения [37, 80—81].

Отражение усматривается в любом акте взаимодействия. Когда

сталкиваются, скажем, два абсолютно упругих шара, то один шар, ударяющий с

определенной силой другой шар, передает последнему какое-то количество

энергии и выражает свое состояние через изменение энергии и направление

движения второго шара. Получив определенное количество энергии, второй шар

отражает состояние воздействовавшего на него предмета, состояние первого

шара [42, 10—11]. Однако на уровне механики отражение крайне просто и

элементарно. Любое воздействие, испытываемое телом, выражается в нем в

механических характеристиках: массе, скорости, силе, инерции, направлении и

т. д. Оно носит эпизодический и случайный характер, результат

взаимодействия — отраженное изменение, «след» или информация — не

закрепляется и бесследно исчезает через некоторый промежуток времени.

Отражение в этих случаях не локализовано и диффузно [42, 12—13].

Более сложной является так называемая физическая форма отражения. В

каждом акте физического взаимодействия тело участвует как органическое

целое и в то же время как совокупность большого числа молекул. Внешнее

воздействие дробится на отдельные элементарные отраженные изменения,

которые одновременно объединяются в целостные изменения тела. В

соответствии со структурным характером субстрата отражения «след»

приобретает расчлененный, дифференцированный структурный вид. На уровне

физической формы движения отражение становится локализованным.

Вместе с тем физическая форма отражения имеет также ограниченный

характер. В процессе реакции происходит переделка внешнего воздействия в

соответствии с собственной природой тела. Адекватно воспроизводятся те

стороны воздействующего объекта, которые присущи субстрату отражения.

Напротив, когда взаимодействуют качественно разнородные объекты, происходит

переход одной формы в другую — например, теплоты в электричество, —

вследствие чего внутреннее сходство отражения и оригинала становится

отдаленным [42, 13—15]. Еще большее качественное многообразие приобретает

отражение на уровне химической формы движения. В химическом элементе

заложена способность изменяться под влиянием воздействующего вещества и в

соответствии с его природой. В процессе химической реакции возникает новое

качество. Поэтому сохранение и накопление отраженных изменений происходит

посредством закрепления этих изменений новым качеством [42, 15].

Наличие отражательной способности у тел неживой природы подготовляет

таким образом появление раздражимости и ощущения, которые возникают у живой

материи.

Отражение внешнего мира у животных и человека происходит на базе живой

материи, вследствие чего оно приобретает особые специфические черты,

которые состоят в следующем:

1) Отражение приобретает особенно развитый вид, поскольку живое

вещество обладает очень богатыми и сложными свойствами.

2) В неживой природе отражение слито с общим процессом взаимодействия

предмета со средой. У живого вещества обособляется и специализируется

особый вид отражения, отличный от ассимиляции и диссимиляции. Основной и

специальной функцией этого вида отражения является сигнализация об

изменениях внешней среды.

3) Отражение организмами внешних условий не имеет самодовлеющего

значения и выполняет функции средства приспособления к среде [42, 25].

4) С образованием живого белка возникает качественно новая форма

отражения — раздражимость, из которой в ходе развития живых организмов

выходят еще более высокие формы — ощущение, восприятие, представление,

мышление.

Формы отражения, наблюдающиеся в области неживой природы, отличаются

поразительным однообразием и постоянством, например, взаимодействие двух

сталкивающихся между собой твердых тел или взаимодействие вступающих в

соединение химических элементов на протяжении огромных промежутков времени

остаются в сущности одними и теми же. Здесь нет таких явлений, как

взаимодействие тела и окружающей среды, приспособление тела к окружающей

среде и т.п. Совершенно иные взаимоотношения существуют в области живой

природы. В качестве основного закона развития органической природы

выступает закон единства организма и условий его существования. Внешняя

среда является самым важным фактором, определяющим природу живого

организма. Приспособленность животного организма к условиям его

существования является здесь выражением соответствия функций и строения

организма и всех его органов данным условиям внешней среды. Изменение

условий существования с необходимостью вызывает изменение функций

организма, появление новых по своей сути реакций приспособления.

Таким образом, стремление существовать, борьба за самосохранение,

наблюдаемые в области органической природы, превращаются в мощный стимул,

вызывающий необходимость приспособления к окружающей среде.

В свою очередь, изменение окружающей среды выступает часто как причина

появления у организма новых свойств и качеств. Стремление приспособиться к

окружающей среде часто ведет к появлению более совершенных форм живых

организмов. Поясним это положение на некоторых конкретных примерах.

На самой низшей ступени животного царства, замечает И. М. Сеченов,

чувствительность является равномерно разлитой по всему телу, без всяких

признаков расчленения и обособления в органы [56, 413]. Так, например, у

таких низших организмов, как медузы, нервные клетки обладают примитивной

универсальностью. Одни и те же нервные клетки способны различать

химические, температурные и механические раздражители. Там, где

чувствительность равномерно разлита по всему телу, она может служить

последнему только в том случае, когда влияние из внешнего мира действует на

чувствующее тело непосредственным соприкосновением.

На каком-то этапе развития, который современная биологическая наука не

может указать с точностью, раздражимость, т. е. элементарное

физиологическое средство приспособления организма к внешней среде,

становится недостаточной, поскольку организм попадает в какие-то иные

условия существования.

Эта слитная форма начинает все более и более расчленяться в отдельные

организованные системы движения и чувствования: место сократительной

протоплазмы занимает теперь мышечная ткань, а равномерно разлитая

раздражительность уступает место определенной локализации чувствительности,

идущей рядом с развитием нервной системы. Еще далее чувствительность

специализируется, так сказать, качественно — появляется распадение ее на

так называемые системные чувства (чувство голода, жажды, половое,

дыхательное и пр.) и на деятельность высших органов чувств (зрение,

осязание, слух и пр.) [56, 413—414].

В процессе развития живых существ ощущение обычно возникает тогда,

когда организм стал способным дифференцировать раздражители не только по

интенсивности, но и по качеству. «Дальнейший шаг в эволюции чувствования,—

замечает И. М. Сеченов,— можно определить как сочетанную или

координированную деятельность специальных форм чувствования между собою и с

двигательными реакциями тела. Если предшествующая фаза состояла из

группировки в разных направлениях единиц чувствования и движения, то

последующая заключается в группировке (конечно, еще более разнообразной)

между собой этих самых групп. Вооруженное специфически различными орудиями

чувствительности, животное по необходимости должно получать до крайности

разнообразные группы одновременных или ряды последовательных впечатлений, а

между тем и на этой степени развития чувствование, как целое, должно

остаться для животного орудием ориентирования в пространстве и во времени,

притом ориентирования, очевидно, более детального, чем то, на которое

способны менее одаренные животные формы. Значит, необходимо или

согласование между собой тех отдельных элементов, из которых составляется

чувственная группа или ряд, или расчленение ее на элементы — иначе

чувствование должно было остаться хаотической случайной смесью» [56,

415—416]. «Среда, в которой существует животное, и здесь оказывается

фактором, определяющим организацию. При равномерно разлитой

чувствительности тела, исключающей возможность перемещения его в

пространстве, жизнь сохраняется только при условии, когда животное

непосредственно окружено средой, способной поддерживать его существование.

Район жизни здесь по необходимости крайне узок. Наоборот, чем выше

чувственная организация, при посредстве которой животное ориентируется во

времени и в пространстве, тем шире сфера возможных жизненных встреч, тем

разнообразнее самая среда, действующая на организацию, и способы возможных

приспособлений» [56, 414].

Расчлененное и координированное чувство развивается в конце концов в

инстинкт и разум. «Усложнение и совершенствование способности отражения у

живых организмов происходит на основе появления и развития специального

субстрата отражения: первоначально особого чувствительного вещества, затем

— чувствительных клеток, нервных клеток и нервной системы, достигающей

высшей ступени развития у человека. В связи с появлением специального

субстрата отражения — нервной системы — возникают особые состояния,

обусловленные внешними воздействиями — нервное возбуждение и торможение,

специальные формы отражательной деятельности — условные и безусловные

рефлексы, специфические закономерности отражательной деятельности —

иррадиация и концентрация, взаимная индукция и т. д.» [42, 26].

Таким образом, способность отражения у живых организмов проходит в

своем развитии три основные ступени. Первой ступенью является

раздражимость, т. е. способность тел отвечать реакцией на внешние

воздействия, которая опосредствуется состоянием возбуждения ткани, затем на

основе раздражимости возникает ощущение, с которого ведет начало эволюция

психики, как более высокой, по сравнению с раздражимостью, формы отражения.

С переходом к трудовой деятельности и появлением человека возникает и

развивается высшая форма психической деятельности — сознание [42, 26].

Способность к отражению окружающего материального мира является одной

из самых важных предпосылок возникновения человеческого языка, поскольку в

основе актов коммуникации, как будет показано в дальнейшем, лежит отражение

человеком окружающей действительности. Вместе с тем следует заметить, что

осуществление этих процессов отражения оказалось бы невозможным, если бы

человек не обладал целым рядом особых свойств, проявление которых

обеспечивает способность отражения.

Способность к анализу и синтезу

Явления анализа и синтеза наблюдаются и в области неживой природы.

Различные химические элементы постоянно распадаются и вновь соединяются в

различных пропорциях. Однако все эти явления, аналогичные анализу и

синтезу, не носят сознательного характера. Они просто отражают определенные

закономерности природы, в силу которых в определенных условиях может

произойти распадение тел на составляющие их химические элементы или

соединение их в более сложный комплекс.

Способность живых организмов производить анализ и синтез также во

многих случаях не имеет характера преднамеренного и целенаправленного акта.

Она выработалась бессознательно, в результате борьбы за существование и

стремления лучше приспособиться к окружающей среде. Необходимо различать

две качественно различные формы анализа и синтеза. Первая форма анализа

и синтеза представляет непроизвольную и врожденную деятельность живого

организма. Г. А. Геворкян совершенно правильно отмечает, что анализ при

образовании восприятия ни в коем случае нельзя отождествлять с теми

развитыми формами анализа и синтеза, которые встречаются на следующих

ступенях процесса познания.

Анализ при образовании ощущения и синтез при образовании восприятия

представляют собой виды деятельности, приспособленной к таким актам

нервного механизма с его естественно сложившейся структурой, как сугубо

непроизвольные действия [15, 11— 12]. Другой формой анализа и синтеза

являются анализ и синтез, производимые сознательно, путем различных

логических операций.

Способность к анализу и синтезу присуща всем живым существам.

Элементарный анализ и синтез являются врожденными свойствами,

выработавшимися в ходе длительной биологической эволюции в результате

приспособления к окружающей среде.

Всякий животный организм может осуществлять свою жизнедеятельность

лишь в том случае, если он будет действовать соответственно, адекватно

состоянию среды. Среда воздействует на организм как некоторое единство, как

система, как целое, и в то же время воздействует отдельными элементами,

сторонами и т. д. Следовательно, всякий организм, начиная с простейших,

вынужден отражать среду как целостность и в то же время выделять ее

элементы, т. е. осуществлять синтез и анализ.

Науке неизвестны организмы, которые хотя бы в элементарной форме не

осуществляли синтез и анализ. Простейшие одноклеточные организмы (например,

амеба, инфузория и т. д.) способны отличать положительные раздражители от

отрицательных и нейтральных (анализ), соединять в отдельные группы

раздражители различных качеств, но равные по интенсивности (синтез) и

соответственно реагировать на раздражитель в зависимости от его

интенсивности. Окружающая живой организм среда обладает исключительной

сложностью. Живой организм не может ее отразить сразу как целое. Поэтому

для ориентации организма в окружающей среде исключительно важно, чтобы

поступающие извне раздражения дробились, так как от этого зависит уточнение

отношений к окружающей среде.

Необходимо отметить, что у более высоко развитых животных организмов,

включая человека, эта способность в достаточной степени развита. Животные

организмы этого типа имеют целую систему специализированных рецепторов,

каждый из которых воспринимает только раздражение определенного рода:

например, глаз воспринимает световые раздражения, ухо — слуховые, кожа —

температурные и некоторые другие раздражения.

Благодаря способности рецепторов-анализаторов разлагать мир на

отдельности и осознавать их как ощущения становится возможным

различение отдельных качеств предмета. Собственно с этого и начинается

познание окружающего мира. Прежде чем отразить целое, необходимо отразить

отдельности. В основе раздельности зрительных признаков предмета лежит

раздельность физиологических реакций. Все признаки или свойства предметов

суть продукты раздельных физиологических реакций восприятия.

В философской литературе, даже в марксистской, широко распространено

мнение, будто бы ощущение, как наиболее элементарная форма познания

окружающей действительности, всегда связано только с дроблением

действительности. Так, например, Г. А. Геворкян пишет по этому поводу

следующее: «Органы чувств в историческом процессе развития приспособились

таким образом, что через каждый отдельно взятый орган под воздействием

предметов внешнего мира возникают определенные ощущения (световые, звуковые

и т. д.) и в определенных пределах (начиная с так наз. «порога ощущения» до

определенного максимума). Таким образом, при ощущении налицо дробление,

расчленение внешнего воздействия, своего рода анализ» [15, 11].

Но для приспособления к окружающей среде одной способности различения

отдельных свойств предметов еще недостаточно. С изменением условий

существования жизненно важное значение приобретает все больший круг внешних

воздействий, охватывающий все большее число предметов, вследствие чего

возникает необходимость появления слитной реакции на сложный комплекс

раздражений, идущий от целостных предметов и ситуаций. Живой организм,

находящийся в подобных условиях, имеет дело не только с отдельными

свойствами, но и с целостными предметами, познание которых в их целостности

составляет не менее важную жизненную задачу, поэтому познание общих свойств

предметов превращается в особо важный и необходимый этап познания.

Уже в самом акте ощущения необходимо присутствует синтез. Если бы

ощущение устанавливало лишь различие предметов, то оно и не могло бы

возникнуть, так как определенность ощущения связана в первую очередь с

синтезом различных отношений. Отражая внешний мир, ощущение выделяет и

группирует раздражители определенного качества, уподобляет каждое данное

раздражение всем раздражениям того же качества, которые были или когда-либо

будут восприниматься организмом. «Возникновение слитного образа предмета

опирается на ряд анатомо-функциональных условий, т. е. анатомо-

физиологическую связь материальных субстратов отражения — анализаторов.

Известно, что анализаторы связаны друг с другом непосредственно, т. е.

через центральную нервную систему, а также через вегетативную нервную

систему и гуморальный путь. Исследования Н. Г. Иванова-Смоленского, А. В.

Палладина, И. Я. Перельцвейга и особенно Л. Г. Воронина показали, что

рефлекс на комплексный раздражитель не является арифметической суммой

элементарных рефлексов, а представляет собой новую слитную реакцию с

особым функциональным комбинаторным центром (И. П. Павлов), в которой

отдельные раздражители теряют самостоятельное значение и становятся единой

частью отдельного комплексного раздражителя» [42, 166—167].

Живому организму свойственна врожденная генерализация раздражителей

(примитивные формы обобщений). При первых же попытках выработки условных

рефлексов в павловских лабораториях было отмечено, что рефлекторный эффект

получается вначале не только на основной подкрепляемый раздражитель, но и

на любой сходный с ним. Если, например, тон 300 герц подкрепляется пищей,

то вначале тон любой другой частоты и даже другие звуковые раздражители

вызывают пищевой рефлекс, хотя они никогда ранее не были связаны с пищевой

деятельностью. Лишь постепенно неподкрепляемые раздражители

дифференцируются от подкрепляемого [32, 10]. В начальном периоде выработки

условного рефлекса раздражитель оказывается слабым. Поскольку слабые

процессы не концентрируются, а широко иррадиируют по нервной ткани, то

действие многих сходных раздражителей в раннем периоде условной связи

оказывается генерализованным [32, 11].

Помимо примитивной генерализации существуют так называемые

вырабатываемые формы обобщения, в основе которых лежит распределение

возбуждения по определенным, ранее отдифференцированным нервным путям. Все

формы условнорефлекторной деятельности И. П. Павлов рассматривал как

выражение вырабатываемых форм обобщения. По мнению И. П. Павлова, в коре

головного мозга может иметься группированное представительство явлений

внешнего мира. Этой форме обобщенного отражения явлений Павлов придавал

очень большое значение и рассматривал ее Как прообраз понятий, возникающий

без слова [32, 12—13].

Познанию предмета в его целостности в немалой степени способствует

сама объективная действительность. Предметы материального мира существуют

дискретно и имеют вполне определенные и четкие границы. «Контур вещи

является первым и важнейшим качеством внешних предметов, которое отражается

в восприятии и служит отправной точкой развития восприятия» [42, 168].

По-видимому, форма предметов, замечает М. М. Кольцова, является более

надежным и совершенным критерием, т. е. более существенным свойством, для

обобщения этих предметов и отличения их один от другого [32, 154]. Анализ и

синтез пронизывают все формы познания действительности.

Способность к синтезированию, к выявлению общего, имеет огромное

значение в познании окружающего мира. Мы были бы не в состоянии обнаружить

ни одного нового факта, предмета или явления в нашей жизненной практике,

если бы мы не опирались в процессе познания на некоторые общие черты и

особенности предметов материального мира, познанных нами ранее. Таким

образом, знание общего используется как средство познания нового.

Возникновение инвариантного обобщения образа предмета

Предпосылки возникновения в мозгу человека инвариантного обобщенного

образа предмета были заложены уже в первой стадии познания объективного

мира, т. е. в ощущении.

Как говорилось выше, уже в процессе ощущения наряду с восприятием

различными органами чувств отдельных свойств воздействующего на них

предмета происходит синтез, способствующий его целостному восприятию. В

философии обычно принято делить процесс познания на идущие по восходящей

линии ступени, именуемые формами познания. Такими формами являются

ощущение, восприятие, представление и понятие. В развитом мышлении

современного человека все эти ступени познания могут быть представлены

одновременно, и по этой причине познание им объективного мира очень

специфично, поскольку предмет может действовать на органы чувств при

наличии в голове человека вполне сложившегося о данном предмете понятия.

Принято считать, что отличительным свойством такой ступени

чувственного отражения действительности, как восприятие, является

целостность отображения предмета. Благодаря целостности в восприятии,

замечает В. В. Орлов, в сферу непосредственного знания входят такие

существенные стороны предмета, которые были скрыты в ощущении. В ощущении

не дано непосредственного знания геометрии тел — линий, плоскостей, форм

вообще. Считается поэтому, что в ощущениях непосредственно не осознаются

пространственность и длительность, хотя они заранее заключены в содержании

ощущений [42, 171]. С подобным утверждением согласиться довольно трудно,

так как четко очерченные контуры предмета, по-видимому, схватываются

ощущением.

Другим отличительным признаком восприятия является то обстоятельство,

что оно является результатом практической деятельности человека и содержит

известные элементы обобщения. «Замечая какой-либо предмет, ребенок пытается

его схватить, не осознавая действительного расстояния до него.

Впоследствии, в процессе действия с предметами, путем проб и ошибок он

получает знание о пространственных свойствах действительности» [42, 171].

В восприятии происходит определенное раздвоение единого психического

акта на противоположные стороны — объективную и субъективную, благодаря

чему на первый план, в сферу непосредственного осознания, выдвигаются

существенные внешние признаки вещей. Восприятие включает в себя также

момент, который не вытекает непосредственно из лежащих в его основе

ощущений, а зависит от общего состояния психической деятельности человека

(апперцепции) [42, 176]. Восприятие зависит от имеющихся у человека знаний,

потребностей, интересов, навыков. Апперцепция выражает зависимость

восприятия от прошлого опыта человека, является аккумуляцией ранее

воспринятых человеком ощущений. Однако восприятие может дать сведения

только о том, что непосредственно воздействует на животное или человека, т.

е. знание конкретной ситуации. Здесь еще не происходит отрыва от конкретной

ситуации.

Следующей, более высокой ступенью познания объективного мира является

представление. В восприятии имеется некоторая инертность — впечатление

может длиться некоторое время после того, как внешний агент уже перестал

действовать. Развитие психической деятельности в связи с усложнением

условий существования живых организмов шло по линии закрепления и усиления

этой инерции, в результате чего образ стал сохраняться и, что еще более

важно, воспроизводиться в отсутствие предмета. Произошел таким образом

отрыв образа от конкретной ситуации во времени, образ стал существовать и

воспроизводиться независимо от наличия или отсутствия в каждый данный

момент предмета, вызвавшего этот образ [42, 181]. «Простейшее

представление, представление единичного предмета, как правило, не есть

результат разового воздействия на чувства. Оно образуется в результате

многократного воздействия на чувства и многократного образования ощущений и

восприятий от данного предмета. Уже одно это обстоятельство приводит к

тому, что при образовании представления единичного предмета производится

простейшее, элементарное абстрагирование; так как один и тот же предмет

каждый раз воспринимается в различной обстановке, в окружении различных

других предметов, то в представлении, в первую очередь, не закрепляются

условия, обстоятельства его воздействия на чувства. В чувственно-наглядном

образе не закрепляются также те свойства и стороны данного предмета,

которые не присутствуют в каждом его восприятии. В представлении, как

правило, закрепляются те свойства и стороны Предмета, те его отношения с

другими предметами, которые в нем ярко выделяются, «бросаются в глаза» и

играют определенную роль в жизнедеятельности использующего предмет

индивида» [15, 14].

Представления имеются, по-видимому, и у высших животных. «Без

наличия... образа и без его пространственной проекции во внешней среде было

бы немыслимо приспособление животного на расстоянии, т. е. когда жизненно-

важный объект не находится в непосредственном контакте с ним, будь этот

объект пищевое вещество или грозящий жизни животного враг».[3, 143].

Любопытна зависимость образования представлений от условий окружающей

среды. Так, например, в первобытном лесу поле зрения резко сужается, а

обоняние вследствие специфических условий леса дает ограниченную

возможность ориентировки в среде. В связи с этими обстоятельствами

увеличивается роль слуха, который в условиях леса имеет сравнительно

неограниченные возможности развития. Слух содержит в себе зачаток

возможности отрыва от конкретной ситуации, он развивает установку на

невидимое, которое играет большую роль в преодолении ситуативности

отражения действительности [15, 182].

Обычно принято считать, что абстрагирование и обобщение совершаются в

пределах чувственной наглядности отображаемого внешнего мира. Это означает,

что образ, имеющийся в представлении, можно мысленно воспроизвести,

например, «видеть перед собой так же, как мы видим отдельные предметы

объективного мира» [15, 15]. Приходится, однако, признать, что в

утверждениях подобного рода все же нет достаточной ясности. Ведь человек в

своей жизненной практике чаще всего сталкивается с хотя и однородными, но

разными предметами. Возникает проблема, как он их мысленно воспроизводит на

ступени чувственного познания, иными словами, могут ли существовать

представления более абстрактные, чем представление о единичных предметах.

В этом вопросе в советской философской науке существуют два

противоположных взгляда. Одни считают, что представление может быть

отображением в чувственно-наглядном образе только единичного предмета;

возможности большего обобщения представление не содержит. Типичным в этом

отношении является рассуждение логика Н. И. Кондакова: допустим, мы

предложим группе лиц представить образ дома. Затем, когда мы попросим

передать словами этот образ, то обнаружим, что эти образы никак не совпадут

друг с другом. Для одного дом представится в виде коттеджа, для другого — в

виде 400-квартирного гиганта на улице Горького в Москве, для третьего в

виде стандартного дома пригородного поселка, для четвертого в виде

обыкновенной сельской избы и т. д. Все это будут самые различные чувственно-

наглядные образы дома [33, 280]. По мнению В. 3. Панфилова, мы не можем

себе представить дом или собаку вообще и т. п. И это понятно, так как мы

могли бы это сделать только в том случае, если бы были возможны обобщенные

ощущения, являющиеся элементами представления [43, 130—131].

Сторонники другой точки зрения считают, что возможны более обобщенные,

более абстрактные представления, чем представления единичных предметов.

Такая точка зрения по традиции связана с научным наследием И. М. Сеченова,

который обосновал возможность большого, хотя и ограниченного определенными

пределами, обобщения и абстрагирования в чувствах. «Все повторяющиеся,

близко сходные впечатления,— писал Сеченов,— зарегистрирываются в памяти не

отдельными экземплярами, а слитно, хотя и с сохранением некоторых

особенностей частных впечатлений. Благодаря этому в памяти человека десятки

тысяч сходных образований сливаются в единицы...» [56, 439—440].

Чтобы доказать, что такие обобщающие образы действительно имеются, Г.

А. Геворкян приводит один любопытный пример. Нам встречаются различные

начертания одной и той же буквы в письме, в различных печатаниях. Немыслимо

думать, что мы узнаем эту букву потому, что у нас есть представление,

наглядный образ для каждого единичного случая, для каждого начертания

данной буквы, даже для тех начертаний, которые нам еще не встречались, но

могут встретиться [15, 16]. «Как бы ни различались отдельные березовые

деревья, все же во всех них повторяются те свойства и стороны, которые

делают их березами, и эта общность выражается также в их внешнем виде. В

обобщенном образе березы удерживаются именно эти, общие всем березам

свойства и стороны. Сеченов указывает, что возможно также образование

представления дерева вообще; в нем будут удержаны все те стороны и

свойства, все те внешние признаки, которые присущи березе и сосне, клену и

акации и т. д. Таковы — общий контур и взаимное расположение частей;

возвышающийся над землей ствол, ветви, зеленая крона, и их соотношение»

[15, 17].

Такой же точки зрения придерживался и С. Л. Рубинштейн. «Представление

может быть обобщенным образом не единичного предмета или лица, а целого

класса или категории аналогичных предметов» [55, 288].

«Возможен также и другой путь создания обобщающего образа сходных

предметов. Образовавшийся у индивида чувственно-наглядный образ единичного

предмета может стать представителем целого ряда одинаковых предметов.

Встречаясь с многочисленными предметами того же рода и обнаруживая в них

подобные, сходные свойства, стороны, индивид различает и узнает их путем

сопоставления с имеющимся у него образом впервые встретившегося ему или же

наиболее ярко повлиявшего на него единичного предмета. Так, у человека,

родившегося и выросшего на берегу реки, представление реки всегда связано с

его родной рекой, вернее с тем участком, в котором он купался, ловил рыбу,

которым он долго любовался. И сколько бы рек он ни встречал на своем веку,

или сколько бы при нем ни говорили о реке, в его памяти всегда всплывает

образ родной реки с характерными для нее особенностями. Этот чувственно-

наглядный образ выступает как представитель целого ряда предметов, как

обобщающий образ для обозначения многочисленных рек.

Со временем благодаря накоплению опыта этот образ может меняться,

некоторые черты его будут тускнеть, а другие, наоборот, выделяться больше,

в зависимости от того, насколько ярко они выражены в других встреченных

данным индивидом реках» [15, 17—18]. Сторонники первой точки зрения правы,

когда они утверждают, что в нашем сознании не может быть обобщенного образа

дома, дерева и т. д. Всякий чувственный образ тесно связан с какой-нибудь

ситуацией.

Восприятие предмета оставляет в мозгу человека следы, и благодаря

памяти он может воспроизвести некогда им виденный предмет, но всякий раз

это будет крайне редуцированный и довольно неясный образ предмета в

определенной ситуации. Механизм памяти в данном случае не позволяет

выйти за рамки ситуации. Все это свидетельствует о том, что

непосредственное чувственное восприятие не может быть перекодировано в

нечто среднее, поскольку всякая ситуация конкретна.

Утверждение И. М. Сеченова о представлении дерева вообще никоим

образом не может быть квалифицировано как представление чувственного образа

дерева. Это уже нечто похожее на понятие. Не опровергает этого тезиса и

замечание Г. А. Геворкяна о возможности выбора конкретного образа реки в

качестве обобщенного представления о реке. Такого рода заменитель все равно

останется чувственным образом, который невозможно оторвать от конкретной

ситуации.

Между тем большой интерес представляет и другой факт. В своей

жизненной практике человек имеет дело с разными предметами в разных

ситуациях. Он легко их опознает и умеет извлекать из них определенную

пользу для удовлетворения своих жизненных потребностей. Возникает вопрос,

являются ли решающими в процессе узнавания только те следы, которые

сохраняются в памяти, или здесь действует какой-то дополнительный фактор.

Можно предполагать, что, помимо следов памяти, человек имеет еще знание о

данном предмете, которое он приобрел как часть жизненного опыта в

результате многократного воздействия на его органы чувств однородных

предметов и использования их для своих жизненных потребностей. В комплекс

этих знаний входят такие данные, как основные свойства предмета: цвет,

вкус, запах, характер поверхности и т. д. Эти знания сохраняются в памяти.

Несомненно сохраняется в памяти и общее представление о форме предмета, его

общие схематические контуры, расположение составных частей и т. д. Подобное

знание предмета давало человеку возможность хорошо ориентироваться в

окружающей обстановке и извлечь в случае необходимости пользу из этого

предмета. Эту особенность очень хорошо выразил в свое время Маркс. «Люди,—

говорил Маркс,—...начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не

«стоять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при

помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом

удовлетворять свои потребности (они, стало быть, начинают с производства).

Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов

«удовлетворять потребности» людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери

научаются и «теоретически» отличать внешние предметы, служащие

удовлетворению их потребностей, от всех других предметов» [39, 377].

Наш далекий предок не умел говорить, но он безусловно знал окружающие

его предметы и умел их распознавать в любой конкретной ситуации. Диктуемая

практическими нуждами необходимость отвлечения и обобщения, выходящего за

рамки возможного в наглядных представлениях, явилась, согласно

предположению Л. О. Резникова, источником образования понятий [50, 8].

Зародышем понятия Резников называет сознание общего [49, 158].

Начинаясь с наглядного образа, сознание общего становится затем основой для

будущего понятия. По мнению Е. К. Войшвилло, подобные образования, однако,

еще не относятся, очевидно, к формам мышления. Это абстракции предметов,

возникающие на чувственной ступени познания [10, 109]. Во всяком случае

остается фактом, что знание предмета, представление о его характерных

свойствах уже в то время было оторвано от конкретной ситуации. Следует

заметить, что знанием предметов обладают и животные. «Узнавание предметов,—

указывал И. М. Сеченов,— очевидно, служит животному руководителем

целесообразных действий — без него оно не отличило бы щепки от съедобного,

смешивало бы дерево с врагом и вообще не могло бы ориентироваться между

окружающими предметами ни одной минуты» [56, 467].

Поскольку человек в своей жизненной практике сталкивался с целыми

классами однородных предметов, то комплекс сведений об одном предмете стал

распространяться на весь класс однородных предметов в целом. Таким образом

этот комплекс превратился в аналог понятия, который мог возникнуть в голове

человека задолго до возникновения звуковой речи. Однако самая замечательная

особенность этого комплекса знаний состояла в том, что его наличие, в

противовес чувственному образу, не зависело от конкретной чувственной

ситуации. Оно было прообразом понятия.

Знание о предмете было редуцированным по той простой причине, что

человеческая память не в состоянии сохранить все мельчайшие подробности.

Оно содержало только общее. В этом смысле подобное знание можно было бы

назвать инвариантным обобщенным образом предмета. Если бы человек не имел

инвариантных представлений о предметах, он вообще не мог бы существовать.

Первобытный человек мог в своей памяти воспроизводить образы предметов в

конкретных ситуациях, но подобное воспроизведение не было связано с

коммуникацией. Отсутствие у животных и человекообразных обезьян звуковой

речи объясняется между прочим тем, что в конкретных ситуациях она им не

нужна, а возможные у них реминисценции этих ситуаций в памяти также не

связаны с необходимостью коммуникации.

Возможность возникновения инвариантных образов предметов

поддерживалась целым рядом особенностей психики человека.

Чувственный образ предмета, как уже говорилось выше, может быть

воспроизведен в памяти. Естественно, этот образ благодаря известному

несовершенству памяти будет бледным и редуцированным. Кроме того, его

границы могут быть недостаточно четкими. В памяти могут воспроизводиться

образы однородных предметов, находящихся в разных ситуациях. Редукция

чувственного образа, отсутствие четких границ, возможность наложения в

нашем сознании разных чувственных образов однородных предметов и т. п.

готовили почву для возникновения инвариантного нечувственного образа.

С. Л. Рубинштейн справедливо замечает, что воспроизведенные образы

памяти, их представления являются ступенькой или даже целым рядом ступенек,

ведущих от единичного образа восприятия к понятию и обобщенному

представлению, которым оперирует мышление [55, 288]. Большой интерес в этом

отношении представляет одно наблюдение, сделанное И. М. Сеченовым, согласно

которому все единичные впечатления сливаются в так называемые средние итоги

тем полнее, чем они однороднее по природе или чем поверхностнее и менее

расчленено было их восприятие [56, 440].

Существует физиологический закон редукции функции по мере ее

совершенствования. Опыты показали, что если при первом предъявлении

предмета взгляд испытуемого обегает весь контур предмета полностью, то уже

при втором, третьем предъявлении предмета взгляд задерживается лишь на

наиболее значимых пунктах контура, так называемых критических точках. При

повторных предъявлениях предмета ход процесса резко сокращается по мере

выделения критических точек[32, 103]. Практически это означает, что для

того, чтобы опознать часто повторяющийся предмет в новой ситуации, человеку

было достаточно знать небольшое число критических точек.

Имея в виду все вышеуказанные соображения, трудно согласиться с

утверждением некоторых философов и психологов о существовании в развитии

человека стадии чистого чувственного познания мира, предшествующей

образованию понятий. Фактически такая стадия является фикцией. При

рассмотрении проблемы возникновения в сознании человека инвариантных

обобщенных образов предметов нельзя не отметить огромной роли таких

особенностей человеческой психики, как способность к абстрагированию и

память.

Процесс абстракции представляет собой в широком смысле процесс

мысленного отвлечения от чего-либо. Существуют различные виды абстракции,

но для уяснения сущности языка особо важными являются два ее вида — так

называемая абстракция отождествления и изолирующая, или аналитическая,

абстракция, поскольку обе они участвуют в образовании понятий. Абстракцией

отождествления называется процесс отвлечения от несходных, различающихся

свойств предметов и одновременного выделения одинаковых, тождественных их

свойств. В процессе абстракции отождествления выделяются чувственно

воспринимаемые свойства — это абстракция, основанная на непосредственном

отождествлении предметов и чувственно невоспринимаемые свойства —

абстракция, полученная через отношения типа равенства. На основе абстракции

отождествления могут выделяться и отношения между предметами.

Абстракцией изолирующей, или аналитической, называется процесс

отвлечения свойства или отношения от предметов и их иных свойств, с

которыми они в действительности неразрывно связаны. Этот процесс абстракции

приводит прежде всего к образованию так называемых «абстрактных предметов»:

«белизна», «фасад», «эластичность», «твердость» и т. п. [17, 24, 25].

На первый взгляд может показаться, что процесс абстрагирования

является чисто произвольным волюнтативным актом, зависящим от воли каждого

человеческого индивида в отдельности. Конечно, в процессе абстракции нельзя

отрицать элементов субъективного намерения, однако это явление имеет также

некоторые не зависящие от намерения человека причины.

Прежде всего способность к абстрагированию в генетическом плане

представляет собой дальнейшее развитие бессознательной способности к

синтезу и анализу, выработавшейся у животных и человека в результате борьбы

за существование и небходимости приспособления организма к окружающей

среде.

Способность к абстрагированию обусловлена также известным

несовершенством физиологической организации человека. Из-за ее особенностей

человек не в состоянии охватить бесконечное разнообразие свойств того или

иного объекта. Так, человеческий глаз и человеческое ухо способны

непосредственно воспринимать лишь незначительную часть того богатства мира

цвета и звуков, которые имеются в объективном мире. Кроме того, пропускная

способность органов восприятия человека весьма ограниченна и

характеризуется скромной цифрой — 25 двоичных единиц в секунду. Таким

образом, уже особенности строения органов чувств человека таковы, что они

являются объективной причиной процедуры абстрагирования.

Следует также отметить, что каждый объект действительности обладает

бесконечным числом свойств и может вступать в бесконечное число отношений.

Но эта бесконечность не является актуальной. Объект никогда не вступает во

все возможные для него отношения сразу. Для этого было бы необходимо

актуально осуществить все возможные условия существования этого объекта

одновременно, что, естественно, никогда не выполнимо. Это, между прочим,

противоречит факту развития и изменения объекта. Осуществление для объекта

сразу актуально всех возможных условий его существования означало бы просто-

напросто, что в объекте осуществляются одновременно все его состояния —

прошлые, настоящие и будущие, т. е. объект должен был бы существовать, не

развиваясь и не изменяясь. Невозможность актуализовать всю бесконечную

совокупность свойств объекта означает, что в каждом конкретном случае

объект выступает, выявляя только часть своих свойств. Можно было бы

сказать, что объекты действительности как бы абстрагируют сами себя [16,

34—36].

Необходимость абстрагирования обусловлена также действием закона

экономии физиологических затрат. «Если бы человек,— замечает И. М.

Сеченов,— запоминал каждое из впечатлений в отдельности, то от предметов

наиболее обыденных, каковы, например, человеческие лица, стулья,

деревья, дома и пр., составляющих повседневную обстановку нашей жизни, в

голове его оставалось бы такое громадное количество следов, что мышление

ими, по крайней мере в словесной форме, стало бы невозможным, потому что

где же найти десятки или сотни тысяч разных имен для суммы всех виденных

берез, человеческих лиц, стульев и как совладать мысли с таким громадным

материалом? По счастью, дело происходит не так. Все повторяющиеся, близко

сходные впечатления регистрируются в памяти не отдельными экземплярами, а

слитно, хотя и с сохранением некоторых особенностей частных впечатлений»

[56, 439].

Механизм памяти основывается на способности мозга закреплять и

воспроизводить следы некогда им полученных впечатлений. Образование этой

способности представляет собой результат биологического приспособления

человеческого организма к окружающей среде. Различение и узнавание

предметов, замечает И. М. Сеченов, свойственно животным, обладающим

способностью передвижения [56, 465]. Поскольку животное, способное к

передвижению, сталкивается с массой различных предметов, удовлетворяющих

его жизненные потребности, то возможность их опознавания приобретает

определенную биологическую значимость. Для ориентировки действия на

предмет, следовательно — для удовлетворения потребностей, в этих условиях

одного лишь восприятия как чувственной дифференциации предмета оказывалось

недостаточно. Для этого необходимо, чтобы предмет узнавался в дальнейшем.

Восприятия, в которых человек познает окружающую действительность,

обычно не исчезают бесследно. Они закрепляются, сохраняются и

воспроизводятся. Узнавание предметов, замечает Сеченов, носит на себе все

существенные характеристики и признаки мышления [56, 466]. В узнавании

есть, наконец, даже некоторые элементы рассудочности, поскольку процесс

напоминает собой умозаключительные акты [56, 467]. Сеченов придавал также

очень большое значение так называемому закону регистрации впечатлений по

сходству, согласно действию которого у человека все сходные предметы

сливаются в памяти в сходные итоги [56, 485].

Ассоциации по сходству имеют огромное значение в создании структуры

языков. Сравнение одного предмета с другим является одним из наиболее

мощных средств познания окружающего мира. Весь прогресс теоретической

половины человеческих знаний о внешней природе, подчеркивает Сеченов,

достигнут в сущности сравнением предметов и явлений по сходству [56, 378].

При отсутствии такого свойства человеческой психики, как память,

возникновение человеческого языка было бы невозможно. Обобщенное знание

свойств класса предметов явилось в дальнейшем основой для возникновения

слова.

ПРОБЛЕМА ДОЯЗЫКОВОГО МЫШЛЕНИЯ

Многих исследователей интересует вопрос о возникновении языка и

мышления. Значительное большинство ученых стоит на той точке зрения, что

язык и мышление возникли одновременно и что до возникновения языка мышления

якобы не могло быть. Так, по мнению К. К. Кошевого, язык и мышление

находятся в неразрывном единстве: нет языка без мысли и, наоборот, мысли

без языка. Мысли существуют только в языковом оформлении [35, 14]. По

мнению Н. К. Одуевой, начало мышления совпадает со словесным обобщением

чувственных данных [41, 71]. «Мышление, протекая в неразрывной связи с

материальными физиологическими процессами головного мозга, вместе с тем

может происходить и происходит только на основе и при помощи языка»,—

замечает В. З. Панфилов [43, 118].

Поясняя сущность марксистско-ленинской теории происхождения языка и

мышления, А. Бынков отмечает, что человеческое мышление и язык возникли

одновременно в процессе труда. Абстрактное мышление человека формировалось

вместе с развитием языка. Не только язык, но и мышление возникло в трудовой

деятельности, в результате необходимости в общении [6, 88]. То же самое

утверждение находим мы и в книге Г. В. Колшанского «Логика и структура

языка» [29, 17]. И. В. Сталин пытался истолковать приводимое им

высказывание Маркса («Язык есть непосредственная действительность мысли») в

том плане, что мышления без языка не существует. Но ведь его можно понимать

и иначе — как указание на то, что мышление проявляется в языке.

Приведенные выше высказывания не совсем согласуются с содержанием

известной статьи Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в

человека», где Энгельс основной причиной возникновения языка считает

совместный труд людей. «... Развитие труда по необходимости способствовало

более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более

часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней

сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена.

Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась

потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган:

неразвитая глотка обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем

модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно

научились произносить один членораздельный звук за другим» [65, 489].

Однако в статье Энгельса нигде ни одним словом не сказано, что до

возникновения языка у предка человека вообще не было никакого мышления.

Материалы статьи скорее всего говорят о другом. Труд, по Энгельсу, возник

раньше членораздельной речи. «Сначала труд,—замечает Ф. Энгельс,— а затем и

вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными

стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в

человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко

превосходит его по величине и совершенству» [65, 490].

Но ведь труд необходимо предполагает мышление, а всякий труд, замечает

Ф. Энгельс, начинается с изготовления орудий [65, 491].

Современная психология ясно показывает, что изготовление даже самого

примитивного орудия невозможно без наличия мышления, совершенно

сознательного, а не инстинктивного использования жизненного опыта,

установления целого ряда причинных связей, обобщений и умозаключений.

«Умозаключение,— справедливо замечает И. В. Копнин,— возникает из

потребности трудовой деятельности человека, специфическая особенность

которой заключается в том, что в сознании человека еще до начала труда

имеется предварительный готовый результат его. Прежде чем произвести вещь,

он идеально воспроизводит весь производственный процесс от начала до конца.

Этот процесс невозможен без умозаключения» [34, 22]. Стало быть, люди стали

говорить друг с другом, обладая уже сравнительно развитым мышлением.

Сам Ф. Энгельс считал, что нет оснований отрицать наличие генетических

корней мышления и речи в животном царстве. Рассматривая познание

исторически, Энгельс видел «корни» человеческого познания в отражательных

способностях животных. Он писал: «Нам общи с животными все виды рассудочной

деятельности: индукция, дедукция, следовательно, также абстрагирование...

анализ... синтез...» [65, 178].

Подобное мнение позднее высказывалось многими исследователями.

«У животных,— замечает И. М. Сеченов,— помимо прирожденной

машинообразной умелости производить известные действия, часто замечается

умение пользоваться обстоятельствами данной минуты или условиями данной

местности, чего нельзя объяснить иначе как сообразительностью животного,

его рассудительностью и вообще умением мыслить» [56, 417].

В этом же смысле высказывался и Плеханов: «Как бы там ни было, но

зоология передает истории homo, уже обладающего способностями изобретать и

употреблять наиболее примитивные орудия». «Ясно, как день, — говорит далее

Плеханов, — что применение орудий, как бы они ни были несовершенны,

предполагает огромное развитие умственных способностей» [45, 138]. Того же

мнения в основном придерживался и Л. С. Выготский. «В опытах Кёлера мы

имеем совершенно ясное доказательство того, что зачатки интеллекта, т. е.

мышления в собственном смысле слова, появляются у животных независимо от

развития речи и вовсе не связаны с ее успехами. Изобретение обезьян,

выражающееся в изготовлении и употреблении орудий и в применении

обходных путей при разрешении задач, составляет совершенно несомненно

первичную фазу в развитии мышления, но фазу доречевую» [12, 76—771.

Мышление и речь, по мнению Л. С. Выготского, имеют поэтому генетически

совершенно различные корни [12, 76-77].

Оставляя пока в стороне вопрос о мышлении животных, следует прежде

всего рассмотреть вопрос, что следует понимать под мышлением вообще.

Некоторые исследователи считают мышление словами единственным типом

подлинного мышления. Но под мышлением можно также понимать вообще процесс

отражения человеком окружающего мира независимо от того, какими способами

оно осуществляется. В таком случае необходимо решить один существенный

вопрос — является ли так называемое словесное мышление единственно

возможным типом мышления, или оно существует наряду с другими типами

мышления.

Исследования целого ряда выдающихся психологов скорее говорят в пользу

того, что существуют разные типы мышления. В их числе словесное мышление

выступает только как наиболее совершенное и наиболее пригодное для целей

общения людей между собой. «Трудно согласиться со взглядом, который

полностью отделяет мышление от прочей познавательной деятельности человека

и противопоставляет его всем Другим видам психической деятельности», —

справедливо пишут по этому поводу И. М. Соловьева и Ж. И. Шиф [58, 335].

Успехи психологической науки вынуждают подвергнуть сомнению гипотезу о

полной независимости и самостоятельности интеллектуальной деятельности.

Следует усомниться в том, что реализация мышления возможна лишь в строго

очерченных пределах, включающих совершенно особый психический материал.

Тезис о том, что осмысленность прочих психических процессов всегда и

исключительно обязана включением со стороны обособленно стоящего

мыслительного аппарата, также вызывает сомнения. Мышление не только и не

просто вносится в память, деятельность памяти способна приобретать и в

самом деле приобретает характер мышления. В отношении представлений

мышление рассматривается как нечто извне приходящее и упорядочивающее их

течение. Не следует, однако, исключать возможность такой динамики

представлений, которая является по своему качеству мышлением. Все более

накапливаются доказательства в пользу понимания мышления как своеобразного

динамического процесса, который может осуществляться различным

психическим материалом, происходить в любой «психической среде», во

всякой «области психики».

Правилен, по нашему мнению, взгляд, рассматривающий мышление как

познавательную деятельность, усматривающий в мышлении высшую ее форму.

Мышление характеризуется не изоляцией от других компонентов познавательной

деятельности, но их охватом, своеобразным сочетанием и взаимодействием

между ними. Мышление осуществляется не только в сфере абстрактно-

логического познания, но и в ходе познания чувственного, а в пределах

последнего осуществляется материалом образов восприятия, памяти и

воображения.

Придавая большое значение абстрактно-логическому мышлению, мы не

забываем, что мышление имеет и другие виды, осуществляемые посредством иных

форм отражения. При этом всякий анализ мышления обнаруживает, что

качественные различия форм отражения действительности, осуществляемого

психикой человека, отнюдь не препятствуют их взаимосвязи и кооперации при

решении мыслительных задач, а, напротив, весьма часто содействуют их

успешному разрешению [58, 335—336].

На точке зрения признания разных видов мышления стоит также выдающийся

психолог С. Л. Рубинштейн. «Теоретическое мышление, раскрывающее

закономерности своего предмета,— замечает С. Л. Рубинштейн,— является

высоким уровнем мышления. Но было бы совершенно неправильно сводить

мышление в целом исключительно к теоретическому мышлению в абстрактных

понятиях. Мы совершаем мыслительные операции, не только решая теоретические

проблемы, но и тогда, когда, прибегая к абстрактным теоретическим

построениям, мы с более или менее глубоким учетом объективных условий

осмысленно решаем любую задачу, оставаясь в рамках наглядной ситуации.

Существует не только отвлеченное, но и наглядное мышление, поскольку в

некоторых случаях мы разрешаем стоящие перед нами задачи, оперируя в

основном наглядными данными.

Наглядное мышление и мышление отвлеченно-теоретическое многообразными

способами переходят друг в друга. Различие между ними относительно; оно не

означает внешней полярности, но оно существенно.

Всякое мышление совершается в более или менее обобщенных, абстрактных

понятиях, и во всякое мышление включаются более или менее наглядные

чувственные образы; понятие и образ-представление даны в нем в неразрывном

единстве. Человек не может мыслить только в понятиях, без представлений, в

отрыве от чувственной наглядности; он не может мыслить одними лишь

чувственно-наглядными образами без понятий. Поэтому нельзя говорить о

наглядном и о понятийном мышлении как о внешних противоположностях, но том

не менее, поскольку представления и понятия не только связаны друг с

другом, но и отличны друг от друга, внутри единого мышления можно

различать, с одной стороны, наглядное, с другой — абстрактно-теоретическое

мышление...»

Понятие отвлеченного мышления, замечает далее С. Л. Рубинштейн,

отражает общее, но общее никогда не исчерпывает особенного и единичного;

это последнее отражается в образе [54, 362—363].

Образное мышление является специфическим видом мышления. Резко

критиковал сторонников «безобразного» мышления И. П. Павлов. На основании

того, что вторая сигнальная система отрицательно индуцирует деятельность

первой сигнальной системы и выступает хозяином ее, Павлов, однако, не

делает вывода, что образы не участвуют в мышлении. Наоборот, возражая

представителям идеалистической психологии и физиологии, он указывал, что в

мышлении непременно должны быть следы, образы, обобщения слов. Эти образы

очень слабы, летучи и постоянно подвергаются действию отрицательной

индукции, поэтому в разное время и в различном состоянии «степень» следов

бывает разная. Отрицание связи мышления с образами Павлов называл

бессмыслицей [44, 42—43]. Современная психология также ставит вопрос о

теоретическом и практическом мышлении. «Традиционная психология,— замечает

С. Л. Рубинштейн,— исходила из внешнего противопоставления мышления и

практической деятельности, при исследовании мышления имелись в виду

исключительно отвлеченные задачи научного мышления и теоретическая

деятельность, направленная на их разрешение... Отношение мышления к

действию всегда мыслится как односторонняя зависимость деятельности от

абстрактного мышления; причем эта зависимость представлялась неизменной на

всех ступенях исторического развития. Всякое действие, которое не было

реализацией теоретического мышления, могло быть лишь навыком, инстинктивной

реакцией — словом, не интеллектуальной операцией; поэтому создавалась

альтернатива: либо действие не имеет интеллектуального характера, либо оно

— отражение человеческого мышления» [54, 364—365].

В настоящее время в связи с новейшими исследованиями эта точка зрения

уже не находит большого количества сторонников.

«С практикой связано в конечном счете всякое мышление: лишь характер

этой связи может быть в разных случаях различным. Теоретическое мышление,

опираясь на практику в целом, независимо от отдельного частного случая

практики; наглядно-действенное мышление непосредственно связано с той

частной практической ситуацией, в которой совершается действие» [55, 365].

Под практическим мышлением обычно понимают мышление, совершающееся в

ходе практической деятельности и непосредственно направленное на решение

практических задач,— в отличие от мышления, выделенного из практической

деятельности, направленной на разрешение отвлеченных теоретических задач,

лишь опосредствованно связанных с практикой [55, 365].

Могут быть разные случаи проявления практического мышления; в одних

случаях практическое мышление, т. е. мышление, включенное в практическую

деятельность, должно по характеру тех задач, которые ему приходится

разрешать, использовать и результаты отвлеченной теоретической

деятельности. Это сложная форма практического мышления, в которое

теоретическое мышление входит в качестве компонента.

Но возможен и другой случай, при котором для решения задачи, встающей

в ходе практической деятельности, отвлеченное теоретическое мышление и не

требуется: встречаются такие элементарные задачи, для различения которых

нужно только сориентироваться в данной наглядной ситуации. В таких случаях

практическое мышление, т. е. мышление, включенное в практическую

деятельность и направленнное непосредственно на решение частных

практических задач, принимает форму наглядно-действенного мышления.

«Наглядно-действенное мышление—это элементарная форма практического

мышления, направленная на разрешение элементарных практических задач» [55,

365—366].

Существуют такие практические задачи, которые могут быть решены на

основании тех данных, которые представлены в наглядном содержании самой

проблемной ситуации. «Для мышления, направленного на разрешение именно

таких задач, характерно, что оно совершается в ситуации действия, в

непосредственном действенном контакте с объективной действительностью, так

что «поле зрения» мышления совпадает с полем действия; у мышления и

действия одна и та же область оперирования; ход мыслительной операции

непосредственно включен в действенную ситуацию, в ход практического

действия; в нем практическое действие реализует каждый этап решения задачи

и подвергается постоянной непосредственной проверке практикой» [55, 366].

«Отношение мышления и речи,—замечает Л. С. Выготский,—... можно было

бы схематически обозначить двумя пересекающимися окружностями, которые

показали бы, что известная часть процессов речи и мышления совпадает. Это —

так называемая сфера «речевого мышления». Но это речевое мышление не

исчерпывает ни всех форм мысли, ни всех форм речи. Есть большая область

мышления, которая не будет иметь непосредственного отношения к речевому

мышлению. Сюда следует отнести раньше всего, как указывал Бюлер,

инструментальное и техническое мышление и вообще всю область так

называемого практического интеллекта, который только в последнее время

становится предметом усиленных исследований» [12, 95].

Многочисленные факты свидетельствуют о том, что и при отсутствии

звуковой речи живой организм в состоянии познать элементарные свойства

предметов внешнего мира и элементарные простейшие связи между ними.

Наглядным доказательством может служить жизнь животных. Животные прекрасно

ориентируются в окружающей среде. Далекие предки человека не имели

звуковой речи, но они также, как и животные, хорошо ориентировались в

окружающей среде, благодаря чему человеческий род сохранился до настоящего

времени. Есть все основания предполагать, что до возникновения звуковой

речи существовали какие-то иные типы мышления, например, мышление

предметное или образное.

Ориентировка в конкретной ситуации, понимание назначения и связей

составляющих ее элементов, а также умение пользоваться ими представляют

тоже своеобразное мышление, но мышление особого рода.

Очень интересными в этом отношении нам представляются некоторые

взгляды И. М. Сеченова относительно характера так называемого предметного

мышления.

Предметных мыслей, по мнению И. М. Сеченова, очень много. Их гораздо

больше, чем раздельных предметов внешнего мира с различимыми в них

раздельно признаками, потому что в состав мысли входят не только отдельные

цельные предметы, но предмет и его часть, предмет и его качество или

состояние.

Все это бесконечное разнообразие мыслей может быть подведено под

формулу, в которой оказываются совмещенными все существенные элементы

мысли. Эта формула представляет трехчленное предложение, состоящее из

подлежащего, сказуемого и связки [56, 375—376].

«В предметной мысли подлежащему и сказуемому всегда соответствуют

какие-нибудь реальные факты, воспринимаемые нашими чувствами из внешнего

мира. Стало быть, общее между ними по смыслу то, что они суть продукты

внешних воздействий на наши органы чувств» [56, 377].

Словесный образ третьего члена — связки — лишен обыкновенного

предметного характера, поскольку она выражает собою отношение, связь,

зависимость между подлежащим и сказуемым. Но связей, зависимостей,

отношений между предметами внешнего мира также очень много. Следовательно,

вышеуказанная формула, будучи простой в отношении общего смысла первых

членов, может оказаться очень разнообразной в отношении третьего. Однако,

по мнению И. М. Сеченова, и эта трудность давным-давно устранена. Все

мыслимые отношения между предметами внешнего мира подводятся в настоящее

время под три главных категории: совместное существование, последование и

сходство. Первой из этих форм соответствуют пространственные отношения, а

второй — преемственность во времени [56, 377]. Весь внешний мир

представляется человеку пространством, наполненным раздельными предметами,

или, что то же, группой предметов, из которых каждому присуща протяженность

и известное относительное положение. Что касается связей по сходству, то

весь прогресс теоретических знаний человека о внешней природе

достигнут, в сущности, сравнением предметов и явлений по сходству [56,

378].

Руководствуясь всеми этими соображениями, И. М. Сеченов приходит к

следующим очень интересным выводам: «Предметная мысль представляет

членораздельную группу, в которой члены с предметным характером могут быть

связаны между собой на три разных лада: сходством, пространственным

отношением (как члены неподвижной пространственной группы) и преемством во

времени (как члены последовательного ряда)» [56, 378—379].

Мысли, как членораздельной группе, соответствует членораздельное

чувственное впечатление, в котором представлены чувственно не только

эквиваленты подлежащего и сказуемого, но и эквивалент связки.

И. М. Сеченову удалось обосновать эти положения также с чисто

физиологической точки зрения. Он подчеркивает, что человек способен

воспринимать окружающие предметы раздельно: «Когда человек рассматривает

окружающую его группу предметов или присматривается к подробностям одного

сложного предмета, глаза его перебегают с одной точки на другую. Вследствие

этого человек получает раздельный ряд зрительных впечатлений от отдельных

частей предмета, в промежутки между которыми вставлены повороты глаз и

головы, т. е. сокращение некоторых из глазных или головных мышц с

сопровождающим их мышечным чувством: помещаясь на поворотах зрительного,

осязательного и других форм чувствования, мышечное чувство придает, с одной

стороны, впечатлению членораздельность, с другой — связывает звенья его в

осмысленную группу» [56, 380].

Постоянная необходимость добывать пищу, чтобы не умереть с голоду,

способствовала развитию у первобытных людей практического мышления [56,

381]. «Не подлежит сомнению,—замечает поэтому С. Л. Рубинштейн,—что

генетически первичной интеллектуальной операцией было разумное действие,

опиравшееся сначала на наглядное мышление — наглядно-действенное (или

сенсомоторное) мышление, точнее, наглядное или наглядно-ситуационное

мышление, непосредственно включенное в практическое действие, не

выделившееся еще из него в самостоятельную теоретическую деятельность» [55,

367]. Лишь затем на основе общественной практики развилось теоретическое

мышление и более высокие виды наглядно-образного мышления.

Можно представить процесс развития мышления таким образом, что каждый

новый тип мышления вытекал из предыдущего. Наглядное мышление выделяется из

практического действия, в которое оно первоначально непосредственно

включено, становясь относительно самостоятельным актом, который

подготовляется предшествующим действием и подготовляет последующее. В связи

с этим изменяется и характер наглядного содержания, которым начинает

оперировать мышление; развивается наглядно образное мышление, в котором

наглядный образ становится носителем обобщенного содержания все более

высокого уровня. «С расширением и углублением общественной практики

формируется абстрактно-теоретическое мышление» [55, 368].

Развитие человеческого мышления обладает одной очень интересной

особенностью, которая существенно отличает его развитие от развития,

скажем, таких явлений, как общественно-экономические формации. Эта

особенность состоит в том, что с развитием более высоких видов мышления, в

частности мышления теоретического, генетически более ранние виды наглядного

мышления не вытесняются, а преобразовываются, превращаясь в высшие формы

наглядного мышления. Развитие мышления не сводится к тому, что над

генетически более ранними примитивными видами мышления надстраиваются

другие, генетически более поздние и сложные. В силу неразрывной внутренней

связи всех сторон мышления между собой и со всей личностью и ее сознанием в

целом, генетически более ранние виды в процессе развития сами поднимаются

на высшую ступень [56, 368]. Поэтому такие типы мышления, как образное,

предметное и техническое, проявляются также и в процессе мышления

современного человека.

В заключение следовало бы отметить еще две важные предпосылки

возникновения звуковой речи — стадный образ жизни первобытного человека и

наличие системы звуковых сигналов.

Стадный образ жизни является одним из естественных средств борьбы за

существование. Трудно предполагать, что далекие предки человека вели образ

жизни одиноких бродяг. Подобно современным человекообразным обезьянам, они

жили стадами. Стадная жизнь давала первобытному человеку целый ряд

преимуществ: гарантию от нападения диких зверей, своевременное

предупреждение о надвигающейся опасности; организация коллективной рыбной

ловли и охоты, в особенности охоты на крупных животных, давала больший

эффект; в стаде первобытный человек мог рассчитывать на помощь и поддержку

в случае опасности и т. п. Но самый главный результат стадного образа жизни

состоял в том, что стадо способствовало формированию специфического

общественного сознания, отражение человеком окружающего мира получило

общественный характер. Известно влияние общества на формирование различных

обычаев, моральных норм, и т. п. Нечто подобное происходило и в данном

случае. У людей вырабатывалось общее понимание закономерностей окружающего

мира. Маркс постоянно подчеркивал ту мысль, что человеческое сознание с

самого начала было сознанием общественным. Наличие общественного сознания

явилось весьма важной предпосылкой для возникновения звуковой речи.

Коммуникация при помощи языка необходимо предполагает у людей наличие

общественного сознания. В противном случае она была бы затруднена. Если

бы эскимосы изучили бушменский язык, а бушмены — эскимосский, то

общение между ними, вероятно, было бы очень затруднено по причине резкого

различия жизненных условий, обычаев и т. п.

Можно также предполагать, что человеческое существо с незапамятных

времен обладало даром голоса. Способность к производству звуков присуща

почти всем живым существам, за исключением живых организмов, стоящих на

низшей ступени физической организации. В настоящее время установлено, что

этой способностью обладают даже рыбы, которые долгое время считались немыми

существами. Безусловно, эта способность выработалась постепенно в

длительном процессе приспособления к окружающей среде и борьбы за

существование.

Производство звуков в животном мире используется для различных целей —

оно может служить для выражения чувств (боли, страха, ярости, возбуждения и

т. п.), для устрашения противника (рычание льва, шипение змеи, кошки и т.

п.), для распознавания других животных, принадлежащих к той же породе, как

средство приманивания самцами самок (пение певчих птиц) и т. д.

Звуки могут использоваться живыми организмами также в сигнальных

целях. Наблюдением установлено, что обезьяны гамадрилы могут произносить

звуковые комплексы, приуроченные к определенной объективной ситуации. Так,

например, звуковой комплекс о-о-у приходилось слышать ночью, когда группа

людей пыталась приблизиться к спящему стаду. Звуковой комплекс мля-мля-

мля... произносится преимущественно взрослой обезьяной, когда она

обращается к своему или чужому детенышу. Звуковой комплекс ак-ак-ак...

произносится обезьяной в тревожном состоянии [60,13].

Чарльз Дарвин утверждает, что у домашней собаки можно отличать лай

рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный

вой или лай отчаянья, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай

радости, когда она собирается гулять с хозяином, и весьма характерный лай

требования или просьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно

[20, 203]. Даже куры, по наблюдениям Гузо, издают по крайней мере

двенадцать различных звуков, имеющих различное значение [70, 344—349].

Трудно ответить на вопрос, каким образом эти звуковые сигналы были

использованы для создания первых слов человеческого языка, но наличие самой

способности произнесения звуков несомненно благоприятствовало возникновению

звуковой речи. Способность к произнесению звуков была связана с наличием

специального аппарата — голосовых связок, ротовой полости и находящихся в

ней зубов и языка. При благоприятных условиях этот аппарат мог

усовершенствоваться, что и произошло в дальнейшем.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЗВУКОВОЙ КОММУНИКАТИВНОЙ СИСТЕМЫ

Возникновение звуковой речи в истории человечества не было явлением

случайным. Оно было постепенно подготовлено в ходе исторического развития

человека.

Прогрессирующее познание предметов окружающего мира способствовало

развитию человеческого мышления и увеличению его абстрактности. Кроме того,

развитие производительных сил сопровождалось усилением консолидации

человеческих коллективов. Назрела необходимость в совершенствовании способа

коммуникаций в соответствии с уровнем мышления.

Можно предполагать, что человек к моменту возникновения звуковой речи

уже обладал некоторыми формами мышления (предметным и практическим),

которые давали ему возможность более или менее правильно отражать

окружающий мир и обеспечивать свое существование. У первобытного человека

этого периода были инвариантные представления о предметах и явлениях

окружающего мира, а также инвариантные представления закономерных связей

между ними. Однако наличие инвариантных представлений само по себе еще не

обеспечивает никакой коммуникации. Мыслительная деятельность, совершающаяся

в мозгу каждого отдельного индивида, недоступна познанию другого индивида,

если она не получает никакого чувственно воспринимаемого материального

выражения. Наиболее удобной формой материального выражения мысли для целей

общения людей явилась система звуковых сигналов, или звуковых знаков.

Инвариантное представление предмета стало выражаться звуковым знаком.

Звуковой знак оказался наиболее приемлемой формой выражения обобщенного

представления. Звуковой знак обладает той замечательной особенностью, что

он не похож на обозначаемое. Это свойство обеспечивает широкие возможности

актуализации значения звукового знака в отдельных аспектах речи и

применимости к каждому отдельному представителю класса однородных

предметов, когда в этом возникает необходимость. Например, слово стол

служит не только наименованием целого класса однородных предметов, но и

может быть употреблено как название единичного конкретного предмета,

например: Положи книгу па стол.

Фонетический знак, положенный в основу того или иного слова, как

правило, условен, случаен. Индифферентность звукового образа слова к его

содержанию способствует выполнению словом его функции — выражению общего.

Чувственный же знак в ощущениях и восприятиях прямо и непосредственно

относится к отображаемому предмету и зависит от него.

Звуковой знак не мог бы появиться, если бы в самом механизме познания

человеком объективного мира не были подготовлены благоприятные условия для

его появления. Таким благоприятным условием явилось наличие обобщенных

инвариантных образов предметов, т. е. понятий.

И. М. Сеченов замечает, что человек мыслит «дубом», «березой», «елью»,

хотя видел на своем веку эти предметы тысячу раз в разных формах. Эти

«средние продукты» не будут уже точным воспроизведением действительности,

так как при реальных встречах впечатления менялись от одного случая к

другому, а между тем по смыслу они представляют единичные чувственные

образы или знаки, заменяющие собой множество однородных предметов [56,

485].

Отсюда, конечно, не следует делать вывод, что понятие является знаком.

Понятие сохраняет связь с его источниками и отображает его свойства. Оно не

превращается в символ, иероглиф, и не перестает быть отображением

объективной реальности. Но в понятии есть некоторые черты, которые его

сближают со знаком. Понятие — инвариантное идеальное представление о классе

предметов. Понятие существует в сознании человека, но оно не существует

отдельно в природе. Подобно знаку, оно может быть отнесено к любому

предмету данного класса, не будучи абсолютно похожим ни на один конкретный

предмет. Именно эти свойства и роднят его со знаком. Отсюда легко понять,

почему словесный знак является наиболее пригодным материальным выразителем

понятия.

Хорошо известно, что идея о примате понятия, о том, что понятие

возникает раньше слова, не находит поддержки у большинства философов,

психологов и языковедов. Чаще всего утверждают, что до возникновения

звуковой речи вообще не могло существовать никаких понятий, так как понятие

может якобы возникнуть только на базе слова. Так, например, Д. П. Горский

пишет по этому поводу следующее: «Знак, слово, нужно лишь тогда, когда

познаваемый предмет не дан нам в чувственном восприятии и когда требуется

одновременно выявить те общие признаки, которые существуют у множества

предметов, поскольку нам в чувственном восприятии не даны сразу общие и

отличительные признаки всех деревьев, поскольку необходим особый

материальный носитель выделенного нами общего свойства. Этим материальным

носителем и выступает слово» [19, 98].

Подобные идеи высказывались и другими исследователями этого вопроса:

так, например, А. А. Потебня утверждал, что слово есть средство образования

понятия [47, 135]. По мнению Л. С. Выготского, понятие невозможно без

слова, мышление в понятиях невозможно без речевого мышления [12, 116].

Язык, по мнению А. Г. Спиркина, дал возможность человеку фиксировать общее

в предметах и явлениях, их связях и отношениях, расчленить их, соотнести и

синтезировать в понятиях и представить как относительно устойчивые [60,

69].

Существует также точка зрения, согласно которой общее вообще не может

закрепиться в человеческом сознании без слова. «Наш далекий предок,—

замечает Г. А. Геворкян,— часто наблюдал..., что если долго тереть одним

куском дерева по другому, они нагреваются. В результате миллиардного

повторения аналогичных операций из поколения в поколение человек получил

доказательство того, что есть нечто общее между всеми операциями «трение»,

что именно это общее и является причиной, вызывающей другое явление —

«теплоту». Г. А. Геворкян далее спрашивает: «Но как же закрепить в уме и

выразить это общее, эту причинную связь внешне различных явлений?.. Эту

«внечувственную», «лишенную образа и формы» закономерность невозможно

фиксировать в чувственно-наглядной форме. Такой субъективной внечувственной

формой, в которую облекается и в которой выражается познанная

закономерность, является слово» [15, 44— 45].

Но все дело здесь в том, что вышеуказанная закономерность, как

определенная сумма знаний, была закреплена в сознании человека еще до

появления её в слове. В противном случае он не мог бы возобновлять операции

по добыванию огня путем трения, так как процесс познания предмета каждый

раз должен был бы начинаться сначала.

Более реалистическую позицию в этом отношении занимает Л. О. Резников.

«Причины возникновения понятийного мышления,— справедливо замечает Л. О.

Резников,— заключаются не в языке. Потребности, вытекающие так или иначе из

условий материальной жизни людей, из их практической деятельности,

обусловили необходимость перехода от мышления в представлениях к мышлению в

понятиях, от элементарного наглядно-образного мышления к понятийному.

Диктуемая практическими нуждами необходимость отвлечения и обобщения,

выходящая за рамки возможного в наглядных представлениях, явилась

источником образования понятий» [50, 8].

Однако широкое распространение теории невозможности понятия без слов и

здесь оказало решающее влияние и заставило Л. О. Резникова прийти к

компромиссному решению этой проблемы. «Неверно, конечно,— замечает далее Л.

О. Резников,— что понятие предшествует слову, что оно существует до слова и

находит в слове только внешнюю форму своего выражения. Но столь же ложно

утверждение, что слово предшествует понятию, что оно создает понятие,

образует его, творит его».

По мнению Л. О. Резникова, «содержание понятия, его «материал»,

подготавливается, складывается, конструируется по материальным причинам,

принадлежащим к неязыковой сфере, но преобразование представления в понятие

полностью осуществляется и завершается лишь тогда, когда определившееся в

мышлении содержание понятия закрепляется, облекаясь в форму слова. Лишь

облекаясь в чувственную форму слова, соединяясь со звуком, содержание

понятия приобретает необходимую ясность» [50, 8]. Конечный вывод в данном

случае один и тот же: до возникновения слова понятие остается

неоформленным, т. е. по существу несозданным.

Если, однако, вновь вернуться к .определению инвариантного общего

представления о предмете, т. е. к определению понятия как известной суммы

знаний о предмете, то станет ясным, что эта сумма существенно не изменится,

если она и будет представлена каким-нибудь звуковым комплексом. Отсюда

может следовать только один вывод, что источник образования понятия лежит

не в языковой сфере и что понятие поэтому могло существовать и до появления

слова.

Образование понятия и образование слова имеют разные причины, хотя

существование понятия безусловно способствовало возникновению слова.

Причиной образования понятия является жизненная практика человека, тогда

как появление слов диктовалось потребностью в удобном средстве общения.

Таким удобным средством общения явились слова. Некоторые советские философы

и языковеды подвергали резкому осуждению положение о знаковом характере

слова. Наиболее типичными в этом отношении являются высказывания Л. О.

Резникова. «Знаковая теория языка,— писал в одной из статей Л. О.

Резников,— в сущности своей идеалистическая теория. Она антинаучна и

реакционна. Она служит средством протаскивания в область лингвистики

вреднейших агностических взглядов. Поэтому ее необходимо разоблачить,

раскритиковать и отвергнуть». По мнению Л. О. Резникова, признание слова

только знаком предмета или явления неминуемо ведет к иероглифической теории

познания [51]. «...Так как содержанием слова является понятие, то признание

слова в целом знаком предмета логически неизбежно приводит к утверждению

того, что понятие также является знаком внешнего предмета, т. е. приводит к

чистейшему агностицизму».

Нетрудно понять, что подобного рода критика основана на каком-то

недоразумении. Выражение «слово есть знак» представляет синекдоху, где

целое употреблено вместо части. На самом деле признание звуковой оболочки

слова знаком предмета вовсе не ведет к утверждению о том, что все наши

представления о предметах окружающего мира также являются знаками,

совершенно не отражающими сущности этих предметов. Все критики знаковой

теории слова вульгарно-социологически отождествляют средства познания

окружающего мира со средствами коммуникативного их выражения. Окружающий

мир прежде всего познается в жизненной практике человека путем

непосредственного воздействия на его органы чувств, и если в результате

этого воздействия в голове человека создается определенное представление о

каком-либо классе предметов, или понятие о нем, то обозначение его

звуковым знаком в целях общения отнюдь не означает, что уже имеющееся в

голове человека представление или понятие превратилось при этом в иероглиф.

Любопытна также в этой связи полемика против знаковой теории слова,

содержащаяся в брошюре В. А. Звегинцева «Проблемы знаковости языка» [26,

10—11]. Прежде всего В. А. Звегинцев пытается перечислить характерные

признаки знака, к которым относятся: 1) произвольность, или

немотивированность, 2) непродуктивность, 3) отсутствие системных отношений,

4) автономность знака и значения, 5) однозначность знака. Далее

рассматривается возможность приложимости этих признаков к языковым знакам.

При этом оказывается, что ни один из этих признаков знака к слову

неприменим. Слово не однозначно, поскольку существует полисемия слов;

звуковая оболочка слова неотделима от своего смыслового содержания и,

помимо выражения этого содержания, никаких функций не имеет, она

конструируется не из произвольных звуков, а из звуков определенного языка,

образующих фонетическую систему языка и поэтому находящихся в определенных

взаимоотношениях как между собой, так и с другими структурными элементами

языка; присоединение частей слова к корню, т. е. суффиксов, префиксов и т.

д. зависит от лексического значения слов. Слово лишено автономности,

поскольку понятия, по Дельбрюку, не образуются независимо от языка, то

слово и не изолировано в языке, так как его значение системно обусловлено.

Подобных системных отношений знак лишен. Не подходит к языку и признак

непродуктивности, поскольку звуковая оболочка слова, независимо от которой

значение не может существовать, играет существенную роль в смысловом

развитии слова, служа основой этого развития и тем самым характеризуясь

качествами продуктивности. Все эти соображения являются вполне достаточными

для В. А. Звегинцева, чтобы опровергнуть знаковую теорию слова. Остается

самый трудный пункт: как совместить со всем этим тот бесспорный факт, что

звуковая сторона слова не может быть соотнесена с природой предметов и

явлений, которые данное слово способно обозначать. В. А. Звегинцев пытается

рассмотреть эту проблему с лингвистической точки зрения. Оказывается, что

здесь смешивают лексическое значение слова и обозначаемые им предметы.

Лексическое значение — это не предмет, хотя и формируется и развивается в

непосредственной зависимости от предметов и явлений; но это не дает права

отождествлять его с предметом. Для подкрепления приводится замечание А.

Гардинера: «... предмет, обозначаемый словом «пирожное», съедобен, но этого

нельзя сказать о значении данного слова». Наличие знаковости В. А.

Звегинцев признает только у некоторых элементов языка, например, у

абсолютных терминов, однако терминологическая лексика не позволяет судить о

сущности знака в целом.

Вся эта аргументация на самом деле ничего не опровергает и не

доказывает. Знак — это такая субстанция, которая может обозначать другую

субстанцию при абсолютном отсутствии каких-либо элементов сходства с

обозначаемым. Как бы мы ни сравнивали звуковую оболочку слова со всякими

другими знаками, она этого своего основного признака не потеряет. Не

спасает в данном случае и предупреждение В. А. Звегинцева о недопустимости

отождествления лексического значения с предметом, что неточно даже с

фактической точки зрения.

Знак, как правильно замечает Г. П. Щедровицкий, может обозначать класс

предметов, но он может также относиться к каждому предмету в отдельности,

поскольку он обозначает предмет как целое со всем множеством его еще не

выявленных свойств. Он несет функцию метки [64, 65]. Отсюда следует, что в

данном случае знак прямо указывает на предмет, но он не отражает самой

природы предмета.

По определению А. С. Чикобавы, лексическое значение есть отношение к

обозначаемому, т. е. к предмету, явлению, факту реальной действительности

[62, 78].

Материальная система коммуникативных средств любого языка мира

является знаковой системой. Знаками являются не только слова, но и

формативы, выражающие отношение между словами. Если бы звуковая оболочка

слова не являлась по своей природе знаком, то в языке были бы совершенно

невозможны такие явления, как возможность обозначения одним и тем же

звуковым комплексом совершенно различных по своему характеру предметов;

возможность образования переносных значений слов; наличие разнозвучащих

синонимов, нередко выражающих очень близкие или тождественные понятия;

историческая устойчивость звукового комплекса, способного обозначать

предмет, подвергшийся в ходе исторического развития человечества сильным

изменениям и т. п. Звуковой комплекс потому и мобилен, что он является по

своей природе знаком.

Языки земного шара обладают необычайным многообразием, но при всем

этом многообразии любая коммуникативная система вне зависимости от того, к

какому языку она принадлежит, должна включать в себя два составных

элемента: 1) дискретно существующие звуковые сигналы, или слова, и 2)

систему элементов связи между словами.

Эта особенность коммуникативной системы легко может быть объяснена.

Содержание внешнего мира, окружающего человека, составляют предметы и связи

между ними. Отражение внешнего мира в голове человека состоит в познании

этих предметов и закономерных связей. Как бы разнообразны ни были языки

мира, они имеют один и тот же субстрат — окружающую человека

действительность—и одинаковую целевую или практическую направленность —

быть средством общения.

Являясь земным существом, человек может мыслить только привычными ему

земными формами и отношениями. Существовать на земле — значит использовать

предметы окружающего нас мира и закономерные связи между ними для целей

существования. Поэтому отражение человеком окружающего мира лежит в основе

всякой коммуникации.

Каждая коммуникативная система слагается из двух основных элементов —

дискретных звуковых сигналов, или слов, и средств связи между словами. В

связи с этим было бы уместно рассмотреть в основных чертах некоторые

особенности слова.

ПРИРОДА СЛОВА

В лингвистической, философской и психологической литературе широко

распространено мнение о том, что слово выражает понятие.

Поскольку понятие по сравнению с другими формами познания

действительности, как, например, ощущением, восприятием и представлением,

является его наиболее отвлеченной формой, то вряд ли можно было бы

сомневаться в правильности утверждения о том, что слово выражает понятие.

Однако вся беда состоит в том, что сущность понятия понимается по-разному.

В учебниках нередко можно встретить определение понятия как мысли о

предмете, отображающей его существенные признаки. «Понятие,— замечает Н. И.

Кондаков,— это высшая форма мысли, в которой отображается сущность предмета

или класса предмета» [33, 274]. «Для того, чтобы глубоко знать предмет,

надо отыскать его существенные признаки. Отобразить в нашей мысли

существенные признаки предмета — значит понять предмет. Поэтому та форма

мысли, в которой обозначаются эти признаки, и называется понятием» [33,

275]. В этом определении неправомерно смешаны два момента — понятие

существенных признаков и понятие сущности самого предмета. Древний

египтянин, живший примерно шесть тысяч лет тому назад, несомненно знал

некоторые существенные признаки луны, позволяющие ему отличить ее от других

явлений и предметов, но это далеко не значит, что он знал ее сущность.

Понятие, по мнению И. В. Копнина, является отражением всеобщего и

существенного в предмете, оно — особая форма суждения, посредством которого

постигаются закономерности развития предмета [34, 11].

Е. К. Войшвилло справедливо замечает, что в подобных определениях

понятие не отграничивается от множества других форм мысли, в частности от

суждения [10, 102]. Между тем многие философы определяют понятие как одну

из основных форм мышления, отличную от других форм, скажем, от суждения и

умозаключения.

В. Ф. Асмус не называет понятие особой формой суждения, но склонен

максимально ограничить объем его содержания. Стремление включить в состав

понятия все признаки (соответствующего) предмета, по мнению В. Ф. Асмуса,

не только совершенно неосуществимо, но с логической точки зрения совершенно

бессмысленно. Для задач практической жизни и для научного познания

достаточно, если из всего огромного множества свойств предмета мысль наша

выделит некоторые из этих свойств таким образом, что каждый из признаков,

отличающих эти свойства, отдельно взятый, окажется совершенно необходимым,

а все признаки, взятые вместе, окажутся совершенно достаточными для того,

чтобы при их помощи отличить данный предмет от всех других, познать данный

предмет по какой-то стороне его содержания. Такая группа признаков

называется группой существенных признаков, а мысль о предмете, выделяющая в

нем существенные признаки, называется понятием [1, 32].

Во всех вышеприведенных высказываниях понятию приписывалось довольно

узкое содержание, ограниченное указанием на существенные признаки. Однако

можно встретить и такие определения понятия, где его содержание является

напротив, довольно широким. «Понятие в марксистском понимании,— заявляет М.

М. Розенталь,— есть итог, результат обобщения явлений, их свойств,

признаков, закономерных связей» [53, 205].

Вместе с тем следует отметить, что уже давно наметилось другое

направление, сущностью которого является стремление найти у слова разные

функции, зависящие от нетождественности самих понятий, выражаемых словом.

А. А. Потебня различал так называемые ближайшее и дальнейшее значение

слова. «... Под значением слова,— отмечает А. А. Потебня,— разумеются две

различные вещи, из коих одну, подлежащую ведению языкознания, назовем

ближайшим, другую, составляющую предмет других наук,— дальнейшим значением

слова. Только одно ближайшее значение составляет действительное содержание

мысли во время произнесения слова. Когда я говорю «сижу за столом», я не

имею в мысли совокупности различных признаков сидения, стола,

пространственного отношения «за» и пр. Такая совокупность, или понятие,

может быть передумана лишь в течение ряда мгновений, посредством ряда

умственных усилий и для выражения своего потребует много слов. Ближайшее,

или формальное, значение слов, вместе с представлением, делает возможным

то, что говорящий и слушающий понимают друг друга». В говорящем и

слушающем, замечает А. А. Потебня, чувственные восприятия различны в силу

различия органов чувств, ограничиваемого лишь родовым сходством между

людьми. Еще более различны в них комбинации этих восприятий, так что когда

один говорит, например, это береза 'дерево', то для другого вещественное

значение этих слов совсем иное. Оба они думают при этом о различных

вещах, но так, что мысли их имеют общую точку соприкосновения:

представление (если оно есть) и формальное значение слова. Общее между

говорящими слушающим обусловлено их принадлежностью к одному и тому же

народу. Другими словами: ближайшее значение слова народно, между тем

дальнейшее, у каждого различное по качеству и количеству элементов,—лично

[46, 19—20].

Фактически А. А. Потебня пытался разграничить узкое и широкое понятие.

В дальнейшем эта мысль неоднократно повторялась разными исследователями,

только в ином терминологическом выражении.

Так, например, Л. Г. Воронин предлагает различать смысловое значение

слова и понятие. Смысловое значение слова — это такое его выражение, при

котором в слове выражается совокупность любых признаков предмета или

явления. Понятие же есть отражение определенной совокупности общих и

существенных признаков предмета [11, 14]. Нетрудно заметить, что в этой

формулировке смысловое значение — это сумма знаний о данном предмете или

широкое понятие. Узкое понятие получает название понятия вообще.

По мнению Л. Г. Воронина, значение слова складывается из двух основных

отношений к действительности: обозначения предмета и отражения предмета.

При одном и том же языковом способе обозначения предмета отражение предмета

может быть различным. И наоборот, при одном и том же отражении предмета

способы его обозначения могут сильно различаться. Обозначение словом

предмета в данном языке, как правило, постоянно во все периоды употребления

слова и в древности и в настоящее время, и для ребенка и для взрослого и т.

п. [11, 6]. Отнесенность слова к предмету или явлению как обозначение

данного предмета или явления не изменяется, а отнесенность слова к предмету

как отражение данного предмета меняется под влиянием различных факторов, в

том числе и таких, как исторический уровень познания данного предмета,

уровень познания предмета отдельной личностью и т. д. [11, 7].

«Обозначение, как форма отношений слова к действительности, выступает

в специфической форме, в форме названия. Звуковая сторона слова является

той материальной чувственной основой, благодаря которой слово становится

сигналом второй сигнальной системы и тесно связывается с функцией отражения

словом действительности. Во всех случаях употребления слова она через

функцию обозначения, названия предмета вызывает у всех употребляющих данное

слово представление об одном и том же предмете или явлении» [1, 8]. «... В

смысловое значение слова включаются на равных правах сведения самой

различной значимости, а в понятие включаются не все признаки предмета,

поскольку при образовании понятия происходит отбор только общих и

существенных признаков предмета, а не включение всех сведений о

предмете» [11, 13].

Д. П. Горский также пытается произвести разграничение. Но если

смысловое значение, по определению Л. Г. Воронина, включает сведения самой

различной значимости, то, по терминологии Д. П. Горького, значение отражает

только отличительные признаки, которые позволяют различать одну группу

предметов от другой. Понятие в трактовке Л. Г. Воронина отражает

существенные признаки предмета, но у Д. П. Горского оно получает иное

толкование. Понятие, по Горскому, отражает все существенные и отличительные

признаки группы предметов [18, 82].

По мнению В. М. Богуславского, в понятиях откладывается,

аккумулируется общественно-историческая практика людей, подытоживается и

резюмируется знание, накопленное за известный период [4, 213]. Вместе с тем

он отмечает, что в значении слова используется не все содержание данного

понятия, а только часть его, известная всем членам общества. Таким образом,

значение определяется как часть понятия [4, 244].

К этой точке зрения позднее примыкает и Д. П. Горский. В своей статье

«Роль языка в познании» он различает два типа понятий— понятия, которыми мы

пользуемся в повседневной жизни, и научные понятия. Понятие в широком

смысле, т. е. обыденное понятие, и значение слова совпадают. Научное же

понятие, выражаемое тем или иным словом, играет и роль значения этого слова

(т. е. по признакам, отраженным в этом понятии, можно отличать предметы,

обозначаемые словом, которым выражается данное понятие) и роль мысли,

раскрывающей сущность предметов, обозначаемых этим словом [19, 85].

Рассматривая вопрос о соотношении концептуального ядра лексического

значения с понятием, С. Д. Кацнельсон считает необходимым разграничение

формальных и содержательных понятий. Формальное понятие представляет тот

минимум наиболее общих и в тоже время наиболее характерных отличительных

признаков, которые необходимы для выделения и распознания предмета. Этот

минимум обычно охватывается формальным определением предмета, которое

руководствуется тем, что более обычно или что чаще всего бросается в глаза

и ограничивается этим. Содержательное понятие идет дальше формального и

охватывает все новые стороны предмета, его свойства и связи с другими

предметами. С. Д. Кацнельсон считает, что значение слова в своем

концептуальном содержании соответствует формальному понятию [27, 18].

Различать два смысла слова «понятие» — широкий и узкий—предлагают и другие

исследователи. Так, Д. Д. Райкова разграничивает: 1) понятие как значение

слова (понятие в широком смысле слова) и 2) понятие как форма знания

(понятие в узком смысле). Понятие в широком смысле есть тот элемент

значения слова, в силу которого слово сообщает о предмете мысли

независимо от того, осуществляется ли это через знание существенных в

философском смысле признаков предмета (или только отличительных признаков,

достаточных, чтобы предупредить подмену предмета мысли, но еще не

отражающих закономерности существования предмета) и независимо от того,

выражается ли в речи знание предмета, или не выражается. В том случае,

когда понятие представляет собой раскрытие существенных признаков предмета,

мы имеем дело с понятием в узком значении этого слова, с понятием как

формой знания [48, 2].

Некоторые исследователи не считают целесообразным производить

разграничение терминов «понятие» и «значение». Так, например, Л. О.

Резников утверждает, что значение слова является понятием [50, 32]. А.

Шафф, рассмотрев все аргументы в пользу необходимости различения двух этих

категорий, приходит к выводу, что встречающаяся в литературе точка зрения о

различии понятий и значений слов целиком ошибочна [63, 278]. Того же мнения

придерживается и Л. С. Ковтун, выдвигающая против различения понятия и

значения следующие аргументы: 1) слово имеет в основе своего значения

понятие; 2) значение слова — это реализация понятия средствами определенной

языковой системы, поэтому значение слова отражает через понятие лежащую в

его основе реальную действительность; 3) рассматривая вопрос о соотношении

понятия и значения слова с точки зрения языка как реальности мысли, мы не

имеем никаких оснований сомневаться в адекватности значения слова понятию

[28, 77]. По определению Е. М. Галкиной-Федорук, слово своим звуковым

составом выражает понятие, которое отражает явление действительности [13,

21]. Понятием называет значение и К. Айдукевич: «Понятие лошади есть

значение имени «лошадь», понятие треугольника есть значение имени

«треугольник»» [67, 18].

Насколько можно видеть из всего вышеизложенного, термин «понятие»

имеет довольно многочисленные и противоречивые определения. Прежде чем

рассмотреть вопрос о том, что собственно выражает слово, необходимо

определить его наиболее существенные функции в речи.

Слово в речи имеет три основных функции — номинативно-

дифференцирующую, экспликативную и репрезентативную. Основная задача

номинативно-дифференцирующей функции состоит в произнесении звукового

комплекса с той целью, чтобы слушающий опознал обозначаемый данным звуковым

комплексом предмет или его признак (качественный или процессуальный).

Совершенно ясно, что для осуществления этой цели нет никакой необходимости

воспроизводить всю сумму сведений о данном предмете, которая может быть в

сознании слушающего. Весь расчет в данном случае ориентируется на то, чтобы

слушающий опознал предмет по какому-то минимуму дифференциальных

признаков.

Для того чтобы уяснить, как образуется в сознании человека этот

минимум дифференциальных признаков, полезно обратиться к некоторым данным

современной физиологии. Установлено, что всякая двигательная функция по

мере своего совершенствования в той или другой мере редуцируется. Если при

первом предъявлении предмета взгляд испытуемого обегает весь контур

предмета полностью, то уже при втором-третьем предъявлении взгляд

задерживается лишь на более значимых пунктах контура, так называемых

критических точках. То же самое явление наблюдается при ощупывании

предмета. Опыты Евг. Н. Соколова показали, что восприятие начинается с

развернутой системы осязательных движений, обеспечивающих ознакомление со

всеми элементами изучаемого объекта. По мере ознакомления с изображениями

маршрут осязательного движения сокращается. Так, например, при предъявлении

буквы Е испытуемый на этой стадии правильно опознает ее, уже достигнув

средней линии буквы. Далее процесс восприятия сокращается еще более.

Испытуемый, например, при предъявлении буквы Н опробует только три точки.

Евг. Н. Соколов подчеркивает, что не все точки изображения или поверхности

несут одинаковую информацию, позволяющую дифференцировать их. Основными

носителями информации являются критические точки, остальные элементы

являются носителями избыточной информации [32, 103—104].

Можно предполагать, что при многократных встречах человека с каким-

либо предметом опознавательные функции также редуцируются. В сознании

остаются только основные носители информации, которые и образуют минимум

дифференциальных признаков, вполне достаточный для узнавания предмета и

отличения его от всех других предметов. Очевидно, номинативно-

дифференцирующая функция слова и базируется на этом минимуме

дифференциальных отличительных признаков.

Уже в самом простом предложении, выражающем суждение, например, береза

— дерево, отдельное слово подвергается экспликации, или раскрытию различных

его свойств, которые могут сообщать слушающему различные сведения о данном

предмете. Объем этих сведений теоретически может быть неограничен (о березе

и ее свойствах может быть написана целая монография). У разных людей он

неодинаков. Поэтому соотношение минимума дифференциальных признаков и

различных объемов знаний о данном предмете можно выразить в виде очень

простой схемы:

Концентрические круги обозначают различные объемы более обширных

знаний о предмете. Ядро представляет минимум дифференциальных

различительных признаков. Объем сведений о предмете, заключающийся в

минимуме дифференциальных признаков, может быть очень невелик. Для того

чтобы иметь общее представление о корабле, достаточно знать хотя бы самые

общие его контуры и ассоциировать его с морем. Можно даже произвести такой

интересный психологический опыт. Представим себе разговор двух человек.

Один из них плавал на корабле всю жизнь, а другой впервые увидел корабль

всего несколько дней тому назад. И если он произнесет фразу Вчера я видел в

море корабль, то у бывалого моряка может возникнуть в голове только самое

общее представление о корабле, несмотря на его огромный опыт. Интересный в

этом отношении пример приводит А. Шафф: «Самый выдающийся специалист в

области ветеринарии, описывая военный парад, в котором выступали также

кони, не переживает научного понятия «конь» и не развивает в сознании всех

его существенных черт, что он без сомнения делает, читая студентам лекции

по соответствующему разделу животноводства» [63, 277].

Это явление легко объясняется некоторыми особенностями человеческой

психики. Подобно тенденции к экономии, проявляющейся в языке, в

человеческой психике существует тенденция к экономии физиологических

затрат. Человек никогда не будет напрягать память, вспоминать разные

частные детали, когда этого не требуют обстоятельства.

Минимум дифференциальных отличительных черт, по-видимому, у всех

говорящих на данном языке одинаков. Свойство слова возбуждать этот минимум

и опознавать то, что скрывается за данным звуковым комплексом, и превращает

язык в очень удобное средство общения людей. Необходимо отметить, что люди

не всегда эту особенность четко осознают, примером чего может служить

следующее рассуждение Джавахарлала Неру: «Ни одно слово, ни в одном

языке,—говорит Неру,—не толкуется, вероятно, столь различно разными людьми,

как слово «религия» (или соответствующие слова на других языках). По всей

вероятности, нельзя найти двух лиц, у которых, когда они услышат или

прочтут это слово, возникали бы одни и те же мысли и образы.

Это могут быть мысли и образы, связанные с обрядами и церемониями,

священными книгами, человеческим обществом, определенными догмами, нормами

морали, благоговением, любовью, страхом, ненавистью, благотворительностью,

самопожертвованием, аскетизмом, постом, пышными трапезами, молитвами,

древней историей, бракосочетанием, смертью, потусторонним миром,

беспорядками и разбитыми головами и т. п.»[1].

Неру, однако, забывает, что при всем разнообразии представлений,

которое может вызвать в головах людей слово «религия», у этого слова есть

дифференциальный минимум, который позволяет его отличить от таких понятий,

как «подлость», «злость», «страдание», «любовь», «тоска» и т. п. Это

совокупность определенных верований, обрядов, правил и т. п., связанных с

поклонением кому-то или чему-то.

Каждое понятие является совокупностью определенных знаний о предмете.

Все эти разные объемы знаний относятся к одному слову, представленному

определенным звуковым комплексом. Способность представлять все эти объемы и

составляет сущность репрезентативной функции слова.

Необычайная противоречивость определения термина «понятие» происходит

оттого, что люди сегментируют этот объем знаний: то они отбирают минимум

дифференциальных признаков и называют его понятием, то расширяют этот объем

сведений и тоже именуют его понятием. Поэтому всякие споры о различии между

значением и понятием являются беспредметными. Значение слова очень тесно

связано с минимумом дифференциальных признаков. Если этот минимум выражает

понятие, хотя и узкое по своему объему, то почему же значение должно

представлять категорию, отличающуюся от понятия. Вряд ли комплекс знаний о

предмете целесообразно называть содержательным понятием. В таком случае

монография, посвященная описанию березы и содержащая сотни и тысячи

различных понятий, будет выражать одно содержательное понятие. Не лучше ли

термин «понятие» закрепить за узким понятием, базирующемся на известном

минимуме дифференциальных отличительных признаков, а содержательное понятие

называть просто суммой знаний о предмете. Эта сумма знаний является

переменной величиной.

Всякое понятие имеет определенный аспект. Поэтому наблюдение над

предметом может служить источником образования многих понятий, ср.,

например, такие понятия, как «береза», «дерево» и «растение». Один и тот же

предмет рассматривается с точки зрения его принадлежности к разным классам.

От предмета могут быть абстрагированы отдельные признаки и превращены в

самостоятельные понятия.

Широко распространено мнение о том, что понятия возникли только в

период оформления звуковой речи. С этим трудно согласиться. Комплексы

минимальных дифференциальных признаков, отличающих один предмет от другого,

по-видимому, возникли очень давно. Источником подобного рода комплексов

было непосредственное чувственное наблюдение. Первоначально, замечает Е. К.

Войшвилло», предметы некоего класса (например, атомы, химические элементы)

выделяются, естественно, по неглубоким, как правило, даже поверхностным,

чувственно воспринимаемым их свойствам» [10, 131].

Необходимо отметить, что понятия, в основе которых лежит комплекс

минимальных дифференциальных признаков, исторически необычайно устойчивы.

Узкое понятие реки, существовавшее в сознании пелазга, вряд ли сколько-

нибудь существенно отличалось от узкого понятия реки, существующего в

сознании современного грека. Комплекс признаков, отличающих реку от горы

или леса, по существу остался одним и тем же.

Выше уже говорилось о том, что еще до появления звуковой речи в

сознании людей могли возникать обобщенные инвариантные образы предметов,

основанные на знании этих предметов. Однако эти инвариантные образы

предметов были не коммуникативны. Один индивид не мог их сообщить другому.

Человеку было трудно мыслить такого рода понятиями в отрыве от конкретной

ситуации, хотя они существовали в его сознании. Это явление может быть

объяснено следующими причинами: всякое мышление предполагает установление

связей. Если представления, возникающие в результате наблюдения над.

предметами одного и того же класса, вели к образованию понятий, то

образование связующих понятий, которые могли бы объединять понятия в

цепочки, как это наблюдается в речи, было очень трудным делом. Как,

например, абстрактно представить такие понятия, как «принадлежность»,

различные пространственные понятия и т. п. Чтобы привести протопонятия в

логическую связь, необходимо было или наблюдать непосредственно конкретную

ситуацию, где предметы воспринимались в их естественной связи, или

восстановить ситуацию в памяти. Иного выхода не было. Можно предполагать,

что раньше всего у человека возникло внеситуативное представление причинно-

следственных связей. Он просто знал, что после дождя может быть сыро и

холодно, огонь может обжечь, приближение хищного зверя может грозить

смертью или в лучшем случае тяжелым увечьем. Однако осознание одних

причинно-следственных связей для внеситуативного мышления понятиями было

явно недостаточно.

Часто спорят о том, могли ли понятия возникнуть до звуковой речи.

Такой спор сам по себе беспредметен. Понятия могли возникнуть задолго до

появления речи, но внеситуативное мышление понятиями до возникновения речи

было затруднено, поскольку так называемые связующие понятия, дающие

возможность связать понятия в логически осмысленные цепи понятий, могли

окончательно оформиться и объективироваться только на базе слов, на базе

звуковой речи.

Грамматический строй любого языка является порождением звуковой речи.

На базе отдельных слов развивались различные формативы — окончания падежей,

личные глагольные окончания, различные словообразовательные суффиксы. В

этом смысле появление звуковой речи явилось колоссальным шагом вперед в

развитии человеческого мышления. Стал возможен отрыв мышления от

конкретной ситуации, поскольку понятия, их выражающие слова, включились в

определенную структуру материально выраженных связей. Протопонятия, не

опирающиеся на звуковые комплексы, по-видимому, вне конкретной ситуации

были довольно лабильными. Они даже могли ассоциативно налагаться друг на

друга. Внечувственные представления предметов, например, отдельных деревьев

— сосны, ели, березы и т. п., могли в известной степени затухать, сливаясь

в общее представление о лесном массиве. И только в конкретной ситуации,

благодаря так называемой селективной способности человека, эти

представления становились более отчетливыми и живыми. Опора на звуковой

комплекс в значительной степени уменьшила лабильность границ понятий.

Понятия стали более привязанными к определенной звуковой оболочке.

Развитие мышления сопровождалось увеличением количества вновь

выделенных свойств и качеств предмета. Кроме того, начинали появляться

такие понятия, обобщенный инвариантный образ которых представить было очень

трудно, а иногда даже и совершенно невозможно, ср. такие понятия, как

«справедливость», «ненависть», «животное», «растение» и т. п. Слово давало

возможность выразить все.

Благодаря тому, что словесный образ действительности может быть не

связан с чувственной наглядностью, необычайно расширяются рамки

употребления речи и появляются ее новые функции, абстрагирование и

обобщение получают неограниченные возможности. С появлением звуковой речи

становится возможным такой тип мышления, когда основное внимание

переключается с называния на связи между предметами мысли, тогда как сами

предметы мысли могут находиться за пределами опыта говорящего или

слушающего.

Каждое слово обобщает, но степень обобщения у слов в зависимости от их

функции и значения не является одинаковой. М. М. Кольцова различает четыре

типа связи между словом и тем, что оно означает:

I степень интеграции — слово замещает чувственный образ одного

определенного предмета (слово мама является сигналом только этого лица;

кукла — только вот этот конкретный предмет). Слово эквивалентно

чувственному образу предмета.

II степень интеграции — слово замещает несколько чувственных образов

от однородных предметов (слово кукла относится уже к нескольким предметам,

имеющим общие черты). Сигнальное значение слова здесь уже шире, чем

единичный чувственный образ, и вместе с тем менее конкретно.

III степень интеграции — слово замещает несколько чувственных образов

от разнородных предметов (слово игрушка обобщает и кукол, и мячики, и

кубики, и игрушечные автомобили, и т. д.). Сигнальное значение такого

слова очень широко и удалено от конкретных образов предметов.

IV степень интеграции — в слове сведен ряд обобщений предыдущей

степени (слово вещь, например, содержит в себе и обобщение, даваемое

словами игрушка, посуда, мебель и т. д. и т. д.). Сигнальное значение

такого слова чрезвычайно широко: связь его с чувственными корнями можно

проследить с большим трудом [32, 165—166].

Возникновение звуковой речи привело к образованию у человека так

называемой второй сигнальной системы. У человека возникли, развились и

достигли особого совершенства сигналы второй степени, т. е. сигналы,

заменяющие раздражение, исходящие непосредственно от предметов и явлений

окружающей нас действительности, в виде слов, произносимых, слышимых и

видимых. Первая сигнальная система — общая у людей с животными (система

раздражений, получаемых непосредственно от предметов материального мира);

вторая же, специфическая для человека,— система речевых сигналов. Слово

может быть также раздражителем, и притом таким, что оно может заменять и

вызывать те же реакции, что и непосредственный раздражитель, обозначаемый

определенным словом.

СПЕЦИФИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ

КОММУНИКАТИВНОЙ ЗНАКОВОЙ СИСТЕМЫ

В предыдущем разделе была отмечена огромная роль слова как звукового

знака. Появление слова знаменовало собой не только появление более

совершенного способа общения между людьми. Оно одновременно способствовало

появлению качественно новой формы мышления, абстрактного словесного

(вербального) мышления, позволившего человеку проникнуть в сокровенные

тайники окружающего его мира.

Однако наличие в языке одних только слов само по себе никогда не могло

бы обеспечить никакой коммуникации. Простое перечисление слов, вроде:

ворона, сидеть, дерево или берег, лес, гореть — представляет с точки зрения

слушающего явную бессмыслицу, в которой нет никаких связей.

Чтобы объяснить причину этого явления, необходимо обратиться прежде

всего к внеязыковым формам коммуникации. Окружающая человека среда также

способна быть источником определенной информации. Когда человек

непосредственно наблюдает, как ворона сидит на дереве или на берегу горит

лес, то благодаря жизненному опыту, многократному наблюдению подобных

ситуаций в прошлом он хорошо понимает, что здесь происходит, поскольку все

элементы данной ситуации непосредственно даны в их естественной связи.

Человек настолько привык к постоянному воздействию внешнего мира, что

легче всего он может понять только те связи предметов, которые он

обнаруживает в ежедневно наблюдаемых им конкретных ситуациях.

Когда говорящий желает что-либо сообщить другому, он вычленяет какую-

то часть ситуации, так как единичный речевой акт не в состоянии описать

всей ситуации в целом, и строит элементарную языковую модель избранной им

естественной микроситуации. Он обязан прежде всего указать на составляющие

ее элементы (в данном случае — определенные предметы) и выразить средствами

языка связи между этими предметами. В противном случае коммуникация не

достигает своей цели, так как собеседник или слушающий будет не в состоянии

что-либо понять. Предложения типа Ворона сидит на дереве или На берегу

горит лес будут представлять языковые модели этих двух ситуаций. Они дают

возможность слушающему мысленно представить действительные ситуации,

поскольку элементы языковых моделей и связи между ними изоморфны элементам

и связи подобных ситуаций, наблюдаемых в действительности. В данном случае

обозначены предметы, указаны их свойства и выражены отношения между ними. В

приведенном примере они выражены указанием на пространственные или

локальные характеристики (сидит на дереве, на берегу горит).

Читатель может на это возразить, что мы часто мыслим, не представляя

конкретных ситуаций. Действительно, мышление современного человека стало

настолько абстрактным, что оно часто обходится без представлений конкретных

ситуаций. Однако нельзя при этом забывать, что все типы предложений, по

крайней мере в их генезисе, представляли языковые модели конкретных

ситуаций, которые по мере развития человеческого мышления эпизодически

могли наполняться довольно абстрактным содержанием. Без создания языковых

моделей конкретных ситуаций языковое выражение элементарных связей между

предметами и явлениями окружающего нас материального мира было бы

фактически невозможно.

Когда человек непосредственно наблюдает какую-либо конкретную

ситуацию, он не нуждается в дроблении самой ситуации на элементы, поскольку

все эти элементы оказываются понятными в их естественном единстве и

целостности, наблюдаемых непосредственно.

Всякое языковое выражение предназначено прежде всего для другого

человека. Нужно выразить свою мысль в языковой форме так, чтобы слушающий

понял. Необходимость создания языковых моделей естественных ситуаций

требует объективации отдельных свойств предметов и отношений. В нашем

сознании они отделяются от их естественных носителей, находят отдельные

выражения в словах и формах языка или в смысловых аналогах этих форм. По

этой причине в каждом языке количество слов намного превосходит

количество самостоятельно существующих явлений действительности. Такие

понятия, как «теплота» или «твердость», «справедливость», «высота»,

«близость», «даль» и т. п., отдельно в природе не существуют.

Теплота является производным определенного состояния молекул и

неотделима от самого тела, где это движение происходит. То же самое следует

сказать и о твердости. Справедливость может проявляться в поступках,

представлять известный комплекс норм и т. д., но отдельно существующего

предмета, который мы могли бы назвать «справедливостью», в окружающем нас

мире также не существует. Понятия «даль», «близость», «высота» и т. п.

порождены чисто человеческой необходимостью ориентации в пространстве.

Предмет может существовать совершенно независимо от того, находится он

близко или далеко от говорящего субъекта.

Широко распространено мнение о том, что каждое слово обобщает. Однако

способность слова к большой генерализации огромного количества фактов не

должна затемнить другое: слову присуща одновременно способность к дроблению

предметов и явлений действительности. Слово одновременно и обобщает и

дробит действительность: «... Возьмем такое понятие как «тяжесть». Оно, с

одной стороны, есть результат дробления действительности, ибо есть

результат абстрагирования от формы, размеров, цвета, твердости и других

свойств и качеств различных предметов. Но тем же словом «тяжесть» мы

выражаем понятие, обобщающее огромное количество фактов, ибо в нем мыслится

не одно из свойств одного-единственного предмета, а свойство, общее

огромному количеству предметов и явлений действительности, рассматриваемых

определенной своей стороной» [15, 91—92].

Живая действительность в языке преображается. Все дробится на

отдельные как бы изолированно, или дискретно существующие элементы, многие

из которых на самом деле отдельно вообще не существуют. Иначе и быть не

может, так как отсутствие непосредственного созерцания требует определенной

замены, известного объяснения, конструирования его содержания.

Необходимость дробления действительности и выражения результатов этого

дробления отдельными словами в процессе коммуникации диктуется не только

стремлением к созданию языковых ситуационных моделей. Выше уже говорилось о

том, что в основе актов коммуникации лежит отражение человеком окружающей

его объективной действительности. Это отражение не должно представлять

познание каких-нибудь отдельных сторон действительности. Оно должно быть

относительно всесторонним и полным.

Свойства предметов и их закономерные связи также раскрываются в актах

коммуникации. В актах коммуникации предмет получает различные определения.

По этой причине человеческая речь осуществляется преимущественно в

форме предложений, в которых обычно выражается какое-нибудь суждение о

предмете, раскрывающее его признаки и его отношения к другим предметам.

Всякое определение рассматривает предмет только с какой-то одной стороны,

составляя истину относительную. Только сумма определений дает всестороннее

знание предмета — истину всестороннюю и конкретную. Для того чтобы найти в

предмете существенное, охватить предмет со всех сторон, надо высказать ряд

суждений об относительной значимости их, выделить из этого множества

предикатов существенный, тот, который глубже отражает объективные связи

вещей.

В актах коммуникации находят языковое выражение формы мышления, из

которых основными являются суждение, и предложение. Как будет показано

ниже, построение ситуативных языковых моделей в разных языках мира

отличается большим разнообразием. Логическое мышление отражает законы

диалектики материального мира. Оно основано на отвлечении самых общих

связей и зависимостей предметов и явлений внешнего мира. Общность основных

закономерностей объективного мира находит свое отражение в законах логики,

которые являются едиными для всех людей законами связи мысли в рассуждении.

Именно благодаря этому логический строй мысли у всех народов —

существовавших в прошлом и современных — одинаков, хотя сами мысли в

различных языках мира могут выражаться по-разному.

Обычно утверждают, что в языке находят свое выражение три основные

формы мышления — понятие, суждение и умозаключение. Однако в процессе

познания объективного мира человек практически никогда не оперирует одними

только понятиями вне суждений и умозаключений.

Процесс обнаружения общих свойств вещей начинается с самой простой

формы отражения внешнего мира в нашем сознании, в которой мы отображаем

наличие или отсутствие у предмета каких-либо признаков и связей, например:

сосна (есть) дерево, колхоз (есть) социалистическое предприятие, снег

белый. Суждение состоит из двух основных элементов — субъекта суждения, или

логического подлежащего, и предиката суждения, или логического сказуемого.

В языке суждение выражается предложением, хотя, по мнению логиков, не

каждое предложение может быть суждением.

Оба члена суждения должны быть связаны так называемой предикативной

связью. Без предикативной связи нет суждений. Раскрытие признака предмета

может осуществляться в языке и атрибутивным способом, ср. русск. красный

карандаш. Логика, однако, не считает подобные сочетания суждениями,

поскольку здесь в предикативной связи признак приписывается понятию как

собственный. Следовательно, при атрибутивной связи отношение одного

понятия к другому понятию не устанавливается. Н. И. Жинкин рассматривает

поэтому атрибут как предикат второго порядка [25, 30].

В суждении отражается объективная связь между предметом и его

свойствами. Суждение имеет довольно много отдельных видов, которые

классифицируются по содержанию, объему и количеству отображаемых предметов,

по характеру связи между отображаемыми предметами и их свойствами и по

степени существенности для предмета отображаемого свойства. Отображая связи

и отношения предметов материального мира, наши суждения в процессе мышления

связываются друг с другом. Сопоставляя суждения, связывая вновь полученные

суждения с имеющимися суждениями, мы выводим новое знание об окружающей

действительности. Подобные операции с суждениями и являются

умозаключениями.

Умозаключение тем отличается от суждения и понятия, что оно

представляет связь отдельных мыслей, между которыми имеется логическая

связь, отображающая взаимосвязь предметов и явлений объективного мира.

Умозаключения могут быть индуктивными, когда процесс рассуждения идет

от знания единичных или частных фактов к знанию общего правила, и

дедуктивными, когда процесс рассуждения идет от знания общего правила к

знанию о каком-либо единичном факте, на который данное общее правило

распространяется. Умозаключения являются особо важной формой познания

окружающего мира. Все выводы фактически основываются на умозаключениях.

Суждение и умозаключение представляют основные формы, с помощью

которых осуществляется логическое мышление со всеми присущими ему

логическими операциями.

Однако человеческая коммуникация, осуществляемая средствами языка, не

сводится только к беспристрастному отражению предметов и явлений

материального мира и закономерных связей между ними.

Необходимо постоянно иметь в виду, что языком для целей общения

пользуются люди. Поэтому физиологические особенности человеческого

организма, специфические особенности коммуникационной техники и, наконец,

специфика языкового знака, органически не связанного с природой

обозначаемого, превращают язык в особый феномен, отличающийся целым рядом

характерных свойств.

Если бы язык служил только средством выражения предметов и явлений

окружающего мира, отраженных в нашем мышлении, их свойств и закономерных

связей, то можно полагать, что подобный язык был бы мало похож на те живые

языки, которыми люди пользуются в повседневной жизни.

Хотя в некоторых планах речи и возможна сухая констатация того,

что происходит в окружающем мире, не она является характерной для

человеческого языка как средства коммуникации. Шарль Балли справедливо

замечает, что идеей является всякий психический акт, при котором мы,

преодолевая собственное «я», проникаем в область того, что существует

отдельно и независимо от нас. Однако это усилие почти всегда тщетно, ибо мы

являемся рабами собственного «я», мы постоянно примешиваем его к

действительности, и последняя не отражается, а преломляется в нас, т. е.

подвергается искажениям, причина которых кроется в самой природе нашего

«я». Далее Балли указывает, что нашу индивидуальность составляет

эмоциональная сторона нашего существа: наши чувства, побуждения, желания,

стремления — одним словом, все, что составляет нашу духовную жизнь, что так

или иначе отражается на деятельности нашего физического существа, все, что

стимулирует нас к действию, все, из чего складываются не зависящие от

рассудка темперамент и характер человека [2, 22—23].

В акте речи проявляется отношение говорящего к совершаемому действию,

трактовка его как действия, вполне реального или нереального, желаемого,

предполагаемого или потенциально возможного. Это отношение лежит в основе

категории модальности, которая, как известно, не играет никакой

существенной роли при характеристике предметов и явлений.

Говорящий стремится сделать речь более доходчивой и доступной

пониманию своего собеседника. Осуществление этой необходимости ведет к

появлению целого ряда средств, как, например, логическое ударение,

употребление различного рода выделительных и усилительных частиц,

пояснительных и вводных слов, стремление к экспрессии, выражающейся в

употреблении слов в переносном, или метафорическом, значении, в подборе

специальных образных выражений и более сильно действующих на восприятие

языковых средств.

Свойства предметов материального мира не зависят от их

пространственного расположения. Кусок гранита не будет менять своих свойств

в зависимости от того, находится он в десяти метрах от говорящего или на

расстоянии километра от него, будет он лежать под деревом или на вершине

горы. Между тем в процессе речи пространственные характеристики имеют очень

большое значение, и для их выражения имеется целая система языковых

средств, например, различного типа местоимения, местоименные наречия и т.

п.

Отличительной особенностью коммуникативных актов, осуществляемых при

помощи языка, является их ярко выраженная избирательность. Ситуация, в

которой происходит общение, может иметь бесчисленное множество самых

различных характеристик, но в каждом коммуникативном акте из этого

континуума отбирается что-то одно, и на него направляется внимание

собеседника. Возникает необходимость наличия в языке особых

дейктических средств. Этим объясняется, например, тот примечательный факт,

что ни один язык мира не обходится без местоимений.

Различные пространственные характеристики также обладают дейктической,

ограничительной функцией, хотя и более слабо выраженной, чем у местоимений.

Пространственные характеристики нужны для ориентации собеседника,

концентрации его внимания на определенных предметах или явлениях, более

четкого отграничения содержания высказываемой мысли и т. п.

В окружающем нас мире нет таких явлений, как определенность или

неопределенность предмета, тем не менее во многих языках мира имеются

артикли. Артикли также относятся к чисто вспомогательным средствам речевой

ориентации.

Во многих языках мира существует такая часть речи, как союзы. В

реальном мире вещей и явлений нет ничего, что бы соответствовало союзам.

Союзы созданы человеком как техническое средство для выражения логической

связи между отдельными высказываниями. В этом легко убедиться при

непосредственном наблюдении различных реальных ситуаций. Если вы видите,

что молния ударила в дерево, и оно сломалось, вы не нуждаетесь в каких-либо

связующих средствах между этими явлениями, так как причина и следствие даны

наглядно. Другое дело, когда сообщается об этом в речи или письменно на

бумаге. Связь между суждениями можно выразить, например, таким способом:

Дерево сломалось, потому что в него ударила молния.

Во многих языках существует целая система так называемых придаточных

предложений. Однако придаточные предложения относятся только к технике

речи. В. Н. Мороз справедливо замечает, что никаких придаточных актов

познания никогда не было. Что касается так называемых придаточных

предложений, по крайней мере определительных, подлежащных, места, времени и

других, то они имеют те же функции, что и определение [40, 75].

В среде логиков до сих пор идет спор о том, является ли вопросительное

предложение суждением. Большинство логиков склоняется к тому, что

вопросительное предложение по своей сущности не является суждением,

поскольку говорящий в данном случае не ставит задачей раскрытие каких-либо

новых средств предмета.

Более правы, пожалуй, те логики, которые вопрос рассматривают как

форму суждения, использованную в специальных целях. Вопросительное

предложение является специфическим атрибутом коммуникативной техники,

поскольку в окружающем нас мире нет явлений, аналогичных вопросу.

Таким же специфическим атрибутом коммуникативной техники является

побудительное предложение.

В некоторых языках существует явление, называемое consecutio temporum

(последовательность времен), когда постановка времени в придаточном

предложении в известных случаях определяется временем главного

предложения. Это также чисто языковое явление, не имеющее логических

обоснований в реальной действительности.

В окружающей нас действительности каждый предмет может быть только

самим собой. Так, например, разветвление реки по существу не имеет ничего

общего с рукавом одежды, хотя оно может иметь общее с ним наименование, ср.

русск. рукав реки и рукав пальто. Сосна в реальной действительности никогда

не может превратиться в хлеб, но слова, служащие для их наименования, могут

совпасть в одном звуковом комплексе, ср. фр. pin 'сосна' и pain 'хлеб'

(произн. рF?) [52, 89]. Лошадь и корова разные животные, но морд. li?me

'лошадь' и финск. lehmд 'корова' произведены от одного и того же корня.

Один и тот же предмет в языке может иметь несколько названий, ср.

глаза и очи, путь и дорога, хотя ни один из предметов окружающего мира не

может заключать в себе несколько противоположных сущностей. Совершенно

разные предметы нередко обозначаются в языке одним и тем же комплексом.

Так, например, дхвр в языке хинди может иметь следующие значения: 1) дхвр

'ливень', 2) дхвр 'долг', 'задолженность', 3) дхвр 'провинция', 'область',

4) дхвр 'лезвие', 'острие', 5) дхвр 'край, конец'.

Одно и то же значение может быть выражено самыми различными способами,

например:

1. Мы с Иваном друзья со школьных лет.

2. Мы с Иваном дружны со школьных лет.

3. Мы с Иваном дружим со школьных лет.

4. Мы с Иваном в дружбе со школьных лет.

5. У нас с Иваном дружба со школьных лет.

Если подходить к отражению реальной действительности в языке с точки

зрения точности и адекватности отражения, то различные метафорические

выражения типа: смерть пожинает свои плоды, темнота окутала море, солнце

погрузилось в океан, река играет, перед домом выросли сугробы снега, ревет

водопад, тоскует одинокая рябина, промчались годы и т. д.— следует

рассматривать как порождение человеческой фантазии.

Предмет или явление могут не обнаруживать никаких существенных

изменений на протяжении многих десятков тысяч лет, хотя их название в языке

может измениться неоднократно. Название огня в большинстве финно-угорских

языков сохраняет старое наименование, существовавшее, по-видимому, еще в

языке-основе, ср. финск. tuli, сев. саамск. dollв- ~ dolв-, морд. tol, мар.

tul, удм. tyl 'огонь'. В коми-зырянском языке для обозначения огня возникло

новое слово. Латинский глагол edo 'есть', имеющий параллели во многих

индоевропейских языках, был заменен во французском языке новым глаголом

manger 'есть'.

В реальном мире существует закон корреляции между изменением

внутренней сущности и внешней формы. Так, например, любое изменение

молекулярной структуры какого-либо вещества приводит к образованию другого

вещества, совершенно не похожего по своему внешнему виду на исходное.

В языке такого закона нет. Предмет может измениться до неузнаваемости,

но его наименование может сохраниться, ср. древнегреческое слово dТmoj

'дом', существовавшее еще в гомеровскую эпоху, и современное русское дом.

В объекте не могут осуществляться одновременно все его состояния —

прошлое, настоящее и будущее. Окружающий нас мир никогда не воспроизводит

своего исторического прошлого в данный момент, не говоря уже о проекции

чего-либо в план будущего.

Благодаря наличию таких свойств человеческой психики, как память и

воображение, человеческая речь может иметь три временных плана — план

настоящего, план прошедшего и план будущего.

Однако самая примечательная особенность человеческой речи состоит в

том, что, несмотря на единство форм логического мышления у всех народов

мира, конкретные языки, их словарный состав и грамматический строй

отличаются довольно большим разнообразием. Этот факт на первый взгляд может

показаться довольно парадоксальным, поскольку коммуникация в основном

строится на базе отражения человеком законов объективного мира, на базе

логического мышления, и в то же время логическое мышление как бы совершенно

безразлично к тому, как оно выражается и чем выражается.

В действительности так оно и происходит. Всякий мыслительный акт

связан с выражением значений. Без выражения значения нет мышления. Поэтому

первейшим условием осуществления любого мыслительного акта является

выражение значения. Все языковые средства могут быть пригодны, если они это

обеспечивают. Поясним этот тезис некоторыми примерами. Возьмем для

иллюстрации довольно простой пример: Птица сидит на высоком дереве. Это

предложение с логической точки зрения представляет суждение, имеющее

субъектно-предикатную структуру.

Целевое задание этого суждения состоит в раскрытии признака

определенного понятия, в данном случае птицы. Признак этого понятия 'сидит'

не только раскрывается, но и получает некоторую детализованную

характеристику — локальное определение. Указывается, что птица сидит на

дереве. Если транспонировать это смысловое задание в сферы различных языков

и проследить, какими средствами оно может быть выражено, то мы не получим

той единой схемы, которую допускает его логическая трактовка. В некоторых

языках необходимо будет выразить языковыми средствами, будет ли эта птица

для говорящего определенной или неопределенной, т. е. употребить

соответствующий артикль. В одних языках определенный артикль будет

препозитивным, а в других постпозитивным. Различным может быть и его

происхождение. Он может возникнуть из указательного местоимения, но

есть случаи, когда определенный артикль развивается на базе притяжательного

суффикса. В тех языках, где артикль изменяется по падежам, как, например, в

немецком, в именительном падеже единственного числа он будет иметь особую

форму, но есть языки, где определенный артикль по падежам не изменяется,

например, венгерский. В языке, имеющем именные классы, слово 'птица' должно

получить определенный показатель класса. Некоторым аналогом таких именных

классов в русском языке является род. Слово 'птица' в русском языке

принадлежит к женскому роду. В тех языках, где деление имен на классы

отсутствует, слово 'птица', естественно, не получит никакого классного

показателя. Раскрываемый в слове признак, в данном случае определенное

состояние, в различных языках мира обычно выражается глаголом. В этой

области мы можем найти не меньшее разнообразие. Глагольная форма может

иметь специальное личное окончание, указывающее, что действие или состояние

осуществляется субъектом 3-го лица. Некоторые языки мира — китайский,

японский, вьетнамский, монгольский, индонезийский, аварский и др. могут

обходиться без личных окончаний, поскольку личные местоимения могут с

успехом осуществлять ту же функцию. Есть языки, где роль личных окончаний

выполняют личные префиксы. Неодинаково и место глагола во фразе. Например,

в кельтских языках глагол чаще всего располагается в начале предложения.

Наоборот, во многих языках агглютинативного строя он стремится занять

конечное положение.

В языках, имеющих именные классы, показатель класса субъекта действия

может в целях согласования наличествовать и в глагольной форме.

В тех языках, где существуют особые типы спряжения для переходных и

непереходных глаголов, спряжение глагола 'сидеть' естественно будет

отличаться от переходных глаголов типа 'читать' (что-либо) или 'рубить'

(что-нибудь). В некоторых языках, например, абхазо-адыгских, локальная

характеристика признака может быть включенной в состав глагольной формы

путем присоединения к основе глагола особого префикса, соответствующего по

значению русскому предлогу на. Получается нечто вроде птица дерево насидит.

В некоторых языках проводится различие между действием, совершающимся

вообще, безотносительно ко времени, и действием или состоянием,

совершающимся в данный момент. По этой причине глагол 'сидеть' в данном

случае будет употреблен в форме настоящего времени данного момента, ср.

англ. Present continuous tense. Что касается самой структуры этого времени,

то опять-таки в разных языках, где это время употребляется, она может быть

неодинаковой. В английском языке это время образуется из форм настоящего

времени вспомогательного глагола 'быть' и причастия настоящего времени,

например, I am writing 'Я пишу в данный момент'. Примерно но той же

схеме оно строится в ирландском и валлийском языках. В скандинавских языках

в этих целях также будут употреблены формы настоящего времени

вспомогательного глагола 'быть', но они соединяются не с причастием

настоящего времени, а с инфинитивом, которому обычно предшествует предлог,

ср. исл. нg er aр lesa 'я читаю в данный момент' и т. д.

В турецком языке это время образуется на базе формы местного падежа

инфинитива, к которой присоединяются аффиксы сказуемости, например, о

yazmaktadir 'он пишет в данный момент'. В албанском языке для выражения

этого значения достаточно простой частицы, которая обычно ставится перед

формами настоящего времени, например, plani ро realizohet 'план (в

настоящее время) выполняется успешно'.

Если ограничиться только теми языками, в которых не различается

настоящее время данного момента, то в самой структуре настоящего времени в

разных языках можно найти немало различий. В некоторых иранских языках,

как, например, в персидском и афганском, настоящее время имеет специальный

отличительный префикс, в ненецком, эвенкийском и хантыйском языках оно

будет иметь особый суффикс, исторически восходящий к суффиксу

многократности, в армянском и хинди оно будет состоять из причастия и

вспомогательного глагола 'быть', в китайском и вьетнамском языках оно будет

представлять собой чистую основу и т. д.

Локальная характеристика состояния на дереве также может быть выражена

в разных языках разными способами. В русском и вообще во многих

индоевропейских языках для обозначения местонахождения предмета на

поверхности какого-либо другого предмета обычно употребляются предлоги. В

агглютинативных языках вместо предлогов, как правило, употребляются

послелоги. Наблюдаются случаи, когда это значение выражается местным

падежом. Некоторые языки, как, например, прибалтийско-финские, различают

две серии локальных падежей — внешне-местные и внутренне-местные. По этой

причине местонахождение на чем-либо выражается особым падежом суперессивом.

В абхазо-адыгских языках, как говорилось выше, показатель местонахождения

может быть выражен специальным глагольным префиксом.

Словосочетание высокое дерево в разных языках также может быть

выражено по-разному. В одних языках, как, например, в славянских, тюркских,

финно-угорских, монгольских и т. д., прилагательное высокий будет

предшествовать слову дерево, в других языках, как, например, в романских,

кельтских и индонезийском, оно будет ставиться после слова дерево; в

некоторых языках, имеющих склонение и родовое деление имен существительных,

прилагательное будет согласовано с именем существительным в падеже и

роде. Можно найти языки, где члены этого словосочетания будут соединены по

способу простого примыкания. В иранских языках словосочетание высокое

дерево образует так называемую изафетную конструкцию, ср. таджикск. дарахти

боланд 'высокое дерево' где к слову дерево будет присоединен связующий

элемент, исторически восходящий к относительному местоимению. В албанском

языке два члена этого сочетания будут соединены между собой так называемым

связующим артиклем и т. д.

С. Л. Рубинштейн, пытаясь ответить на вопрос, в чем состоит различие

между мышлением и языком, выразил этот ответ в довольно оригинальной и

несколько парадоксальной форме: «Говорить — не значит мыслить. Мыслить —

это значит познавать; говорить — это значит общаться. Когда человек мыслит,

он использует языковой материал и мысль его формируется, отливаясь в

речевые формулировки. Но задача, которую он, мысля, решает — задача

познавательная» [54, 170].

Если определить эту особенность точнее, то следовало бы сказать, что

говорить — это одновременно мыслить и общаться, но общаться по определенным

правилам, применяя те способы языкового выражения, которые приняты в данном

коллективе. В противном случае говорящий рискует быть непонятым.

Соотношение между мышлением и языком можно образно сравнить с

соотношением между теплой одеждой и ее национальной формой. Всякая теплая

одежда должна согревать человека и спасать его от холода, но в разных

странах мира она может быть неодинаковой по внешней форме. Тем не менее она

успешно выполняет свою функцию: человеку в ней тепло и в то же время он

одет, как это принято обычаем.

Многие из вышеперечисленных особенностей знаковой коммуникативной

системы невозможно понять, не ознакомившись с различными внутренними

процессами, происходящими в сфере языка.

ПРОЦЕССЫ, ПРОИСХОДЯЩИЕ В СФЕРЕ ЯЗЫКА

Каждый говорящий на том или ином языке твердо убежден в том, что,

пользуясь данным языком, он не вносит в него ничего нового, поскольку

всякое изменение языка лежит за пределами его возможностей.

Характеризуя речь ребенка, Л. С. Выготский в свое время писал:

«Ребенок склоняет, спрягает, но эта деятельность им усвоена чисто

структурно. Эти операции неосознанны. Ребенок употребляет верный падеж и

верную падежную форму в структуре определенной фразы, но он не отдает себе

отчета в том, сколько существует падежных форм. Это сказывается в том, что

он владеет ими спонтанно в определенной ситуации, автоматически, т. е.

владеет ими тогда, когда ситуация в каких-то больших структурах вызывает

его на проявление этих умений, но вне определенной структуры — произвольно,

сознательно и намеренно — ребенок не умеет сделать того, что умеет делать

непроизвольно» [12, 213].

Необходимо заметить, что любой человек, не имеющий никакого

теоретического представления о строе своего языка, в этом отношении мало

отличается от ребенка. Он также пользуется речью автоматически и не отдает

себе отчета в том, сколько в данном языке падежей, времен, наклонений и т.

д. В лучшем случае он может сказать на основании своего эмпирического

опыта, что так не говорят.

Однако в действительности язык создается людьми, хотя сами люди этого

не осознают. Язык никогда не создается всем коллективом говорящих

одновременно. Отдельные изменения в языке производятся отдельными

индивидами. Каждое звуковое изменение в языке, каждая отдельная его форма

имеют какого-то безымянного автора. Возникшее в языке новшество затем

подхватывается другими говорящими на данном языке, в результате чего оно

становится общим достоянием. Действия отдельных индивидов в сумме создают

деятельность, происходящую во внутренней сфере каждого языка. Эта

деятельность может быть различной по своему характеру.

Выше говорилось о том, что несмотря на единство форм логического

мышления, языковые формы выражения в разных языках мира обнаруживают

большое разнообразие. Эти различия возникают уже в самом начале в процессе

создания слов и грамматических форм. Трудно представить, чтобы новое слово

создавалось всем коллективом говорящих на данном языке одновременно. Марио

Пэй замечает по этому поводу следующее: «Мы можем предполагать, что общее

принятие (common acceptance) символа осуществляется скорее через процесс

возникновения индивидуальной инновации и ее постепенного распространения, а

не как акт массового творчества» [73, 12]. Слова редко создаются из

совершенно новых, ранее ничего не обозначавших звуковых комплексов.

Индивид, создающий новое слово для ранее неизвестного ему предмета,

пытается прежде всего найти какие-то черты сходства между этим предметом и

предметами, ему уже известными, имеющими в данном языке особое

наименование. Звуковой комплекс в период своего возникновения должен

обязательно иметь какую-то опору даже в тех случаях, когда новое название

создается по звукоподражательному принципу. В противном случае создать его

было бы невозможно. Огромное значение в процессе создания новых слов имеют

поэтому ассоциации.

Совершенно естественно, что у разных индивидов, находящихся в

различных точках земного шара, ассоциации не могут быть одинаковы, хотя

возможность случайных конвергенций не исключена. Этим, между прочим,

объясняется такое интересное явление, как отсутствие единой внутренней

формы слов в различных языках мира. Данное положение может быть

сравнительно легко подтверждено примерами, взятыми из самых различных

языков. Так, например, греч. Фrnij 'птица' этимологически связано с

глаголом Фrnumi и лат. oriri 'подниматься'; исп. pajaro и рум. pasгre

'птица' происходят от лат. passer, собственно — 'воробей'. Греч. prТswpon

'лицо' буквально означает 'то, что находится перед глазами', но лит. veidas

связано с индоевропейским глагольным корнем *weid- 'видеть', ср. лат.

videre 'видеть', греч. e„ ?don 'я увидел' из eweidon; лат. facies 'лицо'

связано с глаголом facere 'делать', собственно — 'творение', 'нечто

созданное', ср. польск. twarz; коми-зыр. нырвом 'лицо' означает буквально

'нос-рот', собственно — 'средоточие носа и рта'; греч. m?twpon 'лоб'

означает буквально 'то, что находится между глаз', нем. Stirn 'лоб' связано

с лат. sternere 'простираться'; русск. лоб этимологически связывается с

чешск. leb 'череп', лат. supercilium 'бровь' буквально означает 'то, что

находится над веком', ср. лат. cilium 'веко', но лит. antakis буквально

означает 'то, что находится над глазом'. Греч. poЪj 'нога', род. п. podТj

этимологически связано с русск. под 'основание печи', тогда как русск. нога

определенно связывается с греч. Фnux, род. п. Фnucoj 'ноготь', нем. Nagel

'ноготь', лит. nagas и латышск. nags 'ноготь'. Фр. maison 'дом' происходит

от лат. mansio 'остановка, пребывание'; русск. дом связано с греческим

глаголом d?mw 'строить'; русск. окно этимологически связано со словом око

'глаз', серб. прозор 'окно' этимологически связано с русским глаголом

взирать, т. е. 'смотреть', тогда как исп. ventana 'окно' связано с лат.

ventus 'ветер', н.-греч parЈfuro 'окно' буквально означает 'то, что

находится около двери'; греч trЈpeza 'стол' из tetrapedia буквально 'то,

что стоит на четырех ножках'. Русск, стол этимологически связывается с

глаголом стлать; русск. плотник связано этимологически с глаголами плотить

и плести, тогда как греч. t?ktwn 'плотник' этимологически связано с русским

глаголом тесать, ит. falegname 'плотник' связано с глаголом fare 'делать' и

существительным legname 'дерево'; греч. ўgorЈ 'рынок', первоначально

значившее 'место собрания, сборища', связано с глаголом ¤gw 'гнать'; русск.

рынок связано с нем. Ring 'кольцо'; греч. teleuta«oj 'последний',

собственно 'находящийся в конце' (teleut» 'конец'), фр. dernier

'последний', буквально 'задний' из deretro 'сзади', русск. последний

связано с глаголом следовать; русск. старый этимологически связано с лит.

storas 'толстый, сильный, тяжелый' и др.-норв. stуrr 'большой, мощный,

важный, храбрый', шв. stor 'большой'; греч. palaiТj 'старый' связывается с

валлийск. pell 'далеко отстоящий', лат vetus 'старый', по-видимому, связано

с греч. ?toj 'год' из wetos, ср. алб. vit 'год', vetus, т. е. 'имеющий

много лет', н.-греч. dЈsoj 'лес' связано с прилагательным dasЪj

'густой', ит. bosco 'лес', фр. bois 'лec' происходят от лат. boscus,

первоначально 'лесное пастбище', рум. pгdure 'лес' — от лат. palus, род. п.

paludis, 'болото' др.-норв. skogr 'лес', датск. skov, шв. skog связаны с

др.-норв. глаголом skag 'выдаваться', лит. giria 'лес' ассоциировано со

словом 'гора' ('гора, покрытая лесом'), сербохорв. ?uma 'лес'— ассоциация с

чем-то издающим шум, ср. русск. шуметь, нен. пэдара 'лес' этимологически

может быть связано с финск. petдjд, морд. и коми-зыр. пужым 'сосна'; нем.

verstehen 'понимать' связано с др.-англ. farstandan и др.-норв. forstanda

'стоять впереди' или 'представлять', русск. понимать ассоциировано с идеей

'брать', ср. лат praehendere 'брать', тат. ан?ла 'понимать' связано с

существительным ан? 'рассудок, ум', венг. йrteni 'понимать' увязывается с

идеей 'достичь чего-либо', ср. венг. йrni 'достигать'; коми-зыр. гцгцр воны

'понимать' восходит к значению 'ходить кругом'; драться в русском языке

буквально означает 'драть друг друга', а тат. сугышырга 'драться' можно

объяснить как 'бить друг друга'; сопоставление русского глагола искать с

болг. искам 'желаю, требую', а также с др.-англ. вscian 'спрашивать' и др.-

инд. icchati 'ищет, желает' показывает, что первоначально этот глагол имел

значение 'искать или домогаться чего-либо', итальянский глагол cercare

'искать' этимологически связан с латинским circa 'около, вокруг', испанский

глагол buscar увязывается этимологами с нар. лат. существительным busca

'лес'; buscar означало некогда 'ходить в лесу и искать дрова' татарский

глагол езлq- 'искать' явно связан с существительным ез 'след' и т. д.

Таким образом, в истории почти каждого исконного слова конкретного

языка можно наметить два основных этапа. Сначала появляется представление о

каком-либо предмете или явлении, полученном в результате знакомства с ним

на опыте. Затем возникает необходимость дать ему название. При этом новый

предмет или явление ассоциируется с каким-нибудь другим предметом или

явлением, так как человек обнаруживает в них какое-нибудь общее свойство.

Само направление ассоциации не предопределено с самого начала в предмете

или явлении, подлежащем наименованию. Ассоциация — результат чистого

случая.

Многочисленные факты также свидетельствуют о том, что континуум

объективного мира в разных языках может члениться по-разному и получать

различное языковое выражение. В этом сравнительно легко убедиться, если

проанализировать прилагаемый список слов, взятых из различных языков и

обозначающих явления, для называния которых в русском языке нет специальных

слов. Их сущность может быть выражена только описательно, ср., например,

коми-зыр. рас 'смешанный лес', тыкцла 'небольшое озеро, образовавшееся на

месте старого речного русла', личкыштлыны 'быстро надавить на что-нибудь и,

подержав в течение небольшого отрезка времени, снова отпустить', кывтны

'плыть вниз по течению', катны 'плыть вверх по течению', нен. ибцсь

'быть горьким', монась 'упасть (о человеке или животном)', пухуворцъ

'стариться (о женщинах),' пэдарасясь 'быть безлесным', сэлась 'высохнуть до

хрупкости', варнась 'бежать (о небольших животных и птицах)', ямд 'ветвь

хвойного дерева', яндо 'собака с короткой шерстью', янго 'горелое место в

кустарнике или в лесу', сидрянгг 'тень человека или животного', лорц

'крупная кочка', вара 'черный гусь', эвенк. ирбэ 'период нереста карасей',

иркукта 'период, когда ягоды еще не созрели', иргисэ 'еда на дорогу',

калтан 'чум, закрытый покрышкой наполовину', конями 'попрыгать (о

кузнечике)', лаванчэми 'быть высунутым (о языке)', лабикта 'мох на болоте',

он?нё 'река, высохшая от зноя', манс. каньсюн?кве 'сохнуть (о деревянном

предмете)', лэсьмалтан?кве 'развести огонь', вост.-хант. к?ор 'чистое, не

заросшее лесом топкое болото', вирqс 'высокий строевой лес', мур 'снег на

ветках деревьев', сдв 'ручей, вытекающий из озера'; нан. лфби 'гнездо

белки', лфрин 'тающий весной лед', мврон 'стая рыб', дэун 'небольшой залив

в озере или реке', норв. саам. арре 'открытое море', duoddar 'гористая

тундра', dolвstaddвt 'сидеть на открытом воздухе у огня или костра'; тат.

тайпылу 'махать крыльями', нем. Arm. 'рука от кисти до плеча', Hand 'кисть

руки', FuЯ 'нога (ступня)', Finger 'палец на руке', Zehe 'палец на ноге',

исп. escarlata 'ярко-красный' (о цвете), escaсo 'скамья со спинкой', zafra

'сбор урожая сахарного тростника'; тур. bamsin 'вторая половина зимы',

havali 'имеющий много воздуха'; перс. калаг?е 'шелковый платок с черным

узором по золотому фону', чарог? 'грубая кожаная обувь на толстых подошвах'

и т. д. Там, где английский язык, замечает Отто Есперсен, различает clock

'(стенные, настольные, башенные) часы' и watch 'ручные часы', а французский

— horloge '(башенные) часы'; pendule '(висячие, настольные) часы' и montre

'(карманные) часы,' немецкий имеет одно слово Uhr 'часы'. Он компенсирует

это положение с помощью сложных слов, которые дают возможность выразить

гораздо больше оттенков [24, 51]. Как замечает О. Есперсен, предметы,

представленные словами, группируются самым различным образом соответственно

капризам данного языка [24, 50], и членение окружающего мира в разных

языках оказывается выраженным различно. Так, например, в мансийском языке

нет специальных слов для выражения таких понятий, как 'птица', 'зверь' и

'насекомое'. Все они выражаются одним словом уй 'нечто живое, живность',

например, сали-уй 'волк', мань-уй 'мошкара', уй-рись 'птичка' (рись

уменьшительный суффикс); в ненецком языке нет специального слова,

соответствующего русскому слову погода. Нашему понятию 'погода'

соответствует 'состояние неба', например, сарё нум 'дождливая погода'

(букв.: 'дождливое небо'); в немецком языке нет специального

прилагательного, обозначающего голубой цвет, нем. blau означает 'голубой' и

'синий'; в марийском языке такие понятия как 'день' и 'солнце'

обозначаются одним словом, что указывает на то, что понятия 'день' в

марийском языке в древности вообще не существовало; в эрзя-мордовском языке

нег глагола, соответствующего по значению русскому глаголу 'развиваться'.

Для его передачи обычно употребляется глагол касомс 'расти' и т. д.

Причины разного членения могут быть различными. Иногда они зависят от

образа жизни и занятий людей. По этой причине различные необычные слова

могут рассматриваться как слова, относящиеся к профессиональной лексике. В

некоторых случаях отсутствие слова может быть связано с отсутствием у

данного народа соответствующего понятия. Могут быть и такие случаи, когда

понятия различаются в мышлении людей, но не имеют различения в языке.

Трудно представить, что немцы не различают таких оттенков цветов, как

голубой и синий, или марийцы не осознают разницы между днем и солнцем. Тем

не менее в языках нет специальных слов для различения этих понятий.

Совокупное действие различных типов ассоциативных связей приводит к

созданию в различных языках синонимов, ср. русск. приказать, велеть,

распорядиться; путь, дорога; страшный, ужасный, жуткий; обширный,

просторный; смелый, храбрый, отважный; очи, глаза; чело, лоб; пурга, метель

и т. д.

Основная причина образования синонимов состоит в том, что в одном и

том же предмете или явлении человеческое мышление раскрывает новые стороны

и признаки, в результате чего данный предмет или явление может быть названо

вторично на основе новой ассоциации со сходным признаком другого предмета

или явления, уже имеющего в данном языке наименование. Русские

прилагательные 'большой' и 'рослый' имеют разные источники, несмотря на

очень большую смысловую близость. 'Большой' первоначально было

ассоциировано с понятием 'сильный', ср. др.-инд. bala 'сила', поскольку

большие размеры тела часто связаны с наличием силы, тогда как 'рослый'

связано с глаголом 'расти', первоначальным значением которого выражено было

'подниматься вверх', ср. лат. orior 'поднимаюсь', др.-инд. ?noti

'подниматься' [75, 494].

Образование таких синонимов, как путь и дорога, первоначально также

было связано с совершенно разными ассоциациями. Слово путь имеет

многочисленные параллели в других индоевропейских языках, ср. др.-инд.

panthas, 'тропа, дорога'; авест. pantб, др.-перс. pa?i; осет. fandag,

fдndдg; др.-прусск. pintis 'дорога', лат. pons, pontis 'мост', др.-греч.

pТntoj 'морской путь, море'. Устанавливается также связь этого слова с гот.

finюan, др.-в.-нем. fandann совр. нем. finden 'находить' [75, 469].

Первоначальная идея — 'осуществление прохода путем ориентации в

труднопроходимой местности', чем и объясняется связь этого слова с немецким

глаголом finden 'находить'.

Слово дорога, имеющее параллели в других славянских языках,

связывается с глаголом дергать, и.-е. корень *dorgh [75, 363—364].

Первоначальная идея — 'проход, продранный в непроходимой чаще леса', ср.

русск. выражение 'продираться через лес' [75, 363—364].

Немецкие синонимы Armut, Not и Elend выражают понятие нужды или

нищеты. В основе их также лежали разные ассоциации. Armut образовано от

прилагательного arm 'бедный', которое может быть связано с и.-е. *orbh(mo)-

'осиротелый', ср. лит. orbus 'похищенный', греч. orph(an)уs 'осиротелый'.

Первоначальное значение 'покинутый' [71, 30—31]. Not восходит к корню nгm:

*nqm:пи? 'измучить до истощения' [71, 514]. И наконец, Elend связано с др.-

в.-нем. eli-lenti 'находящийся в изгнании в чужой стране', ср. лат. alius,

гот. aljis 'другой' и совр. нем. Land 'страна' [71, 163].

Абсолютных синонимов типа русск. велярный ~ задненёбный; лингвистика ~

языкознание, т. е. таких, которые без всякого различия могут употребляться

один вместо другого (в любых контекстах и без ощутимой причины предпочтения

одного другому) в языках очень мало. Чаще всего члены синонимического ряда

имеют разную дистрибуцию, они имеют различия в оттенках значения, иногда

очень тонкие. Так, например, возможность сочетаемости русского

прилагательного большой с другими словами довольно велика, тогда как эпитет

рослый применяется только по отношению к человеку. Русск. страх довольно

близко по значению к слову боязнь, однако мы не можем в предложении Боязнь

совершить ошибку употребить слово страх вместо слова боязнь. Еще более

ограниченной сферой дистрибуции обладает слово ужас, выражающее более

высокую степень проявления этого чувства.

В немецком языке для обозначения материальных затруднений можно

употребить слова Not, Armut и Elend, причем Not обозначает низшую, а Elend

— высшую степень этого состояния.

В синонимические отношения часто вступают слова, заимствованные из

других языков, ср. русск. метель ~ пурга; контроль ~ проверка; атеизм ~

безбожие; аэронавтика ~ воздухоплавание; милитаризм ~ военщина и т. д.

Возможность образования различных ассоциаций приводит к тому, что в

разных языках мира число синонимов не одинаково. Так, например, в русском

языке существуют синонимы путь и дорога, ключ и родник, тогда как в других

языках такого синонимического ряда может не быть. Поэтому русские синонимы

путь и дорога могут быть переведены на татарский язык одним словом юл,

которое в разных контекстах может соответствовать русским словам путь или

дорога. Русские синонимы ключ, родник и источник обычно переводятся на

немецкий язык словом die Quelle.

Ассоциации играют огромную роль в образовании различных переносных

значений, когда на основании известных элементов сходства название

одного предмета или явления может быть применено к названию другого

предмета или явления, ср., например, нем. Wagen первоначально 'телега',

'экипаж' использовано для наименования автомобиля и железнодорожного

вагона. Ср. также русск. рукав 'часть одежды' и рукав — 'разветвление

реки', фр. punaise 'клоп' и 'канцелярская кнопка', осет. домбай 'зубр, лев'

и домбай 'силач', англ. clear 'очищать' и clear 'устранять препятствие',

финск. selvд 'ясный' и selvд 'трезвый', тат. кгз 'глаз' и кгз 'ушко

иголки'; коми-зыр. вой 'ночь' и вой 'север' и т. д.

Возможность разных ассоциаций приводит к тому, что переносные значения

в разных языках могут быть неодинаковыми. Так, например, в русском языке в

отличие от татарского название глаза не перенесено на название ушка иголки,

в немецком языке слово Nacht 'ночь' не переносится на название севера, как

это имеет место в коми-зырянском, английский глагол stand 'стоять', не

может быть употреблен в значении русского 'замерзнуть', например, река

стала, русское слово луна не может иметь переносного значения 'пятна на

шкуре или родинки', как это имеет место в испанском языке.

Одной из главных причин образования полисемии слов является

метафоризация. При сохранении внешней звуковой формы слово становится

полисемантичным. Ср., например, нос название части человеческого тела и

передней части судна, а также мыса в географических названиях.

Акад. В. В. Виноградов рассматривает полисемию как своеобразное

разрешение противоречия между ограниченными ресурсами языка и беспредельной

конкретностью опыта. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное

множество значений по тем или другим рубрикам основных понятий [9, 15].

Метафоризация уберегает язык от непомерного разрастания словарного

состава, способствуя в этом отношении общей тенденции к экономии языковых

средств.

Надо полагать, что способность образования переносных значений имеет

самостоятельное проявление, которое по своим результатам совпадает с

действием тенденции к экономии.

Возможность объединения различных значений в рамках одного звукового

комплекса создает обусловленность значений слов контекстом. Только в

связной речи мы можем узнать, имеется ли в виду при слове завернуть —

'покрыть со всех сторон, упаковать (например, книгу в бумагу)', или,

'вертя, закрыть, завинтить (например, кран)', или 'загнуть, отогнуть,

подвернуть в сторону (например, рукав)', или, 'двигаясь, направиться куда-

нибудь в сторону (например, за угол)', или же 'зайти мимоходом (например, в

приятелю)'.

Из контекста вполне ясно, например, идет ли дело о фотографической

карточке: Я сразу узнала его по старой карточке, или о визитной

карточке: Он успел набросать На карточке только несколько слов приглашения

на товарищеский ужин, или о карточке для картотеки: Занесите эту книгу на

карточку и т. п. [5, 28-29].

Часто говорят о том, что значение слова определяется контекстом.

Следует различать контекст ситуативный, когда название предмета, о котором

идет речь, уточняется ситуацией, и контекст фразовый. Фразовый контекст сам

по себе не создает никаких значений. В результате переноса значения

образуется новое понятие, имеющее собственную сферу связей,

обнаруживающихся в языке. Эта специфическая сфера связей и создает

впечатление, будто бы фразовый контекст придает слову новое значение.

Различные ассоциативные процессы в языках происходят постоянно и

приводят к образованию новых слов, появление которых часто не

обусловливается какой-либо надобностью. В древнегреческом языке

существовали слова Ыdor 'вода', o?koj 'дом', Ыlh 'лес', †ppoj 'лошадь' и

Уroj 'гора'. Казалось бы, в каком-либо новом наименовании этих необычайно

устойчивых понятий не было абсолютно никакой необходимости. Тем не менее в

истории греческого языка произошла смена этих названий и теперь они звучат

уже по-иному: nerТ 'вода', sp…ti 'дом', dЈsoj 'лес', Ґlogo 'лошадь' и bounТ

'гора'. Следы прежних наименований сохраняются только в сложных словах,

например, Шdoиpikaj 'водянка', o„konom…a 'бережливость', Шlotom…a 'рубка

леса' и т. д.

Подобные ассоциативные процессы имеют место и при создании

грамматического строя языка, хотя возможности ассоциативных связей в этой

области более ограничены. Так, например, в финно-угорских языках

наблюдается формальное совпадение суффиксов многократного действия с

различными суффиксами собирательной множественности. Это означает, что при

создании глагольных суффиксов многократного действия множественность

отдельных актов действия была ассоциирована со множественностью предметов.

Для осуществления функций утраченных падежей чаще всего используются

предлоги, ср. фр. de (например, l'industrie de I'URSS 'промышленность

СССР'), англ. of, норв. af, голл. van и т. д., основным первоначальным

значением которых было удаление от чего-либо. Понятие удаления в данном

случае было ассоциировано с понятием принадлежности. 'Принадлежащий кому-

либо' значит 'исходящий от кого-либо'. Совершенно по-иному обстояло дело в

тех иранских языках, где отношение принадлежности выражается так называемой

изафетной конструкцией, ср. таджикск. барода-р-и китоб 'книга брата'.

Связующая частица и (изафет) по своему происхождению является относительным

местоимением (ср. др.-перс. уа 'который'). Следовательно, изафетная

конструкция бародари китоб 'книга брата' построена по схеме книга, которая

брата. Анафора, т. е. указание на предшествующий предмет, была

использована как Средство для выражения отношения принадлежности.

Проекция действия в план будущего в ряде тюркских языков может

выражаться суффиксом -r, ср. тат. килдр 'он придет'. По мнению некоторых

исследователей, этот суффикс материально совпадает с суффиксом древнего

направительного падежа -ger, -garu, -gerы[2]. Совершенно очевидно, что в

данном случае проекция действия в план будущего была ассоциирована с

движением по направлению к какому-нибудь предмету.

Для создания формы будущего времени в новогреческом языке был

использован глагол ??lw 'желать, хотеть', формы которого со временем

приняли вид обобщенной частицы ?¦, ср. ?¦ grЈfw 'буду писать'. Это

произошло потому, что осуществление всякого желания представляет проекцию в

план ближайшего или более отдаленного будущего.

Континуум потенциально возможных связей и отношений между предлогами и

явлениями окружающего мира с присущими этим отношениям специфическими

особенностями и отношениями в разных языках мира оформляется по-разному.

Грамматические категории не являются одинаковыми для всех языков, в одних

языках их больше, в других меньше. Для того чтобы обосновать этот тезис,

попытаемся охарактеризовать такое явление, как глагольное действие.

Глагольное действие может иметь много характеристик. Оно может быть

курсивным или длящимся, может прерываться и вновь повторяться через

некоторые промежутки времени, совершаться мгновенно или протекать с

незначительной интенсивностью, происходить в данный момент, предшествовать

какому-нибудь другому действию или вообще не иметь отношения к какому-

нибудь определенному моменту речи. Оно может быть направленным на какой-

нибудь объект, но может и не иметь объекта. В своем значении оно может

содержать модальный оттенок. Многочисленны различные локальные

характеристики действия: движение от чего-либо или к чему-либо, через что-

либо, вдоль чего-либо и т. д.

Любопытно то, что ни один язык мира в своей морфологической системе не

выражает всех этих возможных характеристик одновременно. В разных языках

согласно принципу избирательности в грамматическом строе получают выражение

какие-то определенные черты, характеризующие действие. Все остальные черты

могут не получать никакого формального выражения. Так, например, русский

глагол выражает категорию вида, но есть языки, где глагол совершенно

индифферентен к выражению видовых различий, законченность и незаконченность

действия определяется по общему контексту; в коми языке есть специальный

глагольный cуффикс, выражающий действие, завершившееся только на

определенное время, во многих других языках суффиксы с подобным значением

вообще отсутствуют. Большинство европейских языков имеют несколько

прошедших времен: имперфект, перфект и плюсквамперфект, тогда как русский

язык обходится одним прошедшим временем; в латышском и эстонском языках

есть так называемое пересказочное наклонение, обозначающее действие, о

котором сообщается со слов других, подобного наклонения нет, например, в

таких языках, как немецкий, английский, русский и т. д. Ненецкому глаголу

свойственно специфическое наклонение — аудитив, который употребляется

обычно в тех случаях, когда говорящий судит о наличии действия по

акустическому восприятию (например, кто-то вошел в комнату, стукнув

дверью). Говорящий при этом может не видеть вошедшего. Есть языки, которые

включают в состав глагольной формы показатели объекта, тогда как другие

языки могут обходиться без них, глаголы в одних языках могут иметь

приставки, но есть языки, в которых приставки полностью отсутствуют и т. д.

Благодаря действию различных ассоциаций одно и то же отношение в языке

может быть оформлено разными способами. Так, например, в коми языке

существуют два падежа — родительный и притяжательный, соответствующие по

значению русскому родительному падежу. Единственное различие состоит в том,

что притяжательный падеж употребляется в тех случаях, когда определяемое им

имя выступает в роли объекта. В албанском языке аорист и перфект

соотносятся между собой как синонимические времена.

Все это свидетельствует о том, что в области грамматических форм также

возможна синонимия.

Подобно словам, грамматические формы также могут быть

полисемантичными, например, форма родительного падежа множественного числа

от латинского прилагательного bona 'хорошая' bonarum обозначает

множественное число, женский роди родительный падеж, а окончание формы

tegerentur (от tego 'покрывать') — множественное число, 3-е лицо,

имперфект, сослагательное наклонение, страдательный залог [24, 55].

Если в языках образуются более или менее одинаковые по своей

внутренней сущности грамматические явления, то при более внимательном их

изучении между ними обнаруживаются различия. Это можно наблюдать, замечает

О. Есперсен, на примере такой категории, как сослагательное наклонение:

языки, имеющие для сослагательного наклонения специальную форму, вообще не

используют ее для одних и тех же целей. Поэтому, несмотря на то, что

наклонение одинаково названо сослагательным, или условным, в английском,

немецком, датском, французском и латинском языках, оно не является строго

идентичным в каждом из них. Совершенно невозможно дать такое определение

сослагательному наклонению, которое позволило бы нам решить, когда

следует употреблять в том или ином из упомянутых языков сослагательное

наклонение, а когда изъявительное [24, 50].

В мансийском языке, как и в русском, имеется страдательный залог, но

формы страдательного залога в мансийском языке употребляются значительно

чаще, чем в русском. В русском и мордовском языках множественное число имен

существительных получает определенное языковое выражение. Однако, в отличие

от русского языка, в мордовском языке в косвенных падежах неопределенного

склонения имен существительных множественное число не получает никакого

языкового выражения. Эрзя-морд. кудосто может означать и 'из дома' и 'из

домов', кудос 'в дом' и 'в домб'.

Поскольку основным условием понимания произносимой человеческой речи

является понимание ее смысла, значений составляющих слов, в языке благодаря

действию различных ассоциаций могут создаваться различные параллельные

способы выражения, например, бороться и вести борьбу; рыбачить, ловить

рыбу, заниматься рыболовством; разрушать, учинять разгром, предавать

разрушению; сжигать, уничтожать огнем, предавать огню и т. д.

Любопытный пример того, как при помощи различных комбинаций слов может

быть выражена по существу одна и та же мысль, приводит О. Есперсен:

Не moved astonishingly fast.

Он двигался удивительно быстро.

Не moved with astonishing rapidity.

Он двигался с удивительной быстротой.

His movements were astonishingly rapid.

Его движения были удивительно быстрыми.

His rapid movements astonished us.

Его быстрые движения удивляли нас.

His movements astonished us by their rapidity.

Его движения удивляли нас своей быстротой.

The rapidity of his movements was astonishing.

Быстрота его движений была удивительна.

The rapidity with which he moved astonished us.

Быстрота, с которой он двигался, удивляла нас.

Не astonished us by moving rapidly.

Он удивлял нас тем, что двигался быстро.

Не astonished us by his rapid movements.

Он удивлял нас своими быстрыми движениями.

He astonished us by the rapidity of his movements.

Он удивлял нас быстротой своих движений [24, 101].

Огромное богатство словарного состава фразеологических и

стилистических средств языка, разнообразнейшие смысловые связи каждого

слова со множеством других слов данного языка позволяют путем умелого

выбора слова и фразеологического окружения для него передавать тончайшие

оттенки понятий, тончайшие оттенки эмоциональной, стилистической,

эстетической окраски мысли [4, 224].

Мощность самой лексической системы всегда достаточна, чтобы путем

различных сочетаний и грамматических конструкций передать все доступное

человеку на данной ступени богатство знаний о мире [29, 48].

Комбинаторика позволяет выразить то, что в грамматическом строе или

словарном составе того или иного языка оказывается невыраженным. Значение

ненецкого слова мора может быть передано описательно 'весенний,

незатвердевший рог оленя', хантыйское вонсь передается как 'массовый подъем

рыбы вверх по реке', коми-зырянская глагольная форма личкыштлiс может быть

объяснена описательно как 'быстро надавил, некоторое время подержал и снова

отпустил' и т. д.

Все это свидетельствует о том, что неправомерно судить о развитии

мышления на основании анализа грамматического строя языка, поскольку

выражение мышления в языке осуществляется общей совокупностью всех —

грамматических и лексических — средств языка.

Помимо образования слов и грамматических форм, в языке происходят и

другие процессы, связанные с созданием пригодной для целей общения системы

коммуникативных средств. Часто происходит классификация слов по различным

принципам, создаются типичные для каждой группы слов суффиксы, происходит

известное упорядочивание фонемной системы в смысле создания и большей

симметричности противопоставленных фонемных пар, устанавливаются

определенные сферы употребления слов, слова приобретают различную

социальную и эстетическую окраску и т. д.

Даже после того как система коммуникативных средств языка оказывается

в основных чертах созданной, различные процессы, совершающиеся во

внутренней сфере языка, не прекращаются. Поскольку различные внутренние

тенденции языка имеют достаточно разнообразный, а иногда и противоположно

направленный характер, их действие нередко приводит к известной

дезорганизации внутренней слаженности. По этой причине в языках постоянно

возникают тенденции к улучшению системы коммуникативных средств,

стремление избавиться от излишнего балласта: параллельных форм, устаревших

слов и конструкций, менее выразительных языковых средств, омонимов,

компенсировать утраченные необходимые элементы языковой системы и т. д. В

системе каждого конкретного языка наблюдаются две основных противоположных

тенденции. С одной стороны, стихийность внутренних процессов приводит

всегда к известному нарушению внутренней гармонии, с другой стороны,

возникает противоположная тенденция к улучшению системы языковых средств и

устранению возникших диспропорций. Многие внутренние процессы,

совершающиеся в языке, являются постоянно действующими. Они целиком и

полностью зависят от функции общения и объясняются ею.

* * *

В специальной литературе нередко дискутируется вопрос, может ли язык,

подобно мышлению, отражать окружающий мир. На этот счет существуют две

противоположные точки зрения. Согласно одной точке зрения, язык не обладает

функцией отражения. Так, например, по мнению Г. В. Колшанского, язык не

является отражением действительности. Мышление и язык соотносятся с

предметами и явлениями действительности, только первое соотносится с ними

отношением отражения, второй — отношением выражения [29, 16—17].

«Сущность языка,— замечает П. И. Визгалов, — не отражательная, а

знаковая. Язык как деятельность органов речи и звуки, получающиеся в

результате ее, представляют собой не процесс отражения, а процесс

формирования и выражения отражательного процесса, каким является мышление»

[8, 5].

Противоположную точку зрения представляет Л. О. Резников, по

определению которого слово является обозначенным отражением предметов и

явлений [51, 418].

Вряд ли кто-либо будет спорить по поводу того, что мышление человека

отражает окружающую действительность. Но не совсем верно утверждение, что

язык только выражает мышление и ничего не отражает. Язык отражает

действительность через значения знаков, составляющих его лексическую и

грамматическую систему. Следует также учесть и тот факт, что человеческое

мышление не только отражает окружающую действительность, но и участвует в

создании системы языка, в процессе чего действительность получает

специфическое отражение.

Ради соблюдения точности следует сказать, что уже в мышлении отражение

действительности выступает до некоторой степени в преломленном виде, в

сфере же языка оно получает дальнейшее преломление. Отражение окружающей

действительности в мышлении и языке как бы напоминает солнечный луч,

проходящий через две преломляющие среды. Графически этот процесс можно

было бы представить следующим образом.

Первая горизонтальная линия схематически изображает предметы и явления

окружающего мира и их закономерные связи. Отражение их в мозгу человека

приобретает некоторую специфику (вторая горизонтальная линия).

Во всех формах отражения, присущих живому и неживому миру, имеются две

основные особенности: тело, испытывающее воздействие, изменяется в

соответствии с этим воздействием. Это означает, что в изменении тела есть

содержание, не зависящее от данного тела и являющееся отражением. В то же

время каждый предмет изменяется согласно своей природе, и поэтому в его

изменении имеется момент, не зависящий от воздействующего тела и связанный

со спецификой тела, испытывающего воздействия [42, 19].

Эти два основные свойства отражения в одинаковой мере присущи и

отражению внешнего мира живыми организмами, в особенности человеком.

«Человеческое сознание,— замечает В. В. Орлов,— издавна поражает людей

своей загадочной особенностью, которая длительное время оставалась

непонятой и считалась сверхъестественной.

Предметы внешнего мира обладают разнообразными телесными свойствами:

весом, формой, плотностью и т. д. Они существуют вне человека и независимо

от него. Но человек может осознавать предмет, и в его сознании появляется

образ предмета. И здесь-то начинается непонятное: отражаясь в сознании,

предмет как-бы отделяется от самого себя и начинает существовать вне своих

конкретно-чувственных форм; если предмет сам по себе имеет вес, размер,

плотность и т. д. ,то образ предмета невесом и невеществен; если огонь

есть стихийная разрушительная сила, то образ огня — нечто совершенно

безобидное; если все предметы в конце концов разрушаются и прекращают

существование, то образ предмета существует так долго, как мы этого хотим,

и появляется в сознании по нашему произволу» [42, 5].

Отражение предметов и явлений окружающего мира в голове человека не

является зеркальным. Головной мозг превращает поступающую извне информацию

в образ. Образ вещи — не сама вещь, а ее отражение. Он не совпадает

непосредственно со своим предметом. Обобщение, абстрагирование от

бесконечного числа свойств вещи и фиксирование только его наиболее

устойчивых и постоянных черт превращает образ в некий идеальный объект,

инвариант класса предметов, не существующий фактически в реальной

действительности. Вещи не существуют в нашей голове в чистом виде. Они

представлены в идеальной форме, субъективно. Такой образ изоморфен

отображаемому предмету, но не тождествен ему.

Формирование этого образа во многом зависит от особенностей

физиологической организации человека. Некоторые качества вещей приобретают

специфическую субъективную форму отражения, например, цвета, запаха, вкуса.

Так, поскольку глаз в физическом отношении несовершенен, он не может

непосредственно отображать длину световых волн и отражает длину волн в виде

специфических ощущений цвета (700 милимикрон, например,— это синий цвет).

Соленость как вкус есть субъективное выражение объективного свойства соли и

т. д. Следует также иметь в виду, что эффект действия различных

раздражителей, идущих извне, неодинаков. Некоторые раздражители являются

особенно интенсивными, они тормозят действие слабых раздражителей.

Формы мыслительного отражения предметного мира определяются не только

структурой и свойствами самих предметов, но и материальными условиями жизни

людей, их практической деятельностью, направлением их интересов, уровнем их

интеллектуальных способностей и т. д.

Предметы воспринимаются людьми нередко через призму социально-

политических, правовых, эстетических и религиозных оценок .

Большое значение в отражении предметов имеет род занятий человека,

определенный опыт и т. д. «Гора и пригорок в представлении горного жителя

имеют наверняка не одну зрительную форму, но также сравнительную истину

восхождения. У носильщика тяжестей на голове есть наверняка род таблицы

удельных весов для очень разнообразных предметов» [56, 493].

Отражение действительности в сознании человека домарксовский

материализм рассматривал как пассивный отпечаток вещи в результате ее

механического воздействия. Дидро прямо сравнивал человеческий мозг с

воском, на котором вещи оставляют свой отпечаток. На самом деле само

отражение объективной реальности есть процесс деятельности субъекта, в ходе

которой образ становится все более адекватным своему объекту.

«Познание,— указывает В. И. Ленин,— есть отражение человеком природы.

Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс

ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc, каковые

понятия, законы etc... и охватывают условно, приблизительно универсальную

закономерность вечно движущейся и развивающейся природы...

Человек не может охватить = отразить = отобразить природы всей

полностью, ее непосредственной цельности, он может лишь вечно приближаться

к этому, создавая абстракции, понятия, законы, научную картину мира и т.д.

и т. п.» [38, 163—164].

В образовании абстракции огромное значение имеет творческая работа

воображения.

«Подход ума (человека),— писал В. И. Ленин,— к отдельной вещи, снятие

слепка (= понятия) с нее не есть простой непосредственный, зеркально-

мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя

возможность отлета фантазии от жизни: мало того: возможность превращения (и

притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного

понятия, идеи в фантазию (в последнем счете = бога). Ибо в самом простом

обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) есть известный

кусочек фантазии» [38, 330].

Между тем фантазия в отражении действительности может иметь очень

большое положительное значение. Любая творческая деятельность человека,

направленная на преобразование окружающей природы, всегда содержит элементы

фантазии, без которой вообще невозможно творческое планирование

деятельности.

Человек даже может создавать понятия о материальных предметах, не

существующих в природе, а конструируемых им в соответствии с познанными

закономерностями. К таким предметам относятся машины, технические

устройства, сооружения и т.п. [21, 37]. С другой стороны, познание

осуществляется людьми, которые в силу недостаточности соответствующих

фактов, несовершенства техники, эксперимента, процесса измерения и т. п.

могут делать неверные обобщения, образовывать понятия, связывать их в

систему неудовлетворительным образом [21, 39].

В сфере общения людей (третья горизонтальная линия на схеме)

обобщенный образ должен быть перекодирован в чувственно воспринимаемую

форму, т. е. соотнесен с каким-нибудь звуковым комплексом. В этой области

также возможны некоторые сдвиги. Выше уже говорилось о том, что при

наименовании предметов огромную роль играют различного рода ассоциации.

Наименованию предшествует сравнение. Сравнение может привести к смещению

доминантных черт обобщенного образа. Так, например, обобщенное

представление о бруснике связано с представлением целого комплекса ее

отличительных черт. Наименование ее в татарском языке нарат rилеге

(буквально 'сосновая ягода') было связано с выделением одной черты —

особенности этой ягоды расти под соснами — как доминантной. С утратой

первоначальной внутренней формы эта доминантная черта может утратиться.

Наличие синонимов ведет к известной регламентации узуса данного слова, хотя

в реальной действительности может не быть логических оснований для такой

регламентации, ср. русск. путь и дорога. Слова могут приобретать в речи

различную стилистическую окраску, употребление их может быть нормированным

и ненормированным.

Чисто языковым явлением следует считать реляционные свойства слова.

Реляционная семантика (структурное значение) слова характеризует положение

его в языковой системе, т. е. его дистрибуцию в семантической и формальной

структуре языка, а также его частотность.

«К реляционным свойствам слова принадлежат такие его признаки, как

сочетаемость, стилистическая тональность (например, книжность,

разговорность, просторечность и т. д.), архаичность, новизна и др.

Реляционные значения слов, как и реляционные значения фонем, в отличие от

лексических значений в традиционном смысле не имеют коррелятов (референтов)

в объективной действительности. Они целиком и полностью обусловлены

внутренними отношениями компонентов языковой системы» [7, 19—20].

Необходимость познания человеком действительности и последующего ее

выражения средствами языка ведет к известной конструктивизации

действительности. «Окружающая нас материальная действительность постоянно

изменяется, развивается по законам диалектики, все в ней взаимосвязано друг

с другом, она «текуча», в ней отсутствуют строгие разграничительные линии.

Поэтому процесс познания действительности связан с выделением каких-то

отдельных предметов, с их наименованием, с их отождествлением между собой,

с превращением непрерывного в дискретное, текучего в жесткое» [17, 76].

Вынужденное дробление действительности в речи приводит к созданию

большого количества искусственно объективированных и как бы изолированно

существующих атрибутов различных предметов и явлений, которые в

действительности раздельно не существуют. В речи появляются различные

элементы, обслуживающие только технику речи и т. п.

Формы выражения мышления в языке относительно независимы. Не все

изменения в языке могут быть рассматриваемы как прямое отражение изменений

в мышлении.

Однако наличие этих двух преломляющих сфер никогда не приводит человека к

конфликту с действительностью. Жизненная практика всегда коррегирует

возможные отклонения отражения и в конечном счете обеспечивает человеку

правильное понимание истинной сущности предметов и явлений материального

мира.

ЯЗЫК И РЕЧЬ

Человеческий язык не представляет собой абсолютно однородного целого. В

действительности — это совокупность различных языковых вариаций,

возникновение которых вызывается действием самых различных факторов.

Существуют различные территориальные, социальные и функциональные варианты

языка. Однако одной из наиболее сложных проблем членения человеческого

языка является проблема противопоставления языка и речи. Любопытно

отметить, что попытки выделить в языке какую-то общую схему, установить

некий общий набор каких-либо правил, управляющих многочисленными

проявлениями узуса, возникли задолго до постановки проблемы языка и речи в

теоретическом плане. Наглядным примером могут служить многочисленные

описательные грамматики различных языков.

Стремление В. фон Гумбольдта представить язык одновременно как ?rgon и

™n?rgeia также можно рассматривать как своеобразное проявление исканий

этого рода.

Сознательная теоретическая постановка проблемы языка и речи в истории

языкознания обычно связывается с Ф. де Соссюром, который писал по этому

поводу следующее: «с какой бы стороны не подходить к вопросу, нигде перед

нами не обнаруживается целостный объект лингвистики. Всюду мы натыкаемся на

одну и ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне

каждой проблемы, рискуя тем самым не уловить указанных выше присущих ему

двойственностей; либо, если изучать явления речи одновременно с нескольких

сторон, объект лингвистики выступает перед нами как беспорядочное

нагромождение разнородных, ничем между собой не связанных явлений». По

мнению Соссюра, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с

самого начала встать на почву языка [59, 34]. На основании различных

определений, которыми Соссюр наделяет язык, можно составить общее

представление об этом понятии.

Соссюр считает язык нормой для всех проявлений человеческой

деятельности. Понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой

деятельности вообще (langage); язык — только определенная часть,— правда,

важнейшая,— речевой деятельности. Он — с одной стороны, социальный продукт

речевой способности, с другой стороны,— совокупность необходимых условий,

усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у

отдельных лиц [59, 34]. У всех индивидов, связывающихся между собой в

процессе общения, неизбежно устанавливается некая средняя линия. Все они

воспроизводят — конечно, не вполне одинаково, но приблизительно,— те же

самые знаки, связывая их с теми же самыми понятиями. Язык — это клад,

практикою речи откладываемый во всех, кто принадлежит к одному

коллективу.

Это — грамматическая система, потенциально существующая в каждом мозгу

или лучше сказать мозгах целой совокупности индивидов, ибо язык не

существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в

массе [59, 38]. Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное

от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее

случайного. Язык не есть функция говорящего субъекта, он — продукт,

пассивно регистрируемый индивидом [59, 38]. Язык есть социальный элемент

речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам

по себе не может ни создавать язык, ни его изменять [59, 39]. Язык —

система знаков, выражающих идеи [59, 40].

Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором

следует различать: 1) комбинации, при помощи которых говорящий субъект

пользуется языковым кодом с целью выражения своей личной мысли; 2)

психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации

[59, 38]. Речь — сумма всего, что говорят люди, и включает: а)

индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих, б) акты говорения,

равным образом производимые, необходимые для выполнения этих комбинаций.

Следовательно, в речи ничего нет коллективного: проявления ее —

индивидуальны и мгновенны: здесь нет ничего, кроме суммы частных случаев

[59, 42—43].

Дальнейшее развитие учения Соссюра о языке и речи в основном шло по

двум линиям. Одни исследователи пытались эти понятия уточнить, не

опровергая в принципе самого тезиса. Так, например, Л. Ельмслев считает

возможным рассматривать язык (langue) в трех аспектах: а) как чистую

форму, определяемую независимо от ее социального осуществления и

материальной манифестации (схема), б) как материальную форму, определяемую

в данной социальной реальности, но независимо от детальной манифестации

(норма), в) как совокупность навыков, принятых в данном социальном

коллективе и определяемых фактами наблюдаемых манифестаций (узус). Из всех

толкований термина «язык» больше всего приближается к обычному употреблению

слова в первом значении — язык как схема [23, 59—61]. По мнению В. Порцига,

язык представляет совокупность образов памяти [74, 106], усвоенных

привычек, накопленных в сознании говорящего. А. Гардинер считает возможным

применять наименование «язык» ко всему тому, что является традиционным и

органическим в словах и сочетаниях слов, а «речь» — ко всему тому в них,

что обусловливается конкретными условиями, к значению или намерению

говорящего [14, 15]. В отличие от Соссюра, Гардинер считает, что язык

используется в речи, но речь в его понимании — это остаток, получаемый в

результате исключения языка из речи [14, 16]. Очень близким к истолкованию

языка и речи, данному А. Гардинером, является объяснение этих понятий в

книге А. И. Смирницкого «Объективность существования языка» [57]. Язык

действительно и полностью существует в речи, и реальное звучание речи,

ее звуковая материя принадлежат языку [57, 29].

Язык как ингредиент речи пронизывает всю речь и все ее стороны [57,

14]. Всё то в звучании речи, что является случайным, побочным или

дополнительным с точки зрения языка как важнейшего средства общения людей,

принадлежит так называемому остатку, а не языку [57, 14]. А. И. Смирницкий

обвиняет Соссюра в том, что последний, различив язык и речь, всю

материальную, реально звуковую, объективно данную сторону отнес к речи и

сделал язык чисто психичным, но вместе с тем признал общественную природу

языка [57, 9]. Соссюр, по мнению Смирницкого, лишает язык его

материальности. То, что Соссюр называет langue, есть в действительности

знание языка, а не сам язык как таковой. Значение слов также принадлежит

языку [57, 23].

На недопустимость резкого различия между языком и речью указывает Э.

Косериу. Язык представлен в речи и обнаруживается в отдельных речевых

актах. Язык и речь — это только различные точки зрения, различные степени

формализации одной и той же объективной реальности. Он считает

односторонним и неверным утверждение Соссюра, что в речи нет ничего

коллективного [69, 23]. Язык представляется Соссюру только как игра

противопоставлений. Он рассматривается им с разных точек зрения, не

составляющих единого плана [69, 24]. Косериу пытается ввести деление языка,

основанное на трихотомии «система — норма — речь». Норма отличается от

функциональной системы тем, что она предполагает существование в языке

явлений несистемного характера, т. е. не составляющих оппозиций, но тем не

менее необходимых [69, 39].

Т. П. Ломтев утверждает, что язык представляет собой область

конструктивных лингвистических объектов, а речь — область естественных

лингвистических объектов [66, 49]. Ю. М. Скребнев пытался определить язык

как объективированное, обобщенное нормативное представление, обобщенное

мыслительное построение, выводимое из речевых проявлений, но не сводимое к

ним [66, 65]. По определению Б. А. Успенского, противопоставление «система

— текст» по существу тождественно противопоставлению «язык — речь» (langue

— parole). Под языком (langue) понимается некоторая внутренняя система,

лежащая в основе каждого речевого акта, т. е. в основе каждого текста,

явления parole. В терминах логики можно сказать, что langue есть

метасистема по отношению к parole, т. е. некая система, через которую

описывается parole, на фоне которой явления parole сами становятся

системными [61, 35]. Таким образом, Б. А. Успенский, в отличие от Соссюра,

признает системность речи. Традиционное противопоставление между языком и

речью, по утверждению А. Мартине, можно выразить в терминах кода и

сообщения. Код является организацией, позволяющей редактировать элемент

высказывания для того, чтобы определить с помощью кода смысл сообщения [72,

30]. Так называемая порождающая грамматика тоже использует

противопоставление языка и речи. Н. Хомский предполагает, что человек в

процессе усвоения языка овладевает системой правил, которые составляют

грамматику данного языка. Грамматика представляет собой устройство, которое

описывает бесконечный набор правильно образованных предложений и дает

каждому из них одно или несколько структурных описаний. Такое устройство и

есть порождающая грамматика [68, 509].

Вместе с тем в современной лингвистике существует и другая точка

зрения, сторонники которой не придают какого-либо существенного значения

рассматриваемой дихотомии или пытаются совершенно по-иному истолковать то

рациональное зерно, которое содержится в этом делении. Так, В. Д. Аракин

полагает, что языки речь связаны друг с другом неразрывно [66, 9]. По

мнению В. В. Белого, язык и речь не могут разграничиваться и соотносятся

лишь как социальное и индивидуальное [66, 15]. Всё в речи является

генетически языковым, ибо в речи может быть лишь то, что раньше

наличествовало в сознании [66, 16]. Представление о речи как явлении

индивидуальном, в противоположность языку как явлению социальному, лишено

внутренней логики и противоречит фактическому положению дела. Общего языка

в данном случае как такового не существует [66, 22—23]. Признавать реальное

существование системы языка как некоторой абстрактной схемы, или суммы

правил и т. п.,— значит признавать, по мнению Г. В. Колшанского, бытие

отдельной сущности языка [30, 18]. Представление речи как индивидуального

акта в противоположность некоторому социальному акту, свойственному всему

народу (обществу, говорящему на том или ином языке) может быть объяснено

только при одном условии — если будет доказано, что индивид существует вне

общества, а общество не предполагает наличия индивидов. Так как этот тезис

не может быть доказан в рамках истинной диалектики, то с необходимостью

следует признать, что отдельное существование языка и общества — языка

индивида (речи) невозможно, а потому алогично и утверждение о двух —

языковой и речевой — формах коммуникации. Отрыв индивидуального и

социального в данном случае так же неправомерен, как неправомерен разрыв

отдельного и общего, свойственных каждой вещи и каждому явлению [30,

18—19]. Признание речи как неупорядоченного явления ставит под вопрос

функционирование ее в качестве средства общения. Диалектика познания

подсказывает, что единичное и общее присуще самим реальным объектам, и они

находятся в неразрывном единстве [30, 21]. Язык представлен в конкретных

актах говорения всех индивидуумов народа, таких конкретных актах, которые

одновременно в своей реальности существуют и как общее, связывающее все

эти единичные акты в одно явление, называемое языком человека [30, 22]. Все

доказательства различения языка и речи вращались по существу вокруг

объяснения индивидуальной речи как единичного явления и одновременно как

общего момента, свойственного всякой речи; но в этом раккурсе наиболее

целесообразно подходить к проблеме дифференциации языка и речи с позиций

категорий диалектики, категорий единичного и общего. Извлечение общих

свойств есть задача научного исследования, но задачей научного исследования

является и адекватное представление объекта в его диалектических

противоречиях [30, 22-23].

Американские дескриптивисты вообще не признают необходимости проводить

какое-либо различие между языком и речью.

Нельзя не признать, однако, что основой для разграничения языка и речи

послужило объективно существующее в языке общее и конкретные случаи

использования этого общего в речевых актах. Несмотря на то, что дихотомия

«язык — речь» рассматривается многими лингвистами как одно из крупнейших

достижений современного языкознания, в этом вопросе еще очень много

неясного и недоработанного. Прежде всего следует указать на явные

противоречия, существующие в самой теории проблемы и связанные со взглядами

Соссюра. С одной стороны, язык, по определению Соссюра, являлся частью

речевой деятельности, с другой стороны, подчеркивается, что сама речь

представляет собой только индивидуальное — в ней якобы нет ничего

коллективного. Совершенно ясно между тем, что если язык ингредиент речи, то

в самой речи должен содержаться также элемент социального, общественно

релевантного.

Если в речи нет ничего коллективного, то каким образом может стать

социальным явлением язык? При анализе этих противоречий неизбежно следует

признать, что язык вплетен в речь, присутствует в каждом речевом акте. Если

язык — система, то не может быть несистемной и речь. В противном случае

люди не могли бы общаться. Остается допустить, что речью следует называть

не всю совокупность конкретных речевых актов, а какие-то общие атрибуты

этих актов. Например, индивидуальной речью можно считать случайные ошибки в

произношении, специфические особенности речи, особенности чисто личного

набора слов, выражающиеся в большей частотности употребления тех или иных

слов, оборотов, отдельных типов предложений (например, относительных по

сравнению с часто их заменяющими деепричастными конструкциями),

употребление каких-то новых слов, не вошедших в массовый обиход и т. п.

Однако и эти атрибуты индивидуальной речи нелегко отграничить от того

общего, что существует в языке. Индивидуальные ошибки в произношении или

ударении могут быть результатом действия аналогии, особый отбор слов и

предложений вполне естествен, так как практически ни один индивид не

владеет языковой системой в полном ее объеме. В языке постоянно возникают

новые слова, но если слово не стало еще общим достоянием, то нельзя на этом

основании речь противопоставлять языку, так как противопоставлению должны

подлежать явления уже сложившиеся, а не только что возникшие или

возникающие.

Совершенно нелогично и определение речи как сверхъязыкового остатка.

Если система языка манифестируется в речи, то сама речь, естественно, не

может быть только сверхъязыковым остатком. Неверно утверждение Соссюра о

том, что язык существует только в виде отпечатков в сознании людей,

представляющих чисто психические образования. В языке современного

человека понятие тесно связано с речевым его выражением, т. е. со словом,

с определенными акустическими образами. Трудно также согласиться с

утверждением Соссюра о том, что грамматическая система существует

потенциально в мозгу индивида или целой совокупности индивидов.

Многочисленные наблюдения показывают, что человек, не получивший хотя бы

минимальной лингвистической выучки, не имеет никакого отчетливого

представления о системе того языка, на котором он говорит. Он или

неосознанно чувствует ее таксономически, например, он знает, к какому типу

склонения или спряжения отнести незнакомое слово, или подходит к ней чисто

прагматически, операционально. Его более всего интересует вопрос, как

правильно сказать в данном конкретном случае. Подобные типичные стереотипы

различны по своему характеру. В одних случаях это результаты чисто

технических языковых процессов, связанных с установлением рационально

отобранных смыслоразличительных средств (фонем), в других — результаты

классификации слов (ср., например, словообразовательные суффиксы) или

отражение объективно существующих связей между предметами (ср.

словоизменительные формативы) и т. п.

Типичные стереотипы языка возникли в процессе общения, а не в

результате отвлечения от конкретного языкового материала. Эти общественно

релевантные типические стереотипы, очевидно, и образуют функционирующую

языковую систему, управляющую узусом. Поэтому язык и речь следует

рассматривать не как особые сферы, а в ином плане — выясняя, как

вышеуказанная система направляет и реализует узус. Несомненно одно, что

узус во всех его конкретных проявлениях направляется и регулируется

системой общественно релевантных стереотипов.

Каждое речевое выражение строится по определенным правилам.

Необычайное разнообразие сочетаний слов совершается в рамках определенных

системных отношений и ограничений. То же самое относится и к области

звукового оформления слов. Весь смысл рассматриваемой проблемы состоит

именно в этой регуляции. Так называемые сверхъязыковые остатки не имеют

никакого решающего значения для решения проблемы «язык — речь», поскольку

не они определяют сущность конкретного использования языка. Что же касается

понимания языка как системы чистых отношений, то можно полагать, что в этом

случае мы действительно имеем дело с языком как известной научной

абстракцией. Подобная сетка отношений, однако, не управляет узусом, а также

не имеет прямого отношения к разграничению языка и речи.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА КРУГОВОРОТА РЕЧИ

Всякое речевое общение предполагает наличие некоторых необходимых

условий, вне которых оно вообще немыслимо. Оно предполагает прежде всего

наличие конкретного человеческого коллектива, пользующегося данным языком

как средством общения. Язык должен представлять собой определенную сумму

фиксированных норм и правил, обеспечивающих его понимание членами данного

коллектива. Большое значение для понимания языка имеет наличие у говорящих

единого уклада социальной жизни, общих нравов, обычаев и привычек,

вырабатывающихся в результате совместного пребывания на определенной более

или менее ограниченной территории и т. п.

Взаимное понимание языка не представляется возможным, если комплексы

дифференциальных опознавательных признаков, служащие для различных

предметов и явлений у говорящего и слушающего, будут разными. Можно как

угодно истолковывать понятие прогресса, но основной отличительный признак

прогресса — движение вперед, отличающий его от такого явления, как регресс,

— в сознании говорящих должен сохраняться.

Для того чтобы язык был удобным средством общения, он должен быть

системно организован. Система коммуникативных средств языка должна

представлять совокупность типовых стереотипов, позволяющих типизированно

обозначать общее.

Произношению фразы обычно предшествует так называемая интенция, или

намерение говорящего выразить определенное мыслительное содержание в

языковой форме. Происходит перекодирование этого содержания в слова и формы

их соединения. Импульсы, возникающие в мозгу путем связей рефлекторного

характера, передаются речеисполнительному аппарату, в результате чего

произносится образованное по определенным правилам высказывание. Все это

при нормальном и естественном владении данным языком совершается

автоматически. Природа автоматизма речи недостаточно изучена. Владение

языком является результатом укрепившейся привычки, основанной на

бесчисленном количестве случаев указанного перекодирования в сходных

условиях. Возможно, что некоторые формы высказывания являются штампами,

воспроизводимыми автоматически в соответствующих условиях. Однако могут

быть случаи, когда говорящий строит фразы. Темп речи от этого несколько

замедляется, но автоматизм не утрачивается. Можно предполагать, что

автоматизму речи помогают подсознательно усвоенные правила встречаемости

слов, а также автоматическая стыковка слов, обеспечивающая грамматическую

правильность образованной фразы. Рассмотрим несколько фраз разного типа.

Говорящий произносит фразу: земля вращается вокруг солнца. Слушающий

автоматически перекодирует это предложение в соответствующее мысленное

содержание. Звуковые комплексы у слушающего ассоциированы с предметами

материального мира, с их признаками и закономерными связями, относительно

которых у него имеются определенные знания. Слушающий знает, что означают

соединенные по принятым в данном языке правилам слова земля, вращаться,

вокруг и солнце. Он понимает смысл высказывания. Коммуникация достигает

своей цели. Если у слушателя возникает желание что-либо сказать, то весь

процесс начинается и кончается в том же порядке.

Фраза земля вращается вокруг солнца сама по себе довольно абстрактна.

Условием ее понимания является известная сумма знаний о каждом предмете

высказывания.

В реальной действительности встречается немало случаев общения, когда

общее знание свойств предмета дополняется контекстным определением,

например, сегодня на реке начался ледоход. Говорящий знает, что в данном

случае речь идет не о реке вообще, а о реке, протекающей, скажем, мимо

города или какого-либо другого населенного пункта, в котором он проживает.

Могут быть случаи, когда содержание разговора непосредственно касается

окружающей обстановки, например зажги свет и закрой окно занавеской. Тот, к

кому обращена данная фраза, может непосредственно видеть предметы, о

которых идет речь.

Конкретные случаи обусловленности контекстом могут быть очень

разнообразны.

Часто контекст определяют как совокупность формально-фиксированных

условий, при которых однозначно выявляется содержание каких-либо языковых

единиц (лексической, грамматической и т. д.) [31, 47]. Е. P. Курилович

определяет контекст более широко; понимая под ним не только словесную

обстановку, но и те элементы внешней ситуации, которые определяют значение

[36, 74].

Каждый речевой акт обычно соотносится с какой-нибудь типичной

ситуацией. Подлинное владение языком заключается в умении сказать так, как

это принято в определенных типичных условиях. Поэтому к живой речи

неприменимы такие понятия, как омонимы, синонимы, многозначность слов и т.

д.: в конкретном речевом акте каждое слово имеет вполне определенное

значение.

Вообще понимание речи зависит от действия самых различных факторов,

конкретное перечисление которых даже не представляется возможным.

Непосредственное наблюдение конкретной ситуации имеет огромные

преимущества перед языком, так как оно дает возможность обозреть все детали

окружающей обстановки. Язык в этом отношении имеет гораздо более

ограниченные возможности. Прежде чем что-либо сказать, говорящий должен

произвести отбор, ограничение, так как в одном речевом акте нельзя выразить

всего. Путем постепенного разворачивания речи, соединения различных

одиночных актов речи в цепочки, ситуация может быть описана, но по

сравнению с тем, что она в действительности представляет, это в общем будет

довольно схематичное и неполное ее описание.

Недостатки речи в значительной мере компенсируются тем, что в речевом

акте помимо словесного мышления могут участвовать и другие типы мышления —

мышление образное и практическое. Мышление образное может в какой-то мере

дополнять и компенсировать то, что не способно выразить словесное мышление.

При практическом мышлении словесное мышление может иметь вспомогательное

значение, например, в случаях речевой координации трудовых процессов.

Понимание речи в значительной степени облегчается благодаря действию

интуиции, когда слушающему достаточно найти в речи несколько необходимых

ориентиров, чтобы понять смысл высказывания в целом.

Звуковая речь возникла в процессе труда, и первой функцией звуковой

речи была, по всей видимости, координация трудовых процессов. Употребление

звуковой речи в современных языках давно перешагнуло первоначальные сугубо

утилитарные рамки. Необычайно умножились функции самой массовой

коммуникации в связи с необходимостью обслуживания и координирования самых

различных сторон деятельности человека. Современная звуковая речь имеет

самые различные функции. Она служит и средством убеждения и пропаганды,

средством передачи знания, обслуживает самые различные типы информации

(пресса, радиовещание), широко используется как средство художественного

изображения действительности, приобретая при этом различные эстетические

функции. Необычайно осложнилась и сама система коммуникативных средств в

связи с развитием человеческого мышления и общим техническим и культурным

прогрессом человечества.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. В. Ф. Асмус. Логика. М., 1947.

2. Ш. Балли. Французская стилистика. М., 1961.

3. И. С. Беритов. О физиологических механизмах поведения высших позвоночных

животных. «Изв. АН СССР». Серия биол., 1957, №2.

4. В. М. Богуславский. Слово и понятие.— В сб.; «Мышление и язык», М.,

1957.

5. Л. А. Булаховский. Введение в языкознание, ч, II. М., 1953.

6. А. Бънков. Мислене и език. София, 1960.

7. Л. М. Васильев. Проблема лексического значения и вопросы синонимии.— В

кн.: «Лексическая синонимия». М., 1967.

8. П. И. Визгалов. Некоторые вопросы диалектики соотношения языка и

мышления. Казань, 1962.

9. В. В. Виноградов. Русский язык. (Грамматическое учение о слове). М. —

Л., 1947.

10. Е. К. Войшвилло. Понятие. М., 1967.

11. Л. Г. Воронин. Семантика слова в свете марксистско-ленинской теории

отражения. «Уч. зап. Шахтинского пед. ин-та», 1958, т. II, вып. 5.

12. Л. С. Выготский. Мышление и речь. М. — Л., 1934.

13. Е. М. Галкина-Федорук. Слово и понятие. М., 1956.

14. А. Гардинер. Различие между «речью» и языком. — В кн.: В. А. Звегинцев.

История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Ч. II. М.,

1960.

15. Г. А. Геворкян. О роли абстракции в познании. Ереван, 1957.

16. Б. А. Глинский, Б. С. Грязнов, Е. П. Никитин. Моделирование как метод

научного исследования (гносеологический анализ). М., 1965.

17. Д. П. Горский. Вопросы абстракции и образование понятий. М., 1961.

18. Д. П. Горский. О роли языка в познании. — «Вопросы философии», 1953,

№2.

19. Д. П. Горский. Роль языка в познании. — В сб.: «Мышление и язык», М.,

1957.

20. Ч. Дарвин. Сочинения, т. 5. М., 1953.

21. Диалектика и логика. Формы мышления. М., 1962.

22. А. П. Евгеньева. Основные вопросы лексической синонимики. — В кн.:

«Очерки по стилистике современного русского литературного языка». М. —

Л., 1966.

23. Л. Ельмслев. Язык и речь. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания

XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Ч. II. М., 1960.

24. О. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958.

25. Н. И. Жинкин. Вопрос и вопросительное предложение. — ВЯ, 1955, №3.

26. В. А. 3вегинцев. Проблемы знаковости языка. М., 1956.

27. С. Д. Кациельсон. Содержание слова, значение и обозначение. М. — Л.,

1965.

28. Л. С. Ковтун. О значении слова. — ВЯ, 1955, №5.

29. Г. В. Колшанский. Логика и структура языка. М., 1965.

30. Г. В. Колшанский. О правомерности различения языка и речи. — В сб.:

«Иностранные языки в школе», вып. 3. М., 1964.

31. Г. В. Колшанский. О природе контекста. — ВЯ, 1959, №4.

32. М. М. Кольцова. Обобщение как функция мозга. Л., 1967.

33. Н. И. Кондаков. Логика. М., 1954.

34. И. В. Копнин. Формы мышления и их роль в познании. (Автореф. докт.

дисс.). М., 1955.

35. К. К. Кошевой. Суждение и предложение и павловское учение об условных

рефлексах. Пермь, 1959.

36. Е. P. Курилович. Заметки о значении слова. — ВЯ, 1955, №3.

37. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 14.

38. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 29.

39. К. Mapкс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19.

40. В. Н. Мороз. Мысль и предложение. Ташкент, 1960.

41. Н. К. Одуева. О переходе от ощущения к мысли. М., 1963.

42. В. В. Орлов. Особенности чувственного познания. Пермь, 1962.

43. В. З. Панфилов. К вопросу о соотношении языка и мышления. — В сб.:

«Мышление и язык», М., 1957.

44. П. Н. Пипуныров. Учение И. П. Павлова о двух сигнальных системах и

марксистско-ленинская теория познания. Л., 1954.

45. Г. В.Плеханов. Очерки по истории материализма. Изд. 3. М., 1922.

46. А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. I—II. М., 1958.

47. А. А. Потебня. Мысль и язык. Изд. 4. Одесса, 1922.

48. Д. Д. Райкова. Понятие в свете теории отражения. (Автореф. канд.

дисс.). М., 1954.

49. Л. О. Резников. Гносеологические основы связи мышления и языка. «Уч.

зап. ЛГУ», 1958, вып. 13, № 248.

50. Л. О. Резников. Понятие и слово. Л., 1958.

51. Л. О. Резников. Против агностицизма в языкознании. «Изв. АН СССР, ОЛЯ»,

1948, т. 7, вып. 5.

52. А. А. Реформатский. Введение в языкознание. М., 1967.

53. М. М. Розенталь. Принципы диалектической логики. М., 1960.

54. С. Л. Рубинттейн. Бытие и сознание. М., 1957.

55. С. Л. Рубинштейн. Основы общей психологии. Изд. 2, М., 1946.

56. И. М. Сеченов. Избранные философские и психологические произведения.

М., 1947.

57. А. И. Смирницкий. Объективность существования языка. М., 1954.

58. И. М. Соловьева, Ж. И. Шиф. Развитие образного мышления у глухих и

слышащих школьников младшего возраста.— В сб.: «О психическом развитии

глухих и нормально слышащих детей». М., 1962.

59. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

60. А. Г. Спиркин. Происхождение языка и его роль в формировании мышления.

— В сб.: «Мышление и язык». М., 1957.

61. Б. А. Успенский. Структурная типология языков. М., 1965.

62. А. С. Чикобава. Реальность синонимов и возможность синонимических

словарей. — В кн.: «Лексическая синонимия». М., 1967.

63. А. Шафф. Введение в семантику. М., 1963.

64. Г. П. Щедровицкий. О строении атрибутивного значения. «Доклады АПН

РСФСР», 1958, №1.

65. Ф.Энгельс. Диалектика природы. К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20.

66. Язык и речь. Тезисы докладов межвузовской конференции. М., 1962.

67. К. Ajdukiewicz. Abriss der Logik. Berlin, 1958.

68. N. Chomsky. The logical basis of linguistic theory. — В сб.: «Preprints

of Papers for the 8-th International Congress of Linguists». Cambridge

(Mass.),

69. Е. Сoseriu. Sistema, norma у habia. Montevideo, 1952.

70. J. С. Нouzeau. Etudes sur les facultйs mentales des animaux comparйes

а celles de l'homme par un voyageur naturaliste, v. II. Paris, 1872.

71. F. Кluge. Etymologisches Wцrterbuch der deutschen Sprache. 18 Aufl.,

Berlin, 1960.

72. A. Martinet. Elemйnts de linguistique gйnйrale. Paris, 1960.

73. М. Рei. The story of language. Philadelphia — N. Y. 1965.

74. W. Рorzig. Das Wunder der Sprache. Bern, 1950.

75. М. Vasmer. Russisches Etymologisches Worterbuch, Bd. 2. Heidelberg,

1955.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЗНАКОВАЯ ПРИРОДА ЯЗЫКА

ПОНЯТИЕ ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

К РАЗРАБОТКЕ ПРОБЛЕМ ЗНАКОВОСТИ ЯЗЫКА

Знаковый характер человеческого языка составляет одну из его

универсальных черт и основных особенностей; не случайно к понятию знака

издавна обращались представители разных научных направлений в целях более

глубокого проникновения в сущность языка. Из понятия знака имплицитно

исходили в своих научных спорах о сущности вещей и их наименований древние

эллины, номиналисты и реалисты — последователи двух диаметрально

противоположных философских направлений средних веков, классики

сравнительного и типологического языкознания. На понятии знака со времен

Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра покоятся все сколько-нибудь значимые

теории языка в современной лингвистической науке.

Что в языке принято считать знаковым? Под знаковым аспектом

естественного языка понимают обычно соотнесенность языковых элементов

(морфем, слов, словосочетаний, предложений и др.), а следовательно и языка

в целом, в той или иной форме и степени опосредствованности с внеязыковым

рядом явлений, предметов и ситуаций в объективной действительности.

К знаковой функции языковых единиц относят, далее, их свойство

обобщенно выражать результаты познавательной деятельности человека,

закреплять и хранить итоги его общественно-исторического опыта.

Под знаковый аспект языка подводят, наконец, способность языковых

элементов, в силу закрепившихся за ними значений, нести определенную

информацию, выполнять различные коммуникативные и экспрессивные задания в

процессе общения. Следовательно, термин «знаковый», как и синонимичный с

ним термин «семиотический», — многозначны, в него вкладывается разное

содержание и, применительно к естественному языку, он может быть отнесен к

четырем разным функциям языковых элементов: функция обозначения

(репрезентативная), обобщающая (гносеологическая), коммуникативная и

прагматическая. Непосредственная связь языка с мышлением, с механизмом и

логикой познания, уникальное свойство человеческого языка служить

универсальной системой обозначения всего многообразия объективного мира —

все это сделало знаковый аспект языка предметом изучения разных наук

(философии, семиотики, логики, психологии, языкознания и др.), в силу

общности объекта не всегда четко между собой разграниченных [1; 10; 27; 38;

44; 58].

Областью крайнего неразграничения двух наук — лингвистики и философии

— является анализ логики языка, особенностей логического синтаксиса и

семантики, проводимого с позиций логического позитивизма [41]. Единственным

предметом научного анализа этого философского направления является язык, а

целью исследования — установление выводных знаний и логических связей

внутриязыковых выражений (предложений) путем верификации последних на

предмет истинности или ложности, осмысленности или бессмысленности. Для

логического анализа неопозитивисты [69; 70; 71; 72] берут не естественный

язык как таковой, с его формальной и содержательной сторонами, в его

психологическом и социальном аспектах, а искусственно созданный на основе

естественного языка сугубо конвенциональный символический аппарат наук

(язык логики, математической логики, математики и пр.), так называемый

«предметный язык».

Сформулированные при логическом анализе языка семиотические понятия,

будучи применены в различных исследовательских целях в лингвистике,

несколько продвинули изучение знакового аспекта языка, вызвав к жизни новые

лингвистические направления, начиная с создания «алгебраической» теории

языка Л. Ельмслева [20], где язык сведен к формально-логическому

построению, и кончая порождающей грамматикой Н. Хомского [74],

теоретические обоснования которой в известном плане восходят к тому же

источнику.

В дальнейшем неразграничение логической и лингвистической семантик,

лексических и грамматических значений языковых элементов, подмена категорий

языка категориями логики, гипертрофированный интерес к универсальным

логическим основам языка и пренебрежительное отношение к специфике значений

языковых знаков разных типов в конкретных языках стали препятствовать

адекватному, непредвзятому исследованию значимой стороны языка, его

знакового аспекта.

Второй областью знаний, с которой лингвистика не установила четких

границ в основных понятиях и соответствующих терминах, является семиотика

[2; 26; 56], наука о знаках вообще.

Хотя имплицитное понятие знака встречается в контексте философских

работ довольно рано, упорядочение теоретических основ и методов семиотики

как науки о знаках падает на первую половину XX в. [52; 85; 87; 89].

Обсуждение проблем языковых знаков началось в истории науки не с собственно

лингвистической, а с общесемиотической точки зрения, поэтому основные

понятия теории знаков разрабатывались на основе формализованных языков

разных наук и прежде всего метаязыка и предметного языка логики [69; 71],

математической логики и ряда других неинтерпретированных систем [75; 91]. В

исследовании проблем знаковой природы языка образовался замкнутый круг: с

одной стороны, определения таких основных семиотических категорий, как

знак, форма знака, значение и т. п., — складывались на базе описания чисто

конвенциональных, искусственных знаковых систем (метаязыки наук, коды,

системы сигналов и дорожных знаков и т. п.) без учета специфики знаков

естественных языков, с другой стороны, человеческий язык всегда служил

основной, если не единственной сферой приложения общей семиотики, поставляя

ей свой материал. В силу этого в теории знаков, разработанной на основах

логического позитивизма, лингвистика объявляется частью семиотики как

эмпирическая, описательная ее область, состоящая из прагматики,

описательной семантики и описательного синтаксиса [62; 86].

Ввиду того, что изучение знакового аспекта языка шло в основном путем

сравнения его с чисто механическими системами или с формально-логическими

построениями, исследование знаков естественных языков ограничивалось

установлением шкалы признаков, свойственных знакам этих систем: полная

произвольность и механический характер связи означающего с означаемым, одно-

однозначное соответствие формы знака и его содержания, непродуктивность

знака, отсутствие смысловых отношений между знаками и т. п. В семиотике,

стремящейся абстрагироваться от специфики разных видов знаков, определение

понятия знака непомерно широко: знаком считается любое явление,

обозначающее, репрезентирующее другое.

Естественно, что при такой дефиниции знака человеческий язык во всем

его объеме — как инвентарь словарных и звуковых единиц, так и модели их

сочетаемости, даже буквенная репрезентация звуков, могут быть одинаково

легко отнесены к категории знаков. Но такой подход мало что дает для

выявления семиотической природы естественного языка, знаки которого, будучи

непосредственно связаны с психической деятельностью человека, с его

мышлением [5; 45; 80], создают большую самобытность и неповторимое

своеобразие этой сложной, многофункциональной системы. Даже в тех случаях,

когда отнесенность к категории знака происходит на основе более конкретных

дифференциальных признаков (односторонняя, двусторонняя природа знака,

функция, по которой знак квалифицируется и т. п.), разнообразие подходов

поразительно велико [18, 243—249; 24, 12— 20; 45, 38—68; 56, 163—308; 95].

Однако понятия «знаковая си-тема», «знак» применительно к естественному

языку имеют определенный смысл лишь в том случае, когда они определяются

чисто лингвистически и когда за презумпцией о знаковом характере языка в

целом или отдельного его уровня стоит целостная теория языка, построенная

на результатах изучения этих его свойств и сформулированная вследствие

четких импликаций понятия языкового знака. Там, где эти термины

употребляются без приданной им системы лингвистических определений, они

остаются пустыми ярлыками. Именно этот факт часто создает в лингвистике

ситуацию взаимонепонимания: чем менее обоснованно и определенно употребляют

одни термины «знак», «знаковый», «знаковая система» без изучения их

специфики, тем более категорично отклоняют другие самое идею знаковой

репрезентации — основное свойство естественного языка,— также не обращаясь

к исследованию этого свойства языка. Поэтому не аксиоматические посылки о

знаковой природе языка, а пристальное изучение структурных и функциональных

особенностей знаков естественных языков, определение основных семиотических

понятий (сущность знаковой репрезентации человеческого языка, типы языковых

знаков, специфика таких знаковых категорий, как значение, значимость, смысл

и др.) могут и должны составить предмет лингвистической семиотики [53; 57]

(подробнее об этом см. раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами

иных типов»). С проблемой знаковости естественного языка связаны самые

кардинальные вопросы его сущности: 1) основной гносеологический вопрос,

определяющий методологию лингвистического исследования, о соотношении

языка, объективной действительности и мышления; 2) характер структурной

организации языка как семиотической системы особого рода; 3) специфика

языковых знаков, их типы и закономерности функционирования; 4) природа и

виды языкового значения.

Изучение знаковых функций языковых единиц, в основном слов, шло в

истории науки в четырех планах: философско-гносеологическом [2; 12; 45; 73;

92; 99; 103], логическом [68; 69; 70; 71; 78], психологическом [14; 68] и

лингвистическом [36; 52; 66; 76].

Наиболее ранним по времени и значительным по последствиям явилось

обсуждение вопроса о соотношении языка, объективной действительности и

мышления, проводимое в контексте гносеологических штудий.

В номиналистской философии этот вопрос решается следующим образом:

язык интерпретируется как единственная форма мышления [99], а языковые

знаки понимаются как концептуальные символы [73], конструирующие

объективную действительность. Другой разновидностью номиналистского решения

основного гносеологического вопроса явилась феноменологическая теория Э.

Гуссерля [78], которая, будучи основана на признании «идеальных предметов»,

сводит значение языковых знаков к интенциональным актам. Согласно теории Э.

Гуссерля, познание человеком реальной действительности предопределено по

объему и способу членения человеческим сознанием (трансцендентально) и в

силу ограниченной способности последнего происходит исключительно при

помощи языка, путем вербализации объективного мира.

Способность обобщенного, абстрактного мышления и принцип

опосредствованной репрезентации реального мира, свойственные человеческому

мышлению, приписываются в этом философском направлении самим знакам. Язык

как бы набрасывает определенную «сетку понятий», которая, расчленяя

объективную действительность, создает языковую картину мира (Weitbild der

Sprache). Эта теория и, особенно, «философия символических форм» Э.

Кассирера [73] оказали огромное влияние на мировоззрение и методологические

основы целого лингвистического направления — неогумбольдтианства [79; 96;

101; 102] в различных его разновидностях [7; 16; 17; 61].

В современной лингвистике на понимание языка как системы знаков,

особенно на глоссематическую теорию языка1, оказало большое влияние другое

философское течение — логический позитивизм [69; 70; 71; 72; 92], в котором

вопрос о соотношении языка, мышления и объективной действительности

интерпретируется очень своеобразно. Из трех членов соотношения,

рассматриваемого при решении этого гносеологического вопроса, позитивисты

исключили основной, определяющий сущность знаковой репрезентации

человеческого языка,— мышление, сведя триаду к бинарному

противопоставлению: «язык — реальная действительность», которые относятся

друг к другу как обозначающее и обозначаемое. Таким образом, процесс

познания мира сведен к процессу его обозначения. В противоположность

номиналистскому определению знака как «символической формы», конструирующей

реальный мир, в философии логического позитивизма знак однопланов, он не

имеет значения и сведен к форме выражения2.

В качестве классической семиотической системы, определяемой по

коммуникативной функции, для логических позитивистов служит так называемый

предметный язык (object language), представляющий собой набор в основном

утвердительных предложений, поддающихся формально-логическому анализу.

Кроме интерпретации некоего текста (набора предложений), анализа правил

комбинации знаков и приблизительного перевода этих высказываний на другой

язык, предметному языку невозможно приписать никаких значений, никакого

собственного содержания. Поэтому он в высшей степени формализован и как

чисто формально-логическое исчисление (calculus) не имеет содержания,

однопланов. Предметному языку противопоставляется метаязык, система понятий

(код), которая устанавливает условия истинности при интерпретации

предметного языка. На более позднем этапе становления позитивистской теории

стали приниматься во внимание отношения знаков к тому, что они обозначают

(designata); однако вся область многоступенчатых (инклюзивных)

семантических отношений, свойственных знакам естественного языка,

подменяется однозначным соответствием знака обозначаемому.

Снимается вопрос о соотношении языка, мышления, объективного мира и в

тех научных направлениях, где прагматическая функция языка принимается в

качестве основной его функции. Язык интерпретируется как целенаправленное

поведение человека, а сущность знаковой репрезентации сводится к

«семиотическому процессу», конституентами которого являются: 1)

интерпретатор — человек, находящийся в знаковой ситуации; 2) интерпретанта

— предрасположение интерпретатора к реакции на знак; 3) денотат — все, что

вызывает свершение данной реакции на знак; 4) сигнификат — дополнительные

условия ограничения, позволяющие денотату вызывать соответствующую реакцию

на знак. Прагматическое определение значения языкового знака через понятие

деятельности, поведения, приравнивает знак к подготовительному стимулу

целенаправленной реакции, а его значение сводится к «предрасположенности»,

к «склонности» интерпретатора, человека, находящегося в знаковой ситуации,

к реакции на знак. Если подойти к определению сущности значения знака с

гносеологической точки зрения, то можно констатировать следующее. Значение

знака не является идеальной сущностью, оно не представляет собой

обобщенного содержания, которое бы являлось отражением предметов, их

признаков и связей в материальной действительности; значение по теории Ч.

Морриса [85; 86] и не сам физический акт, хотя знак понимается

исключительно как «физическая сущность» (phisical event), не эмпирическая

данность на уровне предметного ряда явлений, и даже не ответная реакция на

знак. Знаковое значение есть лишь «предрасположение» (expectency),

определенное психическое состояние интерпретатора, некое ощущение —

категория, находящаяся ни на уровне абстрактного мышления, ни на

уровне объективно существующей материальной действительности. Два других

фактора семиозиса — денотат и сигнификат — представляют по своей сущности

определенные восприятия, которые не могут быть отнесены ни к предметному

ряду, ни к обобщенным категориям уровня абстрактного мышления.

Следовательно, все факторы, конституирующие значение знака и знаковую

ситуацию в прагматической теории, поставлены в зависимость от субъекта и

данных уровня чувственного познания и его эмпирического опыта [46]. Поэтому

не случайно, что лингвистическая интерпретация значения языкового знака

дается в таких терминах психологии, как «стимул», «реакция»,

«предрасположенность», «целенаправленное поведение» [6] и т. п., а основной

гносеологический вопрос о соотношении языка, мышления и объективного мира

переносится из области познания в чисто прагматический план общей

семиотики.

При диалектико-материалистическом решении вопроса о связи языка,

мышления и объективной действительности материальное противополагается

идеальному как первичное вторичному. «... Понятие материи не означает

гносеологически ничего иного, кроме, как: объективная реальность,

существующая независимо от человеческого сознания и отображаемая им» [33,

248]; «... дух есть вторичное, функция мозга, отражение внешнего мира» [33,

78]. Следовательно, в противоположность конвенциональному пониманию знака

логицистами, ни сам процесс познания материального мира, ни его результаты

— обобщенно-исторический опыт, абстрактные категории и понятия — не

создаются совершенно произвольно, а детерминированы объективными свойствами

предметов, их отношениями и связями в материальном мире. Сознание не

конструирует объективной действительности, оно, отражая ее посредством

языка, закрепляет определенные результаты познавательной деятельности в

знаковом значении языковых элементов.

Что касается второго соотношения — «мышление — язык», то при всей

тесной их связи и взаимодействии, это — два разных по своей сущности

феномена, имеющие каждый свое содержание, форму, структуру, элементы и

законы их функционирования. Их тесная взаимообусловленная связь проявляется

в том, что язык как система знаков выступает средством формирования и

развития мыслей, формой репрезентации результатов опредмечивания реальной

действительности; «... абстракция должна быть овеществлена,

символизирована, реализована посредством (какого-либо) знака» [4, 61].

Основная функция языкового знака с точки зрения связи языка и мышления

состоит в том, чтобы удовлетворять основным отражательным и мыслительным

процессам, свойственным человеку,— обобщать (интегрировать) и

конкретизировать (дифференцировать), опосредствованно и

абстрагированно представлять мыслительное содержание, которое исторически

закрепляется за данным знаком. Познавательная функция языкового знака

является основной, отличающей его от знаков прочих семиотических систем.

В соотношении «знак — реальная действительность» первые служат

обозначением второй и в то же самое время являются носителями «обобщенного

ее отражения», органически прочно соединяясь с соответствующим понятием или

отдельными его признаками, лежащими в основе семантических ценностей

языковых единиц. Неразрывная связь означаемого (смыслового содержания) и

означающего (знаковой формы) является непременным условием единства

языкового знака, поэтому участие языковых знаков (особенно слов) в

формировании мыслей, идей, понятий в процессе познания настолько

непосредственно, что связь между двумя сторонами словесного знака

определяется с точки зрения психологии следующим образом: «... мысль не

выражается в слове, она совершается в нем» [14, 268].

С точки зрения диалектико-материалистического решения

гносеологического вопроса в формировании знакового значения находят

определенное отражение все три взаимосвязанные между собой элементы

семиозиса: познающий субъект, познаваемый объект и языковый знак,

способствующий процессу познания.

Специфическая, т. е. опосредствованная человеческим сознанием, связь

означающего с означаемым, формы знака с его содержанием, может быть

выражена по отношению к слову следующим образом: слово реализует понятие о

предмете, им обозначенном [2, 58].

Основные подходы в решении гносеологического вопроса о сущности языковых

знаков разнятся в зависимости от того, какая соотносительная пара факторов

семиотического треугольника (схема которого приводится ниже) берется за

основную, часто за единственную.

Так, для номиналистов, объективных идеалистов, решающим является

отношение «знак — объект» (I), при этом первичным является знак, а

объективный мир (предметный ряд) «конструируется при помощи знаков».

Познающий или воспринимающий субъект исключается из знаковой ситуации.

Для логицистов, представителей логического позитивизма, определяющим

служит отношение «субъект — знак» (II). Объективный мир исключается из

анализа знаковой репрезентации. Отношение между субъектом и знаками, его

умение оперировать знаками, комбинировать их по определенным логическим

законам составляет всю сущность знакового процесса.

Для бихевиористов, сторонников биологического прагматизма,

наисущественнейшей является ось «субъект — объект» (III), определяющая

поведение субъекта в «предметном», эмпирическом опыте. Поэтому все факторы,

конституирующие семиозис, есть не что иное, как отношение

предрасположенности ожидания субъекта для целенаправленного поведения.

При диалектико-материалистическом решении вопроса о соотношении языка,

мышления и объективной действительности принимаются во внимание все три

линии отношений, и семиозис определяется как специфическое отношение через

знак познающего субъекта к объективной действительности [2; 45; 56]:

«субъект — объективный мир», «субъект — знак», «знак — объект». Значение

знака определяется как обобщенное отражение признаков предметов, явлений

объективного мира, исторически закрепленное за данным знаком и ставшее его

внутренней стороной.

Лингвистическая . разработка сущности знаковой репрезентации

естественного языка была начата Ф. де Соссюром, который первый в истории

науки наиболее полно и последовательно изложил целостную теорию языка как

системы знаков. Абсолютизируя социальный характер языка, Соссюр

рассматривал последний не как орудие объективации материального мира, а,

скорее, как социальную (всеобщую) форму расчленения и разграничения

«хаотичного по своей природе мышления» [52, 112]. Судя по тому, что связь

языка с мышлением Соссюр видел в «совокуплении мысли со звучащей материей»,

а не в отражении объективного мира и его опосредствованной репрезентации

человеком при помощи языковых форм и категорий, можно предположить, что он

считал язык формой расчленения объективного мира, единым и облигаторным для

всех говорящих на данном языке способом организации мышления как

социального продукта языковой общности. Своеобразие постановки и решения им

гносеологического вопроса о сущности знаковой репрезентации заключается в

том, что триада язык — мышление — объективный мир заменена бинарным

противопоставлением, где соотносительными членами являются не мышление —

язык, а мышление — звуки. Расчленение каждой из сфер происходит в

языке, который «служит таким посредником между мышлением и звуком, что их

объединение неизбежно приводит к обоюдном разграничению единиц» [52, 112].

Такое понимание Соссюром сущности и роли языка предопределило принципы и

положения разработанной им знаковой теории:

1. Имманентный характер языка как системы, исключающий при ее изучении

обращение к экстралингвистическим факторам (предметный ряд, познающий или

воспринимающий субъект, сферы функционирования языка, коммуникативные цели

и т. п.).

2. Определение знака как двусторонней психической сущности,

интерпретируемой не как субстанция, а как форма (принцип) организации

языковой структуры.

3. Абсолютизация принципа произвольности и условности языкового знака

при отсутствии четкого определения его означаемого (signifiй)3.

4. Изучение языка как системы исключительно путем установления

материальной и концептуальной ценностей языковых знаков, определяемых по их

негативной или «отрицательной значимости».

Таким образом, лингвистика обязана Ф. де Соссюру формулированием

основных понятий о природе языкового знака и тезисов о двустороннем

характере знака, психической природе обеих его сторон — означающего и

означаемого, произвольном характере их связи, дифференциальном характере

обеих сторон знака, системной обусловленности знака, линейном характере

означающего, непрерывности знака во времени, изменчивости знака и т. п.

Исходя из особенностей языковых знаков и законов их функционирования

Ф. де Соссюр определил сущность языка как знаковой системы sui generis и

специфику ее структурной организации. Язык, по определению Соссюра,

психическое, социальное установление, представляющее собой систему

значимостей и равноценностей, различий и тождеств. Язык — устойчив, не

подвержен революционным сменам и, как установленный традицией,

характеризуется постепенной взаимосменяемостью элементов, которым

свойственна структурная организация по двум осям отношений —

синтагматической (сочетаемость) и ассоциативной (парадигматическая

противопоставленность). Язык, по Соссюру, свободен в выборе средств, однако

наличие исторической преемственности и системной обусловленности служит

ограничением этой свободы и произвольности языкового знака.

В русле этого же функционального понимания сущности языкового знака,

определяемого как отношение формы содержания и формы выражения,

находится глоссематическая теория, согласно которой язык считается знаковым

только по своим целям, по внешней функции — в его отношении к

внелингвистическим факторам; что же касается его внутренней, структурной

организации, то это система односторонних, незнаковых элементов языка —

фигур содержания и фигур выражения [20, 305].

Членимость означающего и означаемого знака на компоненты,

противопоставление знаков и незнаков (фигур) занимает в разработке проблемы

знаковой природы языка значительное место [37]. Кроме того большого круга

вопросов, который связан с именем Ф. де Соссюра, в развитии теории знаковой

сущности естественного языка в наше время обсуждаются следующие проблемы:

отличие языковых знаков от «естественных знаков» [45; 66; 80], типология

знаков, типы значений, создание основ лингвистической семиотики и многое

другое. Лингвистическая разработка проблемы знаковой природы языка, начатая

Ф. де Соссюром, представлена в наши дни большим разнообразием точек зрения

[12; 14; 20; 37; 56; 64; 65; 66; 68; 76; 88; 90; 95], которые в той или

иной степени будут затронуты по ходу обсуждения отдельных проблем.

ЗНАК И СУЩНОСТЬ ЗНАКОВОЙ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ

Знаковая репрезентация представляет собой специфическую, присущую

только человеку как homo sapiens форму объективации реального мира, могучее

средство его отражательной и коммуникативной деятельности. «Всякий

идеологический продукт является не только частью действительности —

природной и социальной — как физическое тело, орудие производства или

продукт потребления, но, кроме того, в отличие от перечисленных явлений

отражает и преломляет другую, вне его находящуюся, действительность. Все

идеологическое4 обладает значением: оно представляет, изображает, замещает

нечто вне его находящееся, т. е. является знаком. Где нет знака — там нет

идеологии» [12, 15].

Понимание сущности знаковой репрезентации как «идеализации

материального мира» находится в зависимости от того, 1) как решается вопрос

о соотношении языка, мышления и объективного мира, 2) какая из четырех

функций языка (функция обозначения, гносеологическая, коммуникативная,

прагматическая) берется в качестве основной при определении языка вообще,

знака — в особенности; 3) приравнивается ли языковый знак к знакам

чисто конвенциональных семиотических систем, или он интерпретируется как

специфически сложное явление, в корне отличающее сущность и системную

организацию естественного языка как знаковой системы особого рода.

Основной онтологической чертой любого знака является функция

представления, замещения им другого предмета. «Знак характеризуется прежде

всего тем, что он является знаком чего-то» [20, 302]. Наряду с предметной

действительностью — вещами, явлениями, их отношениями, существует мир

знаков — идеальная действительность, которая представляет собой отражение,

своеобразное (часто с искажениями, преломлениями) обозначение первой.

Внутри самой области знаков, иногда называемой «поэтическим

пространством» [8] (см. раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами

иных типов»), существуют глубокие различия. Как пишет В. Н. Волошинов,

«сюда входят и художественный образ, и религиозный символ, и научная

формула, и правовая форма и т. п.» [12, 17]. Знаковая репрезентация может

быть различной как по самой своей сущности, так и по форме.

Некий единичный материальный предмет может быть сигналом или

симптомом, вызывать определенную физико-химическую реакцию, чисто

физиологическое или умственное действие, как при световых, звуковых и

прочих сигналах; нечто может быть символом, знамением другого явления,

предмета, вызывая по ассоциации определенное ощущение, представление, образ

или понятие, как, например, в случае со знаменами, орденами, гербами и т.

п.

Знаки естественных языков и построенных на их основе прочих

семиотических систем, например, так называемые условные знаки языков наук

(химии, математики, логики и т. п.), будучи представителями, заместителями

понятий, идей, воздействуют значением, которое закрепилось за ними в данной

системе. «Знак есть материальный, чувственно воспринимаемый предмет

(явление, действие), выступающий в процессе познания и общения в качестве

представителя (заместителя) другого предмета (предметов) и используемый для

получения, хранения, преобразования и передачи информации о нем» [45, 9].

Сущность знаковой репрезентации состоит в «замещении и обобщении вещей» [3,

53].

К знакам в широком смысле слова могут быть отнесены признаки, сигналы,

симптомы, условные знаки и собственно знаки (языковые знаки) [8; 45; 54;

56, 177—180; 63, 29—38]. Характерным для знаков-признаков (примет,

показателей, индексов, симптомов) является то, что они служат

познавательным целям, указывая на свойства предметов, причины процессов и

т. п.

Основная функция этих знаков — познавательно-прагматическая. Для

знаков-признаков характерны три основных момента: доступность,

наблюдаемость самого знака, отсутствие непосредственной наблюдаемости того,

на что он указывает, важность того, показателем чего признак является [45,

103]. Например, нас интересует не столько сам факт наличия какого-нибудь

симптома болезни, сколько то, симптомом какой болезни он является; нас

волнует не сам факт падения ртутного столба в термометре, а указание на то,

что температура снизилась.

Знаки-признаки называются иногда «естественными знаками», так как их

связь с теми предметами, явлениями, на которые они указывают, часто

естественная, объективная.

Знаками другого типа являются сигналы, выполняющие коммуникативно-

прагматическую функцию. Существенным и отличительным для этих сигналов

является то, что материальные явления способны выполнять «функцию

сигнализации в пределах организованных» систем5 (азбука Морзе, дорожные

сигналы и т. п.). Сигналы, помимо того, что они несут информацию, сообщают

о чем-то, всегда вызывают реакцию, посредством которой может осуществляться

управление соответствующей сигнальной системой (ср. физиологические и

кибернетические сигнальные системы).

Значением сигналов является несомая ими информация. Означаемое и

означающее находится в одно-однозначном соответствии друг другу. Поэтому

если знаки-признаки можно назвать субстанциональными знаками, то знаки-

сигналы будут операциональными, так как ответная реакция на знак-сигнал,

как правило, выступает в виде действия, операции или поведения. Сигналы в

буль шей степени, чем знаки-признаки, обладают возможностью опосредования

реальных ситуаций, конкретных действий.

Совершенно особое место занимают сигналы условно-рефлекторной

деятельности у животных (первая сигнальная система) и словесные знаки —

вторая сигнальная система у человека, развившаяся в результате общения

людей как средство отвлеченного, обобщенного отражения объективной

действительности.

Не входя в обсуждение этого вопроса, следует отметить, что эти два

различных типа сигнальных систем настолько кардинально отличаются друг от

друга, что представляется едва ли правомерным называть языковые знаки —

слова — сигналами сигналов [56, 209—215; 45, 128—149]. Хотя сигналы

животных, а иногда и сигналы строго «организованных» систем, так называемых

инстинктивных языков (schemata) 163], тоже представляют собой

опосредствованный способ регулирования и приспособления (а иногда и

предварения) поведения животных, языковые знаки — в отличие от них —

неразрывно связаны с человеческим мышлением. Образуя уникальную

знаковую систему, способствующую отвлеченному, обобщающему отражению

объективного мира, они служат формированию понятийного мышления.

«Языковые знаки — это условные раздражители, создаваемые обществом,

обладающие системным характером, намеренно и сознательно употребляемые

каждым членом социального коллектива, выполняющие не только сигнальную, но

и сигнификативную функцию, являющуюся средством обобщенного концептуального

отражения действительности и служащие целям коммуникации — сознательной

передачи людьми информации друг другу» [45, 143].

По сравнению с сигналами животных, обладающими лишь свойством

регулирования поведения, знаки человеческого языка обладают такой

совокупностью функций, какой не обладает ни одна семиотическая система (ср.

функцию обозначения, функцию обобщения и т. п., отмеченные выше).

Если языковые знаки, удовлетворяя всем этим функциям, связаны с

процессами дифференциации и интеграции, присущими уровню понятийного

мышления, с актами понимания и семантической интерпретации знаков в

процессе общения, то знаки прочих семиотических коммуникативных систем

выполняют в основном функцию идентификации и узнавания обозначаемых ими

предметов или явлений.

Отличительной особенностью знаков естественных языков по сравнению со

знаками прочих систем является не столько различие в выполняемых ими

функциях, сколько факт взаимообусловленного сосуществования этих функций в

пределах знака, что делает знаковую систему языка глобальной по значению,

многоярусной по структуре, полифункциональной по целям. Так, функции

общения и обобщения находятся во взаимозависимых связях друг с другом:

общение между индивидуумами становится возможным лишь в том случае, если в

языковых знаках и знаковых структурах выработаны всеобщие значимости, и

наоборот — такие надиндивидуальные значения и средства их выражения

выкристаллизовываются, откладываются в результате функционирования языка, в

процессе его коммуникативного использования. Непосредственно связаны и

находятся в определенной иерархической системе и другие функции языка:

коммуникативная и прагматическая, репрезентативная и сигнификативная.

Понимание самого явления знаковой репрезентации, его моделирование,

определение знака и его значения зависят от того, как интерпретируется

знаковая система языка и какой аспект языка — динамический или статический,

деятельностный или структурный — берется за основу. Интерпретация

«знаковости» естественного языка зависит и от того, как определяется сам

язык — как знание или как реальность, как суммативная система средсв,

выражения или как знаковая деятельность, регулирующая внутреннее

(психическое) и внешнее поведение человека. Если в основе определения

языка как знакового феномена лежат коммуникативная и прагматическая

функции, наиболее полно раскрывающиеся в речевой деятельности, то

знаковость предстает в виде знакового процесса, знаковых актов (semiosis,

acte semique); если язык квалифицируется как «орудие формирования и

средство функционирования специфически человеческой формы отражения

действительности социально-психической, или сознательной формы отражения»

[35, 35], то знаковость выступает в виде особой «знаковой деятельности»

[13; 15; 28; 34], опредмеченной в языке. В том случае, когда язык

рассматривается как некая данность, сумма средств выражения, обозначения и

обобщения предметов и явлений объективного мира, то знаковость находит

определение в виде системы субстанциональных знаков. Приведем наиболее

типичные определения языка как знаковой системы.

I. Язык — система значимостей, основанных на противопоставлениях

знаков, релевантных для говорящих на данном языке. Знак — двусторонняя

психическая данность, отношение двух дифференциально определяемых ее сторон

— означающего и означаемого; поэтому отличительные особенности знака

сливаются с ним и исчерпывают его. Акцент при определении сущности

знаковости естественного языка перенесен исключительно на структурно

функциональную организацию языка как знаковой системы. Коммуникативная и

прагматическая функции отодвинуты на задний план. Типичным представителем

понимания языка как имманентной структуры является Ф. де Соссюр [52].

II. Язык — формально-логическое построение, строго разделенное на язык

как систему и язык как процесс. Знак определяется функционально и

представляет собой отношение двух функтивов — формы содержания и формы

выражения. Внутренние структурные элементы не имеют одно-однозначного

соответствия плана выражения и плана содержания, квалифицируются как

незнакомые элементы — фигуры плана содержания и фигуры плана выражения.

Знаковыми языковые элементы являются лишь по своим целям, но не по

сущности. Знаками являются элементы языка, стоящие в отношении обозначения

к предметам, явлениям объективного мира.

Классическим примером такого понимания языка как знаковой системы

является глоссематическая теория языка [20].

III. Язык рассматривается как система-языковых средств, находящихся в

одно-однозначном соответствии с предметным рядом: знак понимается

субстанционально, однопланово, сводится к форме знака (sign-expression).

Классическим примером такого понимания семиотической системы языка могут

служить формальнологические исчисления и метаязыки наук [71].

IV. В основу определения сущности языка кладется прагматическая

(поведенческая) его функция; язык сведен к речевым актам. Знак определяется

как односторонняя физическая данность, выступающая в качестве стимула

и вызывающая ответную реакцию. Сущность знаковой репрезентации определяется

исключительно в терминах знакового процесса, конституентами которого

являются: знак, интерпретанта, интерпретатор; значение знака определяется

как целенаправленное поведение (goal-seeking behaviour) и сводится к

отношению говорящего и слушающего [6; 86].

Постановка проблемы и выработка методов изучения естественного языка

как семиотической системы особого рода характеризуется в наши дни общим

стремлением создания лингвистической семиотики, при формировании основных

понятий которой учитывались бы все функции, разные стороны языка, как его

внутренние, так и внешние связи и отношения. «Определить знаковую систему,

— отмечает Г. П. Щедровицкий,— значит задать всю ту совокупность отношений

и связей внутри человеческой социальной деятельности, которые превращают

ее, с одной стороны, в особую «организованность» внутри деятельности, а с

другой стороны — в органическую целостность и особый организм внутри

социального целого. Именно на этом пути мы впервые получаем возможность

соединить развитые в лингвистике представления о речевой деятельности, речи

и языке с семиотическими понятиями знака и знаковой системы» [59, 87].

Рассмотрение языка как сложного структурного и полифункционального

социального явления находит свое выражение в создании новых семиотических

понятий, относящихся только к естественному языку: понятия номинативных и

предикативных знаков, противопоставление знаков и незнаков, фигур, единиц

второго и первого членения языка, разграничение субстанциональных и

операциональных знаков, виртуальных и актуальных знаков, инвариантного и

вариантного в языке.

Учет в языке не только линейных знаков, но и знаков глобальных

выдвигает на повестку исследований проблемы так называемой дискретной

лингвистики [53].

ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА И ЕГО ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ СВОЙСТВА

Исходя из общей дефиниции знака как материального предмета, стоящего

вместо другого предмета или явления, обычно делают два неправомерных

вывода: 1) языковой знак — односторонняя сущность; 2) языковой знак —

должен быть обязательно материален.

Общеизвестно, что означающее языкового знака (форма знака) существует

в двух разновидностях: материальной (звуковая или буквенная) и идеальной.

Материальное, в частности звуковой состав слов и высказываний, отражаясь,

обретает форму идеального образа материальной формы знака. Как все

идеальное является генетически вторичным по сравнения) с материальным,

так и звуковой или графический состав языковых знаков выступает первичным

по отношению к его психическому образу, отображению. Существует точка

зрения, согласно которой материальная форма знака необходима в процессе

общения, а идеальная, т. е. умственный образ, необходима для внутренней

речи и в процессе познания. Подобное разграничение сфер функционирования

двух разных форм знака весьма относительно: в процессе общения материальная

форма знака релевантна только для слушающего (воспринимающего) и ее

акустическая идентификация происходит на основании уже имеющегося у

слушающего умственного образа или представления данной материальной формы

знака. Для чисто механических простейших семиотических систем, выполняющих

функции сигналов, знак прежде всего должен выступать как некая материальная

данность, в виде акустического или визуального сигнала. В языковых знаках,

особенно словах, его материальная опора (звуковой состав или его

чувственный образ) имеет своеобразный статус. С одной стороны, из-за

теснейшей и неразрывной связи формы знака и его содержания, из-за

автоматизированного характера словесных знаков они обретают такое свойство,

которое именуется «прозрачностью для значения». Сущность этого свойства

знака сводится к следующему: «... воспринимая словесные знаки в отличие от

всех других действительных знаков, мы не воспринимаем их материальной формы

как чего-то автономного, а как раз наоборот, форма эта сливается со

значением так, что за исключением случаев нарушения нормального акта

восприятия мы не обращаем внимания на материальную сторону словесного

знака» [56, 203]. С другой стороны, материальная опора слова является часто

тем постоянным, неизменным в словесном знаке, что помогает ему оставаться

тождественным самому себе в синхронном и диахронном аспектах.

Следовательно, для языковых знаков противопоставление материальной

формы знака и ее чувственного образа как в процессе познания, так и в актах

общения представляется нерелевантным, а затянувшийся споротом, материален

или идеален знак, почти беспредметен, ибо это лишь разные формы

манифестации одной и той же сущности.

Второй характерной чертой любого знака вообще, а языкового в

особенности, является его двусторонняя природа. Так, в системе

регулирования уличного движения при помощи светофора (являющейся

классическим примером наипростейшей семиотической системы) [21], зеленый

свет может быть рассмотрен как форма знака, которой соответствует в

пределах этой системы определенное содержание, значимость 'проезд, движение

разрешено'. Следовательно, даже при чисто условном, механическом

соотнесении того, что выражается (обозначается), и того, при помощи чего

выражается (обозначается), элементы данной семиотической системы выступают

как двусторонние сущности, имеющие в ее пределах форму знака и его

содержание, представляющее собой системную значимость.

Зеленый свет вне сигнальной системы не означает 'разрешение на

перемещение, движение', точно так же, как любая корневая или суффиксальная

морфема одного языка не имеет никакой значимости в системе другого. Если

элемент не имеет никакой значимости в данной семиотической системе, он не

знак данной системы, а простой физический звук. Билатеральный характер

языкового знака представляет одну из его существеннейших черт6. Заслуга Ф.

де Соссюра заключается не только в том, что он обосновал принцип

билатеральности языкового знака, но и в том, что он показал, что знак —

продукт осознанной деятельности, закрепленный человеческим сознанием,

психикой. Обе стороны знака — означающее (signans, signifiant) и означаемое

(signatum, signifiй) фиксируются в языке в виде абстракций, отображений

того и другого, хранятся в сознании говорящих в виде значений (языковых

понятий) и чувственных образов знаковой формы. Только единство двух сторон

знака делает его средством, удовлетворяющим социальным Потребностям данной

языковой общности людей.

Говоря о соотношении в языковом знаке означающего и означаемого,

следует иметь в виду три разные по степени и характеру обобщения ступени

становления знака. На первой ступени форма знака, последовательность фонем

или букв, соотносится непосредственно с предметным рядом в объективной

действительности. Только на этой ступени языковые знаки можно сравнить с

обычным знаком, характеризующимся одно-однозначным соответствием

означающего означаемому; на этой первой ступени абстракции, замещения

предмета возможно реальное разделение означающего и означаемого. Связь

между ними еще не опосредована человеческим сознанием, а характер обеих

сторон приближает языковой знак на этой ступени к чисто механическим

знакам; означающее и означаемое находятся в отношении обозначения. На

второй ступени становления языкового знака мы имеем дело уже с психическими

образованиями: отражение предмета, явления находит свое выражение в виде

образа, представления или понятия на уровне сознания (психики) отдельного

индивидуума. Здесь не только другая ступень абстракции, но и другая форма

соотносящихся сторон знака: означающее и означаемое — обе стороны знака —

выступают в идеальной, а не в материальной форме, а это значит, что обе

стороны являются уже психическими образованиями. Связь между ними

становится обязательной, прочной, и ее расторжение7 ведет к исчезновению

данного знака, т. е. к невыраженности в языковой форме данного содержания.

На третьем этапе, на самой высшей ступени абстракции, эта связь означающего

и означаемого должна быть принята и закреплена говорящим коллективом;

означаемое становится всеобщим для данного коллектива, за данным понятийным

содержанием закрепляется определенная знаковая форма, и языковой элемент

обретает статус языкового знака, где связь означаемого и означающего

становится неразрывной. За знаком закрепляется его значение.

Те, кто понимает языковой знак как одностороннюю материальную

физическую данность, стоящую вместо другого предмета, явления, обвиняют Ф.

де Соссюра в «дематериализации» знака, а следовательно — языка в целом.

Общеизвестно, что Созсюр не отрицал субстанционального характера разных

сторон знака, утверждая, что «... входящие в состав языка знаки суть не

абстракции, но реальные объекты» [52, 105]. Подчеркивая своеобразие и

произвольный характер связи означающего и означаемого, он увидел в этом

факте форму организации языковой системы. Поэтому критический анализ

концепции Ф. де Соссюра может быть направлен не на то, что он увидел в

знаке как материальное, так и идеальное и при помощи знака задался целью

выявить специфические основы организации конкретных языков, а на то, что он

идеалистически решает вопрос о соотношении объективной действительности,

мышления и языка, отведя звукам роль «посредника между мышлением и языком»

[52, 112].

Тезис Ф. де Соссюра о языковом знаке как двусторонней психической

сущности нашел в последующем многочисленных сторонников; развитие этого

тезиса шло в нескольких направлениях.

В глоссематической теории языка знак полностью «дематериализован» и

сведен к функции (к взаимообусловленному отношению) формы выражения и формы

содержания, к «невещной» данности, к факту отношения, установившемуся между

этими двумя функтивами [20; 104, т. I, 99, 141].

Представители функционального понимания сущности языка определяют

языковой знак как отношение звукового образа или отдельного звука к той

функции, которую он выполняет в языке [66; 67, 83—86; 82, 170—180; 104, т.

I, 45—46]. Знак понимается настолько широко, что к категории знаков языка

относятся в том числе и фонемы. Несколько иное понимание сущности языкового

знака дают те ученые [30; 94; 97; 98], которые рассматривают его как

ассоциативную связь, отношение звучания (или его отображения) к

определенному смыслу.

Многие исследователи, принимая точку зрения о билатеральной природе

языкового знака, отстаивают субстанциональное его понимание и считают

знаком (особенно словесным) исторически сложившееся и системно

детерминированное единство звучания и значения [2; 45; 56; 93, 104, т. I,

273—289].

Оспаривая тезис Ф. де Соссюра о билатеральной природе языкового знака,

одни ученые сводят знак только к его форме [81] как к средству выражения

(sign-expression), другие — только к содержанию.

Так, В. Поржезинский собственно знаком («... знаком нашего мышления

вместо представления... предмета или явления нашего опыта») считал

содержание слова, а представление звуковой стороны слова — символом [43,

127]. К. Огден и Дж. Ричардс сводили знак также только к его содержательной

стороне, называя знаком стимул извне или процесс, совершающийся внутри

организма, вызванный символом [88].

Наконец, тезис о билатеральности языкового знака критикуется так, что

одноплановость (nonduality) признается, но не в пользу формы знака и не в

пользу его содержания. Представители Лондонской лингвистической школы

отрицают принцип дуализма на том основании, что две стороны знака

(выражение и содержание) настолько тесно взаимосвязаны, что невозможно в

знаке усмотреть две стороны, две разных сущности в силу их полной

идентичности и симметрии. «То, что мы имеем, представляет собой не две

сущности (entity) — выражение (an expression) и содержание (content), а

одну — знак (the sign)» [71, 74].

Следовательно, в простейших семиотических системах, представляющих

собой чисто конвенциональные построения, знаки представляют собой некую

физическую данность, материальный (визуальный или акустический сигнал)

предмет, стоящий чисто условно вместо другого. При такой чисто механической

и условной связи означающего и означаемого, при одно-однозначном их

соответствии друг другу знаки этого типа допустимо считать односторонними,

где форма знака может служить «знаком» чего-то. Различие между знаками

механических систем и языковыми знаками заключается не в том, что первые

односторонни, а вторые двусторонни, а в том, что они различны по характеру

знакового содержания, а соответственно — и по знаковым функциям.

Одним из характерных свойств знака Ф. де Соссюр считал линейный

характер означающего. Что же касается характера означаемого, содержания

знака, то о нем у Соссюра и его последователей сказано очень мало. В связи

с этим следует отметить, что специфика языкового знака заключается в его

двойственности — в определенном противоречии, которое составляют линейный

(дискретный) характер означающего и глобальный (недискретный) характер

означаемого.

Если к содержанию языкового знака подходить не с точки зрения генезиса

и гносеологического анализа, а в статическом плане, то различные ступени

абстракции в означаемом знака сливаются воедино и делают содержание знака

неоднородным и недискретным. Полнозначный словесный знак как номинативная

единица языка может: 1) репрезентировать, обозначать предмет, быть

обозначением последнего; 2) служить обозначением, наименованием целого

класса предметов, указывая в линейном ряду на один из них, иметь предметное

(денотативное) значение; 3) выражать (называть) отличительные признаки,

содержательное понятие о данном классе предметов — сигнификативное значение

знака. Поэтому любой полнозначный словесный знак служит обозначением как

единичного предмета, так и именем целого класса предметов, указывает на

конкретный предмет и очерчивает круг подобных предметов, могущих быть

названными данным словесным знаком; наконец, такой словесный знак выражает

— иногда более, иногда менее полно — содержательную характеристику, понятие

о данном классе предметов.

Одним из специфических и в этом смысле уникальных свойств

человеческого языка как системы знаков является то, что более емкий по

объему и многомерный по структурной организации план содержания не имеет

одно-однозначного соответствия более простому по форме и меньшему по числу

единиц плану выражения. Это давно известное в языке явление

«непараллельности звучания и значения» находит в лингвистике различное

наименование и разную интерпретацию: явление полисемии и омонимии,

синкретизма, разделения языковых сущностей на знаки и незнаки и т. п.

Антиномию неоднозначного соответствия двух планов языка Л. Ельмслев,

например, снял в своей теории, выведя из числа языковых знаков те единицы

содержания, которые не имеют «открытого» выражения посредством тех или

других звуковых последовательностей (звуковых сочетаний), назвав их

фигурами плана содержания8. По Л. Ельмслеву, значение языкового элемента

приравнивается к знаковой функции, а последней обладают лишь те знаки9,

которые однозначно соотносятся с внешними, экстралингвистическими

факторами. Следовательно, как раз то, что составляет особенность языковых

знаков — синкретизм форм выражения, полисемия словесных знаков, синонимия и

омонимия языковых элементов — выведено в глоссематической теории за

категорию знакового значения.

Неконгруэнтность (непараллельность) плана выражения и плана

содержания предстанет еще более очевидной, если рассмореть языковые знаки,

особенно слова, в языке как системе и языке как речи.

В плане выражения процесс говорения, актуальной речи упорядочен

временем, линейная последовательность фонем есть в то же самое время —

временная их последовательность; в плане содержания временной фактор

отсутствует. В системе языка, в отличие от речи, план выражения не имеет

временной отнесенности, а план содержания (значения словарных единиц) носит

комулятивный характер, т. е. выступает в каждый исторический момент как

результат предшествующего опыта, его нарастания, накопления.

Для языковых знаков, особенно морфем и слов, характерна линейная

дискретность означающего, наряду со структурной глобальностью и временной

непрерывностью означаемого. Так, например, в именной лексеме русского языка

дом форма знака может быть линейно расчленена на три компонента, на три

фонемы (единицы второго членения, по А. Мартине [84], или фигуры плана

выражения, по Л. Ельмслеву [20]). Содержание же этого словесного знака

складывается совершенно по-иному. План содержания данного знака, как любого

другого полнозначного слова, неоднороден: в нем более общие, абстрактные

семантические признаки, присущие классу знаков и закрепленные за так

называемыми грамматическими морфемами [30, 93] противопоставляются более

конкретным, менее абстрактным признакам, составляющим его лексическое

значение. Так, в словесном знаке дом три семантических признака

'единственное число', 'мужской род', 'именительный падеж' выражены нулевой

морфемой, т. е. значащим отсутствием какого бы то ни было элемента плана

выражения. Эта совокупность категориальных признаков выражена

дифференциально, не материально, а путем противопоставления остальным

словоформам парадигмы и другим словесным знакам:

дом : стена : окно

дома

дому и т. д.

Помимо общих категориальных значимостей, у словесного знака дом

(взятого в его виртуальной форме) есть собственное, ему одному присущее

смысловое содержание, которое также является немонолитным: оно складывается

из целого ряда исторически напластовавшихся семантических признаков,

которые составляют определенную структуру в пределах этого знака.

Словесный знак дом функционирует в следующих значениях:

дом1 — 'строение', 'здание';

дом2 — 'жилище', 'место жительства человека';

дом3 — 'семья';

дом4 — 'жильцы, населяющие дом';

дом5 — 'домашний очаг', 'родное жилище'.

Если фонемы способны проводить различие между отдельными словесными

знаками, например, дом, дым, дам, дум и т. п., то внутрисловное

разграничение смыслового содержания проводится совершенно другими

средствами языка.

Та или другая последовательность фонем является необходимым, но

недостаточным для семантического развертывания общего, виртуального знака

дом. Разграничение проводится путем парадигматической его

противопоставленности (по сходству или различию содержания) другим

словесным знакам или путем синтагматического контраста в линейном ряду, при

их сочетаемости, а чаще и тем, и другим, взятыми вместе. Сравните:

дом ремонтируется ('здание'), содержать дом в чистоте ('жилище');

друзья дома, хозяин дома ('семья'), обрести дом, потерять дом ('родное

жилище'), весь дом заговорил ('жильцы дома').

Сравните различные означаемые, соотносимые в русском языке, с одним и

тем же графическим элементом означающего в предложении: Огромная стена дома

была разрушена с самого начала войны, а кое-где сохранившиеся окна и по сей

день смотрят на вас своими пустыми, черными глазами.

Из 18 случаев употребления в приведенном выше предложении означающее —

графема а в восьми (отдельно или в комбинации) служит средством выражения

категориальных признаков слов, относящихся к разным частям речи: родовые,

числовые, падежные различия у именных лексем, признаки лица, наклонения,

времена и т. п. в глагольных. В девяти случаях а несет только

смыслоразличительную функцию в составе словесных знаков, дифференцируя их.

В одном случае а выступает как самостоятельный знак, выполняющий функцию

обозначения противительной связи в русском языке.

На уровне словесных знаков историческая непрерывность, глобальность

означаемого находит свое выражение в явлениях полисемии, лексической и

лексико-грамматической омонимии. Наличие в содержании слова признаков

разной степени обобщенности (грамматических, присущих целым классам и

категориям слов, лексических, являющихся принадлежностью единичных

словесных знаков), линейность означающего и глобальность, симультанность

означаемого создают специфическое свойство непараллельности двух сторон

языка, свойство, присущее только естественному языку (о понятии

симультанности элементов означаемого см. в разделе «Специфика языкового

знака»).

В отличие от знаков чисто условных систем, где одному означающему, как

правило, соответствует одно означаемое, две стороны знаков естественного

языка соотносятся друг с другом совершенно по иной пропорции: «одно :

несколько» (одно означающее : несколько означаемых) или «несколько : одно»

(несколько означающих: одно означаемое). Последствия подобных отношений

между означающим и означаемым языкового знака огромны и находят свое

выражение в так называемых недискретных фактах языка: в полисемии и

омонимии (одно означающее — несколько означаемых), в синонимии и полилексии

(одно означаемое — несколько означающих), в наличии в системе языка

синкретических и дублетных форм знаков. Дифференциальный характер обеих

сторон знака создает почти неограниченные возможности варьирования не

только означаемого, но и означающего знака. Определенная автономия двух

сторон языкового знака позволяет обозначающему обладать иными функциями,

нежели его собственная, а обозначаемому быть выраженным иными средствами,

нежели его собственная форма знака. Это свойство непараллельности двух

сторон знака было сформулировано С. Карцевским в виде принципа

«асимметричного дуализма языкового знака» [30].

Своеобразие в соотношении двух сторон знака заключается не столько в

отсутствии одно-однозначного, постоянного соответствия означаемого

означающему, сколько в факте неконгруэнтной членимости на элементы

означающего и означаемого. Каждая из сторон языкового знака имеет свои

принципы членимости и свои формы структурной организации, что в свою

очередь порождает определенную автономию как означаемого, так и

означающего. Эта особенность языковых знаков была определена А. Мартине как

принцип двойного членения языковых элементов.

Поэтому едва ли правомерно выделять, как это сделал Ф. де Соссюр [52,

80], в качестве одного из основных принципов внутри-структурной организации

языкового знака — линейный характер означающего, не отметив другие

принципы, в большей степени определяющие системную организацию языка:

глобальный, недискретный характер означаемого, дифференциальную природу

обеих сторон языкового знака, асимметрию и историческую непрерывность

знака, различие в структурной организации элементов, составляющих

означающее и означаемое, произвольность знака.

Произвольность составляет необходимое условие реализации

семиотического процесса. Этой черте языковых знаков Ф. де Соссюр придал

большое значение и возвел ее в основной семиотический принцип. Ф. де Соссюр

различал два вида произвольности знака — абсолютную и относительную [52,

127—129]. Однако некоторая непоследовательность и нечеткость в определениях

вызвали критику взглядов Соссюра [62, 23—29; 67, 83—86; 83, 145—161; 94,

168—169]. Дискуссия о произвольности языкового знака оказалась длительной

по времени, но малоплодотворной по результатам. Причину этого можно отчасти

усмотреть в том, что под термин «произвольность» подводились различные

понятия: «условность», «немотивированность», «стихийность»,

«необлигаторность» и др.

Под произвольностью языкового знака прежде всего понимается

произвольная, немотивированная природой вещей связь означающего и

означаемого. Ф. де Соссюр называл этот вид произвольности — абсолютной.

Аргументом в пользу произвольного характера связи двух сторон языкового

знака служит то, что одна и та же вещь или понятие о ней обозначается в

каждом отдельном языке произвольно, различно. Например, русск. бык

соответствует англ. bull, нем. Ochs, фр. b?uf. Наличие в каждом языке

звукоподражательных слов, где как будто бы имеется некоторая

мотивированность связи означаемого с означающим, дало повод оспаривать

принцип произвольности языкового знака. Однако факт наличия в языках

подобного рода слов нисколько не отменяет этого основного принципа по двум

причинам: во-первых, звукоподражательных слов в словарном составе каждого

языка ничтожно мало, во-вторых, даже в словесных знаках этого типа связь

означающего с означаемым произвольна. Так, один и тот же звук обозначается

в русск. хлопать (дверью), в англ. — to bang. и т. п.

Ф. де Соссюра критиковали за его «непоследовательность» в обосновании

принципа произвольной связи означаемого и означающего: определив знак,

отношение двух сторон как форму организации конкретного языка, Соссюр

прибегает к экстралингвистическим факторам — к субстанции, к «обозначаемому

предмету», изменяя тем самым основному положению своей теории — понятию

знака не как субстанции, а как «формы организации языка».

Под относительной произвольностью языкового знака Ф. де Соссюр понимал

также частичную мотивированность при образовании словесных знаков, те

ограничения, которые накладывает на них словообразовательная система,

мотивированность сложных и производных слов. Соссюр выделял так называемые

«лексикологические» языки, в которых мотивированность слов минимальна, и

«грамматические» языки, где мотивированность максимальна.

Системная обусловленность языковых знаков была отнесена Ф. де Соссюром

к типу относительной произвольности. По этой причине он сводил задачу

лингвистики к изучению языка «с точки зрения ограничения произвольности»

[52, 128].

Наличие в том или другом языке определенной системы грамматических

классов и категорий слов, парадигматических группировок и синтагматических

рядов, различных типов морфологических и семантических структур словесных

знаков и т.п.— есть способ ограничения произвольности знаков, фактор,

упорядочивающий их функционирование. Следовательно, принцип полной

произвольности через разные ступени частичной мотивированности превращается

в облигаторный для каждого языка принцип системной обусловленности языковых

знаков.

Знак в процессе функционирования подвергается определенному

воздействию со стороны социальных и — шире — экстралингвистических

факторов. Под влиянием социальных функций, которые он призван

выполнять, знак ограничивает свои произвольный характер определенной сферой

функционирования (географической, диалектной, социальной, стилистической и

т. п.), подвергается сознательному воздействию со стороны носителей языка

(литературная обработка, нормирование и т. п.).

Произвольность знака можно усмотреть в том, что основным законом его

существования является традиция. Каждое поколение принимает язык как

эстафету от предшествующего поколения, не имея возможности никакого выбора,

и также по традиции передает языковое наследство следующему за ним

поколению.

В связи с этим основным законом функционирования знака является то,

что последний сопротивляется изменениям, эволюционируя очень медленно, в

силу чего в языке откладываются архаизмы, наличествует большое число

алогизмов, не объяснимых зачастую ни логикой системной организации, ни

логикой обозначаемых знаками вещей и явлений объективного мира. Структурная

и семантическая мотивированность языковых знаков со временем стирается,

знак же продолжает функционировать как в полной мере произвольный. Не

случайно наряду с понятием «система» существует понятие «узус».

Произвольность знака сказывается и в том, что не только индивид, но

вся языковая общность не в силах управлять законами функционирования

знаков. Сознательная регламентация человеком языковых знаков очень

ограничена, она ничтожна по сравнению с их внутриструктурной и чисто

традиционной предписанностью. Это не исключает, а наоборот, предполагает

такие периоды в истории развития конкретных языков, когда язык подвергается

сильной регламентации, сознательному воздействию говорящего на языке

коллектива (см. гл. «Норма»).

Наконец, произвольность знаков усматривают в их генезисе, т. е.

стихийности их возникновения.

Итак, произвольность и мотивированность языкового знака являются

основными координатами существования и движения знаков как в синхронном,

так и в историческом аспектах.

СПЕЦИФИКА ОЗНАЧАЕМОГО ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

Различия между знаками чисто конвенциональных, механических систем и

языковыми знаками заключаются не в том, что первые односторонни, вторые

двусторонни, а в том, что они различны по характеру знакового содержания,

по своим знаковым функциям. Содержание знаков механических систем сводится

к их системной обусловленности (valour), а содержание языковых знаков,

особенно слов, складывается из значимости и значения, которыми они обладают

в системе языка.

Знаки чисто конвенциональных и сигнальных систем обладают лишь

дифференцирующей функцией при одно-однозначном соответствии формы знака его

содержанию. Знаки естественного языка обладают как отрицательной, так и

положительной ценностью, поэтому они способны не только различать

обозначаемые ими предметы, понятия, но и обобщать, не только

дифференцировать, но и интегрировать, т.е. удовлетворять потребностям

абстрактного мышления (познания), свойственного только человеку.

Применительно к языковым знакам в целом, к словесным знакам в особенности,

Ф. де Соссюр употреблял как понятие «значение», так и «значимость»10.

«Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным

образом значимостью» [52, 113]. Введя понятие «означаемого», Соссюр так

определял его содержание: в тех случаях, когда означаемое и означающее

противопоставлены в пределах знака друг другу как две его стороны,

означаемое будет составлять значение данного знака ; в том же случае, когда

означаемое и означающее противопоставляются соответственно другим в системе

языка, то образуется (выявляется) их значимость, т. е. различие в

формальной или концептуальной стороне сопоставляемых знаков, которое и

отличает одно означающее и/или означаемое от другого. Подчеркивая факт

системной обусловленности смысловой стороны языковых знаков, Ф. де Соссюр

естественно акцентировал понятие «значимости», определяя знак

дифференциально по его «отрицательному свойству», т. е. тому смысловому

остатку, которым данный словесный знак не обладает по сравнению с другими.

Тезис Ф. де Соссюра — «в языке нет ничего, кроме различий» [52, 19],

которым он хотел подчеркнуть тот факт, что в языке есть как концептуальные,

так и формальные различия (значимости), проистекающие из обусловленности

означаемого и означающего знака в целом — языковой системой, вызвал резкую

критику [30]. Но как только знак рассматривается в целом (означаемое:

означающее), то естественно выявляется его положительная ценность, и вся

сущность системной организации языка заключается в сохранении принципа

параллелизма между двумя рядами различий означаемого и означающего. В этом

смысле Соссюр и говорил: «... два знака, включающие каждый и означаемое, и

означающее, не различны (differents), они только различимы (distincts).

Между ними есть только противопоставление» [52, 68].

Языковый знак, особенно слово, обладает ему одному свойственным

значением, а системная обусловленность создает условия для выявления его

значимости.

Языковой знак, в отличие от механических, чисто конвенциональных

знаков, обладающих только системной значимостью, способен выполнять функцию

отождествления, поэтому в языке, как указывал Ф. де Соссюр, имеются не

только различия, но и тождества, на основе которых в системе языка

складываются целые классы, группировки и ряды языковых элементов (слов,

морфем).

Так, например, в лексике английского языка имеется ряд глагольных

лексем to be, to exist, to live, to reside, to abide, связанных, помимо

общности категориальных значений, общностью их лексического содержания, все

они в той или иной степени выражают понятие 'жить, существовать'. Каждый из

глаголов имеет свой отличительный признак, определенную значимость —

определенный «смысловой остаток» за вычетом того общего концептуального

содержания, на основе которого эти лексемы выстраиваются в системе языка в

данный синонимический ряд. Глагол to be как наиболее общий, подчеркивает

идею самого факта существования, в то время как синонимичный ему глагол то

exist выражает понятие 'существовать' с импликацией формы существования.

Три остальные глагола — to live, to reside, to abide — отличаются от первых

двух тем, что семантика, ориентированная относительно субъекта глагольного

действия, предполагает в качестве такового только 'одушевленные предметы',

а глаголы to reside, to abide — только 'лицо'

Помимо этих отличительных признаков, два глагола противопоставлены

друг другу по временной характеристике действия: to reside означает 'жить

длительное время, постоянно', to abide — 'жить временно'. Каждая лексема

имеет свое значение в системе языка; будучи сопоставлена с другими

единицами, она, имея определенные отличительные признаки, выявляет свою

значимость. В этом смысле Ф. де Соссюр и говорил: «... то, чем знак

отличается, и есть все то, что его (знак.— А. У.) составляет. Различие

создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу» [52,

120].

После Ф. де Соссюра эти два основных семиотических понятия языковых

знаков — «значения» и «значимость» — стали употребляться

недифференцированно или взаимоисключающе: одни ученые для обозначения

значимой стороны языковых знаков стали пользоваться только понятием

«значимость», Другие—только понятием «значение»11. Неопределенность в

соотношении этих двух основных семиотических понятий увеличилась от того,

что «значимость» стали относить только к языку, а «значение» — к единицам

речи [23, 43], при этом понятие «значимость» определяется безотносительно к

понятию «знак».

В последнее время делается попытка [50; 64] рассматривать «значение» и

«значимость» как две соотносительные величины, составляющие содержание

знака, и по наличию «количества» значения и значимости определять характер

семиологических функций знаков, относящихся к разным уровням языка: так,

например, словоизменительные морфемы, обладающие лишь значимостью, не

следует относить к знакам, а считать «знакоподобными единицами» [50, 67].

Помимо «значения» и «значимости», со знаком соотносимы понятия «смысл» и

«обозначение». Разграничение смысла (Sinn) и значения (Bedeutung), идущее

еще от стоиков, было проведено Г. Фреге [75, 25—50], применительно к так

называемым «именам собственным» (в противоположность знакам —

функциональным и понятийным именам). Значением имени, по Г. Фреге, является

тот предмет, который назван этим именем, а смысл собственного имени — эта

та информация, которая заключена в нем. С помощью данного знака выражается

его смысл и обозначается его значение. «Связь, существующая, как правило,

между знаком, его смыслом и его значением, такова, что знаку соответствует

определенный смысл, а этому последнему — определенное значение, в то время

как одному значению (одному предмету) принадлежит не только один знак» [75,

27]. Заметим, что такой же точки зрения на соотношение понятий «значение» и

«смысл» придерживается С. Ульман [98]. Этому делению, применительно к

базисным знакам— словам, соответствует в другой терминологии понятие

денотативного (предметная отнесенность, объем понятия) и сигнификативного

(понятийная отнесенность, содержание понятия) значений. Г. Фреге имел в

виду, в основном, сложные, комбинированные знаки — словосочетания, фразы,

предложения, поэтому под значением (Bedeutung) он понимал содержание,

выраженное одним знаком, его номинативную функцию, а под смыслом (Sinn) —

содержание комбинаций знаков.

Итак, что представляет собой значение языкового знака (знаковое

значение)?

Под значением знака чисто механических, конвенциональных систем

подразумевают то, благодаря чему обычный материальный предмет, качество

этого предмета или же события становятся знаком; значением считается то,

что приписывается данному предмету, вместо чего этот первый выступает.

Определить значение языковых знаков куда сложнее, так как они выполняют

одновременно несколько функций. Определенные языковые единицы, особенно

слова и словосочетания, обладают классификационно-номинативной функцией,

они обозначают конкретные предметы, явления, события и одновременно служат

номинацией12 всего класса, рода, вида данных «предметов». Поэтому в языке

результаты познавательно-классифицирующей деятельности человека

находят свое выражение в системе номинаций, в номенклатуре лексических

единиц, представляющих собой номинативные знаки языка. Связь означающего и

означаемого (номинативного значения) подобных словесных знаков должна

рассматриваться как сугубо внутренняя, особая, так как отношения между

двумя сторонами словесных знаков обусловлены и опосредованы процессами

человеческого мышления.

Соотношение формы знака с означаемым является двусторонним: означаемое

по отношению к форме знака будет его значением, означаемое по отношению к

предмету или понятию о нем — будет их обозначением. Поэтому часто эту

двойную, специфическую связь трех факторов (знак — предмет — понятие о

предмете) выражают в формуле: «слово выражает понятие о предмете, им

обозначенном». В формировании знакового значения находят определенное

отражение все три взаимосвязанные между собой конституента знаковой

репрезентации. «Значение можно охарактеризовать как особое отношение между

компонентами знаковой ситуации, а именно специфическое отношение знака к

предмету обозначения, зафиксированное адресатом» [2, 58]. Под «особым

отношением» между знаками и предметом обозначения следует понимать такую

связь, которая опосредствована человеческим сознанием: поэтому значение

знака, как равным образом и обозначение предмета, представляют собой

определенное обобщение свойств обозначаемого знаком предмета (класса

предметов). Если посмотреть на значение номинативного знака с точки зрения

субъекта, то оно предстанет в виде так называемой «предметной отнесенности»

и «понятийной отнесенности». Словесный знак по отношению к обозначаемому

можно считать названием (обозначением) как предмета, так и понятия о нем.

Два обозначаемых знаком полюса (предмет и понятие) противопоставляются как

имеющие некое общее основание. Словесный знак в системе языка, в системе

номинативных его единиц, соотносится лишь с том «предметом», существенные

признаки которого входят в содержание понятия, выражаемого данным знаком. В

силу этого представляется несовсем оправданным утверждение о том, что

обозначение или наименование не содержит в себе никаких указаний на

свойство обозначаемого им предмета, а что такое указание исходит только от

понятия. Таким образом, обозначение (номинация) предмета опосредована

понятием о нем и является содержательной характеристикой предмета. Со

стороны знака его смысловое содержание предстает в виде определенной

невещной данности — обобщенного отображения определенных свойств

обозначаемого им предмета.

Поэтому спор о том, является ли знаковое значение словесного знака

«отношением» или некоей «идеальной сущностью», можно считать беспредметным:

оно есть и то, и другое, па том основании, на каком понятие «отражение»,

«обобщение» выражает одновременно определенные отношения через знак

познающего субъекта к объекту, и определенный продукт этого процесса, как

некую идеальную данность, абстрагированный признак, обобщенное понятие об

этом объекте.

В целом ряде работ [66; 90] значение языковых знаков определяется

исключительно по коммуникативной функции языка: языковой знак

приравнивается к любому другому типу знаков и определяется двумя

параметрами: соотношением с означающим (информацией) и системой знаков.

Гносеологическая (обобщающая) функция слов или полностью отклоняется как

«менталистская», или отодвигается на задний план. Вся область отношений

знака к процессу и результатам человеческого мышления, к познающему

субъекту объявляется метафизикой. Игнорируется как раз та сторона языковых

знаков, которая составляет их основное отличие от чисто механических

знаков. При таком подходе значение знака сводится либо только к обозначению

(как у логицистов), либо к внутрисистемному отношению знаков, т. е.

правилам употребления знаков [60]. Когда предпочтение отдается

коммуникативной функции языка, то во внимание принимаются, естественно,

предикативные знаки, предложения, фразы, значение которых сводится к

передаваемой ими информации, к смыслу сообщаемого. Если в качестве основной

при определении сущности знака берутся прагматическая и коммуникативная

функции, то знаковое значение предстает в виде «целенаправленного

поведения», сводится к отношению между говорящим и слушающим в терминах

«стимул — реакция» [6]. Знаковое значение понимается как средство,

регламентирующее человеческое поведение. Противопоставление, доведенное до

полного разрыва, коммуникативной и гносеологической функций языка, и в то

же время неразграничение языка как системы виртуальных знаков,

нереализованной потенции, и речи как актуальных, конкретных знаков приводит

иногда к парадоксальной интерпретации языкового знака13 и его значения.

Гипертрофия коммуникативной функции языка при определении знака и его

значения приводит к тому, что критерии отнесения того или другого элемента

к категории знака ставятся в зависимость исключительно от субъекта

знаковой ситуации и коммуникативного задания. Слова и предложения при этом,

по мнению представителей этой точки зрения, перестают быть знаками 1) если

они не имеют или не достигают коммуникативной цели, 2) если сообщаемое не

представляется слушающему истинным и в сообщении нет отсылки к «предмету»,

3) если слова или предложения не достигают слушателя (например, лекция,

сообщение по радио, звучащие в пустой комнате) [11, 58—59]. Когда говорящий

или слушающий обращает внимание на лексическое значение той или другой

словарной единицы, сопоставляя ее с другими, то он извлекает из слова

информацию не только о содержании выраженного словом понятия, но и об

объеме и классе предметов, которые могут быть обозначены этим именем. В

актуальной речи, в процессе коммуникации так называемая понятийная

отнесенность и предметная отнесенность, составляющие основу знакового

значения слова, могут не совпадать и тогда имеет место сдвиг в предметной

отнесенности. Словесный знак может быть отнесен в речевом акте, в

коммуникативных целях к предмету, «непредусмотренному» исторически и с

социально закрепленным за ним значением. Например, когда 'упрямый человек'

называется в какой-либо конкретной речевой ситуации ослом (случаи

метафорического, вторичного употребления слов или так называемой «смещенной

речи»), то новая предметная отнесенность не изменяет номинативного значения

знака осел, тем более она не препятствует слову осел оставаться

номинативным знаком, обозначающим вид животного, несмотря на наличие

определенной новой знаковой ситуации.

Для словесного знака как номинативной единицы, объективно

существующей, социально закрепленной и принятой в данном значении говорящим

коллективом, совершенно нерелевантно, в какой форме этот знак хранится или

функционирует (в виде умственного образа, графического изображения,

визуального или акустического восприятия).

Возвращаясь к понятию значения знака, следует отметить, что число его

дефиниций велико и варьируется в связи с разным пониманием самого знака.

Общим для всех дефиниций является то, что знаковым значением считается тот

или другой элемент знаковой репрезентации или отношение между составляющими

семиозис (знак, обозначаемый предмет, понятие, говорящий, слушающий).

В силу этого значение определяется 1) как некая субcтанция

(субстанциональное понимание значения знака), 2) как некое отношение между

элементами знаковой ситуации, знаковой системы (функциональная

интерпретация знакового значения). Так, например, для знаков-признаков, не

составляющих систем (симптомы, приметы и т. п.), значением является

реальный предмет (событие, явление), на который они указывают, который они

замещают. Для чисто механических знаков, например, сигнальных систем,

их семантическая ценность сводится к внутрисистемной значимости.

Число факторов, определяющих знаковое значение языковых элементов,

больше, а соответственно разнообразнее и сложнее его дефиниции.

Определения, основывающиеся на субстанциональной природе значения,

разнятся в зависимости от того, с чем отождествляется субстанция — с

предметом обозначения [76], с обобщенным отражением признаков предметов и

явлений в виде понятий [2; 45;] или с «идеальным предметом» (идеальным

бытием) [78]. Значение языковых знаков иногда понимают функционально, т. е.

значением языкового элемента считают ту функцию, то назначение, которое они

выполняют в системе языка. При таком понимании значения любая функция

языкового элемента будет знаковым значением, любой элемент языка — знаком.

Например, пражцы считают фонему знаком, а ее смыслоразличительную ценность

— знаковым значением. При другом понимании функции (алгебраической ее

интерпретации) значение знака определяется как отношение двух сторон знака

— означающего и означаемого. Определения значения знака как отношения

представлены несколькими разновидностями:

а) отношение между двумя сторонами знака; б) отношение означающего к

обозначаемому предмету (предметная отнесенность); в) отношение формы знака

к понятию о предмете (понятийная отнесенность); г) отношение между знаками

внутри системы данного языка; при парадигматических отношениях значение

сводится к внутрисистемной значимости, при синтагматических связях — к

комбинаторике знаков, к правилам их употребления; д) отношение между знаком

и деятельностью людей (операциональное понимание значения); е) отношение

между говорящим и слушающим; значение определяется в терминах «стимул —

реакция».

ОСОБЕННОСТИ СЛОВЕСНОГО ЗНАКА

При определении знаковой сущности слова необходимо принимать во

внимание ту прочную и неразрывную связь между внешней (звуковой) и

внутренней (смысловой) сторонами, которая является определяющим моментом не

только для существования и функционирования самого словесного знака, но

также необходима для возникновения и закрепления в языке его новых

значений14. Несмотря на прочное единство формального и содержательного

в слове, между его внешней и внутренней сторонами нет полного

параллелизма, т. е. однозначного соответствия одного другому; кроме того,

это единство не абсолютно, а относительно, т. е. может быть нарушено.

Особенностью словесного знака, в отличие от предложений и

словосочетаний, является то, что одна знаковая форма (звуковая или

графическая последовательность) способна вместить в себя целый ряд

означаемых. Словесный знак в системе номинаций, в парадигматике, где одному

означающему соответствует несколько означаемых (наименьших значимых

элементов) резко отличается от реализованного словесного знака, где одному

означающему, как правило, соответствует одно означаемое. В тоже время

предложения, если считать их знаками, как правило, однозначны.

Словоизменительные морфемы, совмещающие в себе несколько

грамматических значений (семантических минимумов), так же полисемны, как и

слова. Например, морфема -s в системе английского глагола выражает

одновременно 3 л. ед. ч. наст. вр. изъявит. накл.; полнозначный словесный

знак to break означает в системе английской лексики 1) 'ломать', 2)

'разрывать', 3) 'нарушать' 4) 'прерывать', 5) 'ослабевать', 6) 'ломаться',

7) 'начинаться', 8) 'ворваться', 9) 'разразиться'.

Однако между полисемией формальных и предметных морфем имеется большое

различие. Полисемантизм формальных морфем присущ им одинаково как в

парадигматике, так и в синтагматике, в то время как полисемия словесных

знаков свойственна им только в системе номинаций. Линейный,

синтагматический ряд слов снимает многозначность словесного знака, присущую

ему в системе языка; семантически реализованное слово всегда однозначно, за

исключением образной речи. В первом случае следует говорить поэтому о

синкритизме формальных морфем, в отношении словесного знака — о двух его

модификациях: виртуальной и актуальной.

Понятие виртуального и актуального в языке идет от Гуссерля, который

подводил под «виртуальное» чисто логическое, постоянное, по сравнению с

«актуальным», изменчивым в языке. Язык движется между двумя полюсами,—

писал С. О. Карцевский, — которые можно определить как общее и отдельное15

(индивидуальное), абстрактное и конкретное, поэтому языковые

значимости имеют непременно виртуальный, следовательно, общий характер, для

того чтобы язык оставался независимым от индивидов. Проф. С. Ульман относит

понятие «виртуального» и «актуального» только к форме знака (signifiant) к

двум его аспектам; виртуальный как хранящийся в виде отпечатка (engram) в

системе языка, и акустический — когда знак реализован в речи. А. А.

Леонтьев относит понятия «виртуального» и «актуального» аспекта в знаке как

раз к его содержанию: «Виртуальный знак — это известные особенности

деятельности, отвлеченные от конкретных знаковых операций и

атрибутированные соответствующему материальному объекту, т. е. закрепленные

в знаковой форме; это элемент конкретной знаковой операции» [34, 26]. В

значении словесного знака, в обобщении, как оно выступает в слове, выражена

как чувственная сторона мышления, так и действенная его сторона,

возникающая из общения человека с другими людьми.

Словесный знак виртуально должен быть автоматизированным знаком и

застывшим с точки зрения функции и структуры. Эти особые свойства

словесного знака, только ему одному присущие, проистекают из самой сущности

языка и сводятся к тому, что слово способно обобщенно выражать идею,

дифференцируя или отождествляя понятие, мысль, и в то же самое время

служить средством общения, неся в каждом акте речи конкретную информацию.

Словесный знак по своей природе двойствен, с одной стороны, он связан с

механизмом обобщения, отражая в той или иной форме и мере ступени

абстрагированного познания явлений и предметов реального мира, с другой —

он связан с формированием мыслей и выражением различных интенций говорящего

и слушающего в процессе общения. Это превращает его в знак особого типа.

Слово в ряду других знаков языка является основным, потому что оно

имеет семиологическую ценность в нескольких планах, слово обобщает

(сигнификативная функция), дает наименование, обозначает (номинативная

функция), слово сообщает (выполняет коммуникативную функцию) и выражает

определенное чувство, переживание говорящего, слушающего (прагматическая

функция). Об этих свойствах словесного знака С. О. Карцевский писал в свое

время следующее: «Если бы знаки были неподвижны и каждый из них выполнял

только одну функцию, язык стал бы простым собранием этикеток. Но также

невозможно представить себе язык, знаки которого были бы подвижны до такой

степени, что ничего бы не значили за пределами конкретных ситуаций. Из

этого следует, что природа лингвистического знака должна быть неизменной и

подвижной одновременно. Призванный приспособиться к конкретной ситуации,

знак может изменяться только частично; и нужно, чтобы благодаря

неподвижности другой своей части знак оставался тождественным самому себе»

[30, 85]. Что же составляет в словесном знаке то устойчивое, которое

позволяет ему оставаться тождественным самому себе как в синхронном,

так подчас и в историческом планах. В словесном знаке, прежде всего,

выделяется как некое постоянное, общее — форма знака, последовательность

звуков или графем (звуковой или графический образ слова). Нужно отметить,

что эта материальная опора словесного знака, сугубо своеобразная по

сравнению с другими знаками, выступает в качестве того постоянного и

устойчивого, что сохраняет его материальное тождество.

Другой особенностью формы словесного знака, в какой-то степени прямо

противоположной первой, является то, что она полностью сливается со

значением знака (так называемая «прозрачность для значения»), поэтому

человек, воспринимающий словесный знак, не обращает никакого внимания на

его материальную сторону.

Вопрос об общем и отдельном, о постоянном и переменном в словесном

знаке сопрягается с проблемой разграничения языка как системы общих,

потенциальных средств и речи как реализация этих системных возможностей.

Чем создаются у словесного знака системные смысловые потенции,

реализуемые в речи? Прежде всего, словесный (полнозначный) знак всегда

относится не к одному какому-нибудь отдельному предмету, явлению, а к

целому классу или к группе ему подобных предметов. Поэтому любое

референтное (предметное) значение слова с точки зрения психологии и

результата его образования есть обобщение и представляет собой имя,

название класса предметов.

Отношение между понятием, передаваемым данным словесным знаком, и

предметом, им обозначаемым, таково, что понятие ложится в основу

содержательной характеристики наименования предметов, а имя,

соответственно, называет это понятие, т. е. сумму отличительных признаков

этих предметов, общих для класса. Так, в знаковом значении русск, слова

стол можно выделить два уровня обобщений, что ставит его в определенную

субординацию отношений с другими словесными знаками: 1) общие признаки,

различающие данный класс предметов от другого класса — стол : кровать, стол

: стул, стол : шкаф и т. п. 2) общие признаки, объединяющие данный класс с

другими — стол : мебель. В первом случае имеем противопоставительные

отношения, во втором — гипонимичные, т. е. инклюзивные, благодаря которым

происходит включение более низкого класса в более высокий класс классов —

категорию; что же касается различных видов «предметов», то они выражаются

уже не парадигматическими (противопоставительными) отношениями знаков, а

путем контрастирующих отношений, осуществляемых в синтагматическом ряду;

обеденный стол, письменный стол — 'мебель' : адресный стол, паспортный стол

— 'учреждение' : диетический стол — 'пища'. В тех случаях (например, в

группе имен нарицательных), когда между понятийной и предметной

отнесенностью знака имеется совпадение, равное тому, которое существует

между содержанием и объемом понятия, словесный знак является названием

целого класса конкретных предметов (подводимых под данное содержание)

и выражает конкретное (полное, содержательное) понятие класса предметов,

подпадающих под его объем16. В тех случаях, когда понятийная отнесенность

превалирует над предметной, словесной знак служит названием общего понятия

типа «движение», «отношение»; тогда названия конкретных действий, состояний

обозначены в языке другими словесными знаками, ср.: движение — ходьба, бег,

езда и т. п. Наконец, в случае так называемой специализированной, узкой по

своему понятийному содержанию лексике и особенно в именах собственных,

предметная отнесенность доминирует над понятийной стороной знака, поэтому

последний служит специализированным названием предмета, процесса, явления.

Возвращаясь к вопросу о том, что сохраняет смысловое тождество

словесного знака, необходимо отметить, что с точки зрения языковых средств

то или другое обобщение получает определенное языковое выражение,

упорядоченность и определенную взаимосвязь с содержанием других словесных

знаков. Устойчивым, кроме формы знака и его номинативной функции, является

также то, что обобщение получает соответствующую языковую форму выражения;

в зависимости от того, является ли обобщаемое «предметом», «процессом» или

«признаком», форма слова соответственно отражает это общекатегориальное

семантическое значение и словесный знак получает отнесенность к

определенной части речи. Правда, это выдерживается не всегда и не всеми

языками, однако в подавляющем большинстве языков это различие находит

формальное выражение. Далее в пределах того или другого лексико-

грамматического класса слов (части речи) содержание словесного знака

дифференцируется в зависимости от семантических свойств. По линии этого

содержания данный словесный знак выстраивается во второй ряд зависимостей —

в парадигматические связи, в соответствующие семантические подклассы слов —

'одушевленные — неодушевленные предметы' и т, п. Наконец, по характеру

конкретного лексического содержания слово входит в несколько

парадигматических рядов — синонимические ряды, лексико-семантические

группы, словообразовательные ряды, семантические поля и т. п. Эти три вида

зависимости, своеобразная иерархия смыслового содержания слова, не могут не

способствовать сохранению семантического и формального тождества словесного

знака.

Как историческое, так и синхронное тождество слова, наличие

виртуального и актуального в словесном знаке является не просто научной

фикцией, а его реальной формой существования в языковой системе и

непременным условием функционирования в речи. Игнорирование этой двойной

жизни словесного знака, двусторонней его природы приводит к двум

крайностям: 1) к изучению лексики как системы вокабул, 2) к изучению

только комбинаторики, синтагматики словесных знаков.

Сторонники первой точки зрения сводят значение слова к статически

закрепленным за данным звуковым комплексом неизменяемым концептам

(significatum) или прямым соотносительным связям с внешним миром и «опытом»

(designatum). Гипертрофируя номинативную функцию знаков, сущность смысловых

изменений слов усматривают исключительно в сдвиге наименований. В

исследованиях подобного рода рассмотрению подлежит лишь предметная и

понятийная соотнесенность словесного знака, его качественная сторона;

количественная же сторона, так называемое «семантическое распространение

полисемантического слова», актуализация виртуального словесного знака в

линейном ряду, в речи полностью игнорируется.

Приверженцы второй точки зрения, наоборот, считают, что лексическое

значение слова в системе — фикция17 и сводят сущность знака к его

употреблению, к комбинаторике словесного знака в синтагматическом ряду,

подменив изучение его значения определением шкалы дистрибуций, сбросив со

счетов парадигматические связи слов, их системное значение. Значение

сводится к дистрибуции, но как в случае с разными фонемами, имеющими

одинаковую дистрибуцию, так и в лексике, разные значения, разные

лексические единицы могут иметь и имеют одинаковую дистрибуцию.

Несмотря на различие в интерпретации значения словесного знака, почти

во всех научных направлениях делалась попытка выделить в нем «постоянные» и

«переменные» элементы, установить сферу устойчивого и изменчивого в

словесном знаке. Так, в традиционной семасиологии это различие в

лексическом содержании слова подавалось в виде противопоставлений:

узуального и окказионального (Г. Пауль), прямого и переносного (Г. Стерн),

ближнего и дальнего (А. Потебня), значений и употреблений слова (В. В.

Виноградов); в функциональной лингвистике в виде «первичной и вторичной

семантических функций слова» (Е. Курилович), «знаков языка» и «знаков речи»

(Ф. Микуш), «адекватной и случайной ценности знака» (С. О. Карцевский),

«прямой и смещенной речи» (Л. Блумфилд) и др.

Неоднозначное соответствие формы словесного знака и его содержания

было сформулировано в виде принципа «асимметричного дуализма» С. О.

Карцевским, который подошел к определению семиологических свойств языковых

знаков несколько с иной стороны, нежели Ф. де Соссюр.

Первой и необходимой особенностью знака, особенностью, раскрытой С. О.

Карцевским главным образом применительно к слову, является то, что он

не может не носить дифференциального характера, в противном случае

словесный знак превратился бы в простой сигнал. Сущность семиологической

значимости слова состоит не только в дифференциации, но и в отождествлении.

Словесный знак, будучи образован скрещением этих двух мыслительных рядов

(отождествления и дифференциации), может быть отождествлен или

дифференцирован как по своей форме, так и по содержанию. Возможность

отождествления словесных знаков то по их форме, то по их содержанию

приводит к тому, что каждый словесный знак является потенциально омонимом и

синонимом одновременно.

Каждый полнозначный словесный знак (имена нарицательные), подобно

атому, несет в себе два заряда: положительный (отождествляющий, общий) и

отрицательный (дифференцирующий, различный). Поэтому словесный знак, как,

впрочем, и любой другой знак, из указанного класса знаков может быть

одновременно отождествлен с другими знаками и быть от них непременно в чем-

то отличным. При новой номинации, т. е. при любом вхождении знака в

парадигматический ряд или при сочетании словесных знаков в синтагматическом

плане новое включается как «новой род старого вида». В силу этого основным

принципом структурной организации системы номинаций являются два

противоположных, но всеобщих принципа: 1) принцип включения словесных

знаков по их смысловому содержанию при парадигматических отношениях; 2)

принцип семантической (смысловой) совместимости в линейном ряду.

Таким образом, словесным знакам свойственна двойная структурная

организация — парадигматические (оппозиционные) отношения, обеспечивающие

номинативно-классификационную деятельность языка, и синтагматические

(контрастирующие) связи, удовлетворяющие потребностям его синтагматической

деятельности. Соответственно каждому словесному знаку присуща как

номинативная ценность — способность называть, обозначать предметы, явления,

их свойства и действия, так и синтагматическая валентность — способность в

силу своей семантики вступать в разные лексические связи в синтагматическом

ряду. В языке словесные знаки в зависимости от соотношения этих двух

функций могут быть разделены на полнозначные (полные знаки), обладающие как

номинативной, так и синтагматической ценностью (имена нарицательные), и

семантически неполнозначные (имена собственные), у которых номинативная

ценность является превалирующей; к особому классу словесных знаков можно

отнести так называемые дейктические слова — заместители полных словесных

знаков: личные, указательные местоимения, наречия места, времени,

обозначающие координаты речевого акта, семантика которых полностью

раскрывается в синтагматическом ряду. Кроме того, в языке есть словесные

знаки, не обладающие номинативной ценностью, а всецело выполняющие

синтагматическую функцию в языке — союзы, связки, предлоги. Интересно

отметить, что даже в классе полнозначных слов, обладающих как номинативной,

так и синтагматической ценностями, их соотношение различно. Так, в именных

лексемах, выражающих в основном понятие предметности, номинативная ценность

превалирует над синтагматической, поэтому в содержание именных лексем

входят такие признаки семантических разрядов и категорий слов, как

'одушевленность — неодушевленность', 'исчисляемость — неисчисляемость',

'лицо — нелицо' и т. п. В семантике глагольных лексем, в самом лексическом

значении отражены двусторонние или трехсторонние отношения: действия к его

агенту, действия к объекту или к тому и другому одновременно.

Итак, словесный знак резко противостоит другим языковым знакам по

характеру своего знакового значения, последнее складывается из

семантических признаков разной степени обобщенности.

В содержании словесного знака можно строго разграничить: конкретное

содержание, свойственное индивидуальному знаку, категориально-семантическое

содержание, присущее семантическим категориям слов, и грамматическое,

свойственное самым крупным в языке классам слов. Соответственно

полнозначный словесный знак выстраивается в три ряда семантических

отношений — лексические парадигмы, семантические категории и лексико-

грамматические разряды слов — части речи. Лексическая абстракция, в отличие

от грамматической, носит ступенчатый характер, складывается из нескольких

рядов признаков, различных по степени своей обобщенности.

При этом каждая из ступеней абстракции имеет подчиненную связь с

вышестоящей и подчиняющую — с нижестоящей: целое составляется путем

включения нижестоящей в вышестоящую ступень абстракции. Например, в

значение англ. man 'мужчина' входят семы 'предметность', 'одушевленность',

'лицо', 'мужской пол'; означаемое словесного знака man может быть

определено следующим образом: 'предмет, одушевленный, относящийся к

человеческому роду, мужского пола, взрослый'.

Специфика полнозначного словесного знака заключается в характере его

означаемого, включающего в себя собственное значение знака, обозначение и

значимость в парадигматике, собственное значение и смысл («семантическое

приращение» в синтагматике).

Итак, естественный язык как особая органически целостная семиотическая

система обладает большим своеобразием. Специфика языковых знаков создается

прежде всего тем, что естественный язык служит средством познания

объективного мира и организации речемыслительной деятельности человека.

Языковые знаки, обладающие основными семиологическими функциями

обобщения, различения, интеграции и дифференциации, обеспечивают

номинативно-классификационную деятельность языка. Знаки любой другой

семиотической системы не имеют функции обобщения и интеграции, не обладают

номинативной функцией.

Способность языкового знака совмещать в себе как дифференцирующие, так

и интегрирующие семиологические функции (так называемые полные знаки),

свойство знаков вступать друг с другом в смысловые связи в линейном ряду

создает возможность порождения бесконечного числа новых знаков и новых

семантических значимостей — свойство, присущее исключительно естественному

языку или построенным на его основе символическим языкам наук. Это свойство

языковых знаков обеспечивает синтагматическую деятельность языка.

В основу определения типов языковых знаков, очевидно, может быть

положен характер семиологических функций знака, обусловливающий, в свою

очередь, тип означаемого, знакового значения. Могут быть выделены:

а) языковые знаки, которым в большей мере свойственна дифференцирующая

функция, например, фонемы;

б) языковые знаки, в которых отождествляющая функция превалирует над

дифференцирующей — грамматические морфемы и модели синтаксических и

семантических связей языковых единиц;

в) языковые знаки, которым присущи как дифференцирующая, так и

обобщающая функции, так называемые полные знаки (собственно знаки) — слова,

словосочетания, предложения.

Помимо функциональных отличий языковых знаков, семиотической системе

естественного языка, глобальной по своей сущности, присуща особая

структурная организация;

а) двойное членение языка, создающее основное своеобразие структурной

организации языковых знаков;

б) двойная структурная организация языковых элементов —

парадигматические смысловые отношения знаков и их синтагматические

семантические связи;

в) наличие «словаря» и «грамматики» в системе языка.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Л. А. Абрамян. Семиотика и смежные науки. — «Изв. АН АРМ. ССР», 1965,

№2.

2. Л. А. Абрамян. Гносеологические проблемы теории знаков, Ереван, 1968.

3. Э. Г. Аветян. Природа лингвистического знака. Ереван, 1968.

4. Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, т. IV. 1935.

5. Л. В. Баженов, Б. В. Бирюков. Семиотика и некоторые аспекты языка и

мышления, — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

6. Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.

7. М. Блэк. Лингвистическая относительность (Теоретические воззрения Б. Л.

Уорфа). — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

8. Т. В. Булыгина. Особенности структурной организации языка как знаковой

системы и методы ее исследования. — В сб. «Материалы к конференции «Язык

как знаковая система особого рода»». М., 1967.

9. И. Вaxeк. Лингвистический словарь пражской школы. М., 1964.

10. А. А. Ветров. Лингвистика, логика, семиотика. «Вопросы философии»,

1967, №2.

11. А. А. Ветров. Семиотика и ее основные проблемы. М., 1968.

12. В. Н. Волошинов. Марксизм и философия языка. Л., 1929.

13. Л. С. Выготский. Избранные психологические исследования. М., 1956.

14. Л. С. Выготский. Мышление и речь. М. — Л., 1934.

15. Л. С. Выготский. Развитие высших психических функций М., 1960.

16. М. М. Гухман. Лингвистическая теория Л. Вейсгербера.— В сб.: «Вопросы

теории языка в современной зарубежной лингвистике». М., 1961.

17. М. М. Гухман. Э. Сепир и «Этнографическая лингвистика». — ВЯ, 1954, №1.

18. А. Ф. Демьяненко. О методологических направлениях семиотики и о связи

мышления и языка. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

19. Л. Ельмслев. Метод структурного анализа в лингвистике. — В кн.: В. А.

Звегинцев. История языкознания XIX—XX веков в очерках и извлечениях, ч.

II. М., 1965.

20. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в

лингвистике», вып. 1. М., 1960.

21. А. А. Зализняк. Опыт анализа одной относительно простой знаковой

системы. — В сб.: «Структурно-типологические исследования». М., 1963.

22. В. А. Звегинцев. Глоссематика и лингвистика.—В сб.: «Новое в

лингвистике», вып. 1. М., 1960.

23. В. А. Звегинцев. Значение и понимание с точки зрения машины. — В сб.:

«Теоретические проблемы прикладной лингвистики», М., 1965.

24. В. А. Звегинцев. Очерки по общему языкознанию. М., 1962.

25. В. А. Звегинцев. Семасиология. М., 1957.

26. А. А. Зиновьев. Об основах абстрактной теории знаков.— В сб.: «Проблемы

структурной лингвистики». М., 1963.

27. Вяч. Вс. Иванов. Лингвистика и гуманитарные проблемы семиотики. — «Изв.

АН СССР». Серия литературы и языка, т. XXIII, вып. 3, 1968.

28. Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами передачи и

хранения информации. — В сб.: «Прикладная лингвистика и машинный

перевод». Киев, 1962.

29. Э. В. Ильенков. Идеальное. «Философская энциклопедия», т. II. М., 1962.

30. С. О. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В

кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и

извлечениях, ч. II. М., 1965.

31. С. Д. Кацнельсон. Содержание слова, значение, обозначение. М. — Л.,

1964.

32. Г. Клаус. Сила слова. М., 1967.

33. В. И. Ленин. Материализм и эмпириокритицизм. Сочинения, т. 14.

34. А. А. Леонтьев. Слово в речевой деятельности. М., 1965.

35. А. А. Леонтьев. Языковой знак как проблема психологии. — В сб.:

«Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»», М.,

1967.

36. А. Мартине. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. — В

сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

37. А. Мартине. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингвистике»,

вып. 3. М., 1963.

38. В. В. Мартынов. Кибернетика, семиотика и лингвистика. Минск, 1967.

39. М. Б. Митин. Материальное и идеальное. «Вопросы философии», 1962, №2.

40. В. П. Мурат. Глоссематическая теория. — В кн.: «Основные направления

структурализма». М., 1964.

41. И. С. Нарекий. Современный позитивизм. М., 1961.

42. А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность формальной грамматики? —

В кн.: А. М. Пешковский. Избранные труды. М., 1952.

43. В. Поржезинский. Введение в языковедение. Изд. 4. 1916.

44. И. И. Ревзин. О структурной лингвистике и семиотике. «Вопросы

философии», 1964, №4.

45. Л. О. Резников. Гносеологические вопросы семиотики. Л., 1964.

46. Л. О. Резников. Гносеология прагматизма и семиотика Ч. Морриса.

«Вопросы философии», 1963, №1.

47. А. А. Реформатский. Проблема фонемы в американской лингвистике. «Уч.

зап. Моск. гор. пед. ин-та», т. V, вып. 1, 1941.

48. А. А. Реформатский. О перекодировании и трансформации коммуникативных

систем. — В сб.: «Исследования по структурной типологии». М., 1963.

49. В. Скаличка. Асимметричный дуализм языковых единиц. — В кн.: «Пражский

лингвистический кружок». М., 1967.

50. Н. А. Слюсарева. Теория ценности единиц языка и проблема смысла.— В

сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода».

М., 1967.

51. А. И. Смирницкий. К вопросу о слове (проблема «тождества слова»).

«Труды Ин-та языкознания АН СССР», т. IV, 1954.

52. Ф. Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

53. Ю. С. Степанов. Структура современной семиотики. — В сб.: «Материалы к

конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

54. Л. В. Уваров. Образ, символ, знак. Минск, 1967.

55. А. А. Уфимцева. Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.

56. А. Шафф. Введение в семантику. М., 1963.

57. Г. П. Щедровицкий. О методе исследования знаковых систем. — В сб.:

«Семиотика и восточные языки». М., 1967.

58. Г. П. Щедровицкий, В. В. Садовский. О характере основных направлений

исследования знака в логике, психологии и языкознании. — В сб.: «Новые

исследования в педагогических науках», вып. 2. М., 1964.

59. Г. П. Щедровицкий. Что значит рассматривать язык как знаковую систему?

— В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого

рода»». М., 1967.

60. L. Antal. The questions of meaning. The Hague, 1963.

61. Н. Вasilius. Neo-Humboldtian Ethnolinguistics. «Word», 1952, v. 8.

62. E. Benveniste. Nature du signe linguistique. «Acta Linguistica», 1939,

v. 1, №1.

63. L. von Вertalanffy. Definition of the symbol. «Psychology and the

Science» (ed. by I. R. Royce). N. Y., 1965.

64. L. Вloomfield. Language or Idias. «Language», 1936, №2.

65. Е. Вuyssons. La communication et l'articulation linguistique.

Bruxelles, 1967.

66. Е. Вuyssens. Les langages et le discours. Broxelles, 1943.

67. Е. Вuyssens. La nature du signe linguistique. «Acta Linguistica», 1940,

v. 2, №2.

68. К. Вьhler. Sprachtheorie. Die Darstellungs-funktion der Sprache. Jena,

1934.

69. R. Сarnap. Der logische Aufbau der Welt. Berlin, 1928.

70. R. Carnap. Introduction to semantics. Cambridge (Mass.), 1948.

71. R. Сarnap. Logische Syntax der Sprache. Vienna, 1934.

72. R. Carnap. Meaning and necessity. A study in semantics and modal logic.

Chicago, 1956.

73. Е. Сassirer. Philosophic der symbolischen Formen. Bd. I. Die Sprache.

Berlin, 1923.

74. N. Chomsky. The logical basis of linguistic theory. «Preprints of

Papers for Ninth International Congress of Linguists». Cambridge (Mass.),

1962.

75. G. Frege. Ьber Sinn und Bedeutung. «Zeitschrift fьr Philosophie und

philosophische Kritik», 1892, Bd. 100.

76. A. W. Gardiner. The theory of speech and language. Oxford, 1931.

77. W. Haas. On defining linguistic units. — TPS, 1954.

78. E. Нusserl. Logische untersuchungen, Bd. II. Halle, 1922.

79. G. Ipsen. Sprachphilosophie der Gegenwart. Berlin, 1930.

80. G. Кlaus. Semiotik und Erkenntnistheorie. Berlin, 1963.

81. E. Кoschmieder. Die Structurbildenden Eigenschaften sprachlicher

Systeme. «Die Welt der Slaven», 1957, №11.

82. E. Кuryіowicz. Linguistique et theorie du signe. «Journal de

Psychologie», 1949, 42.

83. E. Lerch. Vom Wesen des sprachlichen Zeichens. «Acta Linguistica»,

1939, v. I, №3.

84. A. Martinet. La double articulation linguistique. — TCLG, 1949, v. 5.

85. Сh.W. Morris. Foundations of the theory of signs. «International

Encyclopedia of United Science». Chicago, 1938, v. I, №2.

86. Сh. W. Morris. Signification and significance. Cambridge (Mass.), 1964.

87. Сh. W. Morris. Signs, language and behaviour. N. Y., 1946.

88. С. К. Ogden, I. A. Richards. The meaning of meaning. London, 1923.

89. Сh. S. Pierce. Collected Papers. Cambridge (Harvard University), 1931.

90. L. Prietо. Massages et signaux. Paris, 1964.

91. W. Qnine. From a logical point of view. Cambridge (Mass.), 1953.

92. В. Russel. Human knowledge. Its scope and limit. London, 1948.

93. W. Schmidt. Lexikalische und actuelle Bedeutung. Berlin, 1963.

94. A. Sechehaye. Ch. Bally, H. Freis. Pour l'arbitraire du signe. «Acta

Linguistica», 1940, v. 2, №2,

95. H. Spang-Hanssen. Recent theories on nature of language sign. — TCLC,

1954, v. 9.

96. J. Trier. Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirk des Verstandes.

Heidelberg, 1931.

97. S. Ullmann. Semantics. An introduction into the science of meaning.

Oxford, 1962.

98. S. Ullmann. The principles of semantics. Glasgow, 1957.

99. W. W. Urban. Language and reality. London, 1939.

100. L. Weisgerber. Die Bedeutungslehre — ein Irrweg der

Sprachwissenschaft? «Germanisch-Romanische Monatsschrift», 1927, Bd. XVI.

101. L. Weisgerber. Das Gesetz der Sprache als Grundlage des Sprachstudium.

Heidelberg, 1951.

102. L. Weisgerber. Von den Krдften der deutschen Sprache, Bd. I — IV.

Dьsseldorf, 1951—1954.

103. L. Wittgenstein. Tractatus Logico-philosophicus. London — N. Y., 1922

104. Zeichen und System der Sprache. Berlin. Bd. I, 1961; Bd. II, 1962; Bd.

III, 1966.

ЯЗЫК В СОПОСТАВЛНИИ СО ЗНАКОВЫМИ СИСТЕМАМИ

ИНЫХ ТИПОВ

Определение языка как средства коммуникации, представляющего собой

систему знаков, которое после Соссюра стало общепринятым среди лингвистов,

не дает критерия, по которому можно было бы отличить язык от других

семиотических систем. Напротив, оно подразумевает, что любая

коммуникативная система знаков может называться «языком», так что

приведенное выше определение относится, собственно, ко всякой семиотической

системе. В то же время Соссюр был первым из лингвистов, кто провозгласил

необходимость создания семиологии — общей науки, изучающей знаковые

системы. Здесь наблюдается определенное противоречие, на которое обратил

внимание Ж. Мунен [64]: если всякая система знаков является «языком» и если

лингвистика — это наука о языке, то, по определению, семиология не может

существовать как отдельная наука; в то же время, в силу того, что

человеческие языки представляют собой лишь специальный вид знаковых систем

(важнейший из этих систем, как пишет Соссюр), человеческие языки должны

изучаться отдельно от других семиотических систем и наряду с методами,

определяемыми свойствами, общими для языка и других систем знаков,

использоваться методы, определяемые специфическими свойствами языка.

Очевидно, что определение специфических признаков языка, отличающих

его от других объектов того же рода, и, соответственно, положительное или

отрицательное решение вопроса о принадлежности той или иной знаковой

системы к типу «язык» зависит от того, какое именно содержание a priori

вкладывается в это понятие. Так, например, возможность отнести к типу

«язык» коммуникативные системы животных, естественно, непосредственно

зависит от того, отождествляется ли по определению понятие «язык» с

понятием «коммуникация» или, опять же по определению, содержание этого

понятия ограничивается отношением к специфически человеческим формам

общения [46, 7; 70, 50]. С другой стороны, согласившись, например, считать

достаточным определение языка, предложенное логиками Карнаповской школы,

«язык — это система знаков и правил их употребления»18, мы должны будем

считать языком различные системы математической логики и другие системы,

удовлетворяющие этому определению; и обратно, заранее отнеся математическую

символику к типу «язык», мы обязаны удовлетвориться приведенным выше общим

определением, исключив из характеристики языка более специфические признаки

его структурной организации.

В этом случае вопрос об определении «differentia specifica» языка,

отграничивающем его от других объектов, принадлежащих к тому же «genus

proximum» (т. е. к классу семиотических систем), очевидно, превращается в

чисто терминологическую проблему.

Можно, однако, поставить вопрос иначе — так, как это делает в

цитированной выше работе А. Шафф [70, 51]: соответствует ли расширение либо

сужение содержательного объема понятия «язык» действительному положению

вещей, являются ли различия между орудиями коммуникации, которые, как

говорит Мартине, «мы хотели бы назвать языками» [59, 20], и другими

сопоставимыми с ними объектами действительно настолько существенными, что

было бы уместно и терминологическое разграничение соответствующих понятий,

либо, напротив, этими различиями следует пренебречь для того, чтобы

называть существенно сходные объекты одним и тем же названием?

При такой постановке вопроса возникает задача определения критерия

существенности тех или иных признаков семиотических систем. Без этого

критерия определение специфики языка может превратиться в простое

перечисление более или менее случайных признаков, замеченных в процессе

наблюдения над тем, что по традиции считалось предметом лингвистики.

Поскольку любой знак представляет собой структуру, образованную из

означающего и означаемого (соответственно, в каждом коде может различаться

план выражения и план содержания), в основу классификации знаков могут быть

положены признаки, характеризующие их 1) со стороны выражения, 2) со

стороны содержания и 3) с точки зрения типа отношения между сущностями этих

двух планов.

ФИЗИЧЕСКАЯ ПРИРОДА СИГНАЛОВ

Субстанциональная характеристика плана выражения имеет в виду

физическую природу передаваемых сигналов19, т. е. признак, характеризующий

сам канал информации20. Если отвлечься от возможности существования таких

особых способов человеческого общения, которые не связаны с пятью

органами чувств21 (ср. возникший в последнее время интерес к проблеме

телепатического общения), можно констатировать, что принципиально возможно

разделение знаков на пять типов в зависимости от способа их восприятие при

помощи слуха, зрения, осязания (ср. Брайлевский алфавит для слепых),

обоняния (типичным знаком этого рода, используемым в человеческом обществе,

является запах этилмеркаптана, который употребляется в шахтах в качестве

предостерегающего сигнала для шахтеров; ср. семиотическую интерпретацию

некоторых других примеров использования запахов в [11; 73]), вкуса

(возможность использования в человеческом обществе вкусовых сигналов

является скорее теоретической, чем практической; ср., впрочем, не вполне

бесспорные примеры в [11]). Знаки двух наиболее важных для человека типов,

слуховые и зрительные22, могут быть подвергнуты дальнейшей классификации в

зависимости от способа производства знаков. Так, некоторые исследователи

выделяют вокально-слуховые и инструментально-слуховые знаки, а также (среди

зрительных, а иногда и среди слуховых) — преходящие, т. е. исчезающие сразу

же после возникновения, и продолжительные знаки, которые, возникнув,

сохраняются определенное время (см. [62], откуда мы заимствуем некоторые

примеры).

К преходящим зрительным знакам относятся разного рода жесты и мимика у

людей и животных (например, экспрессивное использование движения в танце

или жесты, ориентирующие в пространстве, как указание пальцем у человека).

Жесты могут образовать систему мимической речи (ср. определенные виды

общения глухонемых, с одной стороны, и развитую семиотическую систему танца

у пчел — с другой).

Продолжительными зрительными знаками являются, например, следы на

земле, дорожные указатели, стрелки, а также различные знаки, указывающие на

принадлежность к определенной социальной группе (гербы, военные знаки

отличия и т. п.). К этой же категории относятся и произведения

изобразительного искусства — скульптуры, живописи и графики. Систему

продолжительных оптических знаков образует и письмо, первоначально

основанное на изображении обозначаемых предметов, а затем прошедшее длинный

путь развития в сторону все большего сближения со звуковым языком.

Важнейшее средство человеческого общения — звуковой язык, а также

некоторые коммуникативные системы животных (например, система криков у

гиббонов или достигающие довольно высокой ступени развития системы звуковых

сигналов, связанных с инстинктом продолжения рода у некоторых пород птиц),

использующие знаки, производимые при помощи голосового аппарата существа,

посылающего сигналы, относятся к системам вокально-слуховых знаков.

Инструментально-слуховые знаки используются, естественно, только в

человеческом обществе. Сюда относятся, например, военные сигналы разных

народов и эпох производимые при помощи бубнов и труб. Возможность передачи

сигналов этого рода на большие расстояния используется в так называемом

«языке барабанов» некоторыми племенами Центральной и Западной Африки,

Центральной и Южной Америки, Полинезии и Ассама (см. подробнее [11]. Там же

ссылки на специальную литературу). Чрезвычайно сложным и развитым кодом

инструментально-слуховых знаков является музыка.

Слуховой характер знаков до сравнительно недавнего времени был связан

с быстрым затуханием соответствующих сигналов. С изобретением граммзаписи и

магнитофонов появилось средство длительного хранения информации,

передаваемой с помощью вокально-слуховых знаков.

Очевидно, что определение самого канала информации не является

достаточной характеристикой того или иного кода, так как, во-первых,

сигналы, имеющие одну и туже физическую природу, могут образовать заведомо

различные знаковые совокупности (ср., например, музыку и звуковой

человеческий язык) и, во-вторых, одна и та же знаковая система может

манифестироваться при помощи сигналов различной физической природы (ср.,

например, устную и письменную разновидность системы, называемой «русским

языком», или системы, лежащие в основе текста, закодированного при помощи

точек, тире и пробелов, и текста, закодированного при помощи звуковой

разновидности азбуки Морзе, т. е. такие системы, полная изоморфность

которых не подлежит никакому сомнению).

Исследователи по-разному интерпретируют эту возможность. В

глоссематике принято считать различные субстанции выражения равноправными

средствами реализации одной и той же формы выражения, вполне безразличными

для этой последней — ср., например, замечания Ульдаля: «Язык, «la langue» в

отличие от «la parole» есть нечто отличное от той субстанции, в которой он

манифестируется, абстрактная система, не определяемая субстанцией, но,

напротив, формирующая субстанцию и определяющая ее как таковую... Только

различение формы и субстанции способно объяснить возможность существования

в одно и то же время речи и письма как выражения одного и того же языка.

Если бы какая-либо из этих двух субстанций — воздушный поток или поток

чернил, была бы неотъемлемой частью самого языка, было бы невозможно

переходить от одной субстанции к другой, не изменив языка» [77, 147].

Многие авторы, однако, склонны считать лишь одну субстанцию выражения

(для языка — звуковую) основной, первичной, в то время как другие

субстанции (для языка, в частности, графическую) — вторичными,

производными, «паразитарными» [14, 460—461; 15, 370; 47 и др.]. Иногда

говорят о различных разновидностях одного и того же кода, реализованных при

помощи различных каналов информации, как о его субкодах, среди которых

один, наиболее часто употребляемый, является главным субкодом. Так,

различаются пять различных субкодов языка: 1) зрительный преходящий субкод

— мимическая речь глухонемых, 2) зрительный продолжительный субкод —

письмо, 3) главный, вокально-слуховой субкод — устный язык, 4)

инструментально-слуховой субкод — язык бубнов, 5) тактильный субкод —

алфавит Брайля для слепых [62, 13].

Как кажется, следует согласиться с Й. Вахком, обратившим внимание на

принципиальное различие между письмом и фонетической транскрипцией: если

траксрибированный текст представляет собой не знак внешнего мира, но знак

знака внешнего мира, т. е. знак второго порядка, то письменный текст

является знаком первого порядка, непосредственно соотносимым с обозначаемой

действительностью (хотя исторически, будучи quasi-транскрипцией, это был

знак второго порядка) [6; 78].

Из этого различия вытекает неправомерность отождествления отношения

между нотами и звуками как двумя переменными, в которых проявляется

музыкальная форма, с отношением между графической и звуковой субстанциями,

в которых проявляется языковая форма — отождествления, из которого исходят,

например, Р. Якобсон и М. Халле, полемизируя с глоссематической концепцией

отношения между «формой» и «субстанцией» [28, 244]. Мнение о том, что «для

музыки письменность остается вспомогательным средством, долговременной

памятью», в то время как «в большинстве жанров литературы письменная форма

совершенно оттеснила устную, с очевидными последствиями этого процесса»

[12, 34] представляется поэтому вполне справедливым23.

Можно, очевидно, констатировать, что в то время как определенная

субстанция выражения оказывается существенным признаком для отнесения

некоторых семиотических систем к тому или иному типу (ср. системы,

называемые «живопись», «музыка», «хореография» и т. п.), для других систем

физическая природа сигналов является несущественной.

Впрочем, именно сама эта способность «трансмутироваться из одного

набора знаков в другой»24 может служить одной из типологических

характеристик естественного человеческого языка.

ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ КЛАССИФИКАЦИИ ЗНАКОВ

Признаки, характеризующие знаки с точки зрения содержания передаваемых

сообщений, лежат в основе существующих функциональных классификаций знаков.

Большинство из них восходит к классификации, предложенной австрийским

психологом К. Бюлером, который выделял — в зависимости от того, какой из

трех основных элементов коммуникации (отправитель, адресат или сам предмет

сообщения) находится на первом плане — три категории знаков: «симптомы», т.

е. знаки, имеющие экспрессивную функцию и выражающие «внутреннюю сущность

посылающего», «сигналы», т. е. знаки, имеющие апеллятивную функцию «в силу

своего обращения к слушающему, внешнее и внутреннее поведение которого ими

направляется», и, наконец, «символы», т. е. знаки, имеющие репрезентативную

функцию «в силу своей ориентации на предметы и материальное содержание» [4,

26].

Модификацией бюлеровской модели является классификация знаков,

предложенная польским языковедом Тадеушем Милевским [62, 13 и сл.], который

различает два основных типа знаков: «симптомы» и «сигналы», а среди этих

последних — семантичныеобращения» (asemantyczne apele) и «семантические

сигналы»25. Различие между «асемантичными обращениями» и «семантическими

сигналами» состоит в различном отношении к действительности: если

«семантические сигналы» отсылают адресата к некоторому явлению окружающего

мира и имеют индивидуальный, объективный характер, то «асемантичные

обращения» не относятся к явлениям внешнего мира, а имеют целью

определенным образом воздействовать на душевное состояние и поведение

адресата. Типичными кодами такого рода являются, например, классическая и

романтическая музыка ХVIII и XIX вв., основная функция которой состоит в

эмоциональном воздействии на слушателей, танец, а в области

изобразительного искусства — орнаментальная и абстрактная живопись XX в.

С теорией Бюлера связана и модель Э. Кошмидера [53—56], который в

поисках столь же объективной основы исследования плана содержания отдельных

языков, какую представляет для фонологии общая фонетика, предложил в

качестве универсальной характеристики ноэтического поля языка схему,

определяющую это ноэтическое пространство в терминах трех измерений:

логического, онтологического и психологического.

Первое измерение, которое Кошмидер называет «логическим измерением

номинации» («die logische Dimension der Nennung»), связано с обозначением

понятий; операция называния имеет отношение к вопросу «как называется?», но

не к вопросам типа «правда ли, что...?» («ist es wahr, daЯ...?»).

Второе измерение, которое Кошмидер называет «die ontologische

Dimension der Verzeitung», предполагает соотнесение с действительностью, в

частности наличие или отсутствие прикрепленности к некоторому данному

пункту времени и пространства; в рамках этого измерения различаются

высказывания, истинные, так сказать, для «hic et nunc», и высказывания

вневременного характера (типа люди смертны или квадрат гипотенузы равен

сумме квадратов катетов).

Наконец, в рамках третьего измерения —«die psychologische Dimension

der Leistung» — различаются, в соответствии с бюлеровской моделью, три

основных элемента языковой коммуникации: а) выражение (то, что связано с

самим посылающим, говорящим), б) побуждение (обращение) (то, что

ориентировано на воспринимающего) и в) сообщение (ориентирующееся на нечто

внешнее по отношению к участникам акта коммуникации).

Следует, очевидно, согласиться с Кошмидером в том, что очерченное

пространство доступно любому, даже самому примитивному человеческому языку.

Вместе с тем нельзя не заметить, что некоторые области этого пространства

принципиально чужды другим семиотическим системам, в частности, таким

полярным типам, как известные коммуникативные системы животных, с одной

стороны, и символическая логика — с другой. Так, коммуникативные системы

животных ограничиваются сферами 2а, За и 3б (не случайно животные

сравнительно легко могут научиться понимать знаки человеческого языка,

связанные с этими сферами), в то время как языку математической логики,

ограничивающемуся сферами 1, 2б26 и 3в, напротив, принципиально недоступны

сферы 2а, За и 3б. Любопытно, что именно области, отделяющие естественный

человеческий язык от коммуникативных систем животных, объединяют его с

искусственными системами типа символической логики, что, конечно, далеко не

случайно.

Следует заметить, что лишь для некоторых знаковых систем

принадлежность к тому или иному типу определяется характером

предусмотренных данной системой сообщений. Так, например, классическая

музыка XVIII и XIX вв. (но не «программная музыка» XX в.) может

характеризоваться как система знаков, принадлежащих к типу «асемантичных

сигналов» (по Милевскому). К тому же типу относится орнаментальная живопись

или абстрактная живопись XX в. Что касается естественного человеческого

языка, то сфера его применения, очевидно, не ограничивается какой-либо

одной областью возможных сообщений. Но именно эта особенность языка

(исследователи отмечали ее в следующих утверждениях: «язык — это

способность сказать все» [14, 452; 31, 62], «ноэтическое поле кодов,

традиционно называемых языками, совпадает со всеми мыслимыми смыслами» [69,

44], «язык — это семиотика, на которую можно перевести все другие

семиотики» [8, 364]) и меняет считаться важнейшим отличительным свойством

естественного человеческого языка, делающим его действительно уникальным

явлением среди всех сопоставимых с ним объектов.

Кроме качественной характеристики сообщений, предусматриваемых тем или

иным кодом, следует учитывать и их количественную характеристику,

разделяющую коды на два основных типа: на коды с относительно небольшим, во

всяком случае с ограниченным числом сообщений («системы с фиксированным

списком сообщений или системы нерасширяющихся сообщений», по терминологии

Н. И. Жинкина) и коды с неограниченным количеством сообщений («системы

расширяющихся сообщений с изменяющимся языком») [10]. Натуральные

человеческие языки принадлежат ко второму типу. Как мы увидим ниже,

именно с этим связаны некоторые важные особенности структурной организации

языка.

ТИПЫ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ МАТЕРИАЛЬНОЙ ФОРМОЙ ЗНАКА И

ОБОЗНАЧАЕМЫМ ОБЪЕКТОМ

Тип отношения между материальной формой знака и обозначаемым им

объектом послужил основанием для классификации знаков, предложенной одним

из пионеров семиотики американским философом и психологом Ч. С. Пирсом.

Пирс выделял три основных типа знаков в зависимости от характера связи с

обозначаемыми объектами: 1) знаки-индикаторы, или «индексы», 2) «иконы» и

3) «символы». «Индекс» связан с объектом, на который он «указывает»,

отношением фактической, естественной смежности, «иконический знак» связан с

«изображаемым» объектом отношением естественного сходства и, наконец,

«символ» характеризуется отсутствием необходимой естественной связи с

обозначаемым объектом. Связь между означающим и означаемым символа основана

на произвольной, конвенциональной смежности. Таким образом, структура

символов и индексов подразумевает отношение смежности (искусственного

характера — в первом случае, естественного — во втором), в то время как

сущность иконических знаков составляет сходство с изображаемым объектом. С

другой стороны, индексы представляют собой единственный тип знаков,

употребление которых с необходимостью предполагает актуальное соприсутствие

соответствующего объекта, и по этому признаку они противопоставлены как

символическим, так и иконическим знакам, связь которых с обозначаемым

объектом имеет замещающий характер.

Противопоставления между названными тремя типами знаков можно было бы

для наглядности изобразить в следующей схеме (которая, впрочем, как мы

увидим ниже, нуждается в некоторых уточнениях):

[pic]

Следует иметь в виду, что различие между названными тремя типами

знаков не имеет абсолютного характера: в основе деления множества знаков на

иконические знаки, индикаторы и символы лежит не наличие или абсолютное

отсутствие сходства либо смежности между означающим и означаемым и не чисто

естественный, либо чисто конвенциональный характер связи между этими двумя

составляющими знака, но лишь преобладание одного из этих факторов над

другими. Так, Пирс говорит об «иконических знаках, в которых принцип

сходства комбинируется с конвенциональными правилами», отмечает, что

«трудно, если не невозможно, привести пример знака, имеющего характер

чистого индикатора, равно как найти знак, абсолютно лишенный индикативного

качества».

Действительно, никакое семантическое отношение, очевидно, не может

быть полностью иконическим, так как, по замечанию Хоккета, «если символ

чего-нибудь является полностью иконическим, он не отличим от оригинала и,

таким образом, является оригиналом» [47]. Примеры «конвенциональной

иконичности» различных знаковых систем хорошо известны (ср., например,

различные технические приемы, касающиеся законов перспективы, усвоение

которых является необходимым условием понимания зрителем картин той или

другой школы живописи27; различие между правилами изображения отрицательных

персонажей только в профиль в некоторых живописных традициях и только en

face в искусстве древнего Египта [48]; несходство японской картины,

изображающей гору, и типичной европейской картины, изображающей такого же

рода гору, на которое обращает внимание Сепир: оба изображения исходят из

различных исторических традиций и, хотя и то и другое отражает одно и то же

явление природы и в равной мере стремится его «имитировать», и то и другое

совпадает с ним не более, чем изображение бури в увертюре к опере Россини

«Вильгельм Тель» совпадает с настоящей бурей [24, 7]; совмещение

иконических и символических элементов в такой, например, системе, как

дорожная карта28 и т. п.).

Что касается «индикаторов», то и в знаках этого типа (если только они

не являются «симптомами» в смысле Милевского) принцип непосредственного

указания совмещается с элементом условности: даже такой типичный индикатор,

как указание пальцем, может иметь в разных культурах различное

значение (так, для некоторых племен Южной Африки указание пальцем на объект

равносильно его проклятию) [48].

С другой стороны, слишком категорическое утверждение об абсолютной

арбитрарности языковых знаков, на которой так настаивал Ф. де Соссюр,

оставляет в тени разнообразные виды иконичности, в той или иной степени

характеризующие язык, а также в большей или меньшей мере присущие языковым

знакам разных типов свойства знаков-индикаторов.

В работе, исследующей язык в его иконическом аспекте, Р. О. Якобсон

обращает, в частности, внимание на такую связь между формой и значением

языковых знаков, которую можно было бы назвать «диаграмматической» (по

классификации Пирса, иконические знаки делятся на изобразительные знаки,

или «образы»,— к таким знакам в языке относятся различные

ономатопоэтические слова — и «диаграммы», т. е. знаки, сущность которых

состоит в том, что сходство между означающим и означаемым касается только

отношений между их частями). По наблюдениям Якобсона, временной порядок,

характеризующий структуру языкового высказывания, стремится отразить

«порядок», существующий во внеязыковой действительности — идет ли речь о

временной последовательности описываемых событий или об определенных

иерархических отношениях в структуре референта. Так, например, можно

говорить об иконическом характере связи между формой высказывания пришел,

увидел, победил и реальными событиями, которые оно описывает, так как

последовательность однородных глагольных форм соответствует

последовательности действий Цезаря [48]. Подобным образом, нормальная

последовательность двух связанных при помощи сочинения существительных во

фразе Президент и Государственный секретарь приняли участие в беседе

является отражением соответствующего различия в официальном положении

политических персонажей, о которых идет речь [27, 388]29 (в этой связи

можно напомнить об английской поговорке last but not least 'последнее по

счету, но не по важности', свидетельствующей об отчетливо осознаваемом

говорящими «диаграмматическом» характере связи между последовательностью

частей высказывания и относительной значимостью соответствующих

референтов). Тенденция к диаграмматической иконичности лежит в основе

различных грамматических универсалий, касающихся правил сочетания частей

сложного предложения, последовательности членов предложения, а также и

правил, относящихся к морфемному синтаксису30.

Элемент иконичности можно усматривать в таком, например, способе

выражения грамматических значений, как частичная или полная редупликация

корня в формах множественного числа, итератива, дуратива или аугментатива в

различных африканских и американских языках — ср., например, в языке хауса:

iri 'сорт, вид' — мн. ч. iri-iri; biri 'обезьяна' — мн. ч. biriri; bisa

'животное' — мн. ч. bisaisai; dabara 'совет' — мн. ч. dabar-bara; tafi

'идти', buga 'бить'; kashe 'убивать' — интенс. формы tattafi, bubbuga,

kakkashe; fi 'превосходить' — fifita 'намного превосходить'; sani 'знать' —

sansani 'точно знать'; ср. также русск. ждал-ждал (т. е. 'долго ждал'),

далеко-далеко (т. е. 'очень далеко'), синий-синий (т. е. 'интенсивного

синего цвета'). Впрочем, в том же хауса31 удвоение прилагательного

используется для обозначения ослабления качества (так, ja означает

'красный', a ja-ja — 'красноватый'), что свидетельствует о том, что

характер ассоциации между названным формальным средством и соответствующим

значением не является столь «естественным», как может показаться на первый

взгляд. Вообще говоря, наличие иконического типа ассоциации, связывающей

обе части знака, по-видимому, «отнюдь не представляет собой обязательного

семиологического условия, от которого зависит способность языка служить

средством общения» [21, 60]32, как показал, в частности, А. Беркс в своем

критическом анализе пирсовской классификации знаков, основанной на том или

ином способе обозначения объектов [36]. Напротив, «символы-индексы»

являются таким типом знаков, без которого язык, очевидно, «не мог бы

обойтись» [36]. Типичными представителями знаков такого рода являются

имеющиеся во всяком языке местоимения, а также и некоторые другие языковые

знаки, которые «обозначают свой объект благодаря реальной (а не только

конвенциональной) связи с этим объектом, либо со знаком этого объекта»

[36]. На индицирующий элемент в значении местоимений исследователи

неоднократно обращали внимание еще со времен античности33. Другие виды

языковых «символов-индексов» («подвижных определителей», shifters, по

терминологии Есперсена [9, 92]), т. е. категории, значение которой не

поддается определению без ссылки на само сообщение, соответственно —

на конкретную ситуацию общения, были относительно недавно проанализированы

в специальной работе Р. Якобсона, посвященной русскому глаголу [50].

Семиотическая роль подвижных определителей состоит в том, что они

«позволяют осуществить переход от системы языка к реальной ситуации; они же

помогают в значительной степени создать относительно экономную языковую

систему» [25, 194].

Наличие символов-индексов, являющихся «непременным элементом

практически всех известных нам языков» [25, 194], очевидно, не представляет

собой в то же время отличительную особенность естественного человеческого

языка. Напротив, эта особенность объединяет язык с целым рядом

коммуникативных систем, инвентарь которых ограничивается знаками, которые

могут быть правильно интерпретированы только исходя из данной конкретной

конституции. Так, например, обезьяна-гиббон, найдя пищу, испускает

призывный сигнал, информируя об этом факте своих собратьев. Этот сигнал

отчетливо отличается от сигнала опасности и других сигналов. Однако

«акустические свойства пищевого сигнала не содержат информации о

местонахождении пищи; об этом можно судить лишь по расположению источника

крика. Таким же образом (или по той же причине) во всех языках имеются

слова типа здесь или я, денотативное значение которых мы можем определить,

лишь обнаружив, где находится в данный момент и кем является говорящий»

[47, 399].

Специфической особенностью языка является то, что он представляет

собой «оркестр знаков всех типов» [62, 26] и располагает возможностью

выбирать в зависимости от конкретных целей и от конкретной ситуации общения

наиболее подходящий тип знаков. Именно с этой возможностью связана, в

частности, «множественность форм отображения ситуации в языке», которая

лежит в основе стилистических дифференциаций, столь характерных для

естественных языков» [7, 18].

ПРИЗНАКИ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К СТРУКТУРНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ КОДА

Переходя теперь к характеристике естественного человеческого языка с

точки зрения его структурной организации, заметим, что среди всех

перечисленных выше особенностей языка, характеризующих его с точки зрения

предусматриваемых языковым кодом сигналов и сообщений, принципиальная

безграничность ноэтического поля языка (и связанная с этим неограниченная

способность к бесконечному развитию и модификациям) представляется наиболее

существенным качеством, присущим любому известному или неизвестному нам

языку, заслуживающему этого названия. Поэтому кажется целесообразным

использовать это необходимое — и притом специфическое — свойство в

качестве критерия для определения существенности тех эмпирически

выделенных признаков структурной организации языковой системы, которые были

обнаружены лингвистической наукой в процессе наблюдения над конкретными

языками, т. е., другими словами, оценивать универсальность и релевантность

каждого признака именно с точки зрения его соответствия этой априорно

приписанной нами языку особенности, ибо, как отмечал еще Матезиус, «общие

потребности выражения и коммуникации, свойственные всему человечеству,

являются единственным общим знаменателем, к которому можно свести

выразительные и коммуникативные средства, различающиеся в каждом языке»

[17, 226].

В этом плане, несомненно, существенным структурным качеством языка

является то, что каждый языковый знак (а также и элементы знака) имеет

отношение к двум способам организации — парадигматическому и

синтагматическому, первый из которых предполагает выбор определенных

единиц, а второй — их сочетание в единицы высшей степени сложности.

Частный случай взаимодействия двух основных актов языковой

деятельности — селекции и комбинации, а именно отбор единиц номинации и их

сочетание в предложение, лежит в основе концепций Матезиуса, предложившего

в начале 30-х гг. фундаментальное деление языкознания на ономатологию и

синтаксис34, Гарвина, описывающего язык в своей определительной модели, в

частности, в терминах «двух уровней организации» [40; 41], Милевского,

выдвигающего признак «двуклассовости» языкового кода [62].

Все эти концепции восходят в конечном счете к бюлеровскому определению

языка как «двупольной» системы «Zweifeldersystem», которая состоит из поля

предложения («Satzfeld») и словесного поля («Wortfeld»). Это наблюдение

Бюлера было развито в работах знаменитого венского психолога Кайнца,

противопоставившего человеческий язык, в частности, именно по этому

признаку коммуникативным системам животных, которые, подобно простейшим

искусственным системам сигналов, не включающим в свой состав «знаков-

наименований», знают знаки только одного типа — «знаки-сообщения»35,

соответствующие предложениям естественного человеческого языка.

Именно с этим отличием связана возможность составить исчерпывающий

инвентарь сигналов коммуникативных систем животных или знаковых систем типа

системы дорожных знаков — нечто вроде лексического списка семиотем, или

«словаря», который, впрочем, нельзя назвать словарем, так как он содержал

бы предикативные знаки, подобные не словам, а предложениям естественного

человеческого языка. Характерно, что ничего другого, кроме того, что

содержал бы такой инвентарь, системы, располагающие знаками только одного

типа, выразить не в состоянии.

Напротив, творческий характер языковой деятельности связан как раз с

тем, что наличие номинативных знаков и операция комбинации, предусмотренная

человеческим языком, позволяет создавать из ограниченного числа слов

(60—100 тыс.) практически неограниченное число высказываний.

Так как для целого ряда знаковых систем, содержащих только

предикативные знаки, отбор является единственным организующим принципом,

наличие двух способов организации — отбора и сочетания — может считаться

одним из дифференциальных признаков естественного человеческого языка.

Важно при этом, что сочетание языковых знаков есть не просто механическое

объединение равноправных знаков, но дает в результате некий сложный знак

определенной иерархической структуры, обладающий свойством, не выводимым из

суммы свойств составляющих его элементов. С этой точки зрения сочетание

определенных номинативных знаков в знак предикативный, т. е. в знак другого

уровня, отличается от возможного сочетания автономных знаков в других

системах — например, от комбинации зеленого сигнала светофора, означающего

'движение прямо разрешено' с зеленой стрелкой соседней по горизонтали

секции, означающей 'движение направо разрешено' (в языке о подобном

механическом соединении, отличном от интеграции единиц в единицу другого

уровня, можно, видимо, говорить в случаях объединения законченных

предложений в тексте [2; 60], что среди прочего и позволяет согласиться с

утверждением о том, что категорематический уровень в языке является

последним [1]).

Отчетливо иерархический характер имеют и отношения между компонентами

знака-наименования в тех языках, в которых автономность номинативного

знака, т. е. способность функционировать в качестве компонента знака-

сообщения (и в предельном случае быть его эквивалентом) несовместима с его

элементарностью. В этом случае каждый самостоятельный компонент предложения

представляет собой сочетание знака, обозначающего некоторый элемент

действительности, со знаком, отдельно выражающим тип отношения этого

элемента с другими элементами сообщения (т. е. выражающим так называемые

синтаксические значения). Кроме того, различные языки, как известно,

считают необходимым выражать некоторые категориальные значения,

обязательные для всех членов некоторого класса знаков независимо от

потребностей конкретного сообщения (так называемые несинтаксические

грамматические значения).

Целесообразность отдельного знакового выражения для каждого элемента

опыта и для их обязательных, всякий раз повторяющихся характеристик,

очевидно, связана с принципиальной неограниченностью количества знаков,

обозначающих элементы опыта.

Глобальное, нерасчлененное выражение лексического и грамматического

значения, очевидно, увеличило бы в несколько раз и без того огромное

количество имеющихся в каждом языковом коде лексических морфем. Поэтому

супплетивные образования, подобные, скажем, русским формам местоимений мы —

нас, он — его, представляют во всех языках исключение.

Иначе обстоит дело в некоторых простейших неязыковых системах, часто

использующих глобальные знаки для выражения определенного сообщения, хотя

бы в некоторых сообщениях и присутствовали бы одинаковые (впрочем,

одинаковые лишь с точки зрения языкового кода) компоненты — так, например,

в си-теме дорожных знаков (инвентарь, которой, впрочем, включает и

семиотемы, членимые на меньшие знаковые элементы) означающее семиотемы

'железнодорожный переезд без шлагбаума' (полуиконический знак,

изображающий паровоз) не имеет никаких общих элементов с означающим

семиотемы 'железнодорожный переезд со шлагбаумом', кроме формы и окраски

фона (равносторонний треугольник с красной окантовкой), общих для всех

«предупреждающих знаков». Ограниченный инвентарь семиотем позволяет в

подобных случаях предпочитать синтагматическое удобство удобству

парадигматическому.

Представляется несомненным, что наличие во всех языках по меньшей мере

двух типов знаков — номинативных и предикативных — непосредственно связано

с безграничностью языкового поэтического поля: в самом дело невозможно себе

представить, чтобы каждой ситуации, которая может быть предметом сообщения,

соответствовал бы особый нечленимый знак. Поэтому эта отмеченная еще

Бюлером особенность должна быть признана одним из универсальных свойств

языка. Так как количество типов знаков различных уровней (или различной

степени сложности) может не совпадать в конкретных языках, можно утверждать

в общей форме, что универсальным специфическим качеством языка является

наличие более чем одного типа знаков, причем всякий языковый знак, по

удачной формулировке Якобсона, «состоит из конституентных знаков и/или

встречается только в комбинации с другими знаками» [49, 158].

Не менее очевидно безграничности поэтического поля языка и

неограниченным возможностям расширения знакового инвентаря соответствует

наличие двух «уровней структурации — знакового и не-знакового» [40],

т. е. принцип построения знаков из ограниченного числа не-знаковых

элементов, или фигур выражения и содержания — как это было убедительно

показано в работах Мартине — с одной стороны, и Ельмслева — с другой. В

самом деле, включение в инвентарь некоторого нового знака есть не что иное,

как новое сочетание уже известных элементов выражения, представляющее собой

означающее этого нового знака, и новое сочетание уже известных элементов

содержания, представляющее собой означаемое этого нового знака. Так,

например, означающее знака протон было новым в момент создания этого знака

только в том смысле, что это было новое сочетание уже известных фигур

выражения, а именно фонем п, р, о, т, о, н, а его означаемое было новым

только в том смысле, что это было новое сочетание тоже уже известных

элементов содержания, а именно: 'положительно заряженная частица, входящая

в состав атома' (тот факт, что названные компоненты неэлементарны, т. е. в

свою очередь разлагаются на семантические компоненты, не имеет

принципиального значения, так как это все равно односторонние единицы

содержания, поскольку ни один из них не имеет в данном случае собственного

означающего, т. е. является здесь не знаком, а фигурой).

Едва ли целесообразно считать этот новый знак результатом сочетания

известных знаков, для которого изобретается сокращенное означающее, как это

делают некоторые противники существования фигур содержания — например,

Серенсен (ср. его интерпретацию приведенного выше примера в [74]) — на том

основании, что каждый компонент означаемого данного знака может выступать и

в качестве целого означаемого самостоятельного знака. Ведь и фигуры

выражения, существование которых в языке, кажется, никто не подвергает

сомнению, в принципе могут в одних случаях быть компонентами означающего

знака, а в других — означающими самостоятельных знаков — например, в слове

сок каждый из трех компонентов означающего может быть самостоятельным

означающим.

МНОГОУРОВНЕВАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ И ПРИНЦИП ЭКОНОМИИ

Из всего, что было сказано, следует, что разделяемая многими

лингвистами идея о существовании в языке единиц различных уровней

(различных знаковых единиц переменной степени сложности, означающие и

означаемые которых разлагаются на односторонние единицы выражения и

содержания) вскрывает весьма существенные и специфические особенности его

структурной организации [1; 2; 8; 15; 33; 40; 41; 46; 47; 49; 58; 61; 64;

76]. Неслучайно высказывалось мнение о том, что многоуровневое строение

языковой системы может иметь силу критерия для того, чтобы считать

знаковую систему «языком» (независимо от того, называется она так или

нет) или полным его изоморфом (ср. в особенности [40]).

С другой стороны, недавние общесемиологические исследования Жоржа

Мунэна [65], отчасти Бейссанса [37] и, в особенности, Луиса Прието [68]

показали, что наличие фигур (другими словами — единиц не-знакового уровня),

а также существование наряду с полными знаками (по терминологии Прието и

Бейссанса — «семами») частичных знаков (по терминологии Прието и Бейссанса

— просто «знаков») — другими словами, наличие нескольких уровней интеграции

внутри знакового уровня — может характеризовать как лингвистические, так и

нелингвистические знаковые системы, причем в этих системах наличие единиц

названных типов определяется механизмом экономии, который четко отличается

от функционального механизма тем, что в то время, как этот последний

является неотъемлемым условием нормальной коммуникации, механизм экономии

является лишь необязательным средством уменьшить затраты, связанные с

коммуникацией, которое система предлагает участникам коммуникации в

качестве факультативной возможности, но которое каждый участник может

использовать или не использовать по своему усмотрению.

Действительно, наличие разных уровней структурации и интеграции не

является исключительным достоянием естественных человеческих языков.

Нельзя, например, считать, как это иногда делается, что фонематический

принцип построения означающих знака из единиц не-знакового уровня, или

фигур выражения, выводит естественный человеческий язык за пределы

семиотических систем (так, в частности, иногда понимают ельмслевское

утверждение, что язык является не системой знаков, а системой фигур). Целый

ряд кодов, но принадлежащих к категории естественных языков, использует

означающие, разложимые на элементы, сами по себе не имеющие значения, т. е.

на фигуры выражения. Так, например, морская сигнализация при помощи флажков

состоит из 26 знаков, означаемыми которых являются буквы латинского

алфавита, а означающее манифестируется посредством сигнала, состоящего из

определенного положения флажка в правой руке в комбинации с определенным

положением второго флажка в левой руке. Один флажок в любом положении не

передает никакого содержания, т. е. является фигурой выражения; только в

сочетании с другим элементом того же рода он образует означающее знака. Два

уровня, аналогичные фонологическому и морфологическому уровням

лингвистических систем, были обнаружены в системах коммуникации при помощи

жестов [34].

Можно утверждать, в общем плане, что наличие фигур, или единиц не-

знакового уровня, не только не противоречит задачам, стоящим перед

знаковыми системами известной степени сложности, но, напротив, находится в

соответствии с естественным для коммуникативных систем принципом

экономии, т. е. является результатом вполне закономерного стремления

возможно более уменьшить затраты, необходимые для передачи определенной

информации.

Более того, при определенных характеристиках субстанции содержания и

субстанции выражения названная особенность формы выражения (а также и

содержания) становится необходимым условием успешного выполнения

коммуникативных задач (об этом ниже).

Соответствие способа построения означающих путем сочетания единиц не-

знакового уровня принципу экономии можно продемонстрировать на следующем

примере (заимствованном нами из [68]).

Пусть коммуникативные потребности предполагают передачу 16

сообщений36. Эти потребности могут удовлетворяться несколькими кодами

различной структурной организации.

Так, можно представить себе код, использующий инвентарь из 16 классов

сигналов, например, А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л, М, Н, О, П, Р, каждый

из которых имеет определенное соответствие с одним из 16 классов сообщений,

составляющих ноэтическое поле данной системы. Инвентарь этого кода

состоит, таким образом, из знаковых единиц, между означающими которых

существует глобальное различие: сигналы, принадлежащие к разным классам,

отличаются друг от друга целиком, так что для того, чтобы идентифицировать

данный сигнал, например, [А] (А, А, а), мы должны установить принадлежность

его к классу /А/ путем исключения его принадлежности к классу /Б/, классу

/В/ и т. д.

Возможен и другой код для передачи тех же 16 классов сообщений,

использующий только 4 элементарных единицы: А, Б, В, Г. Двойные сочетания

этих единиц дадут 16 различных сигналов, каждый из которых будет

соотноситься с одним из входящих в состав ноэтического поля означаемых: АБ,

АВ, АГ, АА, БА, БВ, БГ, ББ, ВА, ВБ, ВВ, ВГ, ГА, ГБ, ГВ, ГГ. Нетрудно

заметить, что в этом случае релевантной оказывается позиция каждого

элемента внутри сигнала, так что в сущности каждый сигнал является

логическим произведением двух классов: класса, характеризующегося наличием

определенного элемента на первом месте, и класса с наличием определенного

элемента на втором месте.

Вместо одной системы из 16 классов мы имеем здесь дело с двумя

системами, каждая из которых состоит из четырех классов: 1) А—, Б—, В—, Г—

и 2) —А, —Б, —В, —Г.

Чтобы идентифицировать данный сигнал, например, [АБ], мы должны

установить его принадлежность к классу /А—/ первой системы и к классу

/—Б/ второй системы. Каждый из этих классов, очевидно, больше по объему,

чем классы, предусмотренные первым кодом: в состав класса /А—/ входят

сигналы АА, АБ, АВ и АГ, а в состав класса /—Б/ — сигналы АБ, ББ, ВБ и ГБ.

Означающее /АБ/ принадлежит, таким образом, к пересечению двух множеств

или, что то же самое, является результатом логического умножения двух

больших по объему классов.

Наконец, возможен третий код, включающий в свой инвентарь всего два

элемента А и Б и различающий в то же время четыре возможные для каждого

элемента позиции: А— — —, —А— —, — —А—, — — —А и Б— — —, —Б— —, — —Б—, — —

—Б. Для того чтобы идентифицировать данный сигнал, например АББА,

необходимо установить его принадлежность к классу А— — — первой системы, к

классу —Б— — второй системы, к классу — —Б— третьей системы и, наконец, к

классу — — —А четвертой системы.

Означающее каждого из возможных 16 сообщений должно быть логическим

произведением всех не противопоставленных друг другу классов (их число,

очевидно, равно четырем).

Данный код, таким образом, включает в себя четыре подсистемы, каждая

из которых состоит из двух классов: 1) А— — —, Б— — —, 2)—А— —, —Б— —, 3)—

—А—, — —Б— и 4) — — —А, — — —Б.

Очевидно, что система, располагающая меньшим количеством элементов,

проще системы с большим количеством элементов — хотя, с другой стороны,

достигаемое за счет уменьшения элементов парадигматическое удобство влечет

за собой определенное синтагматическое неудобство (большую протяженность

каждого сигнала), а также — необходимость классифицировать каждый сигнал не

один, а несколько раз.

Увеличение числа систем, по отношению к которым производится

классификация получаемых сигналов, увеличение, которое является результатом

упрощения систем классификации, объясняет, почему обычно принцип, делающий

возможным это упрощение, используют лишь частично. Так, например,

максимальное упрощение систем классификации характеризует последний из

только что рассмотренных кодов, обеспечивающий передачу 16 сообщений путем

различных комбинаций всего двух элементов. Однако можно предположить, что

реальные коды, соответствующие по своим задачам рассмотренным здесь кодам,

скорее организованы подобно коду второй структуры.

То же действительно и в отношении кодов, называемых естественными

языками. Классами, в результате логического умножения которых получаются

означающие этих кодов, являются фонемы. Число фонем любого языка

чрезвычайно мало по сравнению с числом означающих, которые получаются от их

логического умножения; другими словами, системы, по отношению к

которым классифицируют сигналы, достаточно просты в этих кодах. Однако

эти системы никогда не достигают максимума простоты, так как число фонем ни

в одном языке не равно двум, хотя в принципе было бы возможно путем

логического умножения получить из двух фонем все необходимые языку

означающие. По-видимому, языки стремятся найти определенное равновесие

между тенденцией к упрощению систем классификации, с одной стороны, и

тенденцией не слишком сильно увеличивать число систем, по отношению к

которым требуется классифицировать каждый сигнал: слишком сильное удаление

от этой идеальной зоны равновесия приводит к тому, что преимущества,

получаемые в одном отношении, не компенсируют потерь в другом отношении.

При определенном соотношении «объема содержания» и «объема выражения»

некоторой коммуникативной системы, а именно при большом (тем. более

неограниченном) количестве сообщений, предназначенных для передачи при

помощи сигналов, физическая природа которых имеет достаточно узкие (или, во

всяком случае, ограниченные) возможности варьирования — другими словами,

при определенном несоответствии цели и средства коммуникации — способ

построения означающих из единиц не-знакового уровня становится необходимым

условием выполнения стоящих перед коммуникативной системой задач. В самом

деле, если бы знаки морской системы сигнализации при помощи флажков имели

бы нечленимые означающие, система выражения этой системы строилась бы не из

7 положений флажка в правой руке в комбинации с 7 положениями второго

флажка в левой руке, а из 26 различных положений единственного флажка, т.

е., например, из 13 положений флажка в правой руке и 13 положений флажка в

левой руке. Воспринимающий, следовательно, должен был бы каждый раз

определять, к какому из этих 26 классов принадлежит конкретное положение

флажка в руке отправителя. Эта задача оказалась бы не из легких, так как в

некоторых случаях различие между положениями, принадлежащими к одному

классу, т. е. к одному означающему, и положениями, принадлежащими к другому

(так сказать, соседнему) классу сигналов (т. е. к другому означающему,

соответственно имеющему и другое означаемое), было бы слишком

незначительным (см. подробнее [68]).

Очевидно, что нечеткая дифференциация сигналов, принадлежащих к

различным классам, могла бы привести к ошибкам при декодировании. Еще более

очевидна необходимость построения означающих из минимального количества

фигур, скажем, в звуковой разновидности азбуки Морзе. Если графическая

субстанция в принципе допускает неограниченное или, во всяком случае, очень

широкое варьирование означающих,— так что при необходимости зашифровать

письменное языковое сообщение — каждой букве, которая в этом случае будет

означаемым знака, может соответствовать нечленимое означающее (какие-нибудь

геометрические фигуры или цифры или любые другие рисунки — потому что

легко придумать 30 различных графических значков, достаточно четко отличных

друг от друга),— то возможности примитивного звукового аппарата, например,

такого, который может передавать звуковые сигналы, различающиеся только

длительностью или высотой, очевидно, весьма ограничены. Трудно,

действительно, представить себе 30 различных степеней долготы сигнала,

каждая из которых соответствовала бы определенной букве алфавита — во

всяком случае различение этих различных по длительности звуковых сигналов

лежит за пределами человеческой способности восприятия.

Совершенно явное несоответствие между принципиально неограниченным

количеством сообщений, которые передаются при помощи естественного языка, и

достаточно ограниченными возможностями человеческого произносительного и

слухового аппарата доказывает принципиальную необходимость существования в

естественном языке единиц не-знакового уровня, или фигур выражения, при

помощи различных комбинаций которых можно получить достаточное количество

означающих. Представить себе, чтобы любой из бесконечного числа

разнообразных ситуаций, которые являются предметом сообщения в естественном

языке, соответствовал бы особый вид нечленимого на элементы хрюканья (как

говорит Мартине [15, 377 и 388]) решительно невозможно, так же как «нельзя

представить себе такой бесконечнозвуковой язык, в котором каждое новое

высказывание было бы всегда последовательностью новых, ранее

неиспользованных единиц; в таком языке каждое слово при новом его

использовании должно было бы полностью менять свой звуковой облик» [22, 4]

(ср. также [23, 14]). Между прочим, именно различными вариативными

возможностями звуковой и графической субстанции объясняется эвентуальное

различие в структуре означающего устного и письменного языка. Если любой из

естественных устных языков построен на фонематическом принципе, то

некоторые системы письменности, как известно, могут быть идеографическими,

иероглифическими, пиктографическими, т. е. использовать для некоторых

означаемых не комбинации повторяющихся в разных сочетаниях элементы, а

особые означающие, нечленимые на фигуры выражения. Аналогичная

«идеофоническая» система едва ли возможна.

Итак, наличие единиц не-знакового уровня в плане выражения имеет для

некоторых знаковых систем — в том числе для естественного языка — двойное

преимущество: с одной стороны, оно позволяет оперировать более простыми

системами, системами, состоящими из небольшого — по сравнению с числом

знаковых единиц — числа элементов, и с другой стороны — оно исключает

ошибки при декодировании, возможные в системах, использующих сигналы с

относительно узкими границами варьирования.

Представляется, что эта последняя задача — уменьшение риска ошибок при

восприятии сигнала — является наиболее прямым назначением рассмотренного

способа построения означающих. Экономия здесь касается лишь средств

передачи информации, с одной стороны, а с другой, требует меньшего внимания

при восприятии. Однако что касается усилий памяти, необходимых для

овладения и пользования кодом, то членение означающего на фигуры само по

себе не уменьшает числа соответствий между означающими и означаемыми,

которые нужно запомнить для овладения кодом.

Необходимым условием уменьшения числа соответствий между классами

сигналов и классами сообщений (естественно, без уменьшения числа полных

знаков кода) является не только членение означающего на элементы, но и

аналогичное членение означаемого, такое, что каждому компоненту означающего

всегда соответствует определенный компонент означаемого — другими словами,

такое членение, при котором между компонентами означающего и означаемого

существует то же отношение, что между самими означающими и означаемыми. При

этом условии элемент означающего сам является означающим, а элемент

означаемого сам является означаемым. Соединение этих элементов образует,

таким образом, знак меньший, чем семиотема, но также наделенный формой и

значением и способный, сочетаясь с другими подобными элементами, приводить

к полным высказываниям. При этом знание соответствий между компонентами

означающего полного знака и компонентами его означаемого оказывается

достаточным для того, чтобы знать соответствие между означающим и

означаемым целиком, и, таким образом, в наличии частичных знаков (или

единиц «первого членения», по Мартине) отчетливо проявляется принцип

экономии.

Примером неязыкового кода, применяющего принцип построения полных

знаков из частичных, может служить система обозначения номеров в

большинстве современных гостиниц37. В этом коде используются двузначные

числа, в которых десятки обозначают этаж, а единицы определенное место на

данном этаже. Так, например, система обозначения номеров в девятиэтажной

гостинице, на каждом этаже которой помещаются десять номеров, включает в

свой инвентарь 90 полных знаков, начиная от 10 и кончая 99. Все семиотемы,

означающее которых имеет на первом месте единицу, обозначают номера,

находящиеся на первом этаже, двойку—на втором и т. д., а все семиотемы,

имеющие одну и ту же цифру на втором месте, занимают одно и то же положение

на соответствующем этаже. Таким образом, каждое из означающих этого кода

является логическим произведением двух множителей, один из которых

принадлежит к системе из девяти классов (/1—/, /2—/... /9—/), а другой

— к системе из десяти классов (/—0/, /—1/, /—2/... .../—9/). Аналогичным

образом означаемые семиотем данного кода представляют собой логические

произведения двух (семантических) множителей, один из которых принадлежит к

системе из девяти классов ('первый этаж', 'второй этаж'... 'девятый этаж'),

а другой — системе из десяти классов ('первое место', 'второе место',.....

'десятое место'38).

Так как каждый элемент означающего соответствует строго определенному

элементу означаемого, при интерпретации семиотемы достаточно знать только

соответствия между этими элементами, чтобы знать, какому именно означаемому

соответствует означающее целиком. В приведенном примере механизм экономии

позволил свести число соответствий, которое было бы необходимо помнить при

отсутствии членения семиотем на меньшие знаковые единицы, т. е. число 90, к

значительно меньшему числу, равному 19.

Типичным представителем нелингвистических кодов, в которых

соответствия между означающими и означаемыми полных знаков являются

результатом соответствий между компонентами того и другого, является

десятиричная система исчисления. В этой системе означающее любого полного

знака, например, 258, представляет собой логическое произведение ряда

классов: класса сигналов, имеющих 8 на первом месте (считая справа), т. е.

класса /8/ (в этот класс входят знаки, 8, 18, 128, 258, 1238 и т. д.),

класса /5—/, в который входят знаки 50, 258, 1556 и т. д., класса /2— —/,

включающего в свой состав знаки 200, 258, 3240 и т. д., а также классов (0—

— —), (0— — — —) и т. д. Что касается означаемого данного знака, то оно, в

свою очередь, является произведением (логическим, разумеется) классов

сообщений, в которых идет речь о количестве, содержащем; '8 + 10n единиц',

'5 + 10n десятков', '2 + 10n сотен', '0 + 10n тысяч' и т. д. Соответствие

между означающим /258/ и означаемым '258' является результатом соответствия

каждого компонента означающего определенному компоненту означаемого.

Экономия, достигаемая при этом, очевидно, весьма значительна. Так, если бы

код рассматриваемой структуры содержал бы, предположим, 100 000 полных

знаков, означаемые которых распределялись бы между количествами от '0' до

'99999', то для того, чтобы оперировать этими знаками, потребовалось бы

запомнить только 50 соответствий между классами сигналов и классами

сообщений39, в то время как при отсутствии параллельного членения

означающего и означаемого (как это имеет место, например, в некоторых

знаках римской системы обозначения чисел - ср. Х '10' L '50' С '100' М

'1000'') число соответствий, которые было бы необходимо держать в памяти,

равнялось бы количеству полных знаков, т. е. 100000.

Возможность обозначить любую из бесконечно разнообразных ситуаций при

помощи языковых знаков обеспечивается именно тем, что для создания

практически бесконечного количества высказываний и для их понимания

говорящему достаточно знать ограниченное количество единиц первого членения

(слов и морфем).

Таким образом, тот факт, что в наличии «первого членения» проявляется

принцип экономии, оказывается вполне очевидным, и несомненной заслугой Л.

Прието является то, что он развил соответствующую идею А. Мартине (см. [15;

59] и в особенности [58]) в общесемиологическом плане. Однако были

высказаны сомнения в том, что для всякой семиотической системы справедлив

вывод Прието относительно того, что социально обязательными,

кодифицированными являются только полные знаки, семиотемы («семы»), а

частичные знаки («знаки») — там, где они имеются,— представляют собой лишь

факт экономии, позволяя оперировать относительно небольшим количеством

(частичных) знаков вместо относительно большого количества семиотем [61].

По мнению Прието, обязательное для обоих партнеров коммуникативной системы

владение кодом, обеспечивающее нормальное общение, ограничивается лишь

знанием семиотем, т. е. одинаковым пониманием соответствий между

означающими и означаемыми полных знаков (в противном случае участники

коммуникации не могут достигнуть взаимопонимания). Если при этом

отсутствует взаимное согласие относительно частичных знаков — например,

если один из партнеров, используя механизм экономии, предоставленный в его

распоряжение благодаря наличию первого членения, производит мысленную

классификацию сигналов по отношению к частичным знакам, в то время как

другой, пренебрегая этой возможностью, классифицирует сигналы

непосредственно по отношению к полным знакам, успех коммуникации тем не

менее обеспечен взаимным согласием относительно соответствий между

означающими и означаемыми полных знаков.

Можно думать, что, по крайней мере, в отношении некоторых знаковых

систем это утверждение Прието действительно верно.

В самом деле, многие из нас прекрасно находили свой номер в гостинице,

а также и номер, где остановились знакомые, не осознавая, что двузначное

число, обозначающее нужный номер, членится на элементы, имеющие строгое

соответствие элементам, на которые членится значение этого знака. Вполне

можно себе представить, что какой-нибудь служащий гостиницы, владеющий всем

кодом обозначения номеров, воспринимает означающие соответствующих знаков

целиком, и просто помнит, к какому именно номеру данное обозначение

относится.

Очевидно можно «понимать» некоторые сигналы, передаваемые посредством

звуковой разновидности азбуки Морзе, например, сигнал бедствия, воспринимая

соответствующий сигнал целиком, т. е. не производя членение этого сигнала

на три знака, означаемыми которых являются лат. S, О и S.

Можно полагать вместе с X. Метцем [61], что мысленные классификации,

предполагаемые пользованием кодом децимальной системы, производятся

различно разными представителями данной социальной группы. Вполне вероятно,

что необразованные члены общества воспринимают означающее /12/, а также и

означаемое '12' как неразложимое целое (другими словами, все знаки этой

системы, которыми им приходится пользоваться, являются для них тем же, чем

в устной разновидности русского языка является знак сорок, а в римской

системе, использующей графическую субстанцию, знаки L, С, М) — отсюда

трудности обращения с очень большими числами, которые им «ничего не

говорят», в то время как для более образованных членов общества семиотема

12 является комбинацией знаков /2/, /1—/, /0— —/, 0— — —/и т. д.

В этих случаях, таким образом, только владение механизмом функции —

имеющим отношение к уровню полных знаков, является социализованным, т. е.

обязательным для всех участников коммуникации, а использование механизмов

экономии, имеющих отношение к низшим уровням знакового уровня, т. е. к

уровню частичных знаков, или единиц первого членения, а также к фигурам, т.

е. к единицам незнакового уровня или единицам второго членения — является

факультативным и индивидуальным.

Однако в приведенных примерах речь шла о кодах, в которых число всех

сообщений является конечным и сравнительно небольшим, о кодах с

фиксированным числом сообщений, по терминологии Н. И. Жинкина, (см. [10]),

т. е. о кодах, не исключающих возможности для тех, кто ими пользуется,

запомнить все семиотемы и оперировать непосредственно ими. Но как только мы

обращаемся к сложным кодам типа естественных языков, в которых число

возможных семиотем (высказываний) является не только очень большим, но

практически бесконечным — уже нельзя предполагать, что те, кто пользуется

этим кодом, имеют какую бы то ни было возможность запомнить целые

высказывания и в каждом необходимом случае просто выбирать из

инвентаря высказываний подходящий к данному случаю полный знак. Наличие

частичных знаков в таких системах не относится только к факультативному

механизму экономии, а имеет самое непосредственное отношение к механизму

функции. Совершенно справедливым является поэтому утверждение, что члены

определенного языкового коллектива могут понимать друг друга только при

наличии взаимного согласия относительно слов, а не только относительно

целых высказываний; впрочем, их предварительное согласие относительно целых

высказываний, строго говоря, просто невозможно: число возможных

высказываний практически бесконечно, так что одинаковое понимание

высказываний имеет место так сказать не непосредственно, а лишь в

результате предварительного согласия, одинакового понимания слов. Вот

почему лексикон языка, т. е. инвентарь именно частичных знаков (а не трудно

вообразимый инвентарь высказываний) является социальным фактом, статус

которого в качестве вполне определенного объекта живо ощущается говорящими,

как об этом свидетельствует наличие словарей, различные споры о словах,

определения слов, апелляции к норме и т. д. [61].

Наличие «гипосемиотематического» уровня, т. е. уровня низшего по

сравнению с уровнем полных знаков, которое не является только фактом

экономии, но оказывается неотделимым от функционального механизма, т. е.

является необходимым условием овладения кодом, характеризует, кроме

естественных языков, и систему десятиричного исчисления. Действительно,

успешное функционирование этой системы обеспечивается социальным согласием

на уровне цифр и порядков («единицы», «десятки», «сотни» и т. д.), а не на

уровне чисел. Числа, количество которых бесконечно, не могут быть

непосредственным предметом социального согласия, не могут быть

кодифицированы — если не говорить о такой возможности в отношении

небольшого количества наименее сложных и наиболее употребительных чисел.

«Уметь считать (т. е. знать соответствующий код) — означает уметь считать

до бесконечности. Это умение обеспечивается владением системой, состоящей

из инвентаря конечного числа элементов, а именно из 10 цифр и определенного

правила порядка (которое повторяется до бесконечности в своем приложении,

но которое является единственным по своей формулировке)» [61].

Членение семиотем децимальной системы на частичные знаки, которое

ведет к весьма существенной экономии, не имеет в то же время характера

чистой экономии (не относится только к механизму экономии, не имеющему

ничего общего с самой функцией кода), как утверждает Прието. В этом состоит

сходство между этой системой и естественными языками, сходство,

обусловленное общей особенностью этих двух кодов, а именно принципиальной

неограниченностью количества сообщений, передачу которых они

предусматривают.

Однако язык представляет собой значительно более сложное образование,

чем натуральный ряд чисел. Эта последняя система имеет дело с совершенно

однородными сущностями, между которыми имеется только количественное

различие — в то время как ситуации, являющиеся предметом сообщения

естественного языка, бесконечно разнообразны. К тому же система счета

допускает сколь угодно большую — собственно, бесконечную протяженность

полного знака, так как ввиду специфической функции этой системы пределы

усложненности структуры единицы оказываются независимыми от объема

оперативной памяти человека (см. например, [19], где исследуется влияние

оперативной памяти человека на синтагматическую структуру единиц различных

знаковых систем в зависимости от выполняемой ими функции). Именно поэтому

система исчисления может довольствоваться очень ограниченным инвентарем

частичных знаков (цифр), сколь угодно сложные комбинации которых образуют

бесконечный ряд полных знаков.

Напротив, в естественном языке, где «сказывается цейтнот, характерный

в особенности для устной формы общения» [19, 50], синтагматическая

сложность высказывания не должна превышать некоторого максимума, строго

обусловленного объемом оперативной памяти человека [20; 79]. Ограниченная

протяженность каждого из бесконечно большого числа возможных языковых

высказываний является объяснением достаточно большого количества частичных

знаков, из которых строятся высказывания, т. е. имеющихся в словаре каждого

языка слов. Это обстоятельство делает целесообразным использование принципа

экономии и на гипосемиотематическом уровне, т. в. на уровне,

непосредственно предшествующем уровню полных знаков.

Здесь экономия проявляется в том, что не только семиотемы

(«предложения»), но и автономные конституенты предложения (знаки-

наименования, «слова») обычно представляют собой синтагматическую

структуру, состоящую из знаков меньшей степени сложности («лексических» и

«грамматических морфем»). Как отмечалось выше, способ нерасчлененного

выражения лексического и грамматического значений (как, например, в русском

человек — люди или брать — ваять) увеличил бы в несколько раз и без того

огромное число имеющихся в каждом языковом коде лексических морфем.

Соответствие построения автономных конституентов предложения, т. е. слов,

из лексических и грамматических морфем принципу экономии было убедительно

доказано Мартине [15, 462— 463; 59, 42].

Все, что было сказано говорит о том, что наличие двух уровней

структурации и нескольких уровней интеграции в естественном языке,

действительно является важнейшей типологической характеристикой языка как

знаковой системы — не потому, что эти особенности отсутствуют в других

знаковых системах, но потому, что они являются самым непосредственным

следствием принципиальной безграничности ноэтического поля языка, т. е.

свойства, которое делает язык действительно уникальным явлением среди всех

сопоставимых с ним объектов. Именно поэтому многоуровневая организация

языка является неотъемлемым и существенным его качеством, отличая язык от

тех знаковых систем, в которых аналогичные особенности относятся лишь к

факультативному механизму экономии.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Э. Бенвенист. Уровни лингвистического анализа. — В сб.: «Новое в

лингвистике», вып. 4. М., 1965.

2. Т. В. Булыгина. Особенности структурной организации языка как знаковой

системы и методы ее исследования.—В сб.: «Материалы к конференции «Язык

как знаковая система особого рода»». М., 1967.

3. Т. В. Булыгина. Пражская лингвистическая школа. — В кн.: «Основные

направления структурализма». М., 1964.

4. К. Бюлер. Теория языка. В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания

XIX—XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

5. И. Ф. Вардуль. К вопросу о собственно лингвистическом подходе к языку.—

В сб.: «Материалы конференции «Язык как знаковая система особого рода»».

М., 1967.

6. И. Вaxeк. К проблеме письменного языка. — В кн.: «Пражский

лингвистический кружок». М., 1967.

7. В. Г. Гак. О двух типах знаков в языке (высказывание и слово). — В сб.:

«Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М.,

1967.

8. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в лингвистике»,

вып. 1. М., 1960.

9. О. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958.

10. Н. И. Жинкин. Четыре коммуникативные системы и четыре языка. — В сб.:

«Теоретические проблемы прикладной лингвистики». М., 1965.

11. Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами передачи и

хранения информации. — В сб.: «Прикладная лингвистика и машинный

перевод». Киев, 1962.

12. М. М. Ланглебен. Музыка и естественный язык. — В сб.: «Shmeiwtik»»

(Летняя школа по вторичным моделирующим системам. Тезисы. Доклады), 3.

Тарту, 1968.

13. В. Мартека. Бионика. М., 1967.

14. А. Мартине. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. — В

сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

15. А. Мартине. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингвистике»,

вып. 3. М., 1963.

16. В. В. Мартынов. Кибернетика. Семиотика. Лингвистика. Минск, 1965.

17. В. Матезиус. О системном грамматическом анализе. — В кн.: «Пражский

лингвистический кружок». М., 1967.

18. В. А. Москович. Глубина и длина слов в естественных языках. — ВЯ, 1967,

№6.

19. В. А. Москович. О пределах усложненности структуры единиц различных

знаковых систем. — В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая

система особого рода»». М., 1967.

20. Е. В. Падучева. О связях глубины по Ингве со структурой дерева

подчинении. «Научно-техническая информация», 1966, №6.

21. P. В.Пазухин. О месте языка в семиологической классификации. — ВЯ,

1968, №3.

22. М. В. Панов. Русская фонетика. М., 1967.

23. Е. Д. Поливанов. Введение в языкознание для востоковедных вузов. М.,

1928.

24. Э. Сепир. Язык. М., 1933.

25. В. Н. Топоров. [Рец]. R. Jakobson. Shifters, verbal categories and

Russian verb. — В сб.: «Структурно-типологические исследования». М.,

1962.

26. П. А. Флоренский. Обратная перспектива. — В сб.: «Shmeiwtik»» («Труды

по знаковым системам», 3). Тарту, 1967.

27. Р. Якобсон. Значение лингвистических универсалий для языкознания. — В

кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX веков в очерках и

извлечениях, ч. II. М., 1965.

28. P. Якобсон, М. Халле. Фонология и ее отношение к фонетике. — В сб.:

«Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.

29. Сh. Bally. Qu'est-ce qu'un signe? «Journal de Psychologie», 1939,

XXXVI.

30. М. С. Вateson. Linguistics in the semiotic frame. «Linguistics», 1968,

№39.

31. Е. Вenvenistе. Communication animale et langage humain. — В кн.: E.

Benveniste. Prollиmes de linguistique gйnйrale. Paris, 1966.

32. Е. Вenvenistе. La nature des pronoms. Там же.

33. Б. Benveniste. Le langage et l'expйrience humaine. «Diogиne», 1965,

№51.

34. R. L. Вirdwhistell. Introduction to kinesics. Lousville, 1952.

35. К. Вьhler. Sprachtheorie. Jena, 1934.

36. А. Вurks. Icon, index and symbol. «Philosophy and Phenomenological

Research», 1949, v. 9, №4.

37. Е. Вuissens. La communication et l'articulation linguistiaue.

Bruxelles, 1967.

38. W. Е. Сollinson. Indication. A study of demonstratives, articles and

other «indicaters». Language Monograph. XVII. Baltimore, 1937.

39. Sir Allan H. Gardiner. De Saussure's analysis of the signe

linguistique. «Acta Linguistica», 1944, v. 4, №1—3.

40. P. L. Garvin. The definitional model of language. — В кн.: Natural

Language and the Computer. 1963.

41. P. L. Garvin. On linguistic method. The Hague, 1964.

42. G. G. Granger. Logique, langage et communication. — В сб.: «Hommage а

Backelard». Paris, 1957.

43. J. Greenberg. Some universals of grammar with particular reference to

the order of meaningful elements. — В сб.: «Universals of

Language».Cambridge (Mass.), 1966.

44. Е. Т. Hall. The silent language. N. Y., 1959.

45. R. Harweg. Language and music — An immanent and sign theoretic

approach. Some preliminary remarks. «Foundations of Language», 1968, v.

4, №3.

46. Ch. Hockett. The problem of universals in language. — «Universals of

Language». Cambridge (Mass.), 1966.

47. Ch. Hockett. Logical considerations in the study of animal

communication. — W. E. Lanyon and W. N. Tavolga. (eds.) Animal sounds and

communication («Publication №7 of the American Institute of Biological

Sciences»). Washington, 1960.

48. R. Jakobson. A la recherche de l'essence du langage. «Diogиne», 1965,

№51.

49. R. Jakobson. The cardinal dichotomy of language. — «Language: An

inquiry into its meaning and function». N. Y., 1957.

50. R. Jakobson. Shifters, verbal categories and the Russian verb. Harvard,

1957.

51. S. Кarcevski. Introduction б l'йtude de l'interjection. «Cahiers

Ferdinand de Saussure», 1941, №1.

52. R. Karnap. Einfьhrung in die symbolishe Logik, Bd. I. Vienna, 1954.

53. E. Коschmieder. Die noetischen Gnindlagen der Syntax. — В кн.: E.

Koschmieder. Beitrдge zur allgemeinen Syntax. Heidelberg, 1965.

54. E. Koschmieder. Aus den Beziehungen von Sprache und Logik. Там же.

55. E. Koschmieder. Das Gemeinte. Там же.

56. E. Koschmieder. Die Sprache und Geist. Там же.

57. A. Martinet. Arbitraire linguistique et double articulation. «Cahiera

Ferdinand de Saussure», 1957, №15.

58. A. Martinet. La double articulation linguistique. — TCLC, 1949 v. 5.

59. A. Martinet. A functional view of language. Oxford, 1962.

60. A. Martinet. Rйflexions sur la phrase. — В сб.: «Language and Society».

Copenhagen, 1961.

61. Chr. Metz. Remarque sur le mot et sur le chiffre. «La Linguistique»,

1967, №2.

62. Т. Milewski. Jкzykoznawstwo. Warszawa, 1965.

63. G. A. Miller. Langage et communication. Paris, 1956.

64. G. Mounin. Dйfinitions rйcentes du Langage. «Diogиne», 1960, №31.

65. G. Mounin. Les systиmes de communication non linguistiques et leur

place dans la vie du XX-e siecle. — BSLP, v. 54, 1959.

66. Ch. Morris. Signs, language and behaviour. N. Y., 1946.

67. A. Nehring. Sprachzeichen und Sprechakte. Heidelberg, 1963.

68. L. Prietо. Messages et signaux. Paris, 1964.

69. L. Prietо. Principes de noologie. The Hague, 1964.

70. A. Schaff. Szkice z filosofii jкzyka. Warszawa, 1967.

71. A. Schaff. Specific features of the verbal sign. — В сб.: «To honor

Roman Jakobson». The Hague-Paris, 1967.

72. Т. A. Sebeok. The informational model of language. — В кн.: «Natural

Language and the Computer», 1963.

73. Т. A. Sebeok. On chemical signs. — В сб.: «To honor Roman Jakobson», v.

III. The Hague-Paris, 1967.

74. Chr. Sшrensen. Word-classes in Modern English with special reference to

proper names with an introductory theory of grammar, meaning and

reference. Copenhagen, 1958.

75. G. L. Trager. Paralanguage: A first approximation. «Studies in

Linguistics», 1958, v. 13.

76. В. Trnka. On the linguistic sign and the multilevel organization of

language. — TLP, 1. 1964.

77. H. Uldall. Speech and writing. — RiL, II.

78. J. Vachek. Some remarks on writing and phonetic transcription. — Rih,

II.

79. V. H. Yngve. A model and a hypothesis of language structure.

«Proceedings of the American philosophical society», I960, 104, 5.

СПЕЦИФИКА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

(в связи с закономерностями развития языка)

Специфические свойства языка как семиотической системы создаются не

только благодаря его особой роли в обществе, его непосредственной связи с

мышлением, сознанием, эмоциями, эстетическими вкусами и деятельностью

человека, но также вследствие того, что развитие языка, непрерывное и

стихийное, не поддающееся контролю и планированию, загадочное и

неравномерное, постоянно меняет в языке распределение семиотических

связей. Новые функциональные отношения накладываются на старые,

сосуществуют с ними или постепенно их изживают. Оценивая эволюцию языка с

точки зрения знаковой теории, Ф. де Соссюр подчеркивал, что «каковы бы то

ни были факторы изменяемости, действуют ли они изолированно или

комбинированно, они всегда приводят к сдвигу отношений между означающими и

означаемыми» (курсив Соссюра), и далее: «Неизбежность подобных смещений

усугубляется и предопределяется тем, что язык по природе своей бессилен

обороняться против факторов, постоянно передвигающих взаимоотношениями

означаемого и означающего знака» [8, 84].

Уже Соссюр, таким образом, вполне определенно отметил неотвратимое

влияние фактора развития на семиотическую характеристику языка. Посмотрим

более конкретно, какие черты языка как знаковой системы возникают под этим

воздействием, насколько они универсальны и как они соотносятся с методикой

лингвистического анализа.

НАЛИЧИЕ В ЯЗЫКЕ ПРОМЕЖУТОЧНЫХ ОБРАЗОВАНИЙ

Как всякий организм, язык, эволюционируя, остается функционально

тождественным самому себе. В этом отношении его уместно противопоставить

семиотике искусств. Смена выразительных средств в искусстве может

происходить в иных случаях резко и решительно, так что члены общества

перестают понимать его язык. Появление новых течений в живописи и поэзии

нередко обрывает коммуникацию между художником и зрителем, поэтом и

слушателем до тех пор, пока аудитория не научится соотносить знак с

явлением. Еще и сейчас широкая публика не принимает язык Пикассо и Леже,

Врубеля и Сарьяна. Это, однако, вызывает лишь споры в выставочных залах, но

не нарушает нормальной жизни общества, не ведет его к краху, подобному

тому, который, согласно преданию, последовал за строительством вавилонской

башни. Резкое и внезапное изменение системы языковых знаков невозможно.

Язык развивается исподволь, шаг за шагом, медленно и едва заметно для

общества перестраивая свою структуру (см. подробнее гл. «Язык как

исторически развивающееся явление»). Заменяя одни выразительные средства

другими, он не перестает в то же время выполнять роль основного средства

коммуникации. Постепенность развития языка при непрерывности исполнения им

коммуникативной функции, более того, прочная связанность этих явлений (язык

развивается только в процессе коммуникации), ведет к тому, что в каждом

синхронном состоянии языка присутствует большое количество единиц и

категорий, лишь частично изменивших свое качество, находящихся в процессе

преобразования. Наличие переходных, промежуточных элементов резко

отличает язык от искусственно созданных семиотических систем.

Новые конструкции, единицы и категории языка берут свое начало в

старых и качественно иных образованиях. Так, словосочетания нередко

преобразуются в сложные слова (ср. умалишенный, местожительство,

сногсшибательный), компоненты сложных слов могут превращаться в суффиксы

(ср. нем. -schaft, -heit, -keit, -tum, -lich, -bar, англ. -ful, -less,

русск, -вод, -вед), знаменательные слова часто становятся служебными (ср.

ввиду, несмотря, благодаря, пусть, бы, хотя). Все эти явления иллюстрируют

процесс «понижения ранга» лингвистических единиц; от словосочетания к

слову, от основы слова к аффиксу, от полнозначного слова к служебному.

Иногда приходится наблюдать обратный этому процесс «повышения» уровня

единицы. Так, в русском языке (как, впрочем, и в ряде других европейских

языков) элементы сложных слов типа фото, радио, авто, метро, кино и т. п.

постепенно обрели статус слова. Таким образом, в языке постоянно происходит

кругооборот структурных единиц языка, породивший в свое время идею о

цикличности языкового развития.

Эволюция синтаксического строя языка также происходит путем нарушения

баланса между формой и функцией. Существующие синтаксические модели

постепенно начинают втягиваться в новую для них орбиту, выражать иное

содержание. Так, в романских языках указательные конструкции стали широко

применяться в целях эмфазы. Ср. фр. Le риre me l'a dit 'Отец мне это

сказал' и C'est le риre qui me l'а dit. 'Именно отец сказал мне об этом'.

Язык, в отличие от прочих знаковых систем, является самопорождающим

организмом, который из себя же самого создает свою новую структуру. В

каждую эпоху его существования в нем присутствует множество образований, не

подводимых с точностью ни под одну из его структурных категорий. Хорошо

известны длительные споры о том, следует ли считать английские конструкции

типа stone wall, cannon ball сложными словами или словосочетаниями,

являются ли элементы типа англ. for, on, up в положении после глагола (ср.

look for, go on, get up) наречиями или послелогами, а сами эти конструкции

— производными словами или устойчивыми словосочетаниями. Германисты ведут

долгую полемику о том, относятся ли к разряду морфем элементы cran- в

cranberry, -ceive и -fer в receive, conceive, refer, transfer, нужно ли

считать компонентами сложных слов (т. е. основами), аффиксами или

полуаффиксами немецкие элементы -mann (Seemann),-zeug (Spielzeug), -stoff

(Rohstoff), -stьck (Werkstьck), -mut (Hochmut), -lebre (Sprachlehre), ober-

(Oberkellner), unter- (Untergruppe). Промежуточный характер (между словом и

морфемой) имеют вспомогательные элементы в так называемых аналитических

формах слов (ср. русск. я буду работать, он стал слушать, англ. he has

done, фр. j'ai lu, исп. уо he dicho и т. д.). Переходное качество

(между морфемой и служебным словом) имеет английский элемент 's (саксонская

форма генитива), постепенно превращающийся в послеложный оформитель

именной группы (ср. the king of England's hat). Множество переходных

категорий возникает в процессе прономинализации, захватывающем не только

полнозначные слова (ср. русск. один, человек, вещь, дело, штука, фр. on,

исп. uno) и словосочетания (фр. quelqu'on, chaqu'on, исп. nosotros,

vosotros, usted usнa), но и придаточные предложения (ср. русск. кто-нибудь,

кто хочешь, кто бы то ни было, исп. quienquiera, cualquiera). Не вполне

ясен статус инфинитива (подлежащее или дополнение) в предложениях типа

Невозможно решить эту задачу.

Подобных примеров можно привести величайшее множество, но каждый, кто

работает над материалом конкретных языков, и без этого хорошо знает, сколь

многочисленны и разнообразны сосуществующие в языке промежуточные единицы и

категории. Трудности, связанные с их описанием, привели к тому, что в

последнее время стала популярна мысль о целесообразности отказа от

«прокрустова ложа» жесткой и бескомпромиссной схемы и предпочтения метода

количественных оценок, согласно которому каждое языковое явление должно

определяться по месту, занимаемому им на шкале постепенных переходов [11;

13, 259; 15]. Подобный подход к материалу желателен в диахроническом

исследовании при наблюдении над процессом накапливания в языке новых черт и

отмирания старых. Вместе с тем создание описательных грамматик предполагает

достаточно четкую систематизацию материала, при которой нельзя уклониться

от проведения классификационных границ, даже если они окажутся зыбкими и

условными. Проблема критериев разграничения не может быть снята применением

скользящих классификаций, проводимых то по одному, то по другому признаку.

Поэтому оценка промежуточных, переходных образований относится к собственно

лингвистической проблематике, излишней в анализе знаковых систем, не

развивающихся самопроизвольно. И тем не менее общая идея, на которую

опирается лингвист в своих оценках, определяется, как будет показано ниже,

именно семиотическим (функциональным) подходом к языку.

НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ СООТВЕТСТВИЯ ФОРМАЛЬНО-ГРАММАТИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ ЕДИНИЦ

ЯЗЫКА ИХ ФУНКЦИОНАЛЬНОМУ ТИПУ

Хотя промежуточные образования располагаются между самыми различными

классами единиц, можно говорить об общей для всех них коллизии, состоящей в

утрате соответствия между формой и содержанием, между функцией и

структурным типом. Причина появления промежуточных образований заключается

не только в постепенности языковой эволюции, но и в том, что форма и

функция языковых элементов изменяются с разной скоростью. Устойчивость

грамматической структуры сильнее, чем устойчивость грамматической функции,

вследствие чего функциональные преобразования происходят обычно быстрее,

чем изменения формальные. Язык, по замечанию О. Мандельштама, «одновременно

и скороход и черепаха» (О. Мандельштам. О природе слова. Харьков, 1922,

стр. 7). Таким образом, одной из постоянных характеристик естественных

языков является присутствие в них сдвигов между формой и функцией

структурных элементов. Так, идиоматизуясь, словосочетание становится

функциональным эквивалентом слова. Однако оно продолжает члениться на

грамматически раздельные слова. Такие названия цветов, как анютины глазки,

кукушкины слезки, львиный зев и куриная слепота ничем функционально не

отличаются от таких названий растений, как подсолнечник, подорожник,

столетник и одуванчик. Но морфологическая структура первых остается

неслитной, двучленной.

Сохранение прежней структуры связано не только с естественным

сопротивлением языковой формы, но и с сознательным воздействием общества,

следящего за сохранением стабильной формы гораздо строже, чем за

сохранением стабильного значения. В русском языке, например, имена и

отчества людей, двойные топонимы, единые в функциональном отношении, часто

претерпевают в устной речи и морфологическое слияние. Говорят «сказал Иван-

Иванычу», «советовался с Пал-Палычем» и пр. Однако такое употребление почти

не проникает в письменную форму литературного языка и не закрепляется

нормативно. В устном разговоре соответствие формы и функции могло бы быть

достигнуто легко и естественно. М. И. Цветаева рассказывает, что, не зная в

детстве отдельных значений слов, входящих в состав сочетания памятник

Пушкину, она употребляла его слитно как название одного предмета. «Памятник

Пушкина был не памятник Пушкина (родит. падеж), а просто Памятник-Пушкина в

одно слово, с одинаково непонятными и порознь несуществующими памятники

Пушкина». Поэтому казалось естественным говорить «у Памятник-Пушкина», «к

Памятник-Пушкину», «сын Памятник-Пушкина» (М. Цветаева. Мой Пушкин. М.,

1967, стр. 37).

Изменение функции языкового знака в конце концов может привести и к

изменению его формальной структуры. Так, став показателем буд. вр. всп.

глагол habзre в большинстве романских языков превратился в грамматическую

морфему в составе глагола. Ср. фр. jе fermerai, ит. parlerу, исп. hablarй.

В иных случаях такого структурного сдвига не происходит совсем.

Превратившись в показатель перфектности, habзre не был поглощен

спрягаемым глаголом и сохранил свою формальную отдельность,

отчлененность. Ср. фр. j'ai lu, исп. he leнdo, ит. ho letto. В

грамматическом строе этих языков появился новый структурный тип единиц,

функционально адекватный сосуществующему с ним флективному типу слов. Это

дало повод говорить о нефлективной морфологии.

Таким образом, в языке могут сосуществовать разные по своей структуре

формальные классы единиц, соотносимые с одним функциональным типом. Это

свойство, возникающее в ходе перестройки языковых систем, отсутствует в

искусственно созданных кодах.

Грамматическая характеристика единиц языка, как можно было убедиться,

не сразу приходит или совсем не приходит в соответствие с развившейся у них

новой структурной функцией. Это вызывает необходимость моделирования

промежуточных единиц, в определение которых вводится признак

функционального сдвига. Так, идиомы обычно квалифицируются как единицы,

эквивалентные слову по значению и подобные словосочетанию по своему

речевому «поведению». Аналитические формы слова определяются как единицы

функционально равнозначные морфологической словоформе, но сохранившие

раздельность оформления. Хотя в определении подобных единиц присутствует

указание на их двойственность, их функциональной стороне придается большее

значение, чем их формальным чертам. Поэтому их принято относить к тому

разделу грамматики, в котором изучается данный тип функции, а не данный тип

формы: идиомы изучаются в лексике (а не в синтаксисе), а аналитические

формы слова — в морфологии.

Так же решается вопрос и об отдельных, разрозненных единицах,

испытавших функциональный сдвиг. То, что падежные формы типа русск. шагом,

утром, порой, разом, и т. п. приобрели адвербальное значение, служит

основанием для их отнесения к классу наречий, несмотря на формальную

тождественность творительному падежу соответствующих существительных. Если

в испанских образованиях cualqniera 'кто-нибудь', 'какой-нибудь' и

quienquiera 'кто-нибудь' возобладало значение неопределенности и компонент

quiera перестал соотноситься по смыслу с глаголом querer 'хотеть', то это

дает повод считать приведенные образования неопределенными местоимениями,

несмотря на то, что показатель множественного числа присоединяется в них к

первому компоненту, вклиниваясь внутрь слова: quienesquiera, cualesquiera.

Поскольку знаковая функция языка в процессе коммуникации (т. е. отнесения

единиц языка к элементам опыта, денотатам) непосредственно регулируется

означаемым знака, а не его означающим, можно полагать, что функциональные

критерии больше соответствуют семиотическому подходу к языку и в этом

смысле являются более структурными. Признаки формы существенны постольку,

поскольку они позволяют судить об изменении функции.

ОТСУТСТВИЕ ПОСТОЯННОГО СООТВЕТСТВИЯ МЕЖДУ ТИПОМ

ОЗНАЧАЮЩЕГО И ТИПОМ ОЗНАЧАЕМОГО

В предшествующем разделе говорилось о соответствии функционального

содержания единиц их грамматическому типу. Ниже пойдет речь о соотношении

функциональных классов единиц с манифестирующими их звуковыми элементами.

В искусственных знаковых системах обычно строго соблюдается

соотнесенность определенного типа значения и определенного типа формы. В

системе алфавитов (например, во французском алфавите) надстрочный знак,

выражающий дополнительную характеристику звука, не может иметь значения

отдельного звука. В арабской письменности диакритический знак обозначает

огласовку и не может соответствовать согласному. Знак препинания указывает

на интонацию, расположение пауз, коммуникативное задание (например,

вопрос), но никогда не прочитывается как отдельный фонетический сегмент. В

этих системах обозначения некоторые типы означаемого соотносимы с

некоторыми типами означающего. Поэтому определение структурного класса

единиц в терминах значения может быть перекодировано в определение, данное

в терминах формы. В естественных языках столь строгое соответствие формы и

функции не прослеживается, хотя и в них существует иерархическая система

единиц содержания и выражения.

В большинстве естественных языков в плане выражения может быть выделен

следующий ряд единиц, данный по восходящей линии: фон, или звукотип, в

котором слиты акустические черты, благодаря симультанности произношения,

слог, объединяющий фоны выдыхательным толчком, фонетическое слово,

группирующее слоги под одним ударением, речевой такт, объединяющий

фонетические слова при помощи делимитативных пауз и, наконец, фонетическая

фраза, суммирующая такты единством интонации. Эта система фонетических

единиц видоизменяется в языках разных типов. Так, например, в современном

французском языке фонетическое слово обычно совпадает с тактом, ибо в одном

такте может присутствовать только одно речевое ударение.

Ранг каждой единицы зависит не столько от ее сегментного состава,

сколько от тех дополнительных суперсегментных признаков, которые на нее

накладываются. Один и тот же сегмент легко меняет свое качество в

зависимости от того, какие просодические черты ему сопутствуют. Например,

рад будет слогом в па-рад, фонетическим словом в Мальчик рад и фонетической

фразой в Рад! Постепенно повышая свой уровень, сегмент аккумулирует все

больше просодических признаков, но его «порядковый номер» определяется

только одной чертой — высшим суперсегментным «знаком отличия». В

фонетической форме латинского предложения I! 'Иди', сегментный состав

которого ограничен одним гласным фоном, присутствуют черты симультанности,

выдыхательного толчка, ударения, фланговых пауз и законченной интонации. Но

из них только, последний признак — интонация — существен для выяснения

места I! в иерархическом ряду фонетических единиц: сегмент I! имеет статус

фонетической фразы и должен соотноситься в потоке речи с другими фразами (а

не фонами или тактами). Иными словами, этот сегмент выявится на первом же

этапе членения речевого потока по фонетическим признакам.

С приведенной системой фонетических единиц соединяется иерархическая

система функциональных (грамматических) элементов. В процессе

взаимодействия этих систем формируются релевантные черты каждой из них. Те

признаки и единицы каждой системы, которые получают выход в противоположный

план, влияя на его структуру, приобретают соответственно фонологический и

семемный статус.

При соединении двух иерархических систем оказывается, что «порядковый

номер» единиц, образующих знаковую функцию (т. е. создающих означаемое и

означающее знака), не совпадает. Фонема, т. е. минимальная симультанная

единица плана выражения, редко соотносится с отдельным означаемым, т. е.

мельчайшей симультанной единицей плана содержания. Это несовпадение

определяет большую глубину членимости означающих знака, чем его означаемых.

Если означающие знаков допускают членение на симультанные единицы — фонемы

(resp. звукотипы), разложимые в свою очередь на дифференциальные признаки

(resp. акустические черты), то означаемые знаков, будучи сами симультанными

единицами, делятся только на компоненты значения. Большая членимость

означающих знака, а следовательно и большая роль принципа комбинирования

для различения означающих, сравнительно с означаемыми, обеспечивает

экономность языковой знаковой системы, возможность выражения в языке

неисчерпаемого количества значений при помощи конечного числа предельных

составляющих. Следствием этой особенности естественных языков является

несоотнесенность в знаке основных единиц системы выражения и системы

содержания (см. подробнее раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми

системами иных типов»).

Можно было бы предположить, однако, что единицы системы выражения и

системы содержания соотносятся со сдвигом на один ранг, т. е. означаемое

простого знака, назовем его семемой, выражается следующей по уровню

фонетической единицей — слогом. Для языков изолирующего типа такая

соотнесенность действительно имеет место. В языках флективных этого

совмещения нет (слог в принципе не соотносится с морфемой), но оно обычно

реализуется для фонетического слова, более или менее точно совпадающего со

словом грамматическим. Таким образом, степень соответствия

фонетических единиц единицам грамматическим в значительной степени зависит

от типа языка. В целом можно констатировать, что в том или другом пункте

иерархия фонетических единиц не совпадает в знаке с иерархией единиц

функциональных: морфема не совпадает со слогом, фонетическое слово с

грамматическим, такт со словосочетанием (resp. синтагмой), фонетическая

фраза с грамматическим предложением. Впрочем, границы фразы, как

фонетической единицы, характеризуемой единством интонации,— и это

чрезвычайно важно для организации естественных языков — всегда совмещены с

границами высказывания (resp. сообщения) как актуализованной (соотнесенной

с действительностью, денотатом) единицы коммуникации. При этом

суперсегментный признак фразы — ее интонация — выражает грамматический (т.

е. также дополнительный, сопутствующий) признак высказывания — его

актуализованность, соотнесенность с ситуацией, коммуникативность.

Несоответствие между функциональным и формальным (фонетическим) рангом

сторон знака особенно велико в языках флективных. В ходе развития этих

последних каждая из сторон знака часто и беспрепятственно изменяет свой

тип. Однородные функции (например, значение времени, падежа и под.) могут

соотноситься с разнообразными по своему фонетическому характеру

означающими. Разрыв в «порядковом номере» функциональных и фонетических

единиц, образующих стороны знака, бывает большим или меньшим не только в

зависимости от типа языка, но и в зависимости от типа знака (его функции).

Он особенно велик у знаков, выражающих грамматическое значение флективного

слова. Возьмем несколько примеров из английского языка. Несмотря на то, что

английский язык обладает чрезвычайно простой и регулярной морфологией,

грамматическое значение слова выражается в нем весьма различными

фонетическими элементами. Оно может иметь в качестве своего означающего и

дифференциальный признак фонемы (ср. bend — bent, advise — advice), и

отдельную фонему (ср. boy — boy-s), и ряд фонем (ср. ох — ox-en), и слог

(ср. do — do-ing), и чередование фонем (ср. foot — feet, mouse — mice), и

нулевые показатели (ср. deer — deer-ш), и перенос ударения (ср. 'present —

pre'sent), и всевозможные комбинации перечисленных явлений (ср. child —

children, think — thought). Все названные способы свободно сосуществуют в

одной системе. В знаке, выражающем грамматическое значение флективного

слова, создается максимальное перечисление нитей иерархических связей между

единицами языковых планов, наибольшая дисгармония между иерархическим

статусом единиц, образующих его стороны.

Сдвиги в уровне означающих и означаемых знака, присутствующие, по-

видимому, в любом развивающемся языке, различны в языках разных типов и в

разных точках языковых систем. Эти смещения постепенно идут на убыль по

направлению к высказыванию, которое всегда совпадает с максимальной

фонетической единицей — фразой.

Не углубляясь в те методические выводы, которые следуют из приведенной

особенности естественных языков, отметим лишь, что большее или меньшее

несоответствие типа функции типу формы знака неизбежно приводит к большей

или меньшей непоследовательности в определении структурных единиц. В

определениях одних единиц языка указание на форму вообще отсутствует. Так,

в определении морфемы флективных языков совсем не вводится фонетический

признак (т. е. указание на соответствие морфемы целостной фонетической

единице). В определении других структурных единиц фонетический признак

имеет второстепенный характер (например, в определении слова). Наконец, в

определении третьих единиц этот признак играет очень существенную роль

(так, указание на интонационную законченность высказывания позволяет

однозначно выделить единицы этого типа из потока речи).

АВТОНОМНОСТЬ РАЗВИТИЯ ПЛАНА СОДЕРЖАНИЯ И ПЛАНА ВЫРАЖЕНИЯ. ЗНАК И

ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ ЕДИНИЦЫ ЯЗЫКА

Наблюдение над закономерностями изменения языковых планов

обнаруживает, что лингвистические знаки лишены возможности самостоятельного

развития, а эволюционируют только в речи, в рамках более крупных

образований, в конечном счете внутри высказывания, как актуализованной

(соотнесенной с ситуацией) единицы. В этом состоит одно из существенных

отличий языка от статических знаковых систем. Трудно себе представить,

чтобы огни светофора, знаки ОРУДа, морская или иная сигнализация меняли

свое значение или форму непосредственно в процессе их применения. В языке

же, напротив, все изменения происходят только при его реализации. Поэтому

речевая позиция элементов обоих планов имеет в этом процессе первейшее

значение.

Если, функционируя, означающие знака ведут себя как отдельные единицы,

вступающие между собой во всевозможные комбинации, то в ходе звуковой

эволюции изменению подвергаются не означающие, а их части — фонемы и группы

фонем, попавшие в ту или другую речевую позицию. «Единицы функционирования»

и «единицы развития» в языке не совпадают. «Единицами развития» для плана

выражения являются элементы обычно меньшей протяженности, чем означающее

знака. В морфеме друг варьируется конечный согласный (друж-ок, друзь-я), в

корневой морфеме бр-ать — бер-у — на-бор изменяется гласный. Внутри

первоначально единого означающего появились различия, не связанные с

изменением его значения и в этом смысле излишние, ненужные. В плане

содержания развитию подвергаются элементы, нередко соответствующие ряду

означающих: значения слов, словосочетаний и даже предложений. В таких

словах как спасибо, благодарить, безумный, столпотворение, в таких

сочетаниях, как натянуть нос, китайская грамота и т. п. в новом означаемом

оказались объединены означаемые первоначально самостоятельных единиц языка.

В плане выражения происходит постоянное дробление означающих, их частичное

варьирование, в плане содержания, напротив, протекает объединение

означаемых, их слияние в одном новом значении.

В результате как бы разной направленности процессов развития языковых

планов создаются резкие смещения в их структуре. «Изменяемость знака, —

писал Соссюр, — есть не что иное, как сдвиг отношения между означаемым и

означающим. Это определение применимо не только к изменяемости входящих в

систему элементов, но и к эволюции самой системы; диахронический феномен в

целом в этом и заключается» [8, 166]. Уместно привести здесь также глубокую

мысль С. О. Карцевского, который, следуя идеям Соссюра, подошел к проблеме

языковой эволюции с точки зрения поведения лингвистического знака. Еще в

1929 г. Карцевский писал: «Обозначающее (звучание) и обозначаемое

(функция) постоянно скользят по «наклонной плоскости реальности». Каждое

«выходит» из рамок, назначенных для него его партнером: обозначающее

стремится обладать иными функциями, нежели его собственная; обозначаемое

стремится к тому, чтобы выразить себя иными средствами, нежели его

собственный знак. Они асимметричны; будучи парными (accouplйs), они

оказываются в состоянии неустойчивого равновесия. Именно благодаря этому

асимметричному дуализму структуры знаков лингвистическая система может

эволюционировать» [3, 90] (см. подробнее раздел «Понятие языкового знака»).

Асимметрия языковых знаков создает немалые трудности, связанные с их

вычленением, которые были отмечены уже Соссюром. В начале раздела о

лингвистических единицах, принадлежащих знаковому уровню языка, женевский

ученый подчеркнул их конкретность. Он говорил, что «входящие в состав языка

знаки суть не абстракции, но реальные объекты» [8, 105]. Однако, рассмотрев

методы разграничения знаковых единиц и связанные с этой задачей

практические трудности, Соссюр уже в конце раздела приходит к следующему

пессимистическому выводу: «... язык является системой исключительно

основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Нельзя ни

отказаться от их обнаружения, ни сделать ни одного шага, не прибегая к ним;

а вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностями, что возникает

вопрос, существуют ли они реально» [8, 108]. Язык, в отличие от прочих

семиологических систем, обладает парадоксальным свойством, которое состоит

в том, что «нам не даны различимые на первый взгляд сущности (факты), в

наличии которых между тем усомниться нельзя, так как именно их

взаимодействие образует язык» [8, 108—109].

Представление об иллюзорности лингвистических единиц могло сложиться у

Соссюра потому, что требование конкретности и материальной вычленимости,

которому должен отвечать знак, он предъявил также к функциональным единицам

языка, и здесь оно оказалось недействительным (или не всегда

действительным). То парадоксальное свойство языка, на которое обратил

внимание Соссюр, заключается не в призрачности и неуловимости единиц,

образующих языковую систему, а в их несовпадении с понятием языкового

знака.

При моделировании языкового механизма знак как конкретный,

материальный объект, уступает место функциональным единицам языка, для

выявления которых приходится использовать дополнительные методы анализа.

Чтобы описать систему французской грамматики, важно выделить в нечленимом

со стороны формы сегменте au (одном знаке) две раздельные и независимые

друг от друга единицы: предлог и определенный артикль. Напротив, в двух

способных к самостоятельному функционированию единицах выражения, создающих

значение времени в аналитических формах (например, j'ai dйjeun-й), можно

видеть одну единицу содержания, существенную для понимания системы времен.

Языковой знак, стороны которого — означаемое и означающее —

нерасторжимы, так как каждая из них существует только благодаря присутствию

своего партнера, формируется, в отличие от функциональных единиц, тогда,

когда членение плана содержания совпадает с членением плана выражения. В

каждом из приведенных выше примеров можно говорить об одном знаке, который

в первом случае складывается из двух единиц содержания, реализуемых в одной

единице выражения, а во втором случае — состоит из одной единицы

содержания, представленной двумя элементами формы40.

Функциональные единицы языка, в отличие от знака, лишены целостности.

Им не свойственна нерасторжимость и однозначность связи между формой и

функцией, отношения между которыми оказываются подвижными, скользящими.

Представляется возможным говорить отдельно о единицах плана содержания и

единицах плана выражения (формально выделимых значимых сегментах),

взаимодействие которых создает знаковую функцию.

В основе системы языка, образуемой значимыми оппозициями, лежит

единица содержания. Для построения системы русского глагола, например,

важно, что в его формах обязательно присутствует одно из значений времени,

наклонения, залога и числа. Для понимания системы глагола, напротив,

несущественно, что некоторые из этих единиц всегда реализуются совместно.

Не играет роди и то обстоятельство, что русские глаголы распределены по

двум спряжениям, различающимся конкретной манифестацией общей для всех них

системы значений41. Состав каждой глагольной формы, вхождение в нее тех или

других конкретных морфем играет, однако, первостепенную роль при

моделировании структуры русского глагола, для порождения его парадигмы.

Поэтому, если единицы содержания соотносимы с понятием системы языка, то

единицы выражения соотносятся с понятием языковой структуры, понимаемой

здесь как реальное устройство языковых форм, тип и способ манифестации

значений.

Изложенная точка зрения подтверждается и практикой описания языков, в

процессе которой терпели неудачу попытки построения системы в терминах

глобального знака. Целостный знак обычно быстро уступал место парам единиц,

получавшим разное терминологическое обозначение: морфема и морфа в теории

дескриптивистов [14], сема и морфема в концепции В. Скалички [6, 135; 7,

119—123], морфема и монема у О. Лешки [4, 21], лексон и морфема в

стратификационной модели С. Лэма [17,60]. Первая единица каждой пары

определяется с опорой на содержание, а вторая — рассматривается как

предельная значимая единица языкового выражения. Подобное расщепление

элементарной значимой единицы языка призвано отразить асимметрию в строении

языковых планов (см. подробнее [1, 66—77, 101—116]).

В тех концепциях, которые не допускают раздвоения основной единицы

описания и отождествляют ее с целостным знаком, определение знака (его

отдельность, вычленимость и его тождество) производится по функциональным

признакам, т. е. знак приравнивается к единице содержания. Так, например,

А. Мартине видит в формах типа фр. au, du, англ. cut (прош. вр.) два знака

(две монемы), обладающих амальгамированным означающим [5, 452].

В других теориях отказ от выделения парных элементов повлек за собой

признание неустойчивых, колеблющихся критериев в определении «глобальной

единицы», выделение которой происходит то на функциональной, то на

формальной основе. Стоя на этих позициях, английский языковед К.

Безелл писал в 1949 г.: «В языках, с которыми мы имеем дело, понятие знака

не покрывается понятием морфемы. Оправдание этого последнего заключается в

асимметрии между выражением и содержанием, которой система знаков не

предполагает с необходимостью» [9, 218]. Понятие морфемы, по мысли Безелла,

несколько уравновешивает, смягчает эту асимметрию, свойственную языку как

развивающейся системе знаков. Морфема служит своего рода мостиком между

планом содержания и планом выражения, находясь к каждому из них в отношении

«сокращенной асимметрии» («reduced» asymmetry). Несоответствие в строении

языковых планов покрывается и другими промежуточными единицами, в том числе

морфонемой, связывающей морфему и фонему [9, 220; 10, 329—330] (см.

подробнее ниже, стр. 191—192).

Таким образом, отказ от признания различий между понятием знака и

понятием единицы языковой системы приводит либо к интерпретации знака в

терминах плана содержания, либо к допущению неоднородных критериев

выделения значимых единиц.

* * *

Итак, нарушение границ членимости плана выражения и плана содержания,

а также невозможность установить двустороннее тождество морфем

(элементарных знаков), составляющие специфическое свойство

лингвосемиотических систем, являются закономерными и неизбежными

следствиями развития языка.

В языке постоянно противоборствуют две силы. Одна из них направлена на

разрушение знака. Она порождена автономностью развития фонологического и

семантического планов языка, обособленностью синтагматических и

парадигматических отношений этих двух планов. Под действием этой силы

постоянно перегруппировываются единицы содержания и выражения. Под

действием этой силы возникает варьирование знака, а следовательно —

присутствие в языке различий плана выражения, не соотносимых с различиями

плана содержания.

Другая сила направлена на объединение сторон знака, на предотвращение

их разрыва. Она проявляется в действии аналогии, унифицирующей гетерофоны и

уменьшающей тем самым алломорфию. Эта сила, нередко парализованная

нормативной фиксацией вариантных форм, свойственной литературному языку,

поддерживается еще и тем, что слово, как «минимум предложения»,

представляет собой свободную единицу. Слово постоянно меняет контекст. Оно

допускает нулевое окружение, в котором реализуется его абсолютная форма.

Отмеченная особенность слова способствует сохранению его единства,

«восстановлению» формы, элиминации тех звуковых изменений, которые оно

претерпевает, попадая в ту или другую речевую позицию.

АСИММЕТРИЯ СЕГМЕНТНОГО СОСТАВА ЯЗЫКОВЫХ ПЛАНОВ

Рассмотрим теперь более подробно, в чем же состоят те сдвиги, которые

испытывает знак в процессе эволюции языковых планов. Обратимся сначала к

синтагматическому аспекту знаковых цепочек. Уже говорилось, что

синтагматические отношения, образуемые означаемыми и означающими знаков,

автономны и независимы друг от друга. Линейные отношения в плане выражения,

ведущие к изменению формы единиц, не соответствуют синтагматическим

отношениям в плане содержания, вызывающим преобразование функции единиц.

Такие явления, как ассимиляция и диссимиляция фонем, их падение в

определенной позиции, появление беглых звуков и т. п. происходят, как

правило, независимо от тех границ, которые разделяют означающие знаков и

соответствуют членению плана содержания. Нередко, вследствие фонетических

изменений, возникает фузия означающих, особенно характерная для языков

флективных

Легко наблюдать сращение означающих знаков, их консолидацию в одной

нечленимой более единице. Так, не могут быть разорваны французские формы

au, aux, du, соответствующие в плане содержания двум функциональным

единицам — предлогу и артиклю. Стерты морфемные швы во французских формах

мн. ч. типа chevaux и beaux. Не образуют отдельного сегмента морфемы мн. ч.

в таких румынских словах, как mici, lungi, buni, srгzi, studenюi, bгi,

porюi. Особенно активный процесс сглаживания морфемных рубежей пережили

романские языки в период своего отделения и отдаления от народной латыни.

Этот процесс в конечном счете повел к семантическому опрощению многих ранее

составных образований.

Итак, позиция означающих знака и их составных элементов, являющаяся

мощным фактором их развития, в целом автономна по отношению к структуре

противоположного плана. Явления морфемного стыка в языках, в которых

морфема не совпадает со слогом, играют ничтожную роль в формировании

речевого потока. С другой стороны, и синтагматические отношения в плане

содержания, сама позиция функционального элемента, независимы от структуры

плана выражения. Слияние означаемых знака может происходить при сохранении

формальной членимости. Процесс консолидации означаемых (опрощение) легко

наблюдать на материале производных и сложных слов, идиом и перифрастических

сочетаний. Такие русские слова, как головотяп, мракобес, белорус, бездна,

подушка, столпотворение, такие идиомы, как заткнуть за пояс, повесить нос,

водить за нос, не вязать лыка и др. имеют в современном языке целостное

значение.

В результате автономности развития языковых планов происходит сдвиг,

смещение в их членимости на функциональные единицы. Несовпадение в составе

означаемого и означающего, особенно часто проявляющее себя внутри

слова, побуждает многих лингвистов различать понятия семантической

сложности слова и его формальной членимости.

Ниже приводятся основные типы сдвигов в членимости языковых планов на

функциональные единицы:

1. Одной функциональной единице содержания соответствует один ясно

различимый элемент плана выражения, одна морфема — отношения 1 : 1.

Например, в англ. boy-s элемент -s, и только он один, передает значение мн.

ч.

2. Нескольким функционально независимым друг от друга элементам

содержания соответствует одна нечленимая единица плана выражения —

отношения 2 (или более) : 1. Отношения этого типа могут быть зависимыми от

фонетического окружения (например, фр. au fils и al'instant), или

морфемного состава (ср. англ. look-ed, но ran), либо постоянными,

необусловленными (например, лат. mal-orum, русск. свеч-ей, луг-ов).

3. Одной функциональной единице содержания соответствует несколько

единиц выражения — отношения 1 : 2 (или более). В английских аналитических

формах перфектность передается не только вспомогательным глаголом, но и

суффиксом причастия (ср. I have look-ed, he has arriv-ed). Значение пассива

(т. e. направленности действия на подлежащее предложения) во многих

индоевропейских языках выражается глаголом бытия и морфемой причастия (ср.

англ. to be ask-ed, фр. кtre pos-й).

4. Одной единице содержания соответствует отдельная единица выражения,

а также элемент, входящий в форму другой морфемы (ср. нем. Buch и Bьch-er,

где значение мн. ч. выражено специальной морфемой и перегласовкой внутри

корневой морфемы). Одну единицу содержания реализуют как бы полторы единицы

выражения.

5. Одной единице выражения соответствует определенное значение, а

также значение общее у нее с другим элементом формы. Морфема child- в англ.

children передает лексическое значение этого слова, а также своей гласной

[I] однозначно указывает на значение мн. ч., выраженное кроме того и

отдельной морфемой -ren. Таким образом, как бы полторы единицы содержания

реализуются в одной единице выражения. Отношения 4-го и 5-го типов взаимно

дополняют друг друга.

6. Одной единице содержания соответствует нулевая единица выражения —

отношение 1 : 0. Ср. яблок-Ш, сел-Ш. Значение род. пад. мн. ч. в этих

формах не материализовано в звуковом сегменте. Нулевые единицы выражения

выделимы только на морфологическом уровне. Наличие так называемых нулевых

морфем никак не предполагает существования в языке односторонних (т. e.

лишенных означающего) знаков.

7. Одной единице выражения соответствует нулевая единица содержания —

отношения 0 : 1. Ср. лис-иц-а. Средний сегмент этого слова не

соотносим ни с какой единицей содержания, т. е. не образует знаковой

функции. О присутствии здесь некоторой единицы «выражения» можно говорить

лишь очень условно, так как эта единица ничего не «выражает»

ТЕНДЕНЦИЯ К НАРУШЕНИЮ ТОЖДЕСТВА ЕДИНИЦ ЯЗЫКА

Одним из следствий обособленности эволюционных процессов, протекающих

в плане выражения и в плане содержания, является, как было сказано,

несовпадение в членимости языковых планов на функциональные единицы. Другой

результат этого процесса можно видеть в развертывании тенденции к

варьированию единиц языка. Утрата тождества со стороны значения происходит

независимо от нарушения тождества со стороны формы, и соответственно —

наоборот. Стоит подчеркнуть, что эта особенность составляет универсальное

свойство языковых знаков. «Фундаментальной чертой, присущей всем языкам, —

писал Е. Курилович, — является отсутствие однозначного соответствия между

звуковой формой слова и его значением» [16, 47].

Фонологизация позиционных чередований, ассимиляция и диссимиляция

звуков в слове, явление сингармонизма, дифтонгизация, влияние словесного

ударения на произношение звуков, в частности редукция неударных слогов,

разрушение конца слова и многие другие процессы фонетического развития

постоянно нарушают идентичность формы, не затрагивая ее значения. Ср. рук-а

и руч-ной, хож-у и ход-ил, бег-у и беж-ал, исп. cont-ar — cuent-o, pens-ar

— piens-o, ped-ir — pid-o, in-sano — im-posible — i-rregular, рум. юar-г —

югr-an, dor — doar-e, sor-г — sur-ori, merg — merge.

Хорошо известные закономерности семантического развития, в свою

очередь, подрывают тождество знака со стороны значения, не отражаясь в то

же время на его форме. Ср. легенда 'предание' и легенда 'объяснение

условных знаков', письмо 'послание' и письмо 'письменность', бык 'животное'

и бык 'опора моста', свод 'собрание' и свод 'перекрытие здания' и т. п.

С другой стороны, звуковые и семантические изменения могут вести и к

образованию новых тождеств. Этот процесс, спорадический, скорее, чем

регулярный, также протекает в плане выражения независимо от плана

содержания и соответственно — наоборот. В языке создается омонимия и

омосемия. Ср. исп. real 'царский' (от лат. regalis) и real 'действительный'

(от лат. realis), vago 'свободный' (от лат. vacuus) и vago 'бродячий' (от

лат. vagus). Примером, иллюстрирующим одновременно оба явления, могут

послужить парадигмы испанских глаголов ser 'быть' и ir 'идти', которые

совершенно совпадают в одной части (формы претерита fui, uiste, fue,

fuimos, fuisteis, fueron одинаковы для обоих глаголов), давая пример

омонимии. В то же время в парадигме каждого из названных глаголов

присутствует супплетивизм (ср. ser — soy, eres, fue; ir — voy, fui, iba),

представляя образец омосемии (или гетерофонии).

Развитие языка создает весьма запутанные отношения между единицами

плана выражения и единицами плана содержания. Нередки случаи возникновения

частичного тождества, функционального совпадения разных единиц в

определенных условиях (позиция взаимоисключения). Например, испанское

сослагательное наклонение замещает будущие времена во временных

предложениях. Ср. Yo lo harй cuando tъ vengas 'Я это сделаю, когда ты

придешь', но їCuаndo vendrбs? 'Когда ты придешь?' и Dudo que tъ vengas

'Сомневаюсь, что ты придешь'. Одна и та же форма (vengas) соотносится с

разными значениями: буд. вр. изъявит. накл. и непрошед. вр. сосл. накл. В

то же время одно и то же значение (буд. вр.) выражено двумя формами (vengas

и vendrбs), которые в данном случае совершенно совпадают по функции, входя

в одну и ту же систему временных противопоставлений.

В языке постоянно происходит подстановка одних форм вместо других в

определенных позициях, в которых формальные различия между элементами

становятся несущественными для понимания их значения. Описанное явление

чрезвычайно характерно для элементов, выражающих синтаксические отношения.

Так, морфема род. п. в предложении Нет работы становится функциональным

эквивалентом морфемы им. п. в предложении Есть работа.

Не менее, чем в синтаксисе перекрещивание функций распространено в

словообразовании. Хорошо известно, что одно деривационное значение почти

всегда обслуживается целой серией элементов. В испанском языке для

образования имен со значением носителя признака используются элементы -udo

и -уn Ср. narigudo, narigуn 'носатый'. В то же время один и тот же суффикс

почти всегда функционирует в разных семантических разрядах. Элемент-on в

сочетании с основой существительного создает увеличительные имена (mujerona

'крупная женщина', 'calderуn' 'большой котел') и имена, указывающие на

носителя признака (orejуn означает не 'большое ухо', а 'длинноухий'). Более

того, есть случаи, когда производные с этим суффиксом получают значение

отсутствия признака. Ср. rabуn означает уже не 'большой хвост' и не

'хвостатый', а 'бесхвостый'. К этому можно еще прибавить, что в сочетании с

основой глагола элемент -on образует существительные со значением

однократного действия (ср. estrechуn 'пожатие руки') и деятеля (ср. tragуn

'обжора').

* * *

Попытаемся теперь суммировать основные типы отношений между

функциональными единицами содержания и выражения в их парадигматическом

аспекте:

1. Одной единице содержания соответствует одна единица выражения —

отношения 1 : 1. Ср. научные термины типа натрий, азот, а также некоторые

обиходные знаки: такси, паркет, пальто (имеются в виду корневые морфемы

этих слов).

2. Одной единице содержания соответствуют две или более единицы

выражения. Этот тип связи, крайняя форма которой создает супплетивизм

(иначе гетерофонию, или омосемию), может быть разбит на ряд подтипов:

А. Единицы выражения находятся между собой в дополнительном

распределении относительно единиц содержания:

а) Различия между единицами выражения зависят от их фонологического

окружения. Например, англ. table-s [z], part-s [s], coach-es [iz], фр.

Grand Opйra [grг:t] и grand peintre [grг:].

6) Различия между единицами выражения обусловлены контактами знакового

уровня (в частности — классом доминирующего элемента, например, типом

основы). Ср. испанский суффикс имперфекта глаголов 1 и 2-3 спряжений habla-

b-а и com-м-a. Ср. также англ. look-ed и take-n, boy-s u ox-en или русск.

двер-и, окн-а; дет-ей, яблок-Ш, дурак-ов.

Б. Единицы выражения находятся между собой в отношении свободного

варьирования. Ср. испанские дублетные формы имперфекта сосл. накл. habla-se

и habla-ra, comie-se и comie-ra.

3. Двум (или более) единицам содержания соответствует одна единица

выражения — отношения 2 (или более) : 1. Примером могут послужить испанские

глагольные формы на -rнa — habla-rнa, come-rнa, которые одновременно входят

в три ряда значимых противопоставлений, передавая значения усл. накл., буд.

в прош. и предположит. накл.

4. функциональный элемент коррелирует с одной отдельной морфемой и с

морфемой общей у него с другим значением. Этот тип отношений предполагает

наличие в синтагматическом плане совместной манифестации. Ср. англ. take —

took, eat — ate, see — saw, come — came, run — ran.

5. Комбинированные отношения. Перечисленные типы отношений могут

выступать в чистом виде, либо сочетаться между собой. Наиболее часто

встречается комбинация второго и третьего типов, ведущая к созданию в языке

цепочек частичных тождеств, типичных для языков флективно-фузионного типа.

Уже говорилось, что в испанском языке значение буд. вр. и наст. вр.

сосл. накл. могут быть, в зависимости от синтаксических условий, выражены

одной формой (venga). Между тем буд. вр. изъявит. накл. имеет и свою

«собственную» форму (vendrб), которая способна передавать еще и

значение предположительности, отнесенной к наст. вр. К этому можно

добавить, что значение буд. вр. в некоторых синтаксических позициях

выражается формой наст. вр. изъявит. накл. (viene). Описанную сеть

отношений можно обобщить в следующей схеме.

НЕДОСТАТОЧНОСТЬ ЗНАКОВОЙ СИГНАЛИЗАЦИИ. ВКЛЮЧЕНИЕ СМЫСЛОВОГО И СИТУАТИВНОГО

КОНТЕКСТА В ДИСТИНКТИВНЫЙ

АППАРАТ ЯЗЫКА

В ходе предшествующего изложения было показано, что употребление форм

постоянно выходит за пределы одной функции, а выражение одного значения не

ограничивается одной формой. Хорошо известно, сколь распространена,

особенно в языках флективных, омонимия парадигматических форм и

перекрещивание функций единиц выражения. В естественных языках всегда

широко представлена омофония и гетерофония (алломорфия), или иначе —

омосемия и гетеросемия. В них присутствуют незначимые различия формы и в то

же время остаются невыраженными многие различия, существующие в плане

содержания. Недостаточность средств прямой сигнализации компенсируется

вовлечением в механизм дифференциации побочных, сопутствующих знаков,

набора переменных речевых сигналов — экспрессивной интонации, мимики,

жеста, информации о классе соседних единиц и т. п. В дистинктивный механизм

языка включается также языковое значение. Смыслы нередко разграничиваются

через речевой или ситуативный контекст. Мы различаем то значение слова

стол, которое реализуется в каждом случае, опираясь либо на ту ситуацию, в

которой оно было употреблено, либо на значение сопутствующего ему имени или

глагола: ср. 1) деревянный стол, сесть за стол; 2) справочный стол,

паспортный стол, стол находок, обратиться к начальнику стола; 3)

диетический стол, стол для больных язвой, соблюдать стол.

Равновероятность выбора, не снятость полисемии знака содержанием

контекста либо нарушает коммуникацию, либо создает шутку, каламбур, игру

слов.

Так, следующий отрывок из пьесы Маяковского «Баня» построен на том,

что между собеседниками постоянно происходит нарушение

взаимопонимания, вследствие невключенности дополнительного аппарата

дифференциации:

Оптимистенко: В чем дело, гражданин?

Проситель. Я вас прошу, товарищ секретарь, увяжите, пожалуйста,

увяжите.

Оптимистенко. Это можно. Увязать и согласовать — это можно. Каждый

вопрос можно увязать и согласовать. У вас есть отношение?

Проситель. Есть отношение... такое отношение, что прямо проходу не

дает.

Оптимистенко. Это как же, вопрос вам проходу не дает?

Проситель. Да не вопрос, а Пашка Тигролапов.

Оптимистенко. Виноват, гражданин, как же можно Пашку увязать?

Проситель. Это верно, одному никак не можно увязать. Но вдвоем,

втроем, ежели вы прикажете, так его и свяжут и увяжут. Я вас прошу,

товарищ, увяжите вы этого хулигана. Вся квартира от его стонет...

Оптимистенко. Тьфу! Чего же вы с такими мелочами в крупное

государственное учреждение лезете? Обратитесь в милицию... Вам чего

гражданочка?

Просительница. Согласовать, батюшка, согласовать.

Оптимистенко. Это можно — и согласовать можно, и увязать. Каждый

вопрос можно и увязать и согласовать. У вас есть заключение?

Просительница. Нет, батюшка, нельзя ему заключение давать. В милиции

сказали, можно, говорят, его на неделю заключить, а я чего, батюшка, кушать

буду? Он ведь из заключения выйдет, он ведь опять меня побьет.

Оптимистенко. Виноват, гражданочка, вы же заявили, что вам согласовать

треба. А чего же вы мне мужем голову морочите.

Просительница. Меня с мужем-то и надо, батюшка, согласовать,

несогласно мы живем, нет, пьет он очень вдумчиво. А тронуть его боимся, как

он партейный.

Оптимистенко. Тьфу! Да я же вам говорю, не суйтесь с мелочами в

крупное государственное учреждение.

Особенно велика роль семантического окружения в механизме

смыслоразличения знаков, указывающих на отношения между словами. Так,

например, знак твор. п. указывает на разные типы отношений внутри следующих

сочетаний: писать карандашом, командовать отрядом, закончить

строительством, идти дорогой, идти шагом, облить водой, говорить намеками и

т. д. Знак отношения может интерпретироваться по-разному в зависимости от

того, какие семантические типы единиц он связывает. Ср. русск. чтение книги

и чтение ученика; англ. the shooting of the lions и the shooting of the

hunters. В этом случае принято считать, что семантический класс единиц

приобретает синтаксическую релевантность.

Таким образом, в функционировании языка участвует, наряду с собственно

семиотическим механизмом, еще и переменный, скользящий аппарат

дифференциации, создаваемый смысловым и ситуативным контекстом. Этот

аппарат компенсирует, выправляет сдвиги в отношениях между языковыми

планами, порождающие недостаточность знаковой сигнализации (омофонию).

ИЗЛИШНЯЯ СИГНАЛИЗАЦИЯ. ОТСУТСТВИЕ ПРЯМОЙ СВЯЗИ МЕЖДУ

ЕДИНИЦАМИ ЯЗЫКОВЫХ ПЛАНОВ

Присутствие в языке незначимых, нефункциональных различий формы и

невыраженных различий содержания побуждает предположить, что языковые планы

не связаны (или не всегда связаны) между собой непосредственно. Можно

думать, что связь между звучанием и значением осуществляется в языке

ступенчато. На каждой ступени происходит изменение критерия релевантности,

или иначе — принципов отождествления единиц языка, в сторону их

постепенного расширения, постепенного отрешения от различий в форме, не

несущих в тех или других условиях дистинктивной функции. Так, различия

между русскими фонемами [г] и [ж], существенные с точки зрения современной

фонологической системы, не влияют на значение таких корневых морфем, как

луг и луж-ок, пирог и пирож-ок, берег-у и береж-ешь. Изменение

релевантности фонологических критериев на морфологическом уровне, частичное

снятие фонологических оппозиций в составе конкретных морфем исследуется в

морфонологии, изучающей связи между фонологическим и морфемным уровнями

языка. Но и морфемные различия оказываются не всегда существенными для

понимания следующей по величине единицы — словоформы. Так, в приводимом

ниже ряду одно и то же грамматическое значение представлено разными

морфемами (т. е. совершенно разными единицами выражения): сестр-ой, брат-

ом, ча-ем. Различия в морфемном строении не мешают нам отождествлять такие

слова, как иду — шел, англ. go — wen-t. Подобные формы называются

супплетивными, так как они дополняют друг друга в парадигме, или, как

теперь говорят, находятся в отношении дополнительного распределения.

Наконец, различия в синтаксической организации не всегда существенны для

понимания смысловой структуры словосочетаний и предложений. Присутствие

разных падежных форм — винительного и творительного — в сочетаниях вести

бригаду, возглавлять трест — с одной стороны, и руководить бригадой,

управлять трестом — с другой, не отражается на смысловой структуре

приведенных словосочетаний, в которых выражено действие, направленное на

некоторый объект.

Можно привести сходную серию примеров из английского языка.

Фонематические различия между [f] и [v] снимаются в морфемах half и halv-

es. Морфематическое различие в good и bett-er, boy-s и ox-en оказывается

безразличным для понимания этих образований. Разница в словесной структуре

can и to be able 'мочь' может быть сброшена со счетов, когда последнее

стоит в форме будущего времени, общей для простого глагола и глагольного

сочетания42.

Таким образом, на пути от плана выражения к плану содержания, от

фонемного яруса к семемному выделяется ряд уровней, знаменуемых изменением

критерия тождественности: то, что представляется разным на более низком

уровне, может оказаться функционально одним и тем же на более высоком

уровне. Многие дистинктивные черты постепенно нивелируются, «выходят из

игры», перестают выполнять смыслоразличительную роль внутри конкретных

единиц следующего по высоте уровня. Тождество означаемого морфемы не

обязательно предполагает полное тождество фонематического состава

означающего. Идентичность значения слов не обязательно требует тождества

входящих в него морфем (если считать супплетивные элементы разными

морфемами). Тождество смысловой структуры некоторых словосочетаний и

предложений может быть установлено без отождествления их синтаксического

строения.

Применение на разных уровнях неодинаковых критериев идентификации и

ведет, как уже отмечалось выше, к выделению в языке пар единиц,

соответствующих одному сегменту текста. Ср. фонема и морфонема, морфема и

сема (или морфа и морфема), слово и лексема, словосочетание и синтаксема

(или словосочетание и конфигурация). Эти единицы, тождественные на одном

уровне и нетождественные на другом, покрывают асимметрию в строении

языковых планов, позволяя показать в описании языков нефункциональность

некоторых различий в форме.

Необходимость раздвоения всех значимых единиц языка продиктована тем,

что асимметрия в строении языковых планов, которая была раскрыта выше на

примере минимальной значимой единицы (см. стр. 184—189), действительна не

только по отношению к простому знаку, но и применительно ко всем

последующим, более сложным, образованиям. Несовпадение формы и функции

пронизывает всю структуру языка, все его ярусы, все знаковые образования.

Устранение незначимых (и в этом смысле излишних, «пустых») различий в форме

оказывается возможным благодаря тому, что формально различающиеся единицы

встречаются, как правило, во взаимоисключающих позициях, или иначе —

находятся в отношении дополнительного распределения. Таким образом, обилие

вариантов в языке нивелируется позицией, за которой закреплен каждый из

них. Понятия варьирования и позиции тесно между собою связаны.

ТЕНДЕНЦИЯ ГРУПП ЗНАКОВ К ИДИОМАТИЗАЦИИ.

МНОГОПЛАНОВОСТЬ ОЗНАЧАЕМЫХ

Сдвиги между единицами содержания и выражения, особенно явственно

заметные внутри слова, выправляются в случае гетерофонии тем, что каждый

вариант соотнесен со строго определенным набором позиций. При омофонии

смещения в строении языковых планов выравниваются путем привлечения

дополнительного аппарата дифференциации. Немалую роль в уточнении знаковой

сигнализации языка играет то свойство слова (и больших чем слово единиц),

которое принято называть идиоматичностью. Под идиоматичностью

подразумевается произвольность связи означаемого и означающего,

конвенциональная закрепленность данного смысла за данной формой. Абсолютно

идиоматичной (немотивированной) единицей языка может быть только простой

знак. Но это свойство присуще, хотя и в разной степени, также и составным

образованиям — слову, словосочетанию, предложению. Стремление к единой

знаковой функции характеризует в первую очередь слово как свободную единицу

языка, нивелируя в процессе его семантической эволюции отдельные значения

входящих в него морфем.

Вернемся к приводившемуся уже ранее примеру (см. стр. 187). Наиболее

широко распространенным значением испанского уффикса -уn является значение

увеличительности (ср. hombrуn 'очень крупный мужчина', cucharуn 'большая

ложка'). Можно было бы подумать, что pelуn (от существительного pelo

'волосы') означает 'длинные или густые волосы, шевелюра'. Но никому из

говорящих по-испански никогда не придет в голову связать это значение со

словом pelon. Когда суффикс -уn присоединяется к названиям частей тела,

значение увеличительности в нем обычно осложняется значением

принадлежности: суффикс -уn указывает не на сам предмет, а на его

владельца, обладателя. Ср. barrigуn 'пузатый', cabezуn 'головастый'.

Согласно этой словообразовательной модели слово pelуn должно было бы

означать 'волосатый', 'косматый', 'длинноволосый'. Но и на этот раз мы

попали пальцем в небо. Pelуn указывает не на наличие признака, а как раз

наоборот — на его отсутствие. Это слово значит 'лысый, безволосый'. Тот,

кто захочет понимать смысл сообщения, не отступая от смысла знаковых

сигналов, окажется в этом случае жестоко обманутым. Но говорящие по-

испански никогда не вводят друг друга в заблуждение, употребляя слово

pelon, так как они знают, что его значение, как и значение огромного

множества других слов и сочетаний слов, идиоматично, т. е. в определенной

степени независимо от значений образующих его частей.

Рождение (или лучше сказать вызревание) в языке нового знака

осуществляется путем постепенного уменьшения мотивированности отношений

между означаемым и означающим, ведущего к установлению между ними прямой

связи.

Новые знаки в языке, как известно, не создаются искусственно путем

произвольного комбинирования фонем в поисках еще не использованных

сочетаний, а образуются из уже существующих знаков в ходе их постепенной

эволюции в сторону опрущения, подавления первоначальных значений и создания

прямой знаковой связи между новым означаемыми старым, уже ранее бытовавшим

в языке, означающим. Например, употребляя сейчас слово соответствовать,

говорящие уже не думают о совместном ответе, произнося слово благодаря, не

имеют в виду чувства благодарности, которое, в свою очередь, не

ассоциируется более с дарением блага. Глагол сердиться не вызывает уже

представлений о сердце, а сердце — о середине. Значения образующих слово

единиц выражения оказались в положении «вне игры», ибо слово (или, точнее,

его основа) становится единым, семантически нечленимым знаком.

Процессы опрощения развертываются очень медленно. В каждом состоянии

языка присутствует много промежуточных образований, означающие которых еще

не вполне утратили связь с более ранними значениями. Многим языковым знакам

поэтому свойственна двуплановость означаемого, в котором, наряду с прямым

значением, присутствует то, что принято называть «внутренней формой» данной

единицы. Аналогичное свойство, в целом чуждое искусственным системам

передачи информации, можно отчасти наблюдать в тех кодах, которые

пользуются иконическим или пиктографическим принципом. Так, например,

изображение бегущих детей в знаках ОРУДа означает 'Осторожно! Рядом школа'.

Многоплановость означаемого, внутренняя форма которого отражает иногда

несколько ступеней семантического развития, будучи непременным свойством

всех естественных языков, ярко проявляется в художественной литературе,

участвуя в создании эстетической функции, отсутствующей у искусственных,

стабильных систем сигнализации. Один из основных принципов создания

художественного образа как раз и состоит в употреблении слова со сдвигом в

значении, в результате чего в нем одновременно присутствуют два (или более)

семантических слоя. Ср.:

Улыбнулись сонные березки,

Растрепали шелковые косы.

Шелестят зеленые сережки

И горят серебряные росы

(С. Есенин. С добрым утром!)

В этом четверостишии две трети слов употреблены в непрямом значении,

семантически двуплановы. Такое использование словесных знаков,

искусственное расслоение их означаемых, ведет к созданию определенного

художественного эффекта: сквозь образ березки начинает просвечивать

образ молодой девушки. Так косвенным путем осуществляется сравнение.

Итак, одной из специфических черт языка как естественной знаковой

системы является тяготение его единиц к идиоматизации, постепенному

опрощению, в процессе которого возникает семантическая многоплановость

знака.

Асимметрия знака, сдвиги в отношениях между формой и функцией, подчас

препятствующие достижению коммуникации, имеют прямое отношение к

формированию эстетической функции языка. Неточность сигнализации,

способность одного знака соотноситься с разными денотатами широко

используется для создания художественного образа.

* * *

Резюмируем сказанное в настоящем разделе. Способность языка

самопроизвольно развиваться, характер этого развития, его закономерности

(такие, как постепенность языковой эволюции, известная автономность и

разный темп развития языковых планов, тенденция к опрощению, идиоматизации

составных единиц или групп знаков, несовпадение «единиц развития» и «единиц

функционирования» и др.) формируют некоторые свойства языка как знаковой

системы, неизбежные у естественных языков, но непредполагаемые с

необходимостью их семиотической природой. Эти свойства, наряду с той

спецификой, которая вызвана особыми семиотическими задачами и условиями

функционирования языка в человеческом обществе, обеспечивают естественным

языкам уникальное место среди прочих семиотических систем. К числу этих

черт языка относятся прежде всего следующие его характеристики: 1) наличие

переходных промежуточных образований, 2) необязательность соответствия

формальной и функциональной структуры единицы языка, 3) отсутствие

однозначной соотнесенности между типом означающего и типом означаемого, 4)

неоднородность выражения в языке одинаковых системных функций, 5)

несоответствие в иерархической организации единиц плана выражения и единиц

плана содержания, 6) асимметрия в строении языковых планов, порождающая

излишество и недостаточность языковой сигнализации, 7) несовпадение понятия

лингвистического знака и функциональной единицы языковой системы, 8)

наличие промежуточных уровней, опосредующих связь между языковыми планами,

9) существование, наряду с постоянным, переменного механизма

дифференциации, создаваемого смысловым и ситуативным контекстом, 10)

частичная мотивированность многих языковых знаков, обусловливающая

многоплановость означаемого, наличие у него так называемой «внутренней

формы».

Некоторые из названных черт спорадически обнаруживаются и в

искусственных системах сигнализации, создавая неудобство в их применении и

понимании. Например, в бое часов один удар обычно означает половину

любого часа, а также один час пополудни и пополуночи. Следовательно, два

раза в сутки часы бьют три раза подряд по одному удару. Для того чтобы

правильно приписать каждому из этих ударов означаемое, необходимо знать его

«дистрибуцию», окружение, либо находящуюся вне знаковой системы ситуацию.

Таким образом, и в других знаковых системах можно встретиться с явлением

омонимии, недостаточности сигнала для его понимания. Однако если

перечисленные явления составляют спорадические и редкие черты искусственных

кодов, то они представляют собой постоянные и неизбежные свойства

естественных языков. Присутствие в языке черт, не диктуемых его

семиотической функцией, требует применения в лингвистическом анализе особых

методов, излишних в изучении и описании искусственных систем сигнализации.

Эти методы, не будучи общими у лингвистики с теорией прочих знаковых

систем, тем не менее могут быть охарактеризованы как структурные,

базирующиеся на функциональном (то есть собственно семиотическом, знаковом)

подходе к языку.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Н. Д. Арутюнова. О значимых единицах языка. — В кн.: «Исследования по

общей теории грамматики». М., 1968.

2. Н. Д. Арутюнова. Стратификационная модель языка. «Филол. науки», 1968,

№1.

3. С. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В

кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX веков в очерках и

извлечениях, ч. II. М., 1965.

4. О. Лешка. Иерархия ярусов строя языка и их перекрывание. — В кн.:

«Единицы разных уровней грамматического строя языка и их взаимодействие».

М., 1969.

5. А. Мартине. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингвистике»,

вып. 3. М., 1963.

6. В. Скаличка. О грамматике венгерского языка. — В кн.: «Пражский

лингвистический кружок». М., 1967.

7. В. Скаличка. Асимметричный дуализм языковых единиц. — Там же.

8. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

9. С. Е. Вazell. On the problem of the morpheme. — RiL, v. II. Chicago,

1966.

10. С. Е. Вazell. The sememe. — Там же.

11. R. Dikson. Linguistic science and logic. 's-Gravenhage, 1963.

12. R. Godel. La question des signes zйro. «Cahiers F. de Saussure», 1953,

№11.

13. М. Hallidaу. Categories of the theory of grammar. «Word», 1961, v. 17,

№3.

14. Ch. Hockett. Problems of morphemic analysis. «Language», 1947, v. 23,

№4.

15. A. Juilland. Outline of the theory of structural relations. s-

Gravenhage, 1961.

16. J. Кuriіоwicz. Le mecanisme diffйrenciateur de la langue. «Cahiera F.

de Saussure», 1963, №22.

17. S. Lamb. The sememic approach to structural semantics. «American

Anthropologist», 1964, v. 66, № 3.

18. S. Lamb. Outline of the stratificational grammar. Washington, 1966.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЯЗЫК КАК ИСТОРИЧЕСКИ РАЗВИВАЮЩЕЕСЯ ЯВЛЕНИЕ

МЕСТО ВОПРОСА О ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЯХ В

СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

В специальной лингвистической литературе уже было справедливо указано

на то, что «вопрос об языковой изменчивости, представляющей постоянное

качество языка, является вопросом о сущности языка» [28, 131]. Изучение

языка как исторически развивающегося объекта и основных особенностей

языковых изменений представляет поэтому важную часть исследования форм

существования языка и тесно смыкается с описанием его сущностных

характеристик. Естественно в связи с этим, что подлинное понимание природы

языка немыслимо вне постижения тех разнообразных типов движения, которые в

нем наблюдаются. Хотя в целом понятие кинематических процессов в языке не

может быть сведено к понятию языковой изменчивости, наиболее наглядно

языковой динамизм выступает при рассмотрении языка во временной,

исторической перспективе. Сравнивая две любые последовательные стадии в

развитии одного и того же языка, мы обязательно обнаружим те или иные

расхождения между ними. Изменчивость языка выступает всегда как его

неоспоримое и весьма очевидное свойство. Его природа, однако, далеко не так

очевидна.

Вслед за Соссюром многие исследователи отмечали, что языковая

изменчивость находит свое объяснение не в том, как устроен язык, а в том,

каково его назначение [124, 204]. И, действительно, языки не могут не

меняться прежде всего по той простой причине, что в основе актов

коммуникации, средством практического осуществления которых и является

язык, лежит отражение человеком окружающей его действительности, которая

сама находится в постоянном движении и развитии. Однако импульсы изменений

исходят не только от исторически изменяющейся среды, в которой

функционирует тот или иной язык. Процесс становления живого языка, его

совершенствования никогда в принципе не прекращается, завершаясь,

собственно, только тогда, когда сам этот язык перестает существовать.

Но процесс созидания языка не исчерпывается ответной его перестройкой в

связи с материальным и техническим прогрессом общества,— он предполагает

также необходимость усовершенствования языковой техники и включает

устранение противоречий, или даже дефектов, существующих в организации

конкретных языков. Нельзя поэтому не признать, что по крайней мере часть

изменений носит терапевтический характер [164, 21—23], возникая в силу

внутренней необходимости перестройки языкового механизма. Частным случаем

такой перестройки может явиться изменение, вызванное несовершенством данной

лингвистической системы или несовершенством отдельных ее звеньев. Наконец,

ряд изменений можно связать непосредственно с воздействием одного языка на

другой. В общем виде возможно, следовательно, констатировать, что

перестройка языка может, протекать под влиянием двух разных движущих сил,

из которых одна связана с назначением языка и реализацией коммуникативных

нужд общества, а другая — с принципами организации языка, с его

воплощенностью в определенную субстанцию и его существованием в виде особой

системы знаков. Язык проявляет вследствие этого двоякую зависимость своей

эволюции — от среды, в которой он существует, с одной стороны, и его

внутреннего механизма и устройства, с другой. С признанием этого

обстоятельства связана и классификация основных причин изменений,

предлагаемая ниже. В эволюции любого языка указанные факторы тесно

переплетаются и взаимодействуют. Исследование причин, направления и форм

языковых преобразований представляет поэтому проблему большой сложности.

Параллельно языковым изменениям, обусловленным воздействием внешней среды,

выделяются изменения, не обусловленные внешними причинами, что позволяет

говорить об относительной самостоятельности развития системы языка; с

другой стороны, и развитие системы языка осуществляется до известной

степени независимо от некоторых частных сдвигов и обособленно от них [37;

66].

Несмотря на разнообразие причин, вызывающих языковые изменения, им

всем присуща одна примечательная особенность. Наряду с тенденцией к

изменению языка и совершенствованию его системы здесь постоянно

прослеживается мощная тенденция к сохранению языка в состоянии

коммуникативной пригодности, которая нередко сказывается в противодействии

начинающимся преобразованиям. Всем процессам перестройки в языке обычно

противостоят своеобразные процессы торможения, направленные на закрепление

и консервацию имеющихся языковых средств и препятствующие наступлению

резких перемен. Отсюда особые темпы развития языка, не одинаковые для

разных участков его строя — фонетики, лексики, грамматики и т. п.; отсюда

большая или меньшая подверженность изменениям на разных уровнях (ср.

наибольшую подвижность фонетического строя, что заставляло нередко

подчеркивать его революционизирующую роль в общей перестройке языка;

отсюда возможность обособленного развития разных сторон языкового знака

(подробнее см. выше). Отсюда, наконец, и специфический характер

динамической устойчивости языков, позволяющей при значительных изменениях в

отдельных частях системы сохранять тем не менее ее общее тождество самой

себе в течение длительного времени.

Уже В. фон Гумбольдт подчеркнул, что правильный подход к языку

означает его понимание не как вещи (™rgwn), а как самой созидательной

деятельности (™n?rgeia). Однако язык в каждый момент своего существования

представляет собой и деятельность, и исторический продукт этой

деятельности. В объектах такого рода следует принимать во внимание два

разных кинематических процесса — процесс генезиса объекта и процесс его

функционирования [85, 7—8]. Понятие исторического развития языка неполно

без воссоздания закономерностей обоих этих процессов, ибо любое изменение

начинается в речевой деятельности. Изменчивость языка — и предпосылка, и

результат речевой деятельности, и условие и следствие нормального

функционирования языка. Аналогично некоторым другим сложным явлениям

действительности язык может быть охарактеризован как диалектическое

единство противоречий. Элементарные частицы являются одновременно и

квантом, и волной. Язык представляет собой целостное единство устойчивого и

подвижного, стабильного и меняющегося, статики и динамики.

Указанная двойственность языка коренится прежде всего в причинах

функционального порядка: она связана тесно с его ролью и положением в

человеческом обществе. С одной стороны, чтобы удовлетворять новым

потребностям, постоянно возникающим в человеческом обществе, в связи с

общим прогрессом науки, культуры и техники, язык должен не только

воспроизводиться, но и, приспосабливаясь к новым потребностям,

видоизменяться. Ни одна сторона языка не остается в конечном счете вне

обновления и вне совершенствования. С другой стороны, все подобные

наступающие сдвиги должны быть не только социально мотивированы и социально

апробированы, но и социально ограничены. Интересы общества требуют, чтобы

никакие преобразования, происходящие в языке, не нарушали возможностей

взаимопонимания между членами коллектива, принадлежащими к разным

поколениям или социальным группировкам. Преемственность поколений (а в

неменьшей степени, по-видимому, и фактор социальных связей) выступает

поэтому как сила, препятствующая наступлению каких бы то ни было резких

скачков и внезапных кардинальных перемен. Языковые изменения совершаются,

как правило, более или менее постепенно. Их распространение связано с

определенными временными границами (ср. связанный с этим объективным

свойством языковой изменчивости метод глоттохронологии, или лексико-

статистический метод датировки доисторических дивергенций внутри

праязыковых единств cp. [18; 26; 31 с библиогр.]). «На каждом

отдельном этапе языкового преемства, — писал Е. Д. Поливанов, — происходят

лишь частичные, относительно немногочисленные изменения», принципиальные же

преобразования «мыслимы лишь как сумма из многих небольших сдвигов,

накопившихся за несколько веков или даже тысячелетий, на протяжении которых

каждый отдельный этап или каждый отдельный случай преемственной передачи

языка (от поколения к поколению) привносил только неощутительные или мало

ощутительные изменения языковой системы» [56, 79]. Вместе с тем меняющиеся

нужды общества постоянно диктуют создание новых средств, необходимых для

выражения новых понятий и идей, для эффективного обмена ими, для передачи

возрастающего потока информации и ее хранения [29]. Развитие языка

протекает поэтому как борьба двух противоположных тенденций — за сохранение

и стабилизацию существующей системы языка, с одной стороны, и за ее

адаптацию, преобразование, совершенствование, с другой. Объективное

существование двух этих разнонаправленных тенденций ярко отражено в таком

явлении, как варьирование (см. ниже)

Своеобразное сочетание и переплетение двух названных тенденций и те

реальные формы, в которые выливается их взаимодействие в конкретном языке и

в конкретной исторической обстановке, обуславливают не только пределы

возможных изменений и их темпы (подробнее см. ниже), но и характер

протекания изменений. Подчеркивая эти обстоятельства, А. Мартине пишет, что

«язык изменяется под давлением изменения нужд коммуникации в постоянном

конфликте с экономией усилия, с одной стороны, и с традицией — с другой»

[43, 451]. Итак, объяснение изменчивости языка связано с тем, что язык

существует и развивается как целенаправленная функционирующая система. Язык

изменяется, — подчеркивает Э. Косериу, — «чтобы продолжать функционировать

как таковой» [33, 156]. Изменения надлежит рассматривать, таким образом,

как прямое следствие главной функции языка — служить средством

коммуникации. Поскольку, однако, параллельно этой основной функции язык

выполняет и другие задачи (см. подробнее гл. «К проблеме сущности языка»),

часть изменений может быть отнесена и за счет необходимости адекватного

выполнения и других функций. Так, часть языковых средств подвергается

преобразованиям по чисто эстетическим или эмоциональным причинам, т. е.

потому, что они недостаточно выразительны или экспрессивны [158]. В то же

время положение о том, что язык непрерывно меняется и находится в состоянии

изменения, следует понимать лишь в том смысле, что он проявляет способность

к неограниченному совершенствованию и созиданию, ноне в том, что он

постоянно перекраивается. Именно поэтому факторы перестройки в жизни языка

нельзя гипертрофировать и переоценивать, и в общей характеристке языка

каждая из названных черт — статика и динамика, устойчивость и подвижность,

языковая изменчивость и языковая стабильность — должна получить свое

адекватное отражение. Так, именно относительная устойчивость системы языка

оказывается залогом создания любых языковых, в том числе литературных норм

(см. гл. «Норма»). На этом основана возможность кодификации языковых

явлений. На стабильности языка базируется возможность поддерживания и

сохранения всевозможных традиций. Относительная стабильность, как мы уже

отмечали выше, обеспечивает беспрепятственную передачу языка от одного

поколения к другому. Напротив, подвижность языка и его способность

изменяться разрешают языку выполнять все более и более сложные и

разнообразные функции, способствуя совершенному отражению все более и более

сложных явлений окружающей действительности, и перестраиваться постепенно

вместе с перестройкой того общества, которое обслуживает язык. О том, какие

прямые и опосредованные корреляции возникают при этом, наглядно

свидетельствует, например, серия работ, посвященных развитию русского языка

в советском обществе, т. е. за послереволюционный период [66а; 66б; 66в;

66г].

Объективное наличие в языке этих противоположных свойств означает

также, что обе особенности языка равно должны служить предметом

лингвистических исследований и что преимущественное внимание к одной из них

в конкретных работах может быть оправдано только определенными задачами и

целью последних. Это относится в полной мере и к исторической лингвистике.

В специальной литературе сейчас наметилась вполне отчетливая тенденция

выделить учение о языковых изменениях в самостоятельную дисциплину [125,

3]. Не возражая по существу против попытки обособить изучение данного

комплекса проблем, мы не можем согласиться, однако, с тем, чтобы ограничить

этой областью исследования всю диахроническую или историческую лингвистику.

История языка не исчерпывается одними изменениями, и сведение эволюции

языка к постоянным преобразованиям достаточно односторонне. Соответственно

этому сфера диахронической лингвистики не может быть сужена анализом

языковых изменений. Существуют веские основания считать, что языковые

явления, сохраняющиеся продолжительное время и резистентные по отношению ко

всякого рода воздействиям, могут интерпретироваться как наиболеее

фундаментальные и показательные для структуры данного языка [101, 91; 105].

Таким образом, изучая язык в историческом плане, мы не можем оставить без

ответа вопрос о том, какие отдельные черты его строя (и почему именно они)

характеризуются значительной устойчивостью. Константность языковых явлений

и причины этой константности связаны, по-видимому, и с проблемой

лингвистических универсалий.

О том, что история языка не сводима к одним постоянным переменам,

косвенно свидетельствуют и показания самих говорящих: у носителей языка, —

замечает А. Мартине, — никогда не возникает на протяжении всей их жизни

ощущения, что язык, на котором они говорят и который они слышат от

окружающих, перестает быть тождественным или идентичным самому себе [41,

529]. Обоснования этого интуитивного чувства коренятся, безусловно, в

объективной действительности, и можно полагать, что мера устойчивости прямо

пропорциональна пределам возможного изменения языка. Более того. Как

языковая стабильность, так и языковая изменчивость — это соотносительные

свойства языка: одно осознается на фоне другого.

Трудно назвать другой круг проблем, литература по которому была бы

столь же обширной, столь же фрагментарной и столь же противоречивой, как

литература по вопросу об эволюции языков и языковых изменениях. Достаточно

назвать в этой связи, например, публикации, посвященные фонетическим

изменениям и фонетическим законам [34, 587—592], или литературу, касающуюся

рассмотрения причин языковых изменений [9; 37; 54; 66; 71; 126]. Обсуждение

названных проблем составляло излюбленную тему исследований в XIX веке и на

рубеже XIX и XX веков. Постепенно, однако, в лингвистике, как и в других

отраслях знания, проблемы генетические и исторические были вытеснены

проблемами организации объекта [163]. Анализ языка как исторически

развивающегося объекта оказался отодвинутым на задний план и убеждение в

том, что наука о языке должна обязательно носить исторический характер,

разделявшееся едва ли не всеми крупнейшими языковедами прошлого (ср. [6;

26, 1; 54; 132; 140]), сменилось новым пониманием предмета языкознания и ее

задач. Основной целью лингвистики было провозглашено изучение языка как

системы. При этом, однако, учитывали далеко не достаточно (во всяком

случае, на практике исследовательской работы), что язык по своей природе

есть система динамическая и что системой и структурой язык остается в любой

«хронии» [60, 38]. Сейчас как в отечественном, так и зарубежном языкознании

наметилось оживление интереса к исторической тематике, и можно надеяться,

что параллельно работам, посвященным описанию причин форм и типов

лингвистических изменений (ср. [42; 66; 99; 124; 125]) и уточнению задач

диахронической лингвистики (ср. [33; 39; 135; 154; 156]), появятся

обобщающие работы о языковой динамике и языковой эволюции. Потребность в

таких исследованиях чрезвычайно велика, и можно согласиться с Э. Хэмпом в

том, что лингвистические изменения, не являясь более единственно важной

темой исследований в нашей науке, по-прежнему представляют собой одну из

наиболее актуальных и увлекательных проблем современного языкознания [113].

Не вдаваясь специально в историю изучения рассматриваемых здесь

проблем (эта тема уже была частично освещена в работах Р. А Будагова, В. И.

Абаева, Ф. М. Березина, де Гроота и особенно В. А. Звегинцева [25—28]),

можно отметить только, что такие свойства языка, как подвижность и

устойчивость, нередко гипостазировались одна в ущерб другой, что вело в

конечном счете к неправильному пониманию природы языка И ее искажению.

Так, рассмотрение языка только как явления текучего, изменчивого, только в

его истории и генезисе, лишало возможности установить некоторые

фундаментальные признаки организации языка. Эту сторону дела правильно

подчеркивали, критикуя младограмматические концепции. Изучая изолированные

факты, представители этого направления не видели их органической связи [20,

43], а взаимовлияние и взаимодействие индивидуальных единиц прослеживалось

лишь в той мере, в какой они сами объединялись естественно в такие

небольшие ряды, как, например, глагольные или именные парадигмы.

Атомистические воззрения младограмматиков в значительной степени

препятствовали «осознанию важности языковой системы» [44, 143]. Как писал

В. Брендаль, значение истории в жизни языка было явно преувеличено, и это

создавало «огромные и даже непреодолимые трудности теоретического порядка»

[7, 40— 41]. Однако обращение к поискам «постоянного, устойчивого,

тождественного», провозглашенное ранними структуралистами (ср. [7, 41]),

приведшее на практике к исследованию синхронных языковых срезов, лишь

отчасти разрешало указанные выше трудности, поскольку нередко синхрония

отождествлялась со статикой. Последнее же имело своим следствием опасности

другого рода.

Структуралисты сделали чрезвычайно много для обнаружения и описания

системных связей, но причинно-следственные связи оставались вне рамок их

исследования. Как указывает Р. Якобсон, в области истории языка Соссюр и

его школа оставались по-прежнему на младограмматических позициях:

подчеркивая беспорядочность звуковых законов, они недооценивали значение

языкового коллектива и ту активную роль, которую он играет в

распространении звуковых изменений и инноваций [130, 2; 139]. Изменениям в

диахронии приписывался частный и случайный характер, и, по мнению Соссюра,

изменения никогда не выстраиваются в систему [69, 99—101]. Аналогичные

концепции существовали и в школе Л. Блумфилда. Настаивая на том, что

представление о языке как об устойчивой структуре лексических и

грамматических навыков — это иллюзия, ибо язык находится в беспрестанном

движении, Л. Блумфилд полагал одновременно, что причины подобного движения

от нас скрыты. «Ни одному исследователю,— писал он,— еще не удалось

установить связь между звуковым изменением и каким-либо предшествующим ему

явлением: причины звуковых изменений неизвестны» [4, 420; 34, 590 и сл.].

Но проблема языковой изменчивости не может быть разрешена при таком

нигилистическом отношении к проблеме каузальности (подробнее см. ниже).

С другой стороны, чрезмерное увлечение статикой при описании

синхронных систем приводило к известной жесткости, ригористичности анализа

и нередко выливалось в статичность описания. Стратификация сосуществующих

явлений, данная без должного учета «слабых» и «сильных» позиций в системе,

без разграничения профилирующих и маргинальных моделей, без

дифференциации архаизмов и неологизмов, без внимания к продуктивности и

непродуктивности форм и т. п., то есть без установления всего того, что

характеризует развитие языка,— подобная стратификация исключала также

правильную оценку перспективных возможностей языка.

Основываясь на высказанных выше соображениях, мы и полагаем, что в

настоящее время целесообразно вернуться еще раз к обсуждению вопросов,

касающихся сочетания в развитии языка черт статики и динамики и, в

частности, связанных с изучением соотношения статики и синхронии, с одной

стороны, и диахронии и динамики, с другой [32] с тем, чтобы прежде всего

сделать надлежащие выводы из того факта, что диахрония не только динамична,

но и стабильна, а синхрония, напротив, не только статична, но и динамична

[35]. Неотъемлемой проблемой диахронической лингвистики, направленной на

изучение языка как исторически развивающегося явления, становится поэтому,

во-первых, проблема устойчивости, стабильности языка во времени [92, 104] и

распознавание ее причин. Соответственно этому, исследование языковых

изменений может быть признано, но только одной из областей — хотя и весьма

существенной — исторической лингвистики.

Можно также подчеркнуть, с другой стороны, что новое понимание задач

диахронической лингвистики означает, как это формулирует Э. А. Макаев,

«вскрытие и показ взаимозависимости и соотносительности всех элементов

языковой системы на любом этапе развития языка, включая их праязыковое

состояние» [39, 145]. В этом смысле существенную помощь исторической

лингвистике может оказать синхронный анализ. Так, например, он оказывается

незаменимым в том случае, когда нам необходимо сделать выводы

диахронического порядка на основании такого фактического материала, когда

невозможно его сравнение с другим текстом и когда мы по объективным

причинам не можем прибегнуть ни к ареальной лингвистике, ник

лингвистической географии, ни к глоттохронологии [36, 400]. Таким образом,

применение синхронного анализа в диахронии позволит по-новому поставить и

решить такие диахронические задачи, как задачи реконструкции, в частности,

внутренней реконструкции.

Использование принципов синхронного анализа в диахронии позволяет

поставить в новом ракурсе и вопрос о языковых изменениях. Это касается в

первую очередь понимания места изменений в развивающейся, то есть

динамической системе (см. ниже, стр. 211—217). Это относится также к

вопросу о том, может ли система языка как таковая выступать в виде движущей

силы в развитии языка (см. подробнее, стр. 250—254). Это касается, наконец,

направления языковых изменений и характера их протекания. «Языковые

изменения как процесс, — указывает А. Мартине, — могут быть полностью

осмыслены только при синхроническом рассмотрении динамики языка» [43,

451]. Последнее заставляет признать важность и актуальность самой проблемы

языкового динамизма и особенностей его проявления в таком свойстве системы

языка, как вариантность составляющих ее единиц.

Всякое изменение, по мнению ряда ученых, относится первоначально к

языковой синхронии [4, 344; 92, 102; 124]. Это положение следует понимать в

том смысле, что наступлению или свершению изменения предшествует период

сосуществования в одном и том же речевом коллективе нескольких

разновидностей форм. Р. Якобсон указывает в этой связи на существование

старой и новой разновидности, Л. Блумфилд — на наличие форм, разных по

своей частотности или социальной коннотации и т. п. Представители Пражского

лингвистического кружка указывают в той же связи на существование в каждой

системе ядерных, центральных и периферийных элементов, и на возможность их

взаимодействия и перемещения. Источником изменений могут, поэтому являться

сложные перекрестные воздействия разных субкодов, органически сплетающихся

в одно подвижное гибкое целое. В качестве исходного момента в развитии

языка может быть названа, следовательно, его неоднородность в

функциональном (стилистическом), социальном и географическом планах. Все

эти факторы и получают по возможности свое описание в последующем

изложении.