Внутренний человек в русской языковой картине мира

БОЛЬШАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ БИБЛИОТЕКА - РЕФЕРАТЫ - Внутренний человек в русской языковой картине мира

Внутренний человек в русской языковой картине мира

ОМСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

Коськина Елена Владимировна

Внутренний человек в русской языковой картине мира:

образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантических категорий «пространство», «субъект»,

«объект», «инструмент»

Специальность 10.02.01 – русский язык

Диссертация на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Научный руководитель -

кандидат филологических наук

профессор М.П. Одинцова

Омск 2004

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение…………………………………….………………………………….4

Глава 1. Теоретические основы интегративного категориально-семантического

описания языковой картины внутреннего мира

человека.. …………………………………………………………………….....21

1. 1. Существующие подходы к описанию семантического пространства

внутреннего человека, их взаимодополнительность………………….……21

1. 2. Категории и категоризация в семантических описаниях

языка, науке и философии. Определение межуровневой семантической

категории как инструмента интерпретации и языковой репрезентации

внутреннего мира человека…………………………………………………………………….…35

1. 3. Прагмастилистический аспект описания изучения языкового образа

внутреннего человека………………………………………………………………….72

Выводы…………………………………………………………………….….83

Глава 2. Семантическая категория пространства как способ языковой

репрезентации внутреннего человека: образно-ассоциативный и

прагмастилистический потенциал…………………………………………………….85

2.1. Лексико-грамматическая база пространственных образов внутреннего

человека…………………………………………………………………………………………….85

2.2. Структура, образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантической категории и субкатегории пространства внутреннего

человека……………………………………………………………………………………………………….89

2.3. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал основных

пропозитивных семантических моделей пространственной репрезентации

внутреннего человека……………………………………………………..94

Выводы…………………………………………………………………….117

Глава 3. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал актантных

семантических категорий и субкатегории языковой репрезентации внутреннего

человека……………………………………………………119

3.1. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантической категории и субкатегории субъекта…………………….119

3.2. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантической категории и субкатегории инструмента………………….....139

3.3. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантической категории и субкатегории объекта………………………….151

Выводы …………………………………………………………………154

Заключение….. ………………………………………………………….…….156

Библиографический список……………………………………………..……169

Список источников эмпирического материала ………………………..….187

Список сокращений…………………………………………………………...189

Приложение……………………………………………………………..……...190

Введение

Настоящая диссертационная работа выполнена в русле

лингвоантропологических исследований и посвящена изучению внутреннего

человека (человека во всем многообразии его психических состояний,

действий, реакций, характеристик) как фрагмента русской языковой картины

мира (ЯКМ) и вместе с тем как особой ипостаси целостного языкового образа

человека - в аспекте его категориальных семантических репрезентаций, их

образно-ассоциативного потенциала и основных прагмастилистических

характеристик.

Исходная идея исследования – признание наивно-психологической природы

представлений носителей естественного языка об устройстве и

функционировании психики человека. Соответствующие этим наивным

представлениям семантические категории (СК) пространства, субъекта,

объекта, инструмента рассматриваются как косвенные (образно-ассоциативные)

и прагмастилистически маркированные способы репрезентации явлений

человеческой психики в русской ЯКМ.

Общепризнанно, что внутренний мир человека - это уникальный объект

познания. Его уникальность заключается в опосредованной наблюдаемости и

недостаточной эмпирической уловимости. Несмотря на то, что «для каждого

вполне очевидно существование некой субъективной реальности, мира явлений

психических в форме мыслей, переживаний, представлений, чувств, побуждений,

желаний и прочего», даже психология - наука, сфокусировавшая все свое

внимание на человеческой психике, не может сделать эту реальность объектом

непосредственного исследования: «приходится искать другие объекты и через

их изучение - косвенно - делать выводы о собственной психике» [Словарь

психолога-практика 2001: 585]. Как ни в какой другой концептуальной

области, в сфере психического всё гипотетично, вторично, интерпретативно,

субъективно. Психология, философия, вненаучная (художественная, религиозно-

мифологическая, народно-поэтическая) и донаучная (житейская) мысль каждая

по-своему обобщает и интерпретирует эту субъективную реальность.

(Лингвокультурологический комментарий к понятию «внутренний человек» на

материале философии, психологии, отечественной словесности и филологии

представлен в приложении.) Своеобразно репрезентируется внутренний мир

человека и в естественном языке, поскольку, как утверждают исследователи,

«язык - это не только знаковая система, приспособленная к передаче

сообщений, но и компонент сознания человека и как таковой участвует в

сотворении мира психики и знания» [Телия 1987: 65].

Категориальный семантический подход к описанию языковой репрезентации

явлений внутреннего мира человека позволяет интегрировать,

систематизировать средства разных языковых уровней (лексико-семантического,

семантико-синтаксического, функционально-прагматического) по их общему

назначению, а именно функции образно-ассоциативной интерпретации

психических феноменов с целью их оценочно-экспрессивного, изобразительно и

прагматически убедительного, стилистически мотивированного воплощения.

В диссертации исследуется ряд универсальных когнитивных и вместе с тем

межуровневых семантических категорий, наиболее насыщенных в русском языке

образными смыслами и ассоциациями: категории пространства, субъекта,

объекта и инструмента. Посредством этих категорий события, явления

внутренней жизни человека уподобляются внешнему – физическому, природному и

социальному миру, его процессуальным (и шире – событийным) и

пространственно-предметным характеристикам. Отмечая эту изобразительную

доминанту в описаниях внутреннего человека, исследователи (В.Н. Телия,

А.Д. Шмелев, Н.Д. Арутюнова, М.П. Одинцова, Е.С. Никитина, Л.Б. Никитина,

Е.В. Урысон, Е.М. Вольф, М.В. Пименова, Ю.Д. Апресян и др.) обращают

внимание на национально-культурную природу той системы стереотипных и

индивидуальных семантических образов-ассоциаций, которые переносятся из

внешнего для человека мира во внутренний, на безграничные возможности их

развертывания, трансформаций, сочетаний, на их прагмастилистическое

разнообразие.

Истоки интереса современной науки о языке к образу человека, и

внутреннего человека в частности, обнаруживают себя еще в работах В. фон

Гумбольдта, предложившего оригинальную даже по меркам сегодняшнего дня

лингвофилософскую концепцию, поставившего новые задачи перед языковедами.

Изучение языка по Гумбольдту не заключает в себе конечной цели, а вместе со

всеми прочими областями гуманитарной науки служит высшей и общей цели

совместных устремлений человеческого духа - цели познания человеком себя.

Можно сказать, что сегодня в лингвистике уже достаточно много сделано для

решения этой задачи: на основе языковых данных реконструируется

запечатленный в языке «образ человека» - все то, что человек узнал о себе и

захотел сообщить другому, к чему задолго до философской и научной мысли уже

было обращено обыденное сознание. И, поскольку человек «запечатлел в языке

свой физический облик, свои внутренние состояния, свои эмоции и свой

интеллект, свое отношение к предметному и непредметному миру, природе»,

«передал языку свое игровое начало и способность к творчеству» [Арутюнова

1999б: 3], становится очевидным, что изучение наивных языковых образов

психики человека представляет собой альтернативный внелингвистическому

научному, но необходимо дополняющий его способ осмысления феномена

человека.

Кроме того, интерес лингвоантропологов к психическим феноменам

объясняется и тем, что последние относятся к области неявных аспектов мира

(абстракций), легче обнаруживающих языковую «логику» мировидения [Телия

1987: 67]. Подобно другим неявным аспектам реальности, остро нуждающимся в

поддержке образно-ассоциативной сферы сознания (в основе которой, как

известно, - обобщение и творческая переработка телесного опыта,

перекомбинация в образе свойств и признаков разнородных явлений [Гостев

1992: 6-17]), внутренний мир человека становится объектом так называемого

лингвокреативного (собственно языкового) мышления, которое направлено «на

"порождение" новых языковых сущностей путем трансформации (прежде всего

смысловой) уже имеющихся в языке единиц», оперирует «ассоциациями,

возникающими на базе понятий, уже закрепленных в данном языке в форме

значений» [Телия 1987: 67].

Вместе с тем, будучи фрагментом ЯКМ, языковой образ внутреннего

человека имеет все присущие ей существенные отличия от традиционных,

выработанных в процессе познавательной деятельности человека научных,

философских, религиозных, художественных и др. концептуальных моделей мира.

Прежде всего он «не может претендовать на цельность,

непротиворечивость, полноту и авторство», ибо к нему «"приложили руку "

многие поколения людей» [Одинцова 2000а: 8]: объективируясь посредством

предоставляемых средств, модели мира, созданные в разные исторические

эпохи, на разных этапах развития человеческой мысли, неизбежно «входили» в

язык, отпечатываясь в нем, «привнося в него черты человека, его культуры»

[Постовалова 1998: 11]. Так что в итоге оказывается, что в языковом образе

человека научное соседствует с наивным, реалистическое, эмпирически

подтверждаемое - с фантастическим, мифопоэтическим. Помимо этого, он лишен

той упорядоченности, системности, которые присущи концептуальным (научным,

философским, философско-религиозным) моделям. Вместе с тем языковой образ

человека (в том числе внутреннего) глобален: он представляет собой

«концентрированное воплощение сути тех представлений о человеке, которые

объективированы всей системой [выделено мною. - Е.К.] семантических единиц,

структур и правил… языка» [Одинцова 2000б: 8], он объемлет и характеризует

все семантическое пространство последнего.

Кроме того, языковой образ внутреннего человека, в отличие от его

рационально созданных научных моделей, не осознается или слабо осознается

носителями языка, ибо представления, его образующие, существуют главным

образом в качестве внутренней, содержательной формы языковых и речевых

единиц. Формирующие ЯКМ представления о мире, в том числе о внутреннем мире

человека, находящие отражение в семантике языка, в спонтанной речи как бы

«навязываются» всем говорящим на нем в качестве обычных, стереотипных,

конвенциональных способов репрезентации реальности, так как они относятся в

своем большинстве к «области действия бессознательной социальной

психологии» [Постовалова 1998: 22]. Целенаправленным, осознанным является

лишь осуществляемый в ходе решения специальных коммуникативных задач

творческий поиск наиболее адекватного варианта передачи формирующейся мысли

средствами языка [Бондарко 1978: 87], что характеризует далеко не всех

носителей языка, а только тех, для кого работа со словом – профессия,

увлечение, образ жизни.

Исследователи отмечают, что, подобно другим фрагментам ЯКМ, образу

внутреннего человека присущи относительная устойчивость и стереотипность.

ЯКМ в системе различных картин мира оказывается «наиболее долговечной,

устойчивой, во многом (разумеется, лишь на том или ином конкретном

временном срезе…) стандартной, ибо «"воспроизводимы" именно стандартные

единицы языка [у автора выделено прописными. – Е.К.], ставшие узуальными [у

автора прописными. – Е.К.]» [Черемисина 2002: 13] и представляющие

характерные для него способы репрезентации мира. Соответственно и образ

человека, формирующий ЯКМ, в этом системно-языковом аспекте отличают те же

постоянство, стереотипность. Однако как функционально-речевое явление образ

внутреннего человека демонстрирует свою изменчивость, гибкую

приспособляемость. Имеющиеся в распоряжении носителей языка семантические

формы мысли - средства, ориентированные на определенные, предельно общие

способы интерпретации внеязыковых явлений, активны по отношению к речевому

замыслу, могут заполняться самым разнообразным содержанием, получать ту или

иную своеобразную прагматическую и стилистическую нагрузку.

Объективированная системой языковых средств и способов отображения

реальности наивная картина мира, выступая средством

(«естественносемиотической формой» [Одинцова 2000б: 15]) передачи

информации о нем и при этом вплетаясь в концептуальную систему знания,

выступает «образом мира, в который каждое новое поколение [а по большому

счету – каждый говорящий. – Е.К.] привносит свое видение мира» [Телия 1987:

68] (функционально-речевой, прагмастилистический аспект ЯКМ). И в этом

смысле языковые образы человека динамичны, ибо отражают развитие

человеческой мысли, воплощенной в них.

Несмотря на все отмеченные особенности языкового образа внутреннего

человека как фрагмента ЯКМ (концептуальную неоднородность, неосознанный

характер, слабую упорядоченность и вместе с тем глобальность,

незавершенность), его изучение именно как модели (то есть системы

исторически, психологически, культурно мотивированных представлений о

человеке, объективированных всем множеством языковых средств и способов), а

не отдельно взятых фактов, представляется для лингвистов (В.И. Убийко, М.В.

Пименовой, В.Н. Телии, М.П. Одинцовой и др.) актуальной и вместе с тем

относительно решаемой задачей. Основательно исследованы многие компоненты

языковой картины внутреннего мира человека, среди них: интеллектуальная

ипостась человека [Никитина 1996; Никитина 2000; Никитина 2003] и

отдельные, формирующие ее феномены - ментальные действия, воздействия и

состояния [Апресян 1993; Гак 1993; Гловинская 1993], непредметные

результаты интеллектуальной деятельности [Кобозева 1993, Арутюнова 1993];

сфера эмоций, чувств в лексико-семантических группах и полях [Васильев

1981; Бабенко 1989; Арутюнова 1976: 93-111; Арутюнова 1999: 385-399;

Емельянова 1993]; эмоциональная, интеллектуальная и мотивно-потребностная

система, в ряду других систем человека [Апресян 1995]; языковые образы

органов душевной жизни [Урысон 1995; Урысон 1999а; Урысон 1999б; Шмелев

1997; Шмелев 2002: 301-315], внешняя симптоматика внутренних состояний в

русском языке [Апресян 1993; Верещагин, Костомаров 1981; Коротун, 2001;

Коротун 2002], концепты и фреймы психической жизни в их языковой

интерпретации [Одинцова 1995; Одинцова 2002; Шмелев 2002: 342-379].

Результаты этих исследований во многом были дополнены наблюдениями за

особенностями языковой интерпретации явлений внутреннего мира человека,

проведенными на «историческом» и сравнительно-языковом материале: сердце и

душа в архаических фольклорных текстах [Никитина 1999], духовное / душевное

как особый аспект жизни человека в текстах древнерусских памятников и

архаичных говорах [Колесов 1986; Колесов 2000], чувства и эмоциональные

состояния в поэтической фразеологии ХVIII – 1-й половины ХIХ вв.

[Григорьева 1969], в советской литературе 1-й трети ХХ в. [Иваницкая

1987], в художественной прозе ХVIII – ХХ вв. [Баженова 2003], базовые

концепты духовной жизни личности в русском и английском языках [Пименова

1999; Афанасьева 2003], в русском и французском [Белая 2002], в английском

и немецком – с выходом на русский [Яковенко 1999]. Это позволило установить

корреляцию между универсальным и национально-специфическим в русской

языковой картине внутреннего мира человека, выявить и проследить эволюцию

отдельных наивных образов, представлений, ее формирующих.

Несмотря на отмеченные успехи в реконструкции отдельных фрагментов

языковой картины непредметного мира, языковой образ внутреннего человека в

целом по-прежнему остается величиной гипотетической: «Понятие внутреннего

мира человека как единой системы в настоящее время является скорее

философским, нежели лингвистическим» [Убийко 1998: 3]. Речь идет не просто

о накоплении и суммировании данных о способах и средствах языкового

изображения различных явлений психической сферы, а об их систематизации, о

моделировании более или менее целостного языкового образа внутреннего

человека. Построение такой модели, по нашему мнению, не может быть сведено

ни к простому сложению концептов (типа «чувство», «знание», «душа»,

«совесть» и т. д.), организующих семантическое пространство языка, ни к их

структурированию (представлению в виде концептосфер) в ходе выявления

деривационных, парадигматических и синтагматических отношений между

языковыми единицами, формирующими соответствующие концептуальные поля,

поскольку результатом такой работы является предсказуемый перечень

понятий, составляющих идеографическую область психики, а также

упорядоченный инвентарь выражающих их языковых единиц и структурных

моделей, см.: [Убийко 1998]. Названные подходы, без всякого сомнения, имеют

право на существование, ибо позволяют увидеть смысловую организацию

подсистемы языковых средств, ориентированных на репрезентацию внутреннего

мира человека, определить глубину, ключевые аспекты языковой манифестации

формирующих его понятий. Однако они не обеспечивают понимание языкового

образа внутреннего человека как сложной, функционирующей по своим особым

правилам системы представлений о явлениях психической сферы, отличной от

прочих речемыслительных моделей, предназначенных для описания и изображения

внешних по отношению к человеку событий и явлений.

Состояние разработки системного описания фрагмента ЯКМ, условно

называемого внутренним человеком, на данный момент может быть

охарактеризовано следующим образом. В ходе реализации системного

лексикографического подхода к описанию антропоцентрической лексики при

подготовке «Нового объяснительного словаря синонимов русского языка» (2-е

изд. М., 1999) была выявлена особая подсистема (лексикографический тип) –

группа слов, которые способны называть невидимые сущности внутри

человеческого тела, выполняющие функции органов внутренней жизни, и

обнаруживают в этом своем статусе общность по целому ряду семантических и

грамматических свойств [Урысон 1995; Урысон 1999б]. Руководителем

авторского коллектива упомянутого словаря, Ю.Д. Апресяном, была предложена

и продемонстрирована на примере одного компонента внутренней жизни человека

(эмоциональной системы) оригинальная методика системного описания лексико-

семантической подсистемы «Человек» при помощи семантических примитивов по

определенной схеме, которая представляет собой перечень признаков,

существенных для характеристики человека, в том числе в аспекте его

психических проявлений [Апресян 1995]. Исследования метафорических

номинаций явлений психической сферы (вторичных имен и глаголов, называющих

различные внутренние состояния и качества человека; лексического окружения

имен компонентов душевной жизни, втянутого в сферу образно-ассоциативного

изображения последних) обнаружили системность в их распространении на

семантическое пространство языка, позволили определить ключевые для

русского языкового сознания, или, пользуясь термином Дж. Лакоффа и М.

Джонсона, – концептуальные, метафоры, формирующие языковой образ

внутреннего человека [Арутюнова 1976; Арутюнова 1999; Емельянова 1993;

Апресян 1993].

В целом же работа по моделированию целостного языкового образа

человека, в том числе внутреннего, только начинается. Поиск принципов,

способов решения поставленной задачи пока ведется на достаточно

ограниченном материале – главным образом в рамках лексико-фразеологической

системы языка (при этом привлекаются максимально идиоматичные выражения,

узуальные единицы, конвенциональные метафоры, сравнения, метонимии и т.

п.). Если преодолены ограничения этого типа (то есть привлечены средства

других уровней), то – в рамках достаточно узкого круга денотатов.

Показательны в этом смысле работы М.В. Пименовой и М.П. Одинцовой [Пименова

1999; Одинцова 2000б], продемонстрировавших на примере нескольких концептов

(безусловно, ключевых для внутреннего человека, однако далеко не

исчерпывающих многообразия его состава) ряд базовых для наивной

антропологии категорий-ипостасей, в рамках которых осуществляется

репрезентация самых разных явлений психической сферы человека.

Актуальность диссертационной работы определяется необходимостью

дальнейших поисков понятийного аппарата, принципов, методов системного, и

прежде всего категориально-семантического, изучения способов, средств и

правил языковой репрезентации человека во всем многообразии его психических

состояний, действий, качеств с тем, чтобы реконструировать языковой образ

внутреннего человека как особый фрагмент русской ЯКМ. Ввиду отмеченной выше

ограниченности эмпирической базы работ, посвященных его изучению,

оказывается принципиально важным провести исследования на более обширном

материале, уделяя внимание способам репрезентации психических состояний

человека в высказываниях и текстах разнообразных стилей и жанров. Кроме

того, есть необходимость представить языковой образ внутреннего человека в

качестве динамической, коммуникативно ориентированной модели, выполняющей

репрезентативную функцию и приспособленной к выполнению различных задач

речевого общения. Включение в эмпирическую базу диссертационного

исследования случаев актуализации внутренней формы узуальных языковых

средств, их обновления в ходе структурно-семантических трансформаций,

переосмысления стереотипных языковых моделей и образов, формирующих

языковую картину внутреннего мира человека, позволяет увидеть заложенный в

ней богатый образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал,

представить ее не «кладбищем» безнадежно устаревших представлений, а

богатым источником интерпретаций, обогащающим «языковыми формами и

содержанием концептуальную систему, которой пользуются как знанием о мире

носители данного языка» [Телия 1999: 175].

Объектом предпринятого исследования являются слова, устойчивые

выражения, тексты и их фрагменты, в которых внутренний мир человека

репрезентируется в грамматических формах, семантико-синтаксических и

лексических значениях, объединяемых межуровневыми СК пространства,

субъекта, объекта, инструмента.

Предметом исследования является образно-ассоциативный и

прагмастилистический потенциал межуровневых СК пространства, субъекта,

объекта, инструмента как характерная черта русской языковой картины

внутреннего мира человека.

Цель исследования – систематизация, семантическая,

прагмастилистическая типизация формирующих русскую ЯКМ косвенных способов

образной категориальной репрезентации внутреннего человека, описание их

стереотипных и индивидуально-авторских реализаций.

Для достижения поставленной цели решаются следующие задачи:

1. Обобщив опыт отечественной лингвоантропологии, выделить и

охарактеризовать основные подходы к изучению языкового образа

внутреннего человека, определить перспективность интегративных

категориально-семантических исследований данного объекта.

2. Опираясь на научные внелингвистические и лингвистические концепции

категоризации и категории, определить границы, внутреннюю

структуру, содержание, образно-ассоциативный потенциал межуровневых

СК «пространство», «субъект», «объект», «инструмент» в системе

современного русского языка.

3. Словарный, фразовый и текстовый материал всех выделенных категорий

охарактеризовать в прагмастилистическом аспекте.

Материал исследования составляют около 2500 отдельных высказываний и

их сегментов, а также текстовых фрагментов, содержащих описание

разнообразных явлений внутреннего мира человека (состояний, реакций,

действий, характеристик и т. д.).

Прагматический подход к описанию языковых категориальных репрезентаций

внутреннего человека сделал необходимым обращение к разностилевому

текстовому материалу, основными источниками которого в диссертации являются

произведения современной русской художественной литературы (произведения

разных поэтических и прозаических жанров и форм); тексты из периодических –

газетных и журнальных – изданий (интервью с известными людьми, колонки и

рубрики, содержащие психологические советы, комментарии психологов), тексты

из научно-популярных изданий по практической психологии. Кроме того, в

исследовании использованы наблюдения над живой разговорной речью, в том

числе звучащей в быту, на радио и телевидении; во внимание приняты и

рекламные тексты (телевизионные ролики, плакаты, содержащие политическую

рекламу и рекламу промышленных товаров).

Представляющие языковой узус, демонстрирующие стереотипы русского

языкового сознания единицы и конструкции (конвенциональные метафоры,

сравнения, перифразы; фразеологизмы и близкие к ним явления – пословицы,

поговорки и крылатые слова, достаточно широко употребляющиеся в современной

русской речи) получены в результате выборки из словарей разных типов:

Русский ассоциативный словарь: В 6 кн. / Ю.Н. Караулов, Ю.Р. Сорокин. М.,

1996; Горбачевич К.С., Хабло Е.П. Словарь эпитетов русского литературного

языка. Л., 1979; Горбачевич К.С. Словарь эпитетов русского литературного

языка. М., 2000; Новый объяснительный словарь синонимов русского языка: В 2

вып. / Ю.Д. Апресян, О.Ю. Богуславская и др.; под общ. рук. Ю.Д. Апресяна.

2-е изд. М., 1999; Берков В.П., Мокиенко В.М. Большой словарь крылатых слов

русского языка. М., 2000.; Баранов О.С. Идеографический словарь русского

языка. М., 1995; Фразеологический словарь русского языка / Л.А. Войнова,

В.П. Жуков и др.; под ред. А.И. Молоткова. 4-е изд., стереотип. М., 1986;

Фразеологический словарь русского литературного языка: В 2 т. / Сост. А.И.

Федоров. Новосибирск, 1995; Мелерович А.М., Мокиенко В.М. Фразеологизмы в

русской речи: Словарь. М., 1997; Фразеологизмы в русской речи: Словарь-

справочник / Сост. Н.В. Баско. М., 2002), Убийко В.И. Концептосфера

внутреннего мира человека в русском языке: Функционально-когнитивный

словарь. Уфа, 1998; Словарь русского языка: В 4 т. / АН СССР; Ин-т рус.

яз.; под ред. А.П. Евгеньевой. 2-е изд., стереотип. М., 1985-1988; Ожегов

С.И. Словарь русского языка / Под ред. Н.Ю. Шведовой. 22-е изд. М., 1990.

В настоящем исследовании языкового образа внутреннего человека принят

синхронный подход: основное внимание при выборе источников отдано тем,

которые отражают современное, периода 3-й трети ХХ – начала ХХI вв.,

состояние языка и речевой практики. Однако вследствие необходимости

расширить, разнообразить материал, иллюстрирующий отдельные положения

исследования; продемонстрировать относительную устойчивость языковых

способов образной категориальной репрезентации внутреннего мира человека

использованы - в дополнение к основным источникам - тексты отдельных

произведений русской классической литературы, фрагменты сборников пословиц

и поговорок ХVIII – ХХ в., представленные в хрестоматии «Малые жанры

русского фольклора» В.Н. Морохина (М., 1986), идиом, паремий из отдельных

словарных статей, посвященных номинациям психических феноменов, из

«Толкового словаря живого великорусского языка» В.И. Даля (репринт. изд.

СПб, 1996).

Методика исследования. В диссертации реализован комплексный

лингвоантропологический метод семантико-прагматического категориального

анализа и систематизации содержания и функционирования высказываний и их

фрагментов, а также значений групп слов и устойчивых выражений, описывающих

явления и события внутреннего мира человека. Названный общий метод

опирается на целый ряд конкретных приемов анализа языкового и речевого

материала, среди которых: контекстуальный, компонентный, трансформационный;

прием сопоставления данных словарей и текстовых смыслов слов и выражений;

прием тематических и функциональных группировок фактов языка и речи; приемы

анализа поэтических высказываний и др. В теоретической части работы,

посвященной обобщению имеющихся подходов к изучению языкового образа

внутреннего человека, использованы приемы сопоставления и объединения

(интеграции) принципов, идей и результатов этих подходов.

Научная новизна исследования состоит в разработке и апробации

категориального семантического и прагмастилистического подхода к описанию

языковых репрезентаций феноменов психики в современном русском языке.

Использование в качестве теоретической основы исследования понятия

межуровневой СК позволило представить языковой образ внутреннего человека в

его стереотипных и индивидуально-авторских средствах выражения - с

приоритетным вниманием к образно-ассоциативному потенциалу каждой из

категорий и субкатегорий. Новизна исследования состоит также в привлечении

нового речевого материала (извлеченного из текстов разной стилистической и

жанровой принадлежности, преимущественно 3-й трети ХХ в.), ранее не

описанного в работах, посвященных языковому образу внутреннего человека.

Теоретическая значимость исследования состоит в использовании

относительно нового, категориально-семантического, теоретического подхода к

описанию языкового образа внутреннего человека, в обосновании

перспективности этого подхода. Полученные результаты могут считаться

определенным вкладом в антропоцентрическую семантику.

Практическая значимость исследования заключается в возможности

использования его результатов и материала при разработке общих и

специальных курсов по семантике русского языка, в том числе обращенных к

образу человека в русской ЯКМ. Отдельные наблюдения и выводы исследования

значимы для лингвокультурологии, для стилистики художественной речи, других

стилей современного русского языка. Исследование можно считать

индивидуальным опытом, примером для выполнения аналогичных работ на

материале других языков с целью сопоставления способов языковой

репрезентации, их образно-ассоциативного потенциала в семантическом

пространстве внутреннего человека, содержащего как универсальные, так и

национально-специфические черты. Кроме того, в диссертационном исследовании

содержится речевой материал, который способен дополнить существующие

лексикографические описания концептов внутреннего мира человека.

Положения, выносимые на защиту:

1. Комплексный семантико-прагматический подход к изучению языкового

образа внутреннего человека, интегрирующий методы и результаты описания

образно-ассоциативных репрезентаций явлений психики в русском языке и

опирающийся на понятие межуровневой СК, открывает перспективы системного и

многоаспектного исследования указанного фрагмента ЯКМ.

2. В языке и речи обнаруживаются «гетерогенность», нестрогий характер

образной категоризации явлений «внутренней вселенной» и вместе с тем

семантическая гибкость и обратимость категорий пространства, субъекта,

объекта, инструмента; богатые возможности обновления и расширения

предикатных и пространственно-предметных компонентов пропозиций, являющихся

главными способами фразовой репрезентации психических процессов и

характеристик человека.

3. Каждая из указанных СК представлена в текстах и контекстах разного

прагмастилистического качества как совокупность традиционных и новых,

стереотипных и индивидуально-авторских образов-ассоциаций. Одна их часть

входит в общелитературную базу крылатых выражений (они фиксируются в

словарях, специальных работах), другая часть – это результат индивидуальной

лингвокреативной работы, состоящей в расширении состава и структурно-

семантическом обновлении узуальных языковых единиц.

4. Межуровневые СК косвенной репрезентации внутреннего человека

устроены иерархически – по принципу от самых абстрактных (интегративных)

смыслов к более конкретным (субкатегориальным), вплоть до отдельных

(единичных) образов, характеризующихся интегральной семой категории. Между

категориальными смыслами в образных ситуациях психической жизни человека

наблюдаются характерные семантические отношения и взаимодействия:

комплементарности, противоречия, превращения (метаморфозы), интенсификации.

5. Лексико-семантическая и фразеологическая словарная база СК,

формирующих языковой образ внутреннего человека, имеет общую часть (в нее

входят, например, лексемы «душа», «сердце, «ум», «совесть» и др.) и

специфические номинативные средства. Обе части словаря категорий включают

как номинации целостного человека, так и номинации частичного человека.

6. Субъективно-прагматические модусы исследованной семантики

типизируются главным образом на оценочной шкале, для которой характерно

усиление (интенсификация) оценки, поэтизация (возвышение) или прозаизация

(снижение) объектов аксиологической рефлексии. Речевой материал позволяет

обнаружить также нейтральные контексты, в которых доминирует

изобразительность.

Апробация работы. Основные положения диссертации апробированы на

региональной научно-практической конференции «Славянские чтения» (Омск,

2002 г.), Международной научной конференции «Язык. Время. Личность» (Омск,

2002 г.), на заседании кафедры русского языка ОмГУ (Омск, 2004 г.).

Структура диссертации. Диссертационное исследование состоит из

введения, трех глав, заключения, библиографического списка, списка

эмпирического материала, списка сокращений, приложения. Основной текст

изложен на 150 страницах.

Во введении кратко обосновывается актуальность темы и проблематики

предпринятого исследования; определяются его объект, предмет, источниковая

база; дается описание основного метода исследования, его частных методик;

определяются цель и задачи работы, ее научная новизна, теоретическая и

практическая значимость; формулируются положения, выносимые на защиту.

В главе 1 «Теоретические основы интегративного категориально-

семантического описания языковой картины внутреннего мира человека»

освещаются теоретические вопросы, необходимые для обоснования избранного

подхода к изучению языковых репрезентаций внутреннего человека.

Характеризуются апробированные методы изучения семантического пространства

внутреннего мира человека, определяется перспективность интегративных

категориально-семантических исследований. На основе разработанных в науке и

философии концепций категории и категоризации, определяется содержание

понятия СК в лингвоантропологических исследованиях. Дается характеристика

прагмастилистического аспекта описания языкового образа внутреннего

человека.

Главы 2,3 посвящены описанию универсальных СК в аспекте их

использования для образной языковой репрезентации внутреннего человека.

Глава 2 «Семантическая категория пространства как способ языковой

репрезентации внутреннего человека: образно-ассоциативный и

прагмастилистический потенциал» целиком посвящена одной из наиболее

богатых и разнообразных по образному наполнению семантических категорий –

пространству. В главе 3 «Образно-ассоциативный и прагмастилистический

потенциал актантных категорий как способов языковой репрезентации

внутреннего человека» рассматриваются образные непространственные актантные

СК, репрезентирующие реальных и представляемых (воображаемых) участников

психологической ситуации (внутреннего человека целостного и частичного) как

субъекты, объекты и инструменты.

Каждой из указанных категорий отведен определенный раздел текста

диссертации, основными частями которого являются: описание лексико-

грамматической базы СК (лексика, узуальная сочетаемость, идиоматика,

грамматические формы и конструкции); характеристика содержания категории,

системы субкатегориальных смыслов (актуализированных в речи или не

актуализированных, остающихся на уровне внутренней формы языковых единиц),

формирующих ее образно-ассоциативный потенциал; описание базовых

пропозитивных семантических моделей как способов образной категориальной

репрезентации явлений «внутренней вселенной» в событийных контекстах.

Представленный здесь же текстовый материал позволяет попутно

продемонстрировать случаи «прагматически нагруженного» использования

стереотипных и индивидуально-авторских способов категориальной

репрезентации психических феноменов с целью их оценочно-экспрессивного,

изобразительно убедительного, стилистически мотивированного воплощения.

В заключении формулируются наиболее общие выводы и намечаются

перспективы исследования.

Приложение содержит лингвокультурологический комментарий к понятию

«внутренний человек».

Глава 1. Теоретические основы изучения языковой картины внутреннего мира

человека в современной лингвоантропологии

1.1. Существующие подходы к описанию

семантического пространства внутреннего человека,

их взаимодополнительность

Обобщая опыт отечественной лингвоантропологии, выделим основные

взаимодополняющие друг друга аспекты изучения языковой картины внутреннего

мира человека. Эта картина может быть представлена: 1) как фрагмент

наивной «анатомии» и «физиологии», 2) система физических (внешних)

симптомов внутренних состояний, 3) как микрокосм, 4) как «образная

грамматика иносознания».

1. Наивная «анатомия» и «физиология» внутреннего человека. В

соответствии с постулируемым когнитологами универсальным принципом

человеческого мышления о том, что в основе языка и его категорий лежит

наглядный, телесный опыт человека, позволяющий выходить в более

абстрактные сферы и строить свои сообщения о ненаблюдаемом непосредственно,

внутренний человек моделируется «по образу и подобию» человека внешнего,

причем главное здесь не визуальное подобие, а схожесть устройства и

функционирования целого. «Анатомическую» интерпретацию концептов психики

можно обнаружить в выражениях типа сердце кровью обливается, напрягать

память, стимулировать воображение, где «сердце», «память» и «воображение»

представлены в виде органов, функционирующих внутри человека и, подобно

обычным органам тела, отвечающих за определенные способности человека

(переживать, запоминать и творчески мыслить). Исследователи склонны видеть

здесь проявление характерной черты архаического языкового сознания, «для

которого естественно описание абстрактных способностей человека, его

поступков через название органов, обеспечивающих эти способности»

(Виноградов, 1977, с.69(. Поэтому отсутствие / потеря органа может

квалифицироваться в языке как утрата / отсутствие закрепленных за ним

функций человека: обезножеть ('от усталости / болезни лишиться возможности

ходить') – обезуметь ('утратить способность здраво соображать'); потерять

пальцы (о пианисте: 'утратить подвижность, силу пальцев') – потерять голову

('утратить способность понимать, принимать решения'). Выделяют органы

«душевной» жизни человека, как правило, с опорой на предложенный Е.В.

Урысон (Урысон, 1995( перечень приписываемых им признаков, типичных для

обычных, материальных органов: 1) закрепленность за определенной функцией

(примеры см. выше); 2) способность испытывать физические ощущения (душа

болит, сердце ноет); 3) возможность мыслиться как вместилище (сидеть в

печенках у кого-то, отложиться в памяти, держать в уме что-либо); 4)

компактность, которую мы склонны понимать как способность иметь границы,

объем и другие, связанные с ними измерительные признаки, описанные М.В.

Пименовой [Пименова, 1999] (захватить чье-либо воображение, безграничная

любовь); 5) локализация (сердце не на месте, душа в пятки ушла; жесты,

сопровождающие описание душевных состояний: душа болит за него – рука

прижата к середине груди; повредиться в уме – палец у виска); 6)

функционирование независимо от воли субъекта (ср. сердцу не прикажешь;

Думал увижу его и обрадуюсь, а в душе не осталось ничего, кроме горечи[1]);

7) контролируемость субъектом (напрячь волю, подхлестывать воображение).

Устройство внутреннего человека, таким образом, включает: душу, дух,

сердце, ум (разум, рассудок), память, совесть, воображение, фантазию, волю,

способности, чувства - [Урысон, 1995, 1999б], нутро, чутье, нюх, мозг

(мозги), инстинкт, интуицию – [Пименова, 1999] и печень (печенку, печенки)

и грудь (метонимический заменитель сердца) – [Шмелев, 1997, 2002].

Наиболее распространенная классификация органов «душевной» жизни

строится с учетом их природы. Одни концепты, например сердце, печень,

мозг, относятся к материальным, реально существующим органам, которым

наивное сознание приписывает дополнительные, имеющие отношение к психике

человека функции. Другие (душа, ум и др.) - к квазиорганам - нематериальным

«представляемым» органам психики. Типология, предлагаемая Е.В. Урысон

[Урысон, 1995], выявляет сходство «представляемого» органа с обычными,

материальными. Душа, например, обладает всеми признаками типичного органа

человека, а воля, способности имеют лишь два таких признака. У остальных

органов количество «анатомических» признаков колеблется от трех до шести.

В ЯКМ также заложено представление об иерархии органов «внутреннего»

человека и их взаимосвязи. Так, в паре голова – сердце (представляющей в

языке оппозицию 'рациональное - эмоциональное') 1-му концепту приписывается

контролирующая функция. Разум призван управлять сердцем (сердце разуму

послушно), хотя в то же время язык и сознание допускают ситуацию, когда

чувства берут верх над разумом (кровь бросилась в голову, где голова –

квазисиноним разума) [Шмелев, 1997]. По той же причине сема «сознание как

следящее устройство» регулярно входит в структуру значения лексем,

обозначающих различные состояния человека [Апресян, 1995]: в парах типа

паника – страх, потерять голову – растеряться левые элементы в отличие от

правых указывают не только на бульшую интенсивность состояния, но и на его

выход из-под контроля разума.

Наивная «анатомия» дополняется наивной «физиологией»: внутренний

человек представлен в языке не просто как структура – набор особым образом

организованных органов «душевной» жизни, но и как сложная система –

целостный организм, жизнедеятельность которого обеспечивается согласованной

работой и взаимодействием нескольких систем («Интеллект», «Желания»,

«Эмоции»), локализующихся в определенном органе, приводящем человека в

соответствующее состояние или формирующем нужные реакции организма

[Апресян, 1995]. Функционирование этих систем не является автономным, оно

тесно связано с работой систем «внешнего» действия и еще двух особых сил –

воли и совести: интеллектуальные действия связаны с восприятием (ср.: Из

письма мне стало понятно, что…), желания – с волей (ср.: Волен поступать,

как хочешь) и т.п.

Итак, в ходе изучения языковых концептов психики под данным углом

зрения внутренний человек предстает в виде сложной системы органов

«душевной» жизни (систем и подсистем), совместно с обычными органами и

системами человеческого тела обеспечивающих возникновение, развитие и

проявление различных психических реакций и состояний.

2. Внешние проявления (симптоматика) внутреннего человека.

Представление о внешних проявлениях внутренних состояний и качеств

человека, формирующее наивную ЯКМ, манифестирует заложенную в ней

вышеупомянутую идею целостности человека, единства его внутренних

(душевных) и внешних (физических) ипостасей. Язык предоставляет говорящему

возможность выбрать один из двух способов изображения внутреннего

человека. То или иное явление психики может быть представлено в речи как

протекающее внутри человека, не выходящее за пределы его внутреннего мира и

как наблюдаемое, проявляющееся вовне - в поступках человека, его мимике,

жестах, позе, движениях, речи и т.п. Изучение «симптоматики» психического

составляет, таким образом, еще один важный аспект лингвоантропологических

исследований (Ю.Д. Апресян, Е.М. Вольф, Л.Б. Никитина, В.И. Убийко, О.В.

Коротун и др.).

Категориальный признак внешней выраженности включен в качестве

дифференциального типового компонента в разработанную Л.Г. Бабенко

семантическую модель эмотивной семемы [Бабенко, 1989]; вошел в

представленную Ю.Д. Апресяном общую схему характеристики различных

состояний человека, протекающих в его душе и сознании процессов, его

речемыслительных действий [Апресян, 1995], а также в модель описания

эмоциональных состояний в речи [Вольф, 1989].

Выявление и описание языковых средств и способов, объективирующих

«ситуацию вторичного означивания внешнего человека» (выявления внутренних

характеристик человека в его внешности), составило одну из основных задач

научного исследования О.В. Коротун [Коротун, 2001, Коротун, 2002].

«Знаками» внутреннего человека, проявляющегося вовне, в частности, называют

предикаты разной частеречной принадлежности, объединенные общим корнем вид-

. В качестве иллюстрации представим несколько портретных характеристик:

Петр открыл дверь… Вид у него был опустошенный (Д. Гранин. Вечера с Петром

Великим); Царь хорошо сложен, лицо круглое, высокий лоб… Весь вид его

свидетельствовал об уме, рассудительности (Там же). В ряду подобных

«знаков» исследователь также называет номинации отдельных "деталей"

внешнего облика человека (глаза, лицо, губы, походка, речь и т. п.),

сочетающиеся с оценочно-психологическими предикатами типа умный, веселый,

добродушный, угрюмый и таким образом участвующие в отражении внутреннего

человека.

Анализ косвенных оценочных высказываний об интеллекте человека,

представленный Л.Б. Никитиной [Никитина, 2002, Никитина, 2003], расширяет

представление о симптоматике внутреннего человека. Объектами непрямых

характеристик интеллектуальных проявлений человека, наряду с деталями

внешнего облика человека, могут служить, во-первых, номинации результатов

его деятельности (в высказываниях, построенных по модели Х какой/каков,

ср.: Глаза умные - Доклад умный) и, во-вторых, развернутые описания самих

физических действий, поступков, состояний, которые "оцениваются носителями

языка в связи с интеллектуальной ипостасью и ее активным, определяющим

влиянием" [Никитина, 2003, с. 131] (в высказываниях, реализующих модель Х

что делает, даже при отсутствии предиката интеллектуальной сферы, например:

Он защитил докторскую диссертацию - положительная косвенная оценка

умственных способностей человека, Он плохо, с трудом учится -

отрицательная оценка).

Кроме того, в русском языке есть группа глаголов (в значении которых

сема проявления, выражения является ядерной), традиционно выступающих в

качестве предикатов вышеупомянутых "знаков" внутреннего человека:

выражаться, изображаться, проскальзывать, сквозить и т.п. К ним примыкает

группа семантических дериватов, созданных по модели "процессы окружающего

мира - наблюдаемые процессы внутреннего мира человека", типа светиться,

сверкнуть, потухнуть, озариться и др. Метафора, обозначающая определенные

физические симптомы психического, исследована, в частности, ЮД. Апресяном

[Апресян, 1995, Апресян, 1993], Н.Д. Арутюновой, Е.Н. Ширяевым - в аспекте

изучения бытийных предложений личной сферы [Арутюнова, Ширяев, 1983].

Своеобразными "знаками" внутреннего человека являются и так называемые

симптоматические глаголы и глагольные словосочетания со значением

произвольных и непроизвольных проявлений внутренних состояний.

Маркированными членами этой оппозиции выступают предикаты

психофизиологических реакций (бледнеть, краснеть, дрожать, вздрогнуть и

др.), немаркированными - предикаты внешних проявлений внутренних состояний

в выражении лица, мимике, движении (ср.: Он нахмурился - Он специально

нахмурился; Он поднял брови от удивления - Он нарочно поднял брови,

демонстрируя свое удивление) [Вольф, 1989, с. 71-73; Апресян, 1995].

Наряду с лексико-семантическими средствами в описании внутреннего

человека по его внешнему облику и поведению, важную роль, а в некоторых

случаях определяющую, играет и грамматический строй речевого сообщения.

Показательно в этом смысле сопоставление предложений, тождественных по

лексическому наполнению, но различающихся грамматически. Ср., например,

предложение, построенное по так называемой дативной синтаксической модели,

- Человеку грустно - с предложениями, созданными по адъективной и

глагольной моделям, - Человек грустен; Человек грустит. В первом случае

высказывание представляет собой сообщение о внутреннем состоянии субъекта

как о ненаблюдаемом, незаметном и неизвестном окружающим (признак внешней

выявленности оказывается немаркированным). Во втором - грамматическая

организация высказываний позволяет интерпретировать психическое как

обнаруживаемое вовне – в некоторых внешних признаках, побуждающих

наблюдателя предположить соответствующее состояние у этого человека

(Золотова, 1998, с. 191-192(.

Выбор синтаксической структуры со значением внешней выраженности

внутреннего состояния, кроме того, позволяет дифференцировать способы его

проявления, ср., например: В гневе Петр был грозен до ужаса…(Д. Гранин.

Вечера с Петром Великим) и Немудрено, что в Немецкой слободе Петр дышал

полной грудью, веселился…(Там же). Адъективная модель ориентирована на

передачу сообщения о состоянии, проявляющегося во внешнем облике человека.

Постановка прилагательного в позицию предиката означает, что субъект всем

своим внешним видом (мимикой, взглядом, позой и т.п.) выражает испытываемое

чувство, эмоцию, ментальное состояние, ср.: высказывания типа Он грозен

(задумчив, грустен, весел) с синонимичными: У него грозный (задумчивый,

веселый) вид; Он выглядит грустным (печальным, веселым). Глагольная модель

позволяет говорить о внутреннем состоянии, обнаруживаемом в поведении

человека. Высказывания типа Он грустит (веселится) могут быть

интерпретированы следующим образом: «Он ведет себя так, что обнаруживает

состояние грусти (веселья), Он проявляет своими действиями это состояние»

(Золотова, 1998, с.193(.

Система многообразных способов (лексических, фразеологических,

грамматических) вербального представления концепта "Выражение" (внешнее

проявление психического) - одного из базовых в концептосфере внутреннего

мира человека и, следовательно, важного аспекта исследования языкового

образа человека, в общих чертах представлена в функционально-когнитивном

словаре В.И. Убийко [Убийко, 1998].

3. Внутренний человек как микрокосм - ряды образов. Обратимся к

исследованиям, направленным на расшифровку метафоры, при помощи которой,

как известно, "мы понимаем абстрактные понятия, представляющие систему

внутреннего мира человека, и можем рассуждать о них" [Пименова, 1999,

с.24]. В зависимости от того, чту положено в качестве интегрирующего

компонента в основу семантического анализа образных выражений -

представление: 1) о каком-либо конкретном, чувственно воспринимаемом

предмете, служащем ассоциативно-образным основанием метафорического

обозначения; 2) о некоем метафорически переосмысленном качественном

признаке объекта физического мира, - определяют тип модели лингвистической

интерпретации. В первом случае она представляет внутренний мир человека в

виде аналога физической реальности – своего рода микрокосмом, включающим

все, что есть в живой и неживой природе:

. основные стихии мира: воздушная (ветер, ураган), огненная (пожар, огонь),

водная (жидкость), ср.: порыв любви, в пылу страсти, вспыхнуть от обиды,

прилив чувств и т.п.;

. болезнь, ср.: душевные муки, сердце ноет;

. животное, растение, ср.: воспарить душой, совесть гложет, расцветающая

любовь;

. свет / солнце – тьма / ночь / мрак, ср.: луч надежды, мрачные мысли;

. человек, ср.: сердце заговорило, воспитание чувств;

. текст, знак, ср.: написанное на лице удивление, прочитать в глазах

радость;

. пища, питье, ср.: горький стыд, сладкие воспоминания.

Подобные образные ряды представляют большой интерес: они наглядны,

достаточно конкретны и действительно позволяют представить воплощенный в

языке картинно-образный облик внутреннего мира человека. Однако их

составление связано с определенными трудностями: далеко не во всех случаях

удается точно идентифицировать явление физической реальности, "по образу и

подобию" которого изображен тот или иной компонент психики. Если, скажем, в

метафорических сочетаниях сердце подсказывает, игра воображения очевиден

антропоморфизм, то в метафорах молод душой, совесть проснулась осознается

более широкий спектр "-морфности", ибо физиологические признаки 'возраст',

'сон', приписываемые явлениям внутреннего мира, свойственны любому живому

существу. В подобных случаях выручает 2-я модель описания образной лексики:

она лишь намекает на области физического мира, втянутые в процесс

метафоризации, указывая не на предметы и явления, а на их характерные

признаки и свойства, положенные в основу универсальной или национально-

специфической образной репрезентации психики. Так, воображение,

моделируемое "по образу и подобию" живого существа, в английской ЯКМ может

наделяться такими свойствами, как 'витальность', 'болезнь', 'сила',

'слабость' и 'бодрость'. Ограничения, накладываемые на сочетаемость лексемы

"воображение" в русском языке, показывают, что в нем данному концепту

присущи 'сила', 'болезнь', 'витальность' (ср.: сила воображения, больное

воображение, живое воображение), а 'бодрость' и 'слабость' ему чужды

(*бодрое воображение, *слабость воображения) [Пименова,1999].

Представить все многообразие образной репрезентации психики в виде

исчерпывающего списка (предметов и их признаков) – задача трудно

выполнимая. Диапазон этих образов широк настолько же, насколько сложна и

многолика физическая реальность – источник интерпретаций "внутренней

вселенной". Возможным выходом из этого положения нам кажется поиск так

называемых архетипических образов (см.: [Уилрайт, 1990]). Однако на пути

исследователя при расшифровке метафоры неизбежно вырастает и другая

проблема, очевидная прежде всего для тех, кто пытается использовать

результаты реконструкции ЯКМ в лексикографии: трудно, а то и практически

невозможно связать воедино известные в литературе концептуальные метафоры

эмоций типа "любовь – путешествие", "радость – легкая жидкость", "страх –

спрут", т.к. мотивирующие их образы "относятся к чересчур различным

областям природы и деятельности человека" [Апресян, 1993, с.33]. Эта

трудность преодолевается в том случае, если расшифровку метафоры

осуществляют, исходя из приписываемого наивной антропологии принципа

единства человека "внешнего" (тела) и человека "внутреннего" (души).

Известный тезис А.А. Потебни о том, что язык является вполне убедительным

доказательством общечеловеческой наклонности " находить общее между

впечатлениями различных чувств" [Потебня, 1999, с.95], развивается

современными исследователями. Стало очевидным, что "телесная метафора души"

[Апресян, 1993, с.33] является продуктивной моделью в русском языке и

обладает при этом значительной объяснительной силой. Предложенные для

эмоций аналоги (страх – холод, жалость – физическая боль, страсть – жар и

т.д.) позволяют интерпретировать значение целого круга выражений типа

трястись от страха, до боли жалко, кипеть от ярости. Несмотря на то, что

языковая концептуализация данной модели ограничена главным образом областью

симптоматики чувств, этот путь изучения продуктивен: образы, представляющие

"телесную метафору души", складываются в последовательную систему

концептуализации внутреннего мира человека.

4. «Образная грамматика иносознания». Обратимся к исследованиям,

выполненным на "макроуровне", направленным на выявление базовых для ЯКМ

семантических категорий репрезентации психики. В этом случае языковой образ

внутреннего человека представляют в виде системы категорий-ипостасей

[Одинцова, 2000б; Пименова, 1999], в основе каждой из которых наглядный,

телесный опыт человека, вернее, обобщающие этот опыт повторяющиеся

динамические образцы наших процессов восприятия. Так, все многообразие

лексико-грамматического представления психики может быть сведено к двум

основным способам (называющимся в литературе целостно-субъектным и частично-

субъектным, см.: [Одинцова, 1994; Седова, 2000; Арутюнова, 1999],),

реализующим одну и ту же образную схему "часть – целое". В одних случаях

человек мыслится мельчайшей неделимой частью мира, психическое осознается

как неотъемлемое от него (ср.: Человеку страшно; Она очень расстроится), в

других - человек представлен как сложное целое, состоящее из множества

частей (Душа радуется; На сердце тревога; Убить в себе человека).

Отчужденные от человека "части", будь то органы или квазиорганы (сердце,

мозг, душа и пр.), состояния или чувства (любовь, сомнение), плоды духовной

деятельности человека (мысль, идея) или его alter ego, выступают в роли

одного из персонажей сообщения наряду с реальным субъектом состояния или в

роли его метонимического заменителя. Внутренний человек, представленный

одной из указанных ипостасей (целостный / частичный), в свою очередь,

включен в систему более конкретных семантических категорий, формирующих

"грамматику" образов-метаморфоз сознания (в широком смысле), "как бы

наблюдаемого со стороны… подлинного (физически реального) Я-субъекта"

[Одинцова, 2001, с. 77]. Каждая из них объединяет все многообразие

лексической и семантико-синтаксической репрезентации психики (метафоры,

сравнения, конструкции из слов с прямым и переносным значением) и

представляет особую точку зрения на внутреннего человека в целом или его

"части", отводя им определенное, прагматически значимое аргументное место в

структуре моделируемой ситуации:

а. Категория субъекта (агенса) внутреннего мира. Подобно реальному

субъекту состояния, компоненты внутреннего мира человека могут наделяться

признаками самостоятельно действующих субстанций и моделироваться в речи

как некие активные существа, изнутри управляющее человеком. [В литературе

известны и другие названия этой категории – "внутренний" человек[2] (М.В.

Пименова), обитатель "внутренней вселенной" (М.П. Одинцова)]. В роли

метафорического субъекта внутреннего мира, как правило, выступает

персонифицированный партитив (условный орган психики, чувство, черта

характера, alter ego человека и т. д.). Например: Покуда мозг страдал и

сомневался, синела и ослабевала ночь (Б. Ахмадулина); Животное и

человеческое ежеминутно сражаются в человеке, и слово… "любить" ничего не

значит, если первое побеждает второе. (В. Каверин. Наука расставания).

б. Категория вместилища, или - шире - локуса. В русской ЯКМ

вместилищем субъектов и объектов внутреннего мира мыслится как человек в

целом, так и отдельные его "части". Например: Он завсегдатай сердца моего.

(Б. Ахмадулина. Сны о Грузии); Сладкая струна вдохновения вибрировала в

желудке. (М. Веллер. Ноль часов). Категория вместилища помогает также

представить событие внутреннего мира и как направленное движение одного его

элемента внутрь другого (врезаться в память, вбить мысль себе в голову).

в. Категория объекта. Она позволяет интерпретировать явления

внутреннего мира в аспекте способности служить объектом действия,

воздействия, чувства, мысли реального субъекта состояния. "Предмет" психики

может быть объектом обожания: Все обожают Пушкина и свою любовь к Пушкину.

(С. Довлатов. Заповедник) и намеренного истребления: И в конце концов

после одного разговора, помолчав, прямо спросила, как Таля думает, может ли

Вадим Андреевич жить без нее? И сама ответила. Конечно, может, но

постепенно уничтожая в себе доброго, любящего человека. (В. Каверин. Наука

расставания). Кстати, реальный субъект состояния также может получить

роль инактивного участника ситуации, испытывающего воздействие со

стороны своих эмоций, мыслей и т.п. (На меня напал страх; Эта мысль не дает

мне покоя).

г. Категория инструмента. Она позволяет представить «предмет» психики

со стороны его способности служить пассивным передатчиком действия на

объект. Например: Это голое давление не поддавалось ни анализу, ни логике:

никак не мог Лева расположить его [Мишатьва], поняв, в своей системе, то

есть победить, перешагнув разумом. (А. Битов. Пушкинский дом); После того

как он работал головой – все по учебе оказалось так примитивно…(Он же).

В основу избранного нами подхода к изучению языкового образа

внутреннего человека был положен именно этот категориальный принцип

семантического описания. Безусловным достоинством категориального похода,

как, впрочем, и трех предыдущих, является то, что в его рамках можно

выстроить целостную языковую модель внутреннего человека. При всем этом он

обнаруживает ряд дополнительных преимуществ. Плюсы категориального

семантического подхода, по нашему мнению, состоят в следующем.

Во-первых, он в определенной степени гарантирует защиту от произвола в

интерпретации языкового материала (чего не избежать, например, при

составлении образных рядов путем расшифровки метафоры). Реконструкция

языкового образа внутреннего человека осуществляется с опорой на

формализованные, получившие системно-языковое воплощение смыслы – семантику

выработанных в языке грамматических форм, классов, конструкций, что

позволяет свести к минимуму субъективизм в интерпретации языкового и

речевого материала.

Во-вторых, категориальный семантический подход обладает значительной

(по сравнению с «анатомическим» и «симптоматическим») объяснительной силой.

Языковые категориальные смыслы максимально абстрактны, универсальны (они

соответствуют предельно общим понятиям о действительности), и,

следовательно, с их помощью может быть охвачен самый разнообразный языковой

и речевой материал, демонстрирующий и реалистические, и мифопоэтические

способы репрезентации явлений внутреннего мира человека, в том числе

сообщения о феноменах психики, не включенные наивным сознанием в число

органов внутренней жизни, а также высказывания, не маркированные по

признаку внешнего симптоматического выражения внутренних состояний.

По нашему мнению, категориальное семантическое исследование

внутреннего человека особенно эффективно, если рассматривать "образную

грамматику иносознания" (М.П. Одинцова) в расширенном виде, включая в нее

и категории низшего уровня (указывающие на сферы – источники

концептуализации психики: человеческое, животное, растительное и т.п.),

реализующиеся в сфере идиоматики, лексической метафоры, сравнений и т. п.;

рассматривая органы внутренней жизни в границах инструментальной категории.

Изучение семантических категорий в системе дифференцирующих их

субкатегоральных смыслов, регулярных семантических оппозиций позволяет

повысить «иллюстративность» результатов исследования, увидеть за ними

национально-специфические образы, формирующие языковую КАРТИНУ внутреннего

мира человека.

Таким образом, полное, системное описание словесных образов

внутреннего человека может быть получено только в результате интеграции

(несводимой, естественно, к простому суммированию) исследований,

выполненных в рамках рассмотренных нами подходов к материалу. Основным

инструментом описания, реализующего интегративный подход, является

семантическая категория в системе ее субкатегориальных смыслов, воплощенных

в значениях различных по уровневой принадлежности языковых единиц,

обладающих значительным образным и прагмастилистическим потенциалом.

Рассмотрим подробнее историю понятия семантической категории, определим его

содержание.

1.2. Категории и категоризация в семантических описаниях языка, науке и

философии. Определение межуровневой семантической категории как инструмента

интерпретации и языковой репрезентации

внутреннего мира человека

Известно, что ЯКМ, как всякая картина мира, имеет двойственную природу.

С одной стороны, это некое идеальное, ментальное образование - сумма

значений и представлений о мире, упорядоченных по тем или иным основаниям в

интегральную систему [Телия, 1998, с.176-177], - результат репрезентации

сущностных свойств мира в понимании ее носителей, результата всей духовной

деятельности человека [Постовалова, 1998, с.21]. С другой стороны, это

объективированное образование, опредмеченное в знаковых, в нашем случае

языковых формах. ЯКМ - это, таким образом, вторичный, идеальный мир в

языковой плоти [Колшанский, 1990], соответственно и семантическим

категориям, его формирующим, также присущ двойственный характер. Они имеют

самое непосредственное отношение к сфере мышления, точнее, к определенным

структурам сознания человека, каждая из которых есть форма ментальной

репрезентации действительности - "форма созерцания, восприятия,

представления вещей" [НФЭ, т. Ш., с. 370], необходимое человеку "средство

вариативной интерпретации действительности" [Иссерс, 1999, с. 42] и

"осознания мира " [СПП, с. 272]), и в то же самое время к языку, реально

всегда выступая в его определенном воплощении, «преломлении» (они выступают

в качестве инвариантных компонентов плана содержания языковых единиц разных

уровней [Бондарко 1985, 2001; Сусов, 1985; Литвин, 1985]). Эти

концептуально обусловленные категории, воплощающиеся в языковой семантике и

формирующие языковой образ мира, называют семантическими категориями (СК).

1.2.1. Категория и категоризация в научных и

философских концепциях

Исследователи (А.В. Бондарко, Л.М. Васильев, Т.И. Стексова) отмечают,

что семантические категории связаны со сферой мышления, и в частности с

категоризацией - мыслительной операцией, направленной на формирование

категорий как понятий, предельно обобщающих и классифицирующих результаты

познавательного деятельности человека [НФС, с.480].

Неслучайно категорию как феномен человеческой мысли ассоциативно

связывают прежде всего со сферой научной и философской мысли (это

традиционное толкование рассматриваемого понятия отражено, например, в

Философской энциклопедии [ФЭ, Т. 2. с. 472], где категории определены

как

основные и предельно общие понятия наук).

Именно в философии, с возникновением интереса к проблемам сознания и

познания, было выработано само понятие категории, разработаны первые

категориальные системы (наиболее известны из них в Античности -

аристотелевская, платоновская, в ХУШ-ХIХ вв. - кантовская, гегелевская, в

конце ХIХ - ХХ вв. - экзистенциалистская, диалектико-

материалистическая). В процессе развития научного познания каждая

конкретная наука сформировала свою категориальную систему, не отказываясь

при этом от понятий общенаучных (например, "информация", "симметрия" и др.)

и философских ("тождество", "противоречие", "случайность", "необходимость",

"время", "пространство" и т. п.). Именно в сфере научной и философской

мысли категория приобрела логический вид и получила следующую формулировку:

предельно общее понятие, отражающее наиболее существенные, закономерные

связи и отношения объективной действительности и познания, последний

результат абстрагирования от предметов их особенных признаков [НФС, с.481],

а категоризация, таким образом, стала отождествляться с логической

операцией обобщения, которая заключается в целенаправленном переходе от

видового понятия к родовому путем отбрасывания видообразующих признаков

[Гетманова, 1994, с.53].

С развитием когнитивной науки, и в частности с проникновением

когнитивного подхода в лингвистические исследования, открывшего широкие

перспективы изучения общих принципов работы когнитивной системы человека,

механизмов и структур, лежащих в ее основе, традиционные представления о

категории и категоризации в целом подверглись частичному пересмотру. Речь

идет не об отрицании логических принципов категоризации в целом, а "о

пересмотре самого процесса классификации явлений действительности в том

виде, в котором он происходит в повседневной человеческой жизни"

[Кубрякова,1996, с. 45]. Показательно в этом отношении обращение

исследователей к элементам обыденной понятийной системы (ПС) (имеются в

виду ПС, встроенная в язык австралийских племен дьирбал, - Р.Диксон, ПС

представителей западной культуры - Э. Рош, Дж. Лакофф, Ч. Филлмор,

восточная ПС - Дж. Лакофф, осмысливший результаты наблюдения П. Даулинг

за использованием категориального классификатора в японском языке). Весь

названный ряд исследований показал, что в повседневной категоризации

(отраженной, в частности, в ЯКМ) формируются весьма специфические

объединения, не вполне соответствующие классическим логоцентрическим нормам

платоновско-аристотелевской категоризации, действующим в сфере науки и

философии [НФС, с.481].

Говоря о том, что "классическая теория категорий не является

когнитивной теорией" [Лакофф, 1988, 42], Лакофф имел в виду ее оторванность

от реальных процессов упорядочивания и переработки информации о мире в

сознании и языке человека. Уязвимость этой теории исследователь видит в

том, что она "рассматривает отношения между реалиями естественного мира, но

не рассматривает того, как человек осмысливает его" [Лакофф, 1988, с.42].

Комментируя отклонения от традиционных представлений о категории,

обнаруженные в ходе лингвистических исследований, Лакофф замечает, что

классическая теория ограничилась задачей "выявить независимо от мышления

человека необходимые и достаточные условия для последовательной

классификации всех реалий мира" [Там же]. Из этого следует, что в ней

учитывались далеко не все когнитивные механизмы, факторы и принципы

категоризации как совокупности реальных ментальных операций, используемых

человеком в процессах познания мира и его "оязыковления".

Когнитивная наука поставила вопрос о категоризации как «вопрос о

когнитивной деятельности человека», другими словами о том, «на основании

чего классифицирует вещи обычный человек и как он сводит бесконечное

разнообразие своих ощущений и объективное многообразие форм материи и форм

ее движения в определенные рубрики» [Кубрякова, 1996, с.45]. Очень многое

для ответа на этот вопрос, по мнению исследователей, дает изучение

категориальных классификаций в особом случае - в случае естественного

языка. Как бы ни определяли когнитивный статус категориальных объединений,

классов языка, главное, что принципы, которые обнаруживаются при подведении

той или иной языковой единицы (чаще всего обращаются к лексическим

единицам) под определенную категорию, не являются собственно языковыми

правилами: язык отсылает к ментальной концептуализации мира. Они

универсальны и имеют самое непосредственное отношение к реальным механизмам

обработки информации в голове человека [Лакофф, 1988; Фрумкина, 1991].

Обращение к языкам так называемых цивилизованных народов и примитивных

племен позволило исследователям (Дж. Лакофф, Б.Берлин, П.Кей, Э.Рош)

определить целый ряд универсальных принципов категоризации.

1. П рототипическое устройство категорий. Одно из самых важных

отклонений от традиционных представлений о категоризации, обнаруженное

создателем прототипической теории значения Э.Рош (и ее пропонентами Дж.

Лакоффом, Ч. Филлмором), касается внутренней структуры категории и

отношений между ее членами.

С незапамятных времен наука занимается построением иерархических систем

категорий с целью упорядочения знания о сложноорганизованных областях

действительности (органический мир, объекты географии, минералогии,

языкознания, этнографии и т. п.). Каждая из таких классификаций

представляет собой систему таксономических категорий, обозначающих группы

объектов - таксонов, связанных отношениями типа "выше" - "ниже" [СЭС,

с.1209, 1296]. Типичный пример - классификация органического мира (система

категорий подвид - вид - род - семейство - …- царство), в которой каждая

категория, с одной стороны, членится на подкатегории, категории низшего

ранга, а с другой - входит в состав категорий высшего ранга. Согласно

классической теории, категория имеет четкие, хорошо очерченные границы и

принадлежность к категории определяется необходимыми и достаточными

условиями, общими для всех членов категории (определенный набор общих,

категориальных признаков реалий), соответственно, некий объект либо

является членом данной категории, либо не является. Поскольку эти условия

являются общими для всех членов категории, ни один из ее членов не может

оказаться более или менее типичным, центральным по отношению к другим

членам, но при этом между категориями могут быть установлены отношения

"выше" - "ниже", если это категории разного уровня. Показательны в этом

смысле рассуждения Аристотеля о такой категории сущностей, как человек, к

которой, как и ко всем аналогичным, по его утверждению, неприменимы

определения "больше" и "меньше". "Так, например, если эта вот сущность есть

человек, то не будет человеком в большей или меньшей степени ни сам по

отношению к себе, ни один по отношению к другим. Ведь один человек не

является в большей мере человеком, чем другой, подобно тому, как одно белое

является в большей или меньшей мере белым…» [Аристотель, 1998, с.1123].

Тем не менее Э.Рош, сделав предположение о том, что категории как

мыслительные реалии имеют некую внутреннюю структуру и отношения между

категориями выстраиваются не только по вертикали ("выше" - "ниже"), но и по

горизонтали ("более типичное" - "менее типичное"), сумела

продемонстрировать неравноправность членов одной категории. Одни из них

(прототипы), будучи эталонными представителями данного класса явлений и

воплощая все наиболее характерные признаки категории, формируют ее центр;

другие представители этого класса, обладающие лишь некоторыми из свойств,

присущих прототипам, отстоят от центра и образуют периферию. С точки зрения

"разумной" категоризации банан, апельсин и яблоко в равной мере являются

фруктами, однако в действительности для одного народа яблоко "более фрукт",

чем банан, для другого, наоборот, типичным фруктом является банан.

Конкретное распределение по "типичности" варьируется от культуры к

культуре. Таким образом, одним из важных результатов работы Э. Рош и ее

последователей стало представление категории как культурно обусловленной

психологической структуры, имеющей прототипическое устройство.

2. Нестрогий характер категоризации объектов. Прототипическое

устройство "естественных" категорий (то есть категорий обыденной

когнитивной практики), заключающееся в том, что некоторые из них "бытуют в

сознании людей как гетерогенные образования, объединяющие члены с

неравноправным статусом" [НФС, с. 481], свидетельствует о нестрогом

характере категоризации, об отступлении от логических принципов,

действующих в области научной и философской мысли и связанных с требованием

включать в категорию лишь те явления, которые обладают всем комплексом

сущностных категориальных признаков. Дело в том, что категоризация как один

из базовых механизмов обработки информации, как утверждают авторы "Краткого

словаря когнитивных терминов" (М., 1996, с. 42), связана "едва ли не со

всеми когнитивными способностями и системами в его (человека. - Е.К.)

когнитивном аппарате" и, таким образом, выходит за пределы, выработанные в

научно-философской мысли, не ограничиваясь логическими принципами

категориального расчленения мира в области научных понятийных систем и

классификаций. Исследования показали, что развитие процесса категоризации и

подключение к ней новых ее членов в повседневной когнитивной практике

происходит "не благодаря буквальному повторению у него (объекта познания. -

Е.К.) характеристик, свойственных остальным членам категории, но благодаря

повторению части этих характеристик" [Кубрякова, 1996, с. 43]. Показательны

в этом смысле наблюдения за использованием языковых знаков в речи для

именования вещей, выступающих таким образом инструментами категоризации: и

не летающего пингвина, и не поющего страуса относят к птицам (пример Э.

Рош); женщину, не родившую, но вынянчившую, воспитавшую ребенка, называют

матерью (пример Дж. Лакоффа). Не менее интересны примеры А.А. Потебни,

который задолго до развития когнитивистики обратил внимание на условность

решений, принимаемых относительно членства объекта в той или иной

категории. Ребенок, назвавший белую круглую лампу арбузиком, и не думал

приписывать этому шару зеленого цвета, сладкого вкуса, красной сердцевины и

пр. В данном случае из значения прежнего слова в новое вошел только один

признак - шаровидность. Как правило, комментирует этот пример А.А. Потебня,

когда в процессе познания посредством именования человек использует

языковой знак, который "своей звуковой формой отсылает к знанию предыдущего

слова", он "берет из этого значения каждый раз по одному признаку"

[Потебня, 1958, т. ?-??, с. 17]. Таким образом, нестрогий характер

"повседневной" категоризации проявляется в том, что человек относит объект,

названный словом, к определенной категории (классу, разряду,

объединению) даже в тех случаях, когда последний обнаруживает лишь

некоторые из признаков, формирующих представление о типичных представителях

данной категории (прототипах).

3. Множественность и разнородность оснований категоризации.

Исследования показали, что обыденная категоризация как когнитивный способ

структурирования информации не ограничивается логоцентрическими принципами.

Человек, действительно, может категоризировать с позиции "мифологемы

рационального мышления" (термин предложен в: [Фрумкина, 1991, с.143]), в

основе которой - анализ объектов с целью выявления их существенных,

объективно значимых признаков. Абсолютизировать этот принцип - значит

сузить, обеднить наше представление о когнитивной системе человека,

поскольку при этом не учитывается разнообразие человеческих когниций,

участвующих в познании мира и построении его ментальных репрезентаций, в

том числе посредством категориального расчленения.

Сознание, как стало известно в когнитивной науке, "питается

информацией о мире поставленной не только органами восприятия, но и

жизненным опытом, знанием традиций и норм поведения, интуицией,

способностью к фантазии и образному воображению, подсознанием, информацией,

получаемой через органы движения (двигательная моторика, опыт работающих

рук). Все это служит для создания понятийной основы всего того, что может

быть высказано" [Кобрина, 1989, с. 48]. Антропоцентризм когнитивных

процессов вообще и категоризации в частности состоит в том, что мир

предстает в голове человека всегда в преображенном виде - он

репрезентирован: человеческая психика является "своего рода продолжением

внешнего мира" [Леонтьев, 1999, с.272]. Наблюдение за использованием

языковых категориальных классификаторов показало, что отнесение слова (и,

соответственно, объекта) к более общему классу осуществляется на основе

определенных представлений о мире, а они, как известно, во многом

субъективны, интуитивны, эмоциональны и не ограничиваются знанием его

(мира) объективно значимых характеристик [Красных, 2001, с. 152-161]: об

одних из них, по наблюдению Э.Рош, люди могут не знать, вес других

преувеличивать. Именно на этом основано предлагаемое ею условное разделение

категорий на "природные" (более или менее перцептивно обусловленные, такие,

как цвет, форма) и "семантические" (понимаемые в данном случае как

обусловленные понятийно, концептуально, например: фрукты, птицы) (по:

[Фрумкина, 1991, с. 53]). Результаты специальных психологических

исследований также ставят под сомнение так называемый признаковый механизм

категоризации. Так, в ходе эксперимента, проводившегося с целью изучения

"наивной" категоризации запахов (эксперимент Д. Дюбуа), выяснилось, что

испытуемые классифицируют запахи именно на основе жизненного опыта (легко

объединяя их в группы типа "так пахнет на кухне (в аптеке, в лесу)",

"напоминает цветы (горячий асфальт, траву)), с большими трудностями

обнаруживая сходства и различия "объективных" признаков (типичное

неразличение яблока и апельсина) [Фрумкина, 2001].

Отнесение объекта к определенному классу и связи между центральными и

периферийными членами в категориальных цепочках осуществляются именно в

свете человеческого опыта. Принцип сферы опыта в категоризации,

сформулированный Р. Диксоном, звучит следующим образом: Если существует

сфера опыта, ассоциирующаяся с А, то все реалии этой сферы, естественно,

принадлежат той же категории, что и А (Цит. по: [Лакофф, 1988, с. 14]).

Этим, в частности, объясняет тот факт, что в языке дьирбал приспособления

для ловли рыбы, относятся к тому же классу, что и рыба (пример Р. Диксона)

и что в японском языке категориальный классификатор hon "тонкий, длинный,

несгибаемый предмет" одинаково применим и к шестам, деревянным мечам,

обладающими этими признаками, и к состязаниям в военном искусстве, в

которых они используются (наблюдение П. Даунинг). Остальные выведенные Р.

Диксоном принципы категоризации (Принцип мифа и поверья, Принцип важной

особенности), по мнению Лакоффа, можно рассматривать как частные случаи

обозначенного выше принципа: мифы, поверья, важные с практической точки

зрения особенности предметов, явлений, событий как раз и являются теми

сферами опыта, которые и определяют категоризацию мира [Лакофф, 1988].

Категоризация объектов обусловлена не только не только общественным,

социокультурным опытом - при этом весьма значимым оказывается

индивидуальный опыт, индивидуальные психологические особенности личности.

Психолингвистический эксперимент, проведенный Р.М. Фрумкиной и ее коллегами

на материале цветообозначений как средств категоризациии, показал, что

процесс определения сходств и различий объектов (а именно на этой процедуре

основана категоризация) весьма индивидуален и во многом обусловлен

ощущениями, непосредственными представлениями, чутьем и т. п., что

определяет индивидуальный опыт человека. Именно поэтому стратегии

категоризации у испытуемых оказались различными. Одни склонны усматривать

сходство ("дилетанты"), другие - различие ("педанты"), одни всегда

классифицируют по цвету, понимая полисемичность цветообозначений типа

лимонный, серебряный ("метафористы"), другие интерпретируют их как

моносемичные, не указывающие на цвет объекта ("буквалисты"), и т. д., см.

[Фрумкина, 2001]. В индивидуальном опыте, таким образом, категоризация

выступает способом упорядочения информации через присвоение субъектом

категорий общественного сознания (универсальных и культурно обусловленных),

а обнаруживающиеся при этом "ее (категоризации. – Е.К.) индивидуальные

аспекты характеризуют специфику отражения мира субъектом" [СПП, с.272].

Таким образом, исследования принципов категоризации, с одной стороны,

опровергли классическую точку зрения, согласно которой понятие абстрактны и

не связаны с опытом, а с другой - подтвердили положение о том, что

концептуальная система зависит от всего нашего физического и

социокультурного, общественного и индивидуального опыта.

4. Гибкая приспособляемость категорий. Лингвистические исследования

категоризации продемонстрировали еще одну важную особенность когнитивной

деятельности, заключающуюся в сочетании двух принципов - структурной

стабильности и гибкой приспособляемости, интерпретируемых в отечественной

науке следующим образом: "…Для ее (когнитивной деятельности. - Е.К.)

эффективности, с одной стороны, требуется по крайней мере на какое-то время

- сохранять постоянный способ организации системы категории, а с другой

стороны, система должна быть достаточно гибкой, чтобы иметь возможность

приспосабливаться к изменениям" [Рахилина, 2001, с. 78]. Категории при всей

стабильности их центра (прототипического сигнификата - набора свойств,

характеризующих "лучших", типичных представителей класса и позволяющих

отграничить его от прочих классов) характеризуются размытостью границ. Один

из наиболее показательных примеров - проанализированное Ч. Филлмором, а

затем Дж. Лакоффом понятие "холостяк". Оно лишь в свете идеализированной

модели мира, в которой есть социальный институт брака и, соответственно,

все зрелые, способные содержать семью мужчины, делятся на женатых и

неженатых, представляет собой категорию с четко очерченными границами. В

свете же всей имеющейся у человека информации о мире (в котором приняты

разводы, существуют гомосексуализм, монашество и др.) границы категории

размываются, вследствие этого весьма затруднительно дать однозначный ответ

на вопрос: холостяк ли римский папа или, скажем, мусульманин-многоженец

накануне вступления в брак с еще одной женщиной? (пример Дж. Лакоффа

[Лакофф, 1988, с.42]. Подобные примеры обнаруживают отклонение традиционной

теории категоризации, согласно которой высказывание о категории содержит

утверждение о том, что некий объект является членом данной категории, либо

им не является.

Гибкая приспособляемость сказывается в возможности расширения

категории, при которой оказывается возможным подвести явление под

определенную категорию при видимом отсутствии у него объективно значимых

признаков, определяющих "семейное" сходство с прототипом (другими словами,

при отсутствии общих характеристик сравниваемых реалий). Это имеет самое

непосредственное отношение к явлению, получившему в лингвистической

семантике название категориальной несовместимости или категориальной

ошибки, состоящей "в том, что объекту, принадлежащему к одной категории

(типу, сорту) сущностей, имеющихся в мире, приписывается свойство, присущее

объектам другой категории (типа, сорта)" [Кобозева, 2000, с. 204].

В дискурсах (прежде всего публицистическом, художественном, научно-

популярном), делающих ставку на образность, экспрессивность изложения,

эстетическое воздействие, к категориальной ошибке прибегают сознательно как

особому стилистическому приему - способу индивидуализации или оценки

объекта. Скажем, одним из показателей категориальной аномалией в языке

выступает стилистическая фигура, получившая название «олицетворение»: в ее

основе лежит предикация человеческих свойств неодушевленнным сущностям:

Читатель не предполагает

и не мерещится уму,

ум потому и не лукавит.

(Б. Ахмадулина. Сны о Грузии)

Созвездье кроткое овечье,

провозвести или пробей:

как прочь прогнать ума оплошность

и знанье детское сберечь.

(Б. Ахмадулина. Сны о Грузии)

В двух полушарий холм или проем

пытался вникнуть

грамотей-компьютер -

двугорбие дурачилось при нем.

(Б. Ахмадулина. Глубокий обморок. I. В Боткинской

больнице)

Представленные стихотворные строфы являются типичным примером

олицетворения: психическому феномену (уму - в первых строфах, мозгу - в

последней) приписываются поведенческие признаки человека: способность

лукавить, дурачиться, совершать оплошности, которая, в частности, может

стать результатом работы воображения (мерещиться). Категориальный сдвиг

особенно заметен при параллелизме конструкций, например: Теперь он [Павлов]

постарел и, как за глаза поговаривали знакомые, "сильно сдал". Иногда ему

казалось,

что страсть его тоже состарилась вместе с ним…(Юденич М. Я отворил пред

тобою дверь…). Это же относится к высказываниям, в которых субъект -

характеризуемый компонент - и предикат (или компонент, находящийся с

определяемым словом в полупредикативных отношениях) - характеризующий

компонент - относятся к разным понятийным сферам, например предметно-

пространственное, физическое и идеальное, абстрактное: И душа моя, поле

безбрежное, Дышит запахом меда и роз (С. Есенин)[3]; Да у него голова -

целый дом союзов (из разг. речи).

Категориальная несовместимость, которая порождает бессмыслицу вне

указанных выше прагматических условий (и потому квалифицируется в этом

случае как ошибка - "неоправданная образность речи", "нарушение границ

лексической сочетаемости, связанное с предметно-логическим несоответствием

понятий"), "обнаруживается в любой живой поэтической метафоре, в составе

которой не только не затемняет содержание, но служит средством повышения

образности, выразительности речи" [Кобозева, 2000, с. 205]. Эффективность

метафоризации во многом (хотя и не всегда, учитывая так называемую

внутреннюю метафору, образующуюся за счет внутренних резервов одного и того

же поля [Москвин, 2000]) определяется неожиданностью, оригинальностью,

"дерзостью" в смещении границ разных категорий. В основе хорошей метафоры,

по выражению Аристотеля, лежит "интуитивное восприятие сходства несходных

вещей" (цит. по: [Уилрайт, 1990. С. 84]).

5. Неосознанный характер категориального расчленения мира. В

повседневной практике мы прибегаем к категоризации постоянно:

категориальность - это "свойство восприятия, существующее на уровне

сознания и характеризующее личностный уровень восприятия" [СПП, с. 272].

При этом категоризация, как правило, не является самоцелью, - она лишь

"звено в пределах некоторой цепочки действий, ориентированных на решение

конкретной задачи" [Фрумкина, 2001, с.90], отсюда и выявляемая психологами

неосознанность категориальных структур индивидуального сознания и

наблюдаемая во многих случаях неспособность субъекта категоризации

эксплицировать, чем один объект сходен с другим, отличен от него. Принцип

сведения к прототипу, заключающийся в поиске места для нового, незнакомого

феномена (впечатления, отношения, объекта, действия) в "категориальной

сетке" (термин Р.М. Фрумкиной), является одним из общих принципов

организации разных видов человеческой деятельности и тесно связан с

процессами концептуализации мира (его осмысления) [Кустова, 2000, с.85-86;

Красных, 2001, с.165; Фрумкина, 2001, с. 62-63]. В повседневной

когнитивной практике категориальные сдвиги, влекущие за собой

категориальную ошибку, не являются самоцелью и зачастую просто не

осознаются. Типичный пример - проанализированные Дж. Лакоффом

метафорические понятия "время - деньги", "спор - война", упорядочивающие

повседневную деятельность представителей западной культуры [Лакофф, 1990].

Наблюдения за использованием категориальных классификаторов в языке

позволило выявить основные когнитивные механизмы, лежащие в основе

расширения категорий (категориальных сдвигов). Состав этих "мотиваций"

уточнил Дж. Лакофф [Лакофф, 1988] и представил их в виде следующего

перечня.

. Трансформация схемы образа. Этот механизм базируется на способности

человека формировать схематические представления образов предметов,

явлений и включать последние - на основе выявляемых в процессе этой

схематизации признаков - в определенные категории.

. Метонимия. Действие этого когнитивного механизма связывают с

особенностями устройства нашей концептуальной системы. Информация о

мире, как известно, хранится в памяти человека не в хаотическом

беспорядке, а в особых структурах знания - фреймах, сценариях,

которые представляют типизированную ситуацию (объект) в виде

ассоциативного набора обязательных или факультативных компонентов,

слотов (соответствующих количеству элементов, выделенных в данном

фрагменте опыта) или, соответственно, в виде алго-

ритма, инструкции (последовательности действий, необходимых для выполнения

некой задачи). Именно перенос признака внутри одной когнитивной структуры с

одного ее компонента на другой (такова трактовка метонимии в терминах

когнитивной семантики) и позволяет категории расширить свои границы.

. Мотивация, связанная с существованием конвенциальных ментальных

образов. Данная формулировка, по крайней мере, в том виде, в каком

она предстает при переводе на русский язык, не вполне четко

проясняет сущность описываемого когнитивного механизма. Эта

информационная неполнота, по нашему мнению, в определенной степени

восполняет приводимый ниже иллюстративный материал, представленный

Лакоффом.

Возможность отнесения мотков, клубков ленты к категории hon ("прямой,

длинный, несгибаемый предмет") в японском языке объясняется именно

существованием конвенциального образа разматываемой ленты, который включает

два компонента: представление о смотанной ленте и представление о

размотанной ленте, схематично репрезентируемой в виде длинного тонкого

предмета (здесь срабатывает первый по списку когнитивный механизм). Данный

пример показывает, что в основе этого расширения категории, как и в случае

с метонимией, лежит все тот же процесс актуализации тех компонентов знания

о рассматриваемом явлении, которые отвечают условиям включения в категорию.

Разница, как нам представляется, лишь в том, что в данном случае концепт

("клубок") поворачивается своей сценарной стороной (смотанная лента >

размотанная лента, превращенная в длинную узкую полоску ткани).

. Метафора. Данная когнитивная операция трактуется как способ

представлять одну концептуальную область сквозь призму другой,

перенося при этом из области-источника в область-мишень необходимые

(достаточные для отнесения к определенной категории) компоненты

когнитивной структуры.

Итак, категория как явление обыденной понятийной системы, инструмент

когнитивной деятельности человека (а не абстрактная конструкция, не

идеализированная модель, не научно выверенное и или философское построение)

представляет собой психологическую структуру с нестрогими, не четко

очерченными границами, которые могут смещаться в зависимости от нужд

индивида, использующего категорию как средство осознания мира. Эти

подвижные, гибкие, естественные мыслительные категории, которыми человек

пользуется в ситуациях познания, возникающих в повседневной деятельности, и

которые, наряду с общими «объективными» знаниями о мире, формируют его

модель мира, обобщая индивидуальный и коллективный опыт (Иссерс, 1999, с.

41-42; Галич, 2002, с. 4-5, 44-54(, получили в литературе последних лет

(см., например, указанные выше работы) особое терминологическое определение

– когнитивные, позволяющее отграничивать их от смежных понятий: категорий

научных, логико-философских.

Уяснив главные особенности обыденной категоризации на фоне более

строгой, последовательной – научной, определив специфику естественных

категорий (инструментов повседневной познавательной деятельности) при

сравнении с категориями научного, философского познания мира, обратимся к

понятию семантической категории. (Предваряя экскурс в историю понятия СК,

необходимо сделать следующее замечание. Цитируя теоретические источники,

созданные задолго до всплеска когнитивистики, и отражая присущее тому

периоду состояние терминологического аппарата науки, мы используем вместо

термина «когнитивная категория» термин «понятийная (или мыслительная)

категория», всякий раз имея при этом в виду феномены не научной и логико-

философской, а естественной категоризации.)

1.2.2. История формирования понятия «семантическая категория».

Категории логики, философии да и многих наук рассматриваются в

соответствующих областях знания как определенные ментальные сущности

(предельно общие понятия о наиболее общих, существенных свойствах и

отношениях реальности, - результат "сжатия неисчерпаемого многообразия

мира" [Фрумкина, 2001, 62] до определенных рубрик (классов, групп, типов и

под. общностей объектов, явлений, отношений, действий и т.п.)) -

безотносительно к знаковым средствам и способам их реализации. В

современной лингвистике, изучающей язык в неразрывной связи с мышлением,

деятельностью, в том числе концептуальной, с некоторых пор особый интерес

представляют когнитивные категории в их языковом воплощении,

рассматриваемые как смысловая основа (отвлеченно-понятийный инвариант)

интеграции и функционального взаимодействия различных потенциальных средств

их выражения (системно-языковой аспект), как мыслительная основа реального

сообщения о мире, слитая со способами ее представления (функционально-

речевой аспект). Другими словами, в лингвистике категории рассматриваются

как мыслительно-языковые сущности.

Являясь по своему происхождению внеязыковыми феноменами (ментальными

репрезентациями реальности), включаясь в языковое (семантическое)

содержание сообщения в качестве его мыслительной основы, воплощаясь в нем,

понятийные категории перестают быть собственно понятийными, неязыковыми

[Бондарко, 1978, с.5-6]. Этой сменой "статуса" категорий, по-видимому, и

следует объяснять введение в лингвистическую практику их особого

терминологического обозначения - "семантические категории"[4] (его более

редкий аналог - "смысловые категории языка", см. [Шведова, Белоусова,

1995]). Это обозначение использует целый ряд ученых, в частности А.В.

Бондако, Т.И. Стексова, Ф.А. Литвин, Т.В. Маркелова, акцентируя таким

образом внимание на особом аспекте существования категорий человеческого

мышления – их языковом воплощении. Семантические категории (СК)

рассматриваются как способы репрезентации когнитивных категорий (структур

сознания человека, которые "отражают общие закономерности познания мира

безотносительно к возможным средствам их выражения)" [Литвин, 1985, с.47-

48]) в системе семантических единиц, структур и правил естественного языка.

Формирование понятия семантической категории в лингвистике представляет

собой достаточно длительный процесс ее поэтапного выделения в ряду смежных

понятий и постепенного накопления знаний о ее дифференциальных признаках.

Основы учения о СК были заложены еще классиками отечественной науки - А.А.

Потебней, А.А. Шахматовым, А.М. Пешковским, чье внимание привлек

отвлеченно-понятийный аспект семантики различных языковых единиц.

Различия в способах воплощения универсальных категорий человеческого

мышления и познания легло в основу рассуждений А.А. Потебни о преимуществах

формальных языков, каким, в частности, является русский, перед языками

других типов, "в коих подведение лексического содержания под общие схемы,

каковы предмет и его пространственные отношения, действие, время, лицо и

пр., требует каждый раз нового усилия мысли", поскольку соответствующих

грамматических форм не имеют [Потебня, 1958]. Ученый обратил внимание на

то, что категории, формирующие первоначальную классификацию образов и

понятий человеческого мышления, в языке далеко не обязательно преобразуются

в категории грамматические (формируя системы противопоставленных

грамматических величин). Они вполне могут выражаться и лексически (в

семантической структуре лексической единицы), и словообразовательно (в

значении словообразовательной морфемы), ср. описание множественности в

числовых формах имени и в словосочетании "много" + имя, категории

прошедшего, выраженную грамматически, временной глагольной формой, и

лексически, наречием "давно", категории одушевленное лицо, выраженную

словообразовательным аффиксом со значением лица (спасти +итель ?) и

корневой морфемой отдельного слова (retten-mensch = спасти - человек).

Большую ценность представляют собой отдельные замечания об обнаруженных

в самой языковой ткани системе средств и способов представления

категоризации действительности, сделанные А.М. Пешковским в ходе описания

грамматического строя в работе "Русский синтаксис в научном освещении"

(1914). Его внимание, в частности, привлекли общие, инвариантные компоненты

в значениях разных грамматических единиц - отвлеченно-понятийный аспект

языковой семантики. Идя от изофункциональности разных грамматических форм и

конструкций, А.М. Пешковский выделяет совокупности единиц как особые

"формы мышления" говорящих на русском языке, имеющие одну понятийную

основу. Именно на основе смыслового инварианта (категории обобщенного лица)

А.М. Пешковский выделяет различные по структуре предложения (односоставные

с глаголом-сказуемым в форме 2-го л. ед. ч. и 3-го л. мн. ч., двусоставные

с подлежащим-личным местоимением, с подлежащим-существительным,

употребленным "в общем смысле", т.е. с неконкретным референтным статусом) в

отдельную семантическую разновидность (обобщенно-личные предложения) -

особую форму мышления, позволяющую соединять личное с общим, единичное с

типичным, субъективное с объективным. В сущности говоря, ученый подходит к

идее отсутствия у понятийных категорий, выражаемых в языке, жесткого

уровневого характера. По крайней мере, именно так была представлено им

метафизическое по своей сути понятие внеличности (признака, состояния,

действия), объединяющее вокруг себя категорию безличных глаголов,

инфинитив, субстантивы, безличные и так называемые неопределенно-личные

предложения, способные в большей или меньшей степени абстрагироваться от

лица - субъекта действия, носителя признака, состояния.

В этот период в качестве особых языковых инструментов категоризации

рассматриваются части речи. Величайшей иррациональностью языка называет

А.М. Пешковский предоставляемую всякому говорящему возможность

грамматически опредмечивать любое непредметное представление (движение,

состояние человека, пространственное представление и пр.), помещая их в

один ряд с "реальными" предметами, названными существительными,

предметность которых заключена не только в их формальном, но и в

вещественном значении. "Категория существительного имеет огромное значение

для нашей мысли, - пишет ученый. - Без нее невозможно было бы никакое

знание, никакая наука. Нельзя было бы, например, говорить ни о свете, ни о

тепле, ни о самом языке; ведь ничего этого отдельно не существует"

[Пешковский, 1956, с. 73]. Обращаясь к общекатегориальным значениям,

грамматическим свойствам частей речи (в частности, зависимость /

независимость форм), А.М. Пешковский приходит к выводу о том, что части

речи есть "не что иное, как о с н о в н ы е к а т е г о - р и и м ы ш

л е н и я в их примитивной общенародной стадии развития" [Там же, с. 74].

"Существительное и есть для языковой мысли то, чем для философской мысли

является субстанция. А тому, что в философии называют "атрибутом" и

"акциденцией", в языке соответствуют… п р и л а г а т е л ь н о е и г л а

г о л" [Там же]. К подобным выводам приходит и А.А. Шахматов в работе

"Синтаксис русского языка" (1920): "Существительное, прилагательное,

глагол, наречие, местоимение являются названиями соответствующих

представлений о субстанции, качестве-свойстве, действии-состоянии,

отношения…". "Что касается с л у ж е б н ы х ч а с т е й р е ч и -

предлога, союза, префиксов и частицы, то они не находят соответствия в

психологических наших представлениях и являются только средствами для

обнаружения наших представлений в других словах" [Шахматов, 2001, с. 429].

Последовательно проводя параллели между частями речи, выделенными на основе

синтаксического признака (роль в предложении, зависимость / независимость

грамматических форм) и базовыми категориями человеческой мысли, ученый

выделяет две неравновеликие группировки в системе грамматических классов

слов. С одной стороны - существительные (и субстантивные имена),

местоимения-существительные, в своей грамматически независимой форме

соответствующие представлению о субстанции (независимым представлениям о

предметах, явлениях, состояниях, действиях), с другой стороны - все прочие

знаменательные части речи, по своему существу (имеющие грамматические

зависимые формы) соответствующие зависимым представлениям о пассивных и

активных признаках, обнаруживающихся в субстанциях (атрибутах,

акциденциях). Подобные замечания о связи языка с мышлением, понятийной

системой человека, попытки систематизировать грамматические единицы на

основе их изофункциональности, обнаруженных в их семантике смысловых

инвариантов сыграли важную роль для дальнейшего формирования и развития

представления о СК.

Важные шаги к прояснению сущности СК были сделаны во 2-й трети ХХ

в. - в период начала подъема интереса лингвистической науки к проблемам

отношения языка и мышления, а следовательно, языковых и понятийных

категорий. На этом этапе, в сущности, и были заложены основы учения о СК.

При отсутствии фундаментальных исследований, отработанных дефиниций этого

феномена в совокупности отдельных частных наблюдений за языком, попутных

замечаний, предположений постепенно вызревало представление о СК, которое,

не меняясь в своей основе, углубляется, упорядочивается, частично

подправляется современной наукой.

Пафос исследований этого периода состоял в описании системы языка в

аспекте ее обусловленности логикой мышления. Закономерным в данном случае

оказался интерес к изучению воплощенных в языке категорий, выступающих

«непосредственными выразителями норм сознания в самом языковом строе», «тем

соединяющим элементом, который связывает, в конечном итоге, языковой

материал с общим строем человеческого мышления» [Мещанинов, 1945, с. 15].

Грамматические значения стали рассматриваться как особым образом

воплощенные и преломленные в тех или иных исторически сложившихся системах

грамматических величин (грамматических классах, рядах форм, типах

синтаксических конструкций) наиболее общие понятия (категории)

человеческого мышления, и, таким образом был сделан вывод, что

«грамматический строй языка, по крайней мере в самых общих чертах,

обусловливается логикой мышления» [Савченко, 1967, с. 228]. «Каждый язык

при его длительном социальном использовании вырабатывает свои структуры, но

они устанавливаются в нем не самостоятельно, а в зависимости от действующих

законов мышления», - писал И.И. Мещанинов и далее разъяснял свою мысль:

«Мышление ложится в основу сознательной деятельности человека, который,

удовлетворяя возникающие у него потребности общения, создает язык. Он,

передавая логические категории, придает им формальное лингвистическое

выражение, создавая свои грамматические категории…»[Мещанинов, 1967, с. 8-

9].

В рассматриваемый период исследуется понятийная основа содержания

языковых единиц, главным образом грамматических. Продолжено изучение

соотношения грамматических классов слов и категорий мышления, которое в

итоге подтвердило справедливость предположений прошлых лет о том, что части

речи формируются в соответствии (правда, далеко не прямого) с системой

понятийных категорий [Савченко, 1967]. Не только в системе частей речи, но

и в предложении исследователям удалось обнаружить "грамматически

передаваемые категории мышления, выражающие действующее лицо, само действие

и связанные с ним члены высказывания" - общеязыковой субстрат (основу

всякого предложения), обусловленный нормами мышления и передаваемый

грамматическими категориями [Мещанинов, 1967, с. 10-11]. Грамматические

значения, стали рассматриваться в отношении к категориям мышления. В

системе грамматических значений, получающих регулярное выражение в

исторически сложившихся системах противопоставленных друг другу

грамматических величин с однородными значениями (другими словами -

грамматических категорий), удалось установить наиболее общие и наиболее

важные для познания и коммуникации отношения между предметами и явлениями

(пространственные, субъект-объектные, количественные и пр.) [Крушельницкая,

1967].

При этом, однако, категориям языка и мысли было отказано в отношениях

прямого соответствия в пользу производно-интерпретационных. Несмотря на

обнаруженную тесную взаимосвязь между категориями языка и мышления,

исследователи тем не менее настаивают на нетождественности этих феноменов.

«Язык и мышление связаны не как форма и содержание, а как самостоятельные

феномены, каждый из которых имеет, в свою очередь, свое специфическую форму

и содержание» [Крушельницкая, 1967, с. 215]. Подобные высказывания по своей

сути очень близки некогда высказанной мысли В. фон Гумбольдта о том, что

язык не может и не должен рассматриваться всего лишь как средство выражения

мысли, сопутствующее ей и не принимающее никакого участия в ее

формировании. Роль языка, писал немецкий мыслитель, не сводится к

материализации совершенно духовной и проходящей в известном смысле

бесследно мысли - при этом он добавляет к этому многое "от себя", поскольку

содержит в себе следы духовной деятельности прежних поколений: "язык есть

не что иное, как дополнение мысли" [Гумбольдт, 1984, с.304].

Проникновение категорий мышления в языковую плоть, систему языка, по

наблюдению исследователей, неизбежно сопровождается их модификацией. Они

делают важный вывод о том, что любая воплощенная в языковой системе

когнитивная категория представляет собой результат "двойного

преобразования": мира - в мысли, а мысли - языке. "При помощи языка,

который является орудием всякого понятийного мышления, - рассуждает К.Г.

Крушельницкая, - познанное реальное содержание преобразуется в

коммуникативном плане, подвергаясь при этом той или иной степени

воздействию структуры каждого конкретного языка (выделено мною. - Е.К.)

[Крушельницкая, 1967, с. 216]. Аналогичные мысли высказывает И.И.

Мещанинов, наблюдая за грамматикализацией понятийных категорий: субъекта,

предиката, атрибута, - формирующих логическую основу сообщения и

подвергающихся " в историческом процессе развития языковых структур своим

качественным изменениям (выделено мною. - Е.К.), образующим различные

синтаксические конструкции" [Мещанинов, 1967, с. 12]. Эти высказывания

предвосхитили сформулированный уже позже (в 3-й трети ХХ в., в работах А.В.

Бондарко, Т.И. Стексовой, Т.В. Маркеловой) тезис, касающийся сущностной

черты семантической категории, которая представляет собой результат

языковой интерпретации понятийной категории.

Углубляется представление о взаимосвязи категорий мысли и категорий

языка. В их отношениях обнаружена асимметрия, которая выявляется прежде

всего во множественности способов и средств выражения одного и того же

категориального смысла. Так, И.И. Мещанинов на материале сравнительного

сопоставления различных систем языков (индоевропейских, тюркских,

кавказских) показал, что одно и то же понятие может предаваться различными

средствами: «В одних языках оно выражается в семантической группировке

слов, в других те же нормы (сознания. – Е.К.) отражаются на грамматическом

построении слов и словосочетаний в предложении и т.д. [Мещанинов, 1945, с.

11]. Кроме того, им же был уточнен характер отношений между воплощенными в

языковой семантике категориями мышления (СК) и грамматическими категориями

языка. Обнаруживая тесную взаимосвязь, грамматические и семантические

категории представляют собой самостоятельные явления. С одной стороны,

некоторые из выражаемых в языке понятий не получают устойчивого,

последовательного грамматического выражения (в русском языке, это,

например, категория модальности, которая, как известно, предается разными

средствами и их комбинациями, в том числе глагольными формами, частицами,

интонацией, специальной модальной лексикой). С другой стороны, возможна

противоположная ситуация: в языке выделяется система противопоставленных

друг другу грамматических форм, однако отвечающая этим оппозициям категория

понятий оказывается утраченной (в русском такова, например, грамматическая

категория рода имени существительного, иногда называемая частично

обусловленной: многие представляющие ее формы, как известно, уже в

праславянском языке «не только утратили прямую тесную связь со своей

реальной базой, но и достаточно далеко отошли от нее (мужской и женский род

– от обозначения половых различий живых существ, средний – от обозначения

неживых предметов))» [Осипов, 2004, с. 103].

В рассматриваемый период достаточно четко проведена граница между

собственно понятийными (когнитивными) категориями и так называемыми

языковыми понятийными категориями (впоследствии получившими название

семантических или смысловых). В основу этого противопоставления был положен

принцип системного воплощения категорий человеческого мышления в языке.

Всякое понятие, существующее в сознании человека, может быть передано

средствами естественного языка, однако, по мнению И.И. Мещанинова, из этого

не следует, что всякая категория мышления автоматически получает статус

языковой. В своей статье "Понятийные категории в языке" (Труды Воен. ин-та

ин. языков. 1945. № 1) он пишет: "Оно [понятие] может быть выражено

описательно, может быть передано семантикою отдельного слова, может в своей

передаче образовывать в нем [языке] определенную систему" [Мещанинов,

1945, с. 15]. И только в последнем случае понятийная категория получает

языковой статус, ибо "передается не через язык, а в самом языке, не только

его средствами, а в самой его материальной части", "выступает в языковом

строе и получает в нем определенное построение", которое "находит свое

выражение в определенной лексической, морфологической или синтаксической

системе" [Там же]. При этом не важно, получает ли мыслительная категория

грамматическое выражение, становясь при этом грамматическим понятием, или

остается в области лексической семантики, – она должна соответствовать

главному требованию – передаваться не одиночной семантикой отдельно взятой

единицы, а целой системой семантических противопоставлений (аффиксов,

лексем, форм, словосочетаний и др.) и тем самым сохранять за собой статус

языковой понятийной категории [Мещанинов, 1945, с. 12-15].

Тезис о системно-языковом характере воплощения понятийных категорий

получил свое развитие в лингвистических исследованиях 3-й трети ХХ в. Он,

в частности, лег в основу методики выявления СК, которая заключается в

сведении разноуровневых языковых средств, взаимодействующих на основе

общности семантических функций и выражающих варианты предельно общих

понятий, в особые группировки (функционально-семантические поля),

отсечении обнаруженных в процессе сравнительного анализа индивидуальных,

частных оттенков исходных смыслов и определении, таким образом,

семантической категории - инвариантного смыслового компонента,

соответствующего базовым категориям человеческого мышления и познания

[Бондарко, 1978, 1990; Стексова, 2001; Кобрина, 1989]. ФСП – это СК,

рассматриваемые в единстве с системой средств ее выражения в национальном

языке [Бондарко, 2001, с. 16].

Предложенный Н.Ю. Шведовой и А.С. Белоусовой оригинальный подход к

выявлению смысловых категорий языка через дейксис подтвердил базовый в

учении о СК тезис о том, что последняя – это категория мышления, которая

стала фактом языка и в своей передаче образует в нем определенную систему.

Вне зависимости от степени обобщенности и понятийного объема СК является

"материальной данностью", ведь "она формализуется вполне определенным

кругом языковых средств, обращенных к смысловому исходу и способных в силу

своего языкового значения выразить соответствующие смыслы" [Шведова,

Белоусова, 1995, с.35]. Эти смысловые исходы были обнаружены в особом

лексико-грамматическом классе - системе местоименных слов, заключающей в

себе "те глобальные смыслы, которые сочленяют воедино разные уровни языка,

традиционно представляемые как его грамматический и лексический строй, его

словообразование и идиоматика" [Шведова, Белоусова, 1995, с. 3], и тем

самым "придают ему [языку] качество естественной целостности" [Там же,

с.6].

На сегодняшний момент удалось не только выявить ряд воплощенных в языке

категорий человеческого сознания, но описать многие из них в единстве с

системой средств их выражения в языке, например: «время» (Е.С. Яковлева,

А.В. Бондарко), «пространство», «знание», «восприятие» (Е.С. Яковлева),

«количество» (Г.Г. Галич, на материале немецкого языка), «невольность

осуществления» (Т.И. Стексова), «инструментальность» (В.А. Ямшанова).

Помимо того, что удалось выявить и описать многие семантические

категории, оказалось, что совокупность этих категорий обнаруживает признаки

системы, формирующейся, как известно, отношениями и связями между своими

элементами. Границы семантических категорий, каждая из которых имеет

потенциальную опору на совокупность средств языкового воплощения, способных

в силу своих значений выразить тот или иной категориальный смысл,

достаточно определенны и тем не менее проницаемы. Они открыты для разного

рода взаимодействий как внутри системы, так и за ее пределами - в речи, в

конкретных условиях функционирования. Эти связи и отношения можно

представить в виде системы координат на плоскости: они выстраиваются по

вертикали (между категориями, относящихся к разным уровням обобщенности) и

по горизонтали (между одноуровневыми категориями).

Вертикаль образуют отношения ступенчатого включения иерархически

связанных семантических категорий. Всякая когнитивная категория, получившая

воплощение в системе языковых единиц, классов и категорий, обнаруживает

дробность, которая "принимает форму дискретности отдельных понятийных

смыслов при сохранении общего понятийного смысла" [Кобрина, 1989, с.

46]. Обусловленная креативностью и лабильностью человеческого сознания, она

поддерживается самим языком: "Детально разработанная, широко разветвленная

система взаимодействующих языковых средств, относящихся к разным уровням и

сторонам языка, включающая сильно выраженную избыточность, обеспечивает

реализацию определенных идей (понятийных категорий) в сложной системе

вариантов, разновидностей оттенков. Каждый из этих оттенков уже данной идеи

в целом, но конкретнее и содержательнее" [Бондарко, 1978, с.83].

Среди таких описанных в лингвистической литературе макро-, или

суперкатегорий – категория невольности (система средств ее вербализации

позволяет выделить как минимум три варианта исходного смысла:

«независимость происходящего от воли субъекта», «обусловленность

происходящего с субъектом события воздействием внешней силы, некой

субстанции», «невольность осуществления как несоответствие случившегося

ожидаемому», [Стексова, 2001]) ; категория времени (представлена в системе

субкатегориальных понятий: «временная локализованность», «временной

порядок», «темпоральность», «таксис», «аспектуальность», [Бондарко, 2001]);

категория количественной определенности, или количества (выявлен целый

корпус ее типов: временная длительность процессуального объекта;

расстояние; габариты объекта; степень проявления качеств, событий реального

мира и интеллектуальной, эмоционально-волевой сферы и др. [Галич, 2003]).

Таким образом, исследователи приходят к выводу, что семантическая

категоризация неотделима от многоступенчатой иерархической системы

субкатегорий, и потому в принципе любая категория, за исключением

максимально абстрактных, оказывается в составе более общей - в качестве ее

части и в то же время сама может содержать несколько субкатегорий

[Бондарко, 1985, с.4; Стексова, 2001, с. 50]. Структура СК, реализованной в

языке в виде континуума иерархически связанных семантических подтипов,

подвидов, оттенков, может быть представлена в виде пирамиды, устремленной

своей вершиной к категории высшего уровня абстракции (глобальное понятие -

время, пространство, количество, субъект, объект, действие (процессуальный

признак), качество (непроцессуальный признак) и т. п.) и расширяющейся

книзу за счет последовательного и непрерывного членения исходных

категориальных смыслов на более частные (субкатегории), каждая из которых,

в свою очередь, готова реализоваться в системе своих вариантов. Есть

мнение, что нижним пределом следует считать тот уровень, ниже которого в

расчленении категории перестают участвовать все другие, помимо лексических,

средства языка. На таком уровне, по мнению Н.Ю. Шведовой и А.С. Белоусовой,

находится СК "где - место" (выступающая наряду с СК "куда - перемещение с

места на место" и СК "откуда - перемещение изнутри вовне или из одного

места в другое") вариантом предельно общего смысла "локализация", поскольку

ее дальнейшее членение на субкатегории осуществляется только на лексическом

уровне и не поддерживается другими средствами - семантикой падежей и

системой предложно-падежных сочетаний, см. [Шведова, Белоусова, 1995].

Принимая положение об отсутствии жесткого уровневого характера и

множественности способов языкового воплощения понятийных категорий, мы

оставляем это мнение в стороне и считаем правомерным вычленять

семантические субкатегории из СК более высокого уровня абстракции до тех

пор, пока они сохраняют за собой статус систематически выражаемых в языке

понятий (вне зависимости от того, к какому уровню – лексическому или

грамматическому – принадлежит система этих языковых средств; воплощается ли

категория мышления в системах противопоставленных друг другу грамматических

форм с однородными значениями или в разнообразных лексико-семантических

группировках слов, реализующих в своих значениях (первичных или вторичных)

определенные смысловые инварианты.

Итак, вертикаль в системе семантических категорий образуют отношения

между категориями, стоящими на разных ступенях членения исходного смысла.

По горизонтали осуществляются следующие типы взаимоотношений между

одноуровневыми СК: 1) комлементарность, 2) противоречие, 3) интенсификация,

4) превращение.

1.Сущность комплементарых отношений заключается в установлении более

или менее длительных и устойчивых связей между разными категориальными

смыслами, выраженными в семантике языковых единиц и их компонентов (сем -

в значении ЛСВ, лексем - в словосочетании и др.), в пределах одного

речевого отрезка - высказывания и его составляющих: слов, словосочетания.

Категориально-смысловое взаимодействие обнаруживаются и на

словообразовательном уровне. Это связи между морфемами, формирующими в

своей совокупности значение многоморфемного слова (так называемый

словообразовательный синтез), см., например, субъектные (агентивные)

отношения, связывающие в слове рубщик корневую морфему с категориальным

значением действия и суффикс со значением лица, в сумме дающие значение

деривата "лицо, занимающееся рубкой". Подобные отношения связывают слово с

обязательными участника названной им ситуации (актантами), формирующими его

валентность, а следовательно, и лексическое значение языковой единицы, см.,

например, субъектно-локативные отношения, определяющие семантику

двухвалентного глагола идти: перемещение предполагает наличие субъекта и

некоторых пространственных ориентиров (начала, конца пути, трассы,

траектории). Смысловые отношения между словами, объединенными на основе

синтаксических форм связи, формируют грамматическое значение свободных

словосочетаний; характер этих отношения положен в основу их классификации

(в "Русской грамматике" - 80: определительные, объектные,

обстоятельственные, комплетивные). Отношения смыслового взаимодействия

связывают компоненты пропозициональной структуры, формируя содержание

высказывания.

Так, одна и та же ситуация продажи дома может представлена разными

комплексами взаимосвязанных компонентов: в одном случае в пропозицию войдут

все актанты, формирующие валентность предиката продать (Я продал дом

Ивановым за пятьсот тысяч): продал я - субъектные отношения, (я) продал

Ивановым - отношения контрагента, продал дом - объектные отношения, продал

за пятьсот тысяч - объектные отношения, в другом случае могут быть введены

факультативные компоненты ситуации, связанные обстоятельственными

отношениями с предикатно-актантной структурой, в то время как некоторым

семантическим актантам будет отказано в синтаксической позиции: Вчера я

продал дом (реляционная структура осложнена временными отношениями), Я

продал дом через агентство (реляционная структура осложнена отношениями

объектными, точнее, посредническими (по перечню семантических отношений,

представленному Ю.Д. Апресяном [Апресян, 1974, с.125-126]). Эти

элементарные отношения, представленные как инварианты, абстрагированные от

разнообразных конкретных интерпретаций смысловых связей между языковыми

единицами, отсылают к базовым отношениям бытия (их количество определяется

исследователями примерно одинаково - 6 у Ч. Филлмора, 7 (8, статус 8-го

типа, отношений "способа" не вполне ясен) - у Ю.Д. Апресяна), от которых в

языковой семантике легко сделать шаг к отношениям более частным: от

субъектных ( к адресату, от локативных ( к траектории, от количественных

вкупе с временными ( к сроку и т.д. (подробно описаны в кн.: [Апресян,

1974, с. 127-129]).

Выделение особой разновидности этих универсальных отношений смыслового

взаимодействия, предложенное Н.Ю.Шведовой и А.С.Белоусовой, - контаминации

- представляется нам возможным, но далеко не обязательным, поскольку

основанием выделения последней является чисто формальный признак. При

контаминации имеет место нерасчлененное выражение комплекса

взаимодействующих СК: "несколько смыслов выражаются одними и теми же

языковыми средствами, в них сливаются" [Шведова, Белоусова, 1995, с.34].

Скрещивание категориальных смыслов наблюдается на самых разных языковых

уровнях. В лексике это, например, сложные слова типа хожено-перехожено,

писаный-переписаный[5], сочетающие в своих значениях СК количества и

времени ("много раз в прошлом"). Категориальный синкретизм обнаруживают

компоненты словосочетания, формирующие валентность лексемы. А.Д. Апресян

описал два типа такого рода явлений [Апресян, 1974)]:

а) компонент словосочетания реализует одновременно несколько

валентностей слова (см. синкретизм инструментальных и орудийных

отношений в словосочетании стрелять ракетами при возможности их

раздельного выражения: стрелять патронами (средство), стрелять из ружья

(орудие));

б) компонент словосочетания реализует только одну валентность, но она

выражает несколько валентных значений (такова предложно-падежная форма

В + пред. п. имени со значением лица и места в словосочетании узнать в

дирекции).

Категориальный синкретизм демонстрируют словосочетания, выпадающие из

традиционной типологии словосочетаний, учитывающей характер смысловых

отношений между элементами структуры. Такие словосочетания обнаруживают

комплекс отношений, например объектно-обстоятельственных: лететь лесом

(где? и над чем?), пахнуть сиренью (как? и чем?). Многозначность

грамматических форм обнаруживает себя в составе определенных синтаксических

конструкций. Категориальный синкретизм, например, демонстрируют

словоформы, занимающие позицию так называемого субъектного детерминанта -

в неопределенно-личных предложениях: Дома станут волноваться (дома = место

+ лица (одуш. субъекты) в неопределенном количестве); безличных: Ветром

снесло крышу (ветром = субъект + средство + причина (каузатор));

инфинитивных: Тут вам поворачивать[6] (вам = субъект + объект). В

традиционном синтаксисе подобная смысловая контаминация, обнаруженная в

присловных и приосновных распространителях, получила название синкретизма

членов предложения, см. [Касаткин, 1995, с. 330].

2. Отношения противоречия связывают семантические категории,

находящиеся на одной ступени членения одной и той же СК более высокого

уровня и формирующие в совокупности со средствами выражения внутри этой СК

оппозицию ("невольность осуществления" - "волитивность действий",

"перемещение куда" - "перемещение откуда", "единичность" -

"множественность", "одушевленность" - "неодушевленность (предметность)" и

т.п. Эти внутрисистемные отношения могут проявляться и в речи, при

столкновении в узком контексте языковых средств, выражающих

противопоставленные СК, при этом противопоставление либо актуализируется,

либо нейтрализуется.

В одних случаях происходит процесс, аналогичный тем, которые известны

лингвистам под названием нейтрализацией фонем и нейтрализацией граммем, и

заключающийся в снятии смыслового противопоставления членов одной

категории. В этих случаях семантика одних элементов оппозиционного ряда

поглощает, перекрывает семантику других его элементов. См., например,

проанализированный Т.И. Стексовой [Стексова, 2001] текстовый фрагмент, в

котором оказалось снятым смысловое противопоставление языковых средств по

признаку присутствие волевого начала в осуществлении действия:

Ноги меня не держат; я опускаюсь на скамейку; я задыхаюсь; я

всплескиваю руками и мотаю головой, как актриса Камерного театра в

трагической сцене. (А. Мариенгоф)

У глаголов активного, целенаправленного действия опускать, мотать,

всплескивать, поставленных в один ряд с глаголом невольного действия

задыхаться и синтаксической конструкцией двусоставного предложения с

неличным субъектом, интерпретирующей ситуацию как происходящее помимо воли

человека: Ноги не держат, нейтрализуется семантический компонент

невольности.

Подобные процессы наблюдаются и в словообразовании - это

"зачеркивание" категориальных смыслов, выраженных разными морфемами, при

синтезе значения многоморфного слова, см., например, категориальное,

предметное, значение деривата жалость как результат последовательного

снятия противоречия между морфемами, несущими разные категориальные смыслы:

жалость- ( категориально не определен) ( -ость- (значение предмета) ( -лив-

(признак) ( -ость- (предмет) = категориальное значение слова в целом.

В других случаях имеет место целенаправленная актуализация смыслового

противопоставления: сталкиваясь, члены оппозиции накладываются друг на

друга и образуют сложные смысловые комплексы. В подобных случаях мы имеем

дело с особым коммуникативным ходом, позволяющим говорящему сформировать у

адресата сообщения необходимую модель ситуации и вызвать запланированную

реакцию. Так, ситуация ухода человека с работы, описываемая известным

выражением Его ушли с работы, получает принципиально иную интерпретацию,

нежели в высказываниях Его уволили или Он ушел с работы. Бросающаяся в

глаза смысловая противоречивость, создаваемая за счет употребления глагола

активного, самостоятельного действия в составе пассивной конструкции

(ориентированной на инактивность носителя предикативного признака), которая

противоречит его грамматическому значению (непереходный глагол управляет

вин. падежом имени), представляет ситуацию как результат вынужденного

решения: действие совершено субъектом осознанно, самостоятельно, однако не

по собственной воле [Стексова, 2001, с. 136].

3. Усиление (интенсификация) определенного категориального смысла,

выраженного одновременно несколькими языковыми средствами, также

представляет собой особый прием, используемый в речевой практике.

Актуализированная целым комплексом средств, СК формирует прагматически

значимый языковой образ предмета речи. Обратимся к примеру. Психическое,

интерпретируемое как активное, осознанное человеком действие получает свое

регулярное воплощение в предложениях, построенных по глагольной модели, в

которых субъект состояния занимает грамматически независимую синтаксическую

позицию самостоятельно действующего лица - агенса, распространяющего свою

активность на внешние объекты (Я полюбил тебя; Она обдумывает наше

предложение). Однако помимо этих регулярных языковых средств выражения СК в

речи используются и другие, контекстуальные, позволяющие усилить семантику

активности, осознанности осуществления и сформировать таким образом у

адресата желаемую модель психологической ситуации. Вот некоторые из средств

и способов интенсификации грамматически "заявленного" категориального

смысла осознанности "внутренних" действий человека, обнаруживаемые в

художественной речи:

. Метафорическое обозначение предиката внутреннего состояния

(психическое состояние как манипулирование предметами) и его

постановка в один ряд с предикатами физического действия,

самостоятельного перемещения:

Вот Бенедикт: с утра из дому по солнышку шел, снегом поскрипывал, мысли

всякие хорошие вертел, и все ему было нипочем. (Толстая Т. Кысь) В

данном высказывании ментальный процесс (обдумывание) представлен как

манипуляционное действие человека с "предметами" психики и подводится

под одну категорию с самостоятельным передвижением (идти), вызывающим

шумовой эффект (поскрипывать).

. Введение в предложение сравнительного оборота, основная цель

которого - уподобление "внутреннего" события целенаправленному

внешнему действию человека:

Она почувствовала острый укол в сердце, но отогнала от себя тревогу,

как назойливую муху (М. Юденич. Я отворил пред тобою дверь…). В данном

высказывании с весьма будничным занятием (отгонять мух) сравнивается

действие человека во внутреннем мире, направленное на достижение

психологического комфорта, спокойствия (регуляция мыслительного

процесса). На основе интенсификации СК может быть построено не одно

высказывание, целый текст, пример тому - стихотворение Н. Заболоцкого

"Не позволяй душе лениться…", в котором СК активности, осознанности

действия, использованная в концептуализации отношений человека со своей

душой и отображенная целым комплексом языковых средств, в том числе

образных, является ключом к пониманию идеи автора: только контроль

своих внутренних процессов, готовность что-то изменять в себе

обеспечивает душевное здоровье личности.

4. Под превращением (метаморфозой) мы понимаем переход от одной СК к

другой СК, сопровождающийся полной переменой ракурса изображения в процессе

речевой концептуализации определенного фрагмента действительности. Вообще-

то категоризация и концептуализация как особые когнитивные процедуры

обработки информацию мире разводятся лишь как объекты научного изучения, в

повседневной же практике, по мнению самих ученых, они не существуют врозь,

а тесно переплетены друг с другом [Фрумкина 2001, с. 62-63; Лукашевич,

2002, с.69]. Эта связь легко обнаруживает себя в детской речи, когда

ребенок пытается осмыслить новый для него предмет с помощью взрослых,

последовательно подводя в своих вопросах объект под рубрики своего опыта с

тем, чтобы, определив его сходство или тождество с уже известным, поместить

его на определенное место в картине мира. Представленная ниже серия

вопросов, заданных ребенком, впервые увидевшим ананас, демонстрирует

взаимосвязь категоризации и концептуализации (наблюдение Р.М. Фрумкиной):

- Он настоящий? (Подведение под категории "съедобное" -

"несъедобное".)

- А он сладкий или кислый? (На языке ребенка, по-видимому, означает

отнесение к одной из рубрик опыта: "вкусное" - "невкусное".)

- А мне можно? (Сигнал того, что осмысление объекта закончено: поняв,

что перед ним нечто, похожее на хорошо знакомые вкусные вещи,

ребенок просит разрешения полакомиться им.)

Траектория перемещения объекта осмысления внутри категориальной системы

человека обусловливается целым рядом факторов: объективных (прежде всего

особенности сложившейся ситуации; в нашем случае местонахождение фрукта

подсказывает направление категоризации: на тарелке ( актуализируются

категории, формирующие фрагмент картины мира "пища") и (субъективных

(индивидуальный опыт человека, его ментальные привычки и т.п.). Так,

количественный набор элементов категориальной системы у ребенка, только

открывающего мир, безусловно, будет иным, чем у взрослого человека,

накапливающего на протяжении всей своей жизни опыт познания

действительности. Актуальность одних и тех же категорий, задействованных в

формировании определенного фрагмента картины мира, у них также будет

различной: в рассмотренной ситуации для ребенка наиболее значимыми

оказались категориальные признаки, связанные со вкусом фрукта, в то время

как для взрослых приоритетными могут оказаться категории полезности,

экологичности, энергетической ценности и т.п.

Язык предоставляет на выбор говорящего целый арсенал инструментов

категоризации, позволяющих репрезентировать один и тот же объект по-

разному, в зависимости от выбранной точки зрения. В процессе реализации

своего речевого замысла мы всякий раз делаем такой выбор. Пропозиция

высказывания о мире представляет собой результат концептуализации

определенного, изначально недискретного человеческого опыта в процессе

выделения в нем некоторого количества дискретных элементов и подведения их

под определенные категории мышления, воплощающиеся в семантике языковых

средств и их определенных комбинациях. Семантическая категоризация объекта

в процессе реализации речевого замысла неизбежно сопровождается редукцией

наших представлений о нем, ибо, как уже было сказано, категоризация по

своей сути есть сжатие многообразия. Прибегая к использованию определенного

комплекса языковых средств, реализующих в своей семантике некую когнитивную

категорию, мы тем самым акцентируем внимание на какой-то одной,

существенном с нашей точки зрения, стороне предмета, и затемняем все

прочие аспекты нашего опыта, неактуальные в свете конкретного речевого

замысла. Так, мы легко "маскируем" способность субъекта к самостоятельному

активному действию, грамматически представляя его как пассивного участника

ситуации, объекта воздействия некой субстанции (другого человека, предмета,

внешней силы и др.), ср.: В опросе приняли участие сто тысяч человек. -

Было опрошено сто тысяч человек. Выбирая определенный способ семантической

категориации, говорящий сохраняет за собой право изменить ракурс

изображения ситуации. Категориальная метаморфоза как раз и представляет

собой реализацию этого права в пределах определенного высказывания,

текстового фрагмента. В этом проявляется специфическая особенность

человеческого мышления, получившая в когнитивистике название принципа

обратимости позиции наблюдателя. Автор данного термина, Е.С. Кубрякова,

объясняет его суть следующим образом: "… при рассмотрении любого объекта в

мире и вселенной выбор перспективы его рассмотрения хотя субъективен, но,

будучи установленным, он в дальнейшем может быть всегда изменен, причем

позиция наблюдателя может смениться на обратную" [Кубрякова, 1999, с.8].

Такое произвольное изменение позиции, и даже целый ряд метаморфоз, возможно

в пределах одного высказывания, например:

Любил он страстно, до безумия и ничего не мог сделать с этой своей

любовью - никак не отпускала она его, только сильнее мучила. Ситуация любви

в процессе языковой концептуализации претерпевает целый ряд изменений:

сначала любовь представлена как процессуальный признак, приписанный лицу -

самостоятельно действующей субстанции (субъекту состояния), занимающей

агентивную позицию, затем, грамматически опредмечиваясь, она сама

превращается в субстанцию - объекта воздействия (грамматически зависимая

форма твор. п.), а после - в результате олицетворения – в агенса

(грамматически независимая форма им. п. ), распространяющего свою

активность на объект (реального субъекта состояния). Категориальная

метаморфоза, таким образом, - это особый речевой прием, коммуникативный

ход, позволяющий формировать концепты как сложные, динамически

развивающиеся смысловые образования.

Выделенные типы взаимоотношений СК в языке и речи схематично могут быть

представлены следующим образом:

. Комплементарность: А + В = АВ

. Противоречие: нейтрализация А - В = А, усложнение смысла А - В = =

С.

. Интенсификация: А • А • А •… = Аn

. Превращение: А ( В ( С ( …= Х

Примечание. В левой части уравнений представлены СК, вступающие друг с

другом в определенные отношения (разные СК обозначены разными буквами), в

правой - их результат, воплощенный в языковой семантике. Знак "плюс"

указывает на отношения взаимодействия (смысловой кооперации), "минус" - на

смысловые оппозиции, "умножить" - на нанизывание однотипных СК, их взаимное

усиление, знак степени свидетельствует о предельной актуализации

категориального смысла, стрелки означают переходы-превращения.

В качестве рабочего определения межуровневой СК, учитывающего

особенности объекта семантического моделирования (мир в работе используется

следующее. Межуровневые СК внутреннего человека – это разнообразные образно-

ассоциативные представления о психике, конвенционально (стереотипно) или

окказионально (индивидуально) интерпретируемые языковым сознанием наивного

носителя языка как частные случаи репрезентации (и соответствующего

воплощения средствами лексики, фразеологии, грамматики, текста) абстрактных

сущностей, аналогичных столь же абстрактным субстанциям – образам

непосредственно (сенсорно) воспринимаемых реалий внешнего по отношению к

человеку мира, таким, как пространство, субъект, объект, инструмент.

Прежде чем обратиться непосредственно к рассмотрению системы

семантической категоризации разнообразных явлений психической сферы

личности, определим содержание прагмастилистического аспекта категориально-

семантического описания языкового образа внутреннего человека.

1.3. Прагмастилистический аспект описания языкового образа

внутреннего человека

Прагмастилистика сформировалась как междисциплинарная научная область,

возникшая на стыке стилистических и прагматических исследований речи.

Обнаруживая общность исторических предпосылок (назревшая в языкознании к 60-

м гг. ХХ в. потребность в изучении динамического аспекта языка),

устремлений и объекта исследования (речевая коммуникация как

функционирование языка в процессе речевой деятельности и ее результатах –

текстах), прагматика и стилистика развивались на протяжении прошлого

столетия параллельно, неизменно обнаруживая точки соприкосновения и

взаимодействия [Кожина 1997; Кожина 2003; Котюрова 1997; Майданова,

Соболева 1997].

Стилистика уже в силу своего предмета оказалась связанной с

прагматикой. Во-первых, типовые сферы общения, обслуживаемые

функциональными стилями, обусловливают их прагматическую заданность, а во-

вторых, для ряда стилей (в частности, официально-делового, газетно-

публицистического) прагматический компонент является определяющим в

дифференциации жанров [Майданова, Соболева 1997; Рудозуб 1999]. Обе научные

дисциплины изучают речь и сосредоточивают свое внимание на выборе средств

для достижения цели коммуникации (в стилистике это общее назначение

конкретной сферы общения, в прагматике это «сиюминутная» цель конкретного

речевого действия) [Кожина 1997]. Связь стилистики и прагматики

обнаруживается также и в том, что проблема выбора эффективных способов и

средств языкового отображения межличностных отношений 'адресант - адресат'

(формирующее прагматическую категорию модальности) решается именно на

уровне отдельных стилей и жанровых разновидностей речи [Маевский 1997;

Майданова, Соболева 1997].

В процессе своего развития стилистика и прагматика все более

сближались, устремляясь навстречу друг другу: стилистика шла от изучения

более общих объектов, функциональных стилей, к более частным, жанровым

разновидностям последних, «образу автора», композиции текста; прагматика,

наоборот, - от отдельного речевого акта к дискурсу, типологии текстов

[Кожина 1997: 6]. Таким образом, постепенно закладывались основы для

образования особой научной области - прагмастилистики, основной задачей

которой стало использование достижений одной науки для обогащения другой

[Там же]. В центре ее внимания оказались вопросы речевого общения и

поведения (взаимоотношения партнеров по коммуникации) в различных ситуациях

общения для достижения определенных целей; в связи с этим – проблемы

средств и способов воздействия на адресата в разных стилевых и жанровых

формах, вопросы успешности речевых актов, стилистического статуса

изобразительных и выразительных средств языка, прагматические функции

тропов и фигур, типы речевого реагирования на стимул и др.

Определение общих закономерностей целенаправленного, прагматически

нагруженного использования средств образной семантической категоризации в

условиях жанрово-стилевой дифференциации речи, сопутствующие этим

наблюдениям лингвокультурологические комментарии отдельных

субкатегориальных образов явлений психики составляют прагмастилистический

аспект описания языкового образа внутреннего человека.

Богатство, бесконечное разнообразие образного содержания СК,

обусловленные ассоциативным характером человеческого мышления, создают

оптимальные условия для усиления выразительности и изобразительности

высказываний, обеспечивая потребности в самовыражении (разработке

оригинальных способов в передаче всевозможных нюансов психических

состояний), привлечение внимание адресата и воздействие на него (его

чувства, мысли, воображение). Этот прагматический потенциал СК реализуется

в речи, в рамках определенных стилистико-речевых систем, подчиненных

выполнению конкретных коммуникативных задач, будь то формирование у

адресата необходимой эмоциональной или интеллектуальной оценочной реакции

(в художественной речи, в публицистике, разговорной речи), влияние на фонд

его знаний (в научном стиле и его научно-популярной разновидности),

побуждение к действию (в рекламе) и т.д. В основу настоящего исследования

были положены наблюдения за функционированием СК пространства, субъекта,

объекта, инструмента в текстах некоторых жанрово-стилевых разновидностей,

относящихся к нескольким дискурсам: художественному (прозаические и

поэтические жанры), научному (научно-популярный жанр), разговорному

(ситуативный диалог (бытовая беседа), газетному (интервью, письма

читателей), рекламному (слоганы), религиозно-мифологическому (жанр

популярного изложения).

Категории пространства, субъекта, объекта, инструмента,

рассматриваемые в текстах и контекстах разного прагмастилистического

качества, представляют собой единство стереотипных и индивидуально-

авторских субкатегориальных образов-ассоциаций.

- Прежде всего обращают на себя внимание максимально идиоматичные

выражения, регулярно воспроизводимые в речи: устойчивые сравнения,

узуальные метафоры, фразеологизмы и пр. языковые клише, формирующие

корпус косвенных номинаций явлений психики. Все они являются сферой

действия языковых стереотипов, формирующих языковой образ

внутреннего человека как фрагмент русской ЯКМ и представляющих

собой инвариантные образы-представления, обусловленные национально-

культурной спецификой знаний о действительности и регулярно

воспроизводимые в речи [Красных 2002: 178, 176]. Представления об

инструментальных функциях, пространственных параметрах, субъектных

и объектных характеристиках, формирующих в русском языке коннотации

номинаций явлений психики (высокие помыслы, всплывать в памяти,

подавить чувство, зов сердца, ход мыслей, напрягать память и др.),

человек автоматически усваивает в процессе овладения языком, так

что в спонтанной речи они представляют собой периферийные

(неассертивные) компоненты содержания высказывания, которые

«принимаются за само собой разумеющееся» и «у говорящего не

возникает соблазна их «исправить» в соответствии со своими

осознанными воззрениями» [Шмелев 1997: 526]. Внутренняя форма

подобных выражений оказывается стертой (исходный категориальный

смысл уходит на периферию значения единицы и на осознается

говорящими), так что они, как правило, не используются в качестве

средств создания выразительности высказывания, служащих для

организации его наглядного, образного содержания. Образность этих

выражений максимально «приглушена», а потребность в использовании

подобных единиц и конструкций связывают скорее с их «номинативной

спецификой, нежели с реальной экспрессивностью» [Телия 1981: 320].

Значительное распространение в речи получили языковые единицы и

конструкции, сохранившие в более или менее ярко выраженной форме

рассматриваемые категориальные и субкатегориальные смыслы, которые

обусловливают их экспрессивность, воздействие на эмоционально-

интеллектуальную сферу реципиента и выступают в сознании говорящего как

значимые для формирования смысла высказывания образы. Как известно, «выбор

(прогнозирование) тех или иных типов экспрессивных значений и средств их

выражения зависит каждый раз от прагматической установки речи и ее

функционально-стилевого воплощения» [Каражаев, Джусоева 1987: 21].

В разговорной речи, характеризующейся эмотивно-оценочной

направленностью экспрессивных значений, широко используются готовые

экспрессивные формы, образующие фонд средств «обыденной риторики» и не

требующие от говорящих проявления лингвокреативных способностей. Это

разнообразные устойчивые обороты, узуальные метафоры, сравнительные

конструкции, образные отождествления, способные «обеспечить за счет

образной мотивации эмотивность, то есть отображение в знаке эмоционального

отношения субъекта к обозначаемому и тем – создать экспрессивный эффект»

[Телия, 1996: 82-83]. Например: глуп как пробка, чурбан (о тупом человеке),

искра божья в ком (об одаренном, талантливом человеке; о чьих-либо

благородных порывах чувств, высоких устремлениях), витать в облаках

(«предаваться бесплодным мечтаниям»), воткнуть нож в сердце («каузировать

душевные страдания»), храбр как лев, боязлив как лань / ягненок, Совесть

без зубов, а загрызает, гусиная память, бараньи мозги и др. Эти выражения,

как правило, не имеют в повседневной речи художественно-изобразительной

нагрузки, их образность имеет тенденцию к стиранию. Образ-мотив,

формирующий их внутреннюю форму, не служит средством воссоздания

наглядного, «живописного» представления о событиях во внутреннем мире

человека, а играет роль «катализатора оценочной реакции» (В.Н. Телия).

Зачастую значимым становится не столько вспомогательный субъект сам по

себе, сколько его принадлежность к некоторой понятийной области,

«поставляющей» свои признаки явлениям внутреннего мира человека и за

которой в сознании говорящего и адресата закреплены определенные оценочные

представления. Замечено, например, что использование образов предметов узко

бытового назначения придает сниженный, сниженно-юмористический оттенок

сообщению о психическом состоянии, качестве человека и используется как

прием намеренной примитивизации духовного мира последнего [Одинцова 2002],

в то время как «световые» образы лежат в основе описания положительно

оцениваемых явлений психики [Григорьева 1969], использование метафоры

«верха» повышает градус оценки объекта, а «низа» понижает его [Уилрайт

1990; Пименова 1999: 203-203].

В художественной речи, помимо номинативно-характеризующей и эмотивно-

оценочной функций, средства наивной семантической категоризации получают

особую, художественно-изобразительную нагрузку и выполняют связанную с ней

эстетическую функцию. Литературное творчество требует от художника

оригинальных композиционно-стилевых решений в репрезентации внутренних

состояний персонажей, создания определенного эстетически-образного эффекта.

В ходе решения этих задач автор обычно, оперируя категориальными и

субкатегориальными смыслами, возбуждающими те или иные ассоциации, создает

яркие, оригинальные образные выражения либо использует образный потенциал

узуальных языковых единиц, актуализируя и обновляя их внутреннюю форму в

результате разного рода структурно-семантических трансформаций. При этом

следует заметить, что СК, получившие оригинальное индивидуально-авторское

воплощение в речи, как правило, обусловлены художественным замыслом

произведения, «вписаны» в его фабулу, органичны общей тональности

авторского отношения к героям, духу воспроизведенного исторического

времени.

Таково, например, индивидуально-авторское использование известного

фразеологизма переполнить чашу терпения, сопровождающееся экспликацией его

образной основы 'человек как заполненный эмоциями сосуд': Прочитав огромное

количество печатных изданий я, Дарья Донцова, узнала о себе много

интересного. Например, что я была замужем десять раз, что у меня

искусственная нога… Так вот, дорогие мои читатели, чаша моего терпения

лопнула, и я решила написать о себе сама (Д. Донцова). Оживление внутренней

формы устойчивого выражения происходит в результате изменения его

компонентного состава, что позволяет актуализировать в сознании читателя

«сценарий» ситуации, лежащей в основе косвенной номинации внутреннего

состояния человека (сосуд переполняется веществом --> сосуд лопается под

давлением вещества), и позволяет автору создать яркое по силе

выразительности речевое сообщение о своей эмоциональной реакции на событие.

В научной речи прагматический потенциал СК, использующихся для

непрямой, образно-ассоциативной манифестации явлений психики, также

значителен. Обобщенный и абстрагированный характер научного мышления

(определяющий специфику данной формы сознания на фоне других –

дотеоретической (обыденной) и внетеоретической (религиозно-мифологической,

художественной) не предполагает, однако, что научная речь должна быть

совершенно безобразна и неэкспрессивна. Исследования в области психологии

научного творчества и языка науки показывают, что «мышление и его языковое

выражение даже на самом абстрактном уровне не может быть совершенно лишено

оценочности, воображения, интуиции и экспрессии» [Кудасова 1983: 24].

Современная наука не ограничивается областью искусственно сконструированных

абстрактных объектов, формирующих рационально обработанный образ мира, - ей

не чужды и картинно-образные облики мира, представляющие его в реально

подобных формах.

Традиционно в лингвистике образность не относится к числу неотъемлемых

качеств научного стиля, понимаемого как феномен языка, система-инвариант. О

ней говорят применительно к научной речи, ее функционально-стилевым

разновидностям (жанрам), конкретным речевым произведениям, формирующимся в

особых экстралингвистических условиях и обусловленным определенными

коммуникативными потребностями (акцентирование концептуально значимых

положений теории, активизация мыслительной деятельности и воображения

реципиента, нацеленность на пояснение, конкретизацию мысли, популяризация

знаний и др.) [Кожин 1982; Кожина 1993; Котюрова 1997; Кудасова 1983;

Маевский 1987].

Речевая образность используется в научных текстах разных жанров,

выполняя при этом разнообразные прагматические функции. В жанрах, связанных

с описанием эксперимента, новых научных фактов, изложением гипотез и т. п.,

стремящихся к точности, лаконичности, недвусмысленности формулировок и

ориентированных на специалистов, «выбор образного способа выражения научной

мысли предопределяется прежде всего гносеологической необходимостью, и,

следовательно, ведущей здесь является экспрессивно-гносеологическая

функция» [Кудасова 1983: 25]. Исследования научного дискурса, в частности,

показывают, что эмпирические тексты-сообщения (например, описания опытных

данных), с присущей им декларативностью, описательностью, требуют меньших

лингвокреативных усилий, чем теоретические тексты-фиксации, отражающие сам

процесс индивидуального рассуждения, разработки отдельных проблем, поиска

убедительных доказательств и др. [Котюрова 1997: 63]. Гносеологический

статус образных средств в текстах второго типа заключается в том, что они

выступают как форма (инструмент) активного теоретического осмысления

действительности, ибо обладают креативной ценностью. Метафоры, сравнения

позволяют «отобразить в языковой форме чувственно не воспринимаемые объекты

и сделать наглядной невидимую картину мира… воспринимаемую за счет

вербально-образных ассоциаций составляющих ее слов и выражений» [Телия

1998: 180]. Таков механизм, при помощи которого становится возможным

описание теоретических объектов исследования, не представленных

непосредственно в нашем опыте, создание и манифестация разного рода

мыслительных конструкций.

В тех жанрах научной речи, где на первое место выходит не констатация

фактов, обоснование гипотез, точное и системное освещение научных вопросов,

а оценочное отношение к ним, полемическая сторона научной деятельности или

просветительские, дидактические цели (например, в жанре лекции, научной

рецензии, публицистической статьи, научно-популярном жанре), образность

получает экспрессивно-интеллектуальную функциональную направленность. Она

заключается в возбуждении мыслительной деятельности, воображения,

воздействии на эмоциональную сферу реципиента с целью вызвать у него

определенный интеллектуальный отклик, повлиять на фонд его знаний [Кудасова

1983; Каражаев, Джусоева 1987; Кожин 1982].

Наблюдения показывают, что использование средств наивной семантической

категоризации позволяет создавать картинно-образные облики мира, в том

числе внутреннего мира человека, и определяет жанрово-стилевую специфику

научно-популярных текстов. Если научный текст предполагает широкие

возможности проявления творческого начала главным образом в содержательном

(информационном) направлении, сочетающегося с речевой стереотипностью

оформления, то научно-популярный текст характеризуется преобладанием

нестандартностью речетворчества, ярким проявлением авторского начала в

выборе формы для передачи научного содержания, в частности широким

привлечением экспрессивных языковых средств [Маевский 1997: 73]. Языковые

средства, реализующие образно-ассоциативный потенциал универсальных СК,

выполняют функцию разъяснения научных положений неподготовленному читателю,

«благодаря чему создается доступность изложения (совмещающаяся с

занимательностью, выразительностью, эмоциональностью описания) как одна из

главных стилеобразующих черт, составляющих в сочетании с научностью

изложения конструктивный принцип, лежащий в основе формирования научно-

популярного стиля» [Маевский 1987: 123].

Как и в художественной речи, семантические категории, формирующие

систему выразительно-изобразительных средств языка, в научно-популярном

повествовании могут не только иметь «точечную» речевую реализацию (в рамках

отдельного высказывания), но и охватывать текст целиком или его

определенную композиционную часть [Кудасова, 1983; Кириченко 1997]. В

первом случае они, как правило, представлены в виде неразвернутых метафор,

единичных образных сравнений, воспринимаясь как инкрустация в научном

изложении, облегчающая восприятие и усвоение отдельных понятий (см.,

например, описание механизмов психики человека при помощи метафор и

метонимий: Амнезия – «забывание», вытеснение чего-то неприятного – изучена

очень хорошо… Анестезия… гораздо менее изучена. Человек как бы «отрезает»

голову от тела, от целого мира ощущений (М. Жамкочьян). Во втором случае СК

формируют сложный, развивающийся образ реальности, обеспечивающий

цельность, смысловое единство текста, его фрагмента. Вот один из типичных

примеров актуализации, варьирования универсальных категориальных смыслов: В

каждом из нас живет своя музыка. ‹…› Поэтому, прежде чем начать звучать

самому. Послушайте тональность собеседника. Почувствуйте то, что его

волнует. Вдумайтесь в это слово: ВОЛНУЕТ. Разглядите душевное волнение (не

обязательно шторм), определяющее погоду в душевном мире вашего собеседника

(Н. Козлов). Репрезентация психологического состояния личности в контексте

данных научно-практических рекомендаций осуществляется в процессе

метафорического развертывания исходного образа-мотива «музыка» (трудно

уловимое состояние души собеседника как воспринимаемое человеческим ухом

звуковая волна, музыкальный тон), его трансформации в результате языковой

игры, сопровождающейся экспликацией внутренней формы предиката волновать

(волнение души как колебание звуковых волн, мелодия --> волнение на море,

шторм).

Подобные примеры показывают, как в процессе индивидуально-авторского

использования сукатегориальных образов реальности, формирующих систему

экспрессивно выделенных частей научно-популярного сообщения создаются

«яркие зарисовки, с помощью которых в увлекательной наглядной форме дается

довольно обширная научная информация, легко воспринимающаяся и

запоминающаяся читателем» [Маевский 1987: 120], «актуализируются важные

элементы смысла, возбуждающие мыслительную деятельность… посредством

создания эмоциогенных ситуаций» [Кириченко 1997: 61].

Помимо того, что СК используются в качестве инструмента языковой

репрезентации явлений психики, выступают в качестве экспрессивной формы

описания сообщений о внутренних состояниях человека, формируют эстетически

и концептуально значимые образно-ассоциативные комплексы, помогающие

наглядно, убедительно, выразительно представить модель «внутренней

вселенной», они могут становиться элементами содержания сообщения, его

смысловым центром. В этих случаях наивные представления, стоящие за тем или

иным средством, способом наивной категоризации психики и формирующие ЯКМ,

становятся источником современного «мифотворчества». Результат такого

прагматического использования семантического потенциала пространственной

семантической категории, формирующей внутреннюю форму целого ряда языковых

единиц и конструкций (погрузиться в думы, глубокий человек, широта души,

котелок («голова»), всплывает в памяти что и др.), на материале

художественной прозы Л.Н. Толстого были описаны и прокомментированы М.П.

Одинцовой [Одинцова 2000а: 10-11]. Аналогичные наблюдения на материале

древнегерманских мифов были сделаны Т.В. Топоровой, доказывающей,

показавшей, что семантическая мотивировка языкового знака представляет

собой компрессию содержания текста мифа, источник мифологических мотивов,

определяет сюжет мифа, его образный ряд [Топорова 2000].

Итак, прагматический потенциал СК, использующихся в процессе непрямой,

образно-ассоциативной языковой манифестации явлений психики, довольно широк

(от создания оценочных, квалификативно-характеризующих выражений,

экспрессивного оформления сообщения до концентрации содержания текста). Его

реализация осуществляется в условиях жанрово-стилевой дифференциации речи

и зависит от интенций говорящего, от ряда стилеобразующих факторов (сфера

социокультурной деятельности, осведомленность адресата, основная

коммуникативная цель и связанные с ней частные целеустановки и др.),

обусловливающих специфику того или иного типа текста.

Подводя итог вышеизложенному, следует сказать, что в качестве

специальных задач прагмастилистического анализа исследуемых семантических

категорий, осуществляемого в описательных частях настоящего исследования,

выделены следующие:

1) прагмастилистическая характеристика речевого материала в аспекте

стандартного (стереотипного) – индивидуального (окказионального)

использования средств наивной (образной) семантической

категоризации;

2) оценка стилистического использования тех или иных образных средств,

формирующих категориальные и субкатегориальные смыслы в описываемом

семантическом пространстве внутреннего человека, с одной стороны –

как коннотитивных, с другой – как содержательно значимых с

композиционной и идейно-эстетической точек зрения;

3) обобщение наблюдений над функционально-стилевой и речежанровой

спецификой анализируемого материала в художественном, научном,

разговорном, религиозно-мифологическом и некоторых других видах

дискурсов.

Выводы

1. Обращение к данным современной отечественной лингвоантропологии

показывают, что моделирование глобального языкового образа внутреннего

человека как особого фрагмента русской ЯКМ, с присущими ему концептуальной

неоднородностью, неосознанным характером, многообразием средств и способов

репрезентации, слабой упорядоченностью, представляет собой достаточно

сложную задачу, требующую для своего решения особых методов.

Обобщение опыта исследований по указанной проблематике позволяет

выделить несколько таких методов. Системное описание внутреннего мира

человека может быть получено: а) в рамках наивной «анатомии» и «физиологии»

– в виде сложной системы образов органов внутренней жизни, как бы

функционирующих внутри человека и совместно с органами тела обеспечивающих

возникновение и проявление психических состояний и реакций; б) в аспекте

его симптоматики – как система внешних «знаков» внутренних состояний; в)

через систему ключевых (концептуальных) метафор – в виде образной

парадигмы;

г) сквозь призму максимально абстрактных понятий, формирующих образную

«грамматику иносознания» и отсылающих к универсальным формам познания мира.

Методологическая основа диссертационного исследования была выработана

в результате интеграции основных положений, принципов, результатов

указанных методов и состоит в идее описания языкового образа внутреннего

человека при помощи воплощенных в языковой системе универсальных категорий,

представляющих основные способы осмысления и языковой репрезентации событий

психической сферы и обладающих значительным образно-ассоциативным

потенциалом. В качестве основного инструмента исследования используется

понятие межуровневой СК.

2. Формирование понятия категории в лингвистике представляет собой

достаточно длительный процесс (конец ХIХ – начало ХХI вв.), на разных

этапах которого были выделены понятийные категории, собственно языковые

категории - морфологическая, синтаксическая. Постепенно были накоплены

знания о дифференциальных признаках разных категорий: их системном

воплощении в языке, когнитивном характере, уровневой принадлежности,

иерархическом устройстве, наличии межкатегориальных связей и др. Экскурс в

историю понятия СК показывает, что в науке не были выработаны дефиниции,

необходимые для адекватного категориально-семантического описания языковых

образов явлений психики. В сферу внимания исследователей не попали

изменения в содержании и способах языкового выражения универсальных СК,

перенесенных из сферы репрезентации мира внешнего, физического в сферу

интерпретации мира внутреннего, психического.

3. Воплощаясь в языке в виде отвлеченно-понятийных инвариантов значений

разноуровневых единиц и их комбинаций, СК представляют собой активные по

отношению к речевому замыслу семантические формы, обладающие специфическим

образно-ассоциативным и прагматическим потенциалом. Его реализация

осуществляется в условиях жанрово-стилевой дифференциации речи и зависит

от интенций говорящего, от ряда стилеобразующих факторов (сфера общения,

адресат, основная коммуникативная цель и связанные с ней частные

целеустановки и др.), обусловливающих специфику того или иного типа текста.

Глава 2. Семантическая категория пространства как способ

языковой репрезентации внутреннего человека:

образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

Среди базовых категорий познания внешнего мира, перенесенных в сферу

восприятия и языковой репрезентации внутреннего мира человека и сохранивших

за собой такой же статус в этой области, особое место отводится категории

пространства [Телия 1987; Кубрякова 1999; Одинцова 1991; Пименова 1999].

Охарактеризуем лексико-грамматическую базу пространственных образов

психических феноменов, представим основные семантические субкатегории и

субкатегориалльные семантические модели ассоциативной пространственной

репрезентации внутреннего человека, сопроводим их прагмастилистическими

наблюдениями и комментариями.

2.1. Лексико-грамматическая база пространственных образов

внутреннего человека

Подобно всем другим рассматриваемым в работе СК, категория пространства

не имеет жесткого уровневого характера. Обратимся к лексико-грамматической

базе пространственных образов внутреннего человека. В русском языке

выработан целый ряд средств и способов пространственного образно-

ассоциативного представления самых разнообразных явлений психической сферы.

Важнейшим способом такого семантического моделирования является вторичная

номинация, и прежде всего метафоризация, которая заключается в

использовании лексических единиц с предметно-пространственным значением в

новой для них функции – пространственной характеризации идеальных по своей

природе явлений, формирующих образ внутреннего человека. Значение целого

ряда лексических и фразеологических единиц мотивируется как

пространственное образно-переносное, например: глубокие знания, прямой ум,

котелок («голова»), ума палата, лезть в бутылку, криводушный человек,

прямой («открытый, откровенный») характер, уйти в свою скорлупу

(«замкнуться в узком круге своих интересов, переживаний»), Диоген в бочке

(«о скрытном, замкнутом человеке») и т. п.

Средства, создающие пространственный языковой образ внутреннего

человека, формируются не только в лексике, но и в грамматике. Речь идет

прежде всего о так называемой грамматической метафоре, суть которой

заключается в «опредмечивании» грамматическими средствами языка состояний,

процессов, качеств, что и позволяет репрезентировать непредметные,

чувственно невоспринимаемые сущности в виде предметно-вещественных аналогов

[Телия 1987: 71-72; Телия 1998: 176-177], заимствуя при этом их

квалификативные и квантитативные характеристики, как-то: вес, размер,

исчисляемость / неисчисляемость, мягкость / твердость, гибкость,

холистичность / партитивность и др.

Разнообразные феномены внутреннего мира человека выступают в языке как

квазипредметы (имена одних из них появились в результате грамматического

«опредмечивания», например: грусть, мысль, любовь и т. п.; имена других не

имеют в современном русском языке исходного предиката со значением

психического состояния, качества, действия, например: страсть, совесть,

воля и др.) и в качестве таковых получают возможность пространственной

образно-ассоциативной интерпретации. Они не только получают метафорические

определения с предметно-пространственным значением (примеры см. выше), но и

могут легко образовывать грамматические формы с обобщенным (категориальным)

пространственно-предметным значением и занимать позиции пространственных

определителей предикатов, выступая как конститутивные или неконститутивные

члены предложения, или, на семантическом метаязыке, - как аргументы и

сирконстанты. Таковы перечисленные ниже типовые падежные и предложно-

падежные формы, своим обобщенным категориальным значением грамматически

уподобляющие внутреннего человека предметно-пространственным реалиям:

1. Директивы (от англ. (to) direct - направлять, указывать путь;

термин Г.А. Золотовой, см.: [Золотова 1988: 430]), грамматически

репрезентирующие психические феномены в виде квазипредметов, относительно

которых сориентированы направленное движение, положение других предметов

или действия с ними:

. исходная (отправная) точка движения, перемещения предмета (директив

отвечает на вопрос откуда?), например: ИЗ + род. падеж имени (выводить из

терпения, выводить из раздумья, выпадать из памяти и синонимичные ему -

сглаживаться из памяти, стираться из памяти т. п.), ОТ + род. падеж

имени (жалеть от всего сердца);

. конечная точка или ориентир направленного движения (директив отвечает на

вопрос куда?), например: В + вин. падеж имени (врезаться в память,

приводить в чувство, удаляться в воспоминания), ДО + род падеж имени

(взволновать до глубины души / сердца, довести до какого-л. состояния),

НА + вин. падеж имени (навести на мысль, взять грех на душу);

. положение, направление движения одного предмета относительно положения,

движения другого предмета (вопрос относительно кого, чего?), например:

ПРОТИВ + род. падеж имени (идти против совести, сделать что-л. против

своего желания).

2. Локативы (локализаторы), сжимающие мир (область бытия,

существования) до формирующих внутреннего человека феноменов (органов и

сред «душевной» жизни, отдельных психических состояний и качеств) –

«микромиров, обладающие своим «пространственным» и соответствующим им

«предметным» содержанием» [Арутюнова, Ширяев 1983:: 74]. На вопрос где?

отвечают такие локативные формы, как например: НА + предл. падеж имени

(иметь голову на плечах, на душе покой), В + предл. падеж имени (в душе

печаль, находиться в како-л. состоянии, быть не в настроении, вертеться в

голове), ПОД + твор. падеж имени (находиться под впечатлением).

Наблюдение показывает, что в речевых сообщениях о внутренних состояниях

человека чаще всего используются грамматические формы с предлогом В: Если

его (Петра Великого. – Е.К.) не завести, то он удалялся в себя, что-то

шептал, бормотал, чему-то улыбался (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим);

Это отложилось где-то в тайниках души, я бы сказал – в подсознании (из

телебеседы с Ю. Кимом.); Слова молитв, гимны, благодарения и покаяния,

которые выливались из глубины сердца великих поэтов, святых, боговидцев,

драгоценны для нас (А. Мень. Таинство, Слово и Образ); …Зритель сегодня

приходит в театр развлечься, посмеяться и не хочет переживать, принимая на

себя чужую боль (из интервью с В. Алексеевым); Она сроду не терпела

одиночества... и заскребло, и засосало на сердце (Ф. Абрамов. Алька).

Еще один способ пространственной репрезентации внутреннего человека

–это использование так называемой субстантивной метафоры в предложениях

подобия, или так называемой таксономической предикации [Арутюнова 1990: 17-

20]. Их отличительная особенность состоит в эксплицикации вспомогательного

субъекта (конкретного предметно-пространственный объекта, втянутого в сферу

образно-ассоциативной репрезентации психического мира.) и импликации

признака, послужившего основой такого уподобления. В высказываниях с

субстантивной метафорой в синтаксической позиции предицирующего компонента

внутренний человек, как правило, предстает в аксиологически насыщенных

образах физической реальности, например: Голова без ума – пивной котел

(посл.), У него совесть – дырявое решето (посл.), У него голова – настоящий

Дом союзов (из разг.). Вспомогательный субъект метафоризации, который тесно

связан в сознании говорящего и реципиента с определенной смысловой

областью, занимаемой некоторое положение в системе человеческих ценностей,

вводит объект изображения в сферу действия оценочной шкалы и, таким

образом, выступает в качестве катализатора оценочной реакции. Так, область

социальной политики, общественных интересов, на которую указывает выражение

Дом союзов, традиционно относится к более «высоким» сферам жизни, чем

ограниченный узким кругом повседневных, «мелких» потребностей область быта,

манифестируемая именами утилитарных предметов решето, котел. Характер

оценки определяется следующим образом: в первых двух примерах это

отрицательная оценка интеллектуальных и моральных качеств личности, в

последнем – положительная оценка умственных способностей человека.

Субстантивной метафоре близко образное сравнение, суть которого

состоит в уподоблении психических феноменов предметно-пространственным

объектам, как правило сопровождающемся указанием на основание такого

уподобления – на статические и динамические признаки вспомогательного

субъекта, приписываемые явлениям внутреннего мира. Таково, например,

художественное описание крайне неторопливого мыслительного процесса, в

основе которого лежит сравнение потока мыслей с медленным движением воды в

озере: Мысли мои тоже почти останавливали свой бег и плескались едва

заметно, как холодные воды стоячего озера (М. Юденич. Я отворил пред тобою

дверь…).

Семантический анализ языковых единиц, втянутых в сферу образно-

ассоциативного изображения психического, позволяет увидеть основные

пространственные образы, типизировать их, объединив в группы на основе ряда

инвариантных признаков.

2.2. Структура, образно-ассоциативный потенциал

семантической категории и субкатегории пространства

В одних случаях сообщения о внутреннем пространстве человека могут

строиться на основе уподобления психических феноменов (или их обладателя -

человека) конкретным, эксплицированным в речи предметно-пространственным

реалиям внешнего, физического мира и таким образом получать опосредованные

каким-либо вспомогательным субъектом пространственные характеристики. В

других случаях обходятся без указания на вспомогательные субъекты сравнения

/ уподобления, относящиеся к области внешнего по отношению к человеку

пространства, при этом человек, заключающий в себе психический мир, и его

компоненты получают непосредственную характеристику. Исходя из сказанного,

пространственные образы первого типа можно назвать внешнепространственными,

а второго типа, соответственно, – внутрипространственными.

Представление о внутреннем пространстве может быть предельно

обобщенным: человек в целом репрезентируется как своего рода пространство,

вместилище, местонахождение, сфера обитания разнообразных материальных и

духовных предметов, субстанций, явлений. Содержание высказываний,

основанное на таких целостных (холистичных) внутрипространственных образах,

сводится, по сути, к сообщению о том, что где-то в пределах физической

оболочки (тела) человека заключено нечто, что характеризует психологические

качества, эмоциональные переживания, состояния человека или составляет

предмет его ментальной деятельности, объект эмоционального отношения,

например: Ко всему прочему совестливая Анна Федоровна мучилась еще и тем,

что носит в себе такие низменные чувства и не может с ними справиться

(Л. Улицкая. Пиковая дама); Вся эта история вызвала в Леве смутное и

неприятное воспоминание (А. Битов. Пушкинский дом).

Целостным внутрипространственным образам противостоят частичные

(партитивные) – отдельные компоненты внутреннего человека,

репрезентированные как квазипространства. Это прежде всего органы

«душевной» жизни, за которыми в наивной анатомии человека закреплены

определенные функции, имеющие отношение к психической сфере личности: ум,

разум, рассудок, мозг, голова, отвечающие за способность человека думать,

понимать, познавать; память - за способность запоминать, помнить и

припоминать; сердце - за сферу эмоций, переживаний и чувств; душа - за весь

спектр психических состояний и реакций человека и т. д. (Относительно

полный перечень органов внутренней жизни человека, полученный в результате

обобщения опыта отечественных лингвоантропологических исследований, см. в

разделе 1.1.) Кроме того, в сферу психической жизни человека наивное

сознание вовлекает и некоторые жидкие среды организма: кровь - средоточие

сильных эмоций, таких, как любовная страсть, гнев, ярость (кровь играет,

кровь бросилась в голову, кровь бурлит) и желчь - носитель раздражения,

недовольства другими людьми (желчный человек, в ней много желчи, у нее

желчный характер) [Шмелев 2002: 315]. Наблюдения показывают, что

индивидуальное сознание, отталкиваясь от стереотипных наивно-языковых

анатомических представлений, способно легко расширить этот перечень,

включив в него те части, органы и квазиорганы человеческого тела, которые,

по его мнению, точнее, ощущению ответственны за определенные внутренние

состояния и качества человека, см., например: У Огородникова внутри

подрагивал неопознанный орган страха (В. Аксенов. Скажи изюм); Ведущий:

«Третье ухо есть у каждого певца, надеемся, что есть и у нашего слушателя».

– Гость: «Да, это особый орган чувств, орган души» (из радиоинтервью).

Анализ состава органов «душевной» жизни позволяет разграничить

соматические (от греч. s?ma - тело) и квазисоматические пространственные

образы внутреннего человека. В качестве пространств первого типа выступают

в речи материальные, реально существующие органы, которым наивное сознание

приписывает дополнительные, имеющие отношение к психике человека функции, в

том числе способность благодаря своим границам вмещать феномены психики,

выступать в качестве локализатора. Таковы, например, сердце, голова, живот:

… В бедном сердце его превосходительства теплилась почти безумная, робкая

надежда: а может быть, Одиллия и Норма стали жертвами чудовищной интриги

(Б. Акунин. Страсть и долг); Мысли и образы теснились в голове, в груди и

вообще везде вокруг (М. Веллер. Ноль часов); Прежнее безрассудство холодком

занялось в животе и разлилось по всему телу, делая Павла легким и радостным

(В. Белов. Кануны). Пространствами второго типа являются квазиорганы -

нематериальные «представляемые» органы психики (ум, душа, память и под.) и,

кроме того, результаты плоды интеллектуальной деятельности, «опредмеченные»

психические качества, состояния, действия, формирующие систему внутреннего

мира человека. Например: Тогда у Ивана Никитича стало неловко и пусто на

душе (В. Белов. Кануны); В первую очередь нужно четко определить свои цели

и задачи. Словом, составить в уме своеобразный план будущего

замужества (из журн.); Так и будешь жить в ненависти (Д. Гранин. Вечера

с Петром Великим); Так он обернулся, все еще замирая от сладчайшей

ненависти, столь заполнявшей пространство горькой его страсти (А.

Белый. Пушкинский дом).

Замечено, что вне зависимости от того, имеют ли рассматриваемые

частичные пространственные образы соответствия в виде конкретных телесных

органов или нет, в ЯКМ они рассматриваются как равноправные, совпадающие по

ряду соматических признаков (в том числе иметь границы, объем и, таким

образом, выступать как пространство, вместилище), и потому легко

противопоставляются в речи: Проще всего свалить все на плоть… Но хоть

сколько-нибудь внимательное наблюдение за собой откроет, что греховные

влечения чаще поднимаются отнюдь не из тела, а из глубин души… (А. Кураев.

Христианская философия и пантеизм).

Как было сказано выше, внутрипространственным образам психического

противостоят внешнепространственные, которые, в свою очередь, делятся на

макро- и микропространства. Первые из них имеют космические масштабы -

Вселеленная, небесная сфера, Земля и т. п., вторые – это самые

разнообразные фрагменты мира земного, каждый из которых может быть

охарактеризован по ряду дифференциальных семантических признаков, как-то:

искусственное, освоенное человеком / естественное, не освоенное человеком;

ухоженное / запущенное; открытое / закрытое и т.д. Приведем примеры

некоторых типов образов внешних пространств, используемых в процессе

семантической категоризации внутреннего человека:

. Макропространства. Проанализированный нами материал свидетельствует о

том, эти образы достаточно редко используются в ходе осознанного

семантического моделирования психических состояний, качеств, действий и

их субъектов в речи 2-й половины ХХ в. Говорящие, как правило,

ограничиваются рядом узуальных выражений, запечатлевших в своей

внутренней форме образы данного типа: витать (парить) в облаках (между

небом и землей) «пребывать в мечтах, предаваясь бесплодным фантазиям»;

быть на седьмом небе «находиться в состоянии высшей радости,

безграничного счастья». Вот несколько примеров индивидуально-авторских

языковых внешнепространственных образов внутреннего человека, ср.

тютчевское уподобление души небу: Ничто лазури не смутило Ее безоблачной

души (Ф. Тютчев) и поэтические рассуждения лирической героини

поэтического цикла «Глубокий обморок» Б. Ахмадулиной о беспомощной,

бесплодной попытке человека проникнуть в потаенные области мозга, столь

же неведомого и далекого, как и космическое пространство: Его попытка

затесаться в луны – примерка?; Прочла я бредни об отлучке мозга.

Никчемен мой исповедальный опус: / и слог соврал, и почерк косолап / что

он проник / в заветной бездны пропасть – пусть полагает храбрый

космонавт…

. Микропространства:

- Образы природы: как в темном лесу («в полном неведении, не

разбираясь, не ориентируясь в чем-либо»), Чужая душа – темный лес

(посл.); Как ни странно, я ощутил что-то вроде любви. На какой

истощенной, скудной почве вырастают эти тропические цветы (С.

Довлатов. Заповедник) – человеческая душа, источник чувств человека,

как почва, плодородный слой земной поверхности, как сад, цветник и

т.п., ср.: Вам завещаю я сад фруктовый / моей великой души (В.

Маяковский).

- Образы жилища, дома и его частей, от подвала до чердака: Тревожное

чувство стало сильнее, ей показалось, что дверь, ведущая в подвалы

подсознания и кладовую памяти, стала медленно приоткрываться, шире,

шире, еще шире, вот сейчас в темное помещение хлынет поток света...

(П. Дашкова); …При мысли о деде в удаленных и заваленных всяким

хламом: тетрадками, пыльными глобусами, лыжными палками, - уголках

сознания проявлялась вскользь... картина из военного детства... (А.

Битов. Пушкинский дом) – контекст указывает на имплицированный

вспомогательный субъект - чулан, кладовую; …Ее разум захлопнул все

двери, чтобы не допустить в сознании страшную мысль о том, что с

братом случилось непоправимое (А. Маринина. Убийца поневоле) – также

с имплицированным вспомогательным субъектом (помещение)

пространственного ассоциативного изображения сознания; В твоей

измученной душе темно на первом этаже. Второй этаж – скорбит

душа:/ кино, вино и анаша. На третьем – книги возлюбя -/ пустые

поиски себя. И вот чердак. Конец пути,/ и равнодушие в груди (А.

Кутилов. Этажи), театр души – художественный образ, сформированный

развернутой метафорой в одноименном стихотворении А. Кутилова.

- Образы бытовых вместилищ, контейнеров: буря в стакане воды («воленние

из-за пустяка»), лезть в бутылку («раздражаться»), котелок

(«голова»), Сердце не лукошко, не прорежешь окошка (посл.), Знания

не кошель, за плечами не носить (посл.); Чаша моего терпения

переполнилась, я жажду отмщения (Б. Акунин. Комедия. Трагедия.),

Артамонова загнала любовь в сундук своей души, заперла на ключ. А

ключ отдала подруге Усмановой…Так и стоял под ложечкой сундук,

загромождая душу и тело…(В. Токарева. Сказать – не сказать)[7];

Занесся мозг в незнаемых потемках./ Его, надменный, замкнутый тайник

вернул великосердный Солдатенков (Б. Ахмадулина. Глубокий обморок.

I. В Боткинской больнице).

2.3. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

основных пропозитивных семантических моделей

пространственной репрезентации внутреннего человека

Анализ речевого (текстового) и языкового (словарного) материала

позволяет выделить несколько пропозитивных семантических моделей (ПСМ)

пространственной репрезентации внутреннего человека, организующих

предикатно-аргументную структуру высказываний и их частей. Представим

основные типы ПСМ, описав способы и средства их языкового воплощения, а

также охарактеризовав их образно-ассоциативный и прагмастилистический

потенциал. Пространственная категоризация в области языковой репрезентации

психического носит условный, конвенциональный характер, и проявляется это в

том, что языковые (речевые) единицы средства изображения психического,

реализующие рассмотренные ниже модели, утрачивают связь с их

первоначальным, пространственным значением: семантика внутреннего

пространства воспринимается говорящими на русском языке как

непространственная.

1. ПСМ пространственно-определительной характеризации.

Образно-ассоциативная репрезентация внутреннего человека может

осуществляться путем приписывания субъекту характеризации некоторых

постоянных (или устойчивых) пространственных признаков. Фактический

материал дает возможность выделить две разновидности указанной модели.

1.1. В ПСМ, схематически представляемой в виде Х какой / каков,

внутренний человек получает пространственную интерпретацию посредством

присвоения ему конкретного пространственного признака. Данная ПСМ

организуется именным предикатом с первичным пространственно характеризующим

значением, выраженным прилагательным или адъективированным причастием, и

субъектом – носителем пространственных характеристик, позицию которого

занимает имя целостного или частичного внутреннего человека. Как и в сфере

языковой репрезентации физического мира, пространственная интерпретация

внутреннего человека допускает два типа характеристик (о семантической

дихотомии физического пространства см.: [Галич 2003: 93-116]).

А. В одних случаях пространственная характеристика представляет собой

результат субъективной оценки общего размера (габарита) субъекта психики

(или его «части») либо результат его условных измерений в системе

параметров описания физического мира - двух-, одномерных измерений, как-то:

высота, глубина, ширина, длина и т. п. Предикатами, организующими данную

разновидность ПСМ 1.1, являются прилагательные с первичным дименсиональным

(от англ. dimension – измерение) значением, заключающимся в оценке

определенных линейных параметров или общего размера, величины объекта, ср.:

Его мысли глубоки, память обширна; Это был человек с мелкой душой и узкими

интересам; Сердце у нее большое.

Б. В других случаях пространственная характеристика – это результат

фиксации местоположения «внутреннего» человека в целом или его «части» в

системе координат «близко / далеко», «высоко / низко» - по отношению к

некоему условному ориентиру, как правило неэксплицированному. ПСМ 1.1

данной разновидности формируют предикаты с дистанциональным значением, ср.:

Это недалекий человек с приземленными интересами, низменными чувствами; Они

очень близки («связаны тесным общением, дружбой, любовью»).

1.2. В ПСМ, схематически представляемой в виде Х есть что,

пространственная репрезентация психических феноменов осуществляется за счет

присвоения им характеризующего имени – названия определенной

пространственной реалии, которой уподобляется внутренний человек. Данную

ПСМ формируют именной предикат, выраженный именем существительным,

называющим конкретный предметно-пространственный объект, и

характеризующийся субъект – одна из многочисленных номинаций внутреннего

человека. В зависимости от выбора способа реализации данной ПСМ в речи

метафорически переосмысленный признак вспомогательного субъекта, лежащий в

основе такого уподобления, либо эксплицируется, либо имплицируется,

осознаваясь в последнем случае как семантические ассоциации - коннотации

лексемы, называющей вспомогательный субъект. Как правило, не допускают

указания на свойство, ставшее мотивом уподобления, предложения

классифицирующей характеризации (Без ума голова - лукошко), а также их

семантические эквиваленты – компоненты полипрозитивного высказывания,

занимающие периферийные позиции (актантных определителей, сирконстантов) и

представляющие собой свернутую пропозициональную структуру. Например:

Слова, произнесенные Серебрянским, невозможно было осмыслить сразу, а

потому их приходилось укладывать в запасники души чуть ли не штабелями (Е.

Яковлева. Уйти красиво) - свойства надежности и долговременности хранения

образуют коннотации «запасников» и материализуются в метафорическом

выражении «запасники души». Образное сравнение, как раз наоборот, легко

допускает расширение модели за счет введения компонентов, называющих

основание уподобление феноменов внутреннего мира предметно-пространственным

реалиям, см., например, высказывания, в которых для изображения

психического используются пространственные образы неосвещенных помещений:

Ничего сердце Бенедикту не подсказывало, темно было в сердце, как в избе

зимой, когда свечи все вышли, на ощупь живешь; была где-то свечка запасная,

да поди найди ее в кромешном мраке (Т. Толстая. Кысь); В душе у Виолетты,

безусловно, было темно, как в старом винном погребе (Е. Яковлева. Уйти

красиво).

Особый случай реализации представляют собой языковые выражения и

речевые высказывания, в которых в качестве именного пространственно

характеризующего предиката выступает абстрактное пространственное понятие,

полученное в результате субстантивации прилагательного с дименсиональным

значением (глубина ума, широта души): Естественно, где-то на поверхности

души обиды иногда могут появиться. Но в глубину души их никто не пустит…(Н.

Козлов. Как относиться к себе и к людям…); Принять человека таким, какой он

есть, понять его, простить, и не на словах, а в сердце, обогреть…Вот что я

называю широтой русской души (из радиобеседы). В подобных случаях, когда

грамматическая структура не соответствует семантической (предицируемый

пространственный признак получает грамматическое значение предмета),

приоритетным для выявления модели все-таки является семантика языковых

единиц. Они используются для непосредственной (т. е. обходящейся без

указания на вспомогательный субъект) образно-ассоциативной

пространственной характеризации внутреннего человека и поэтому, по-

видимому, должны быть отнесены к ПСМ 1.1.

Внутренней семантической формой языковых (речевых) единиц, реализующих

А-разновидность модели 1.1., является образ условного (представляемого)

духовного пространства – чувственно воспринимаемого квазипредмета, имеющего

определенные внешние границы, протяженность которых можно измерить. В

основе Б-разновидности той же ПСМ – представление о локализации субъекта

внутреннего мира (или его части) относительно другого объекта (или

субъекта), находящегося на определенном расстоянии от первого.

Естественно, что перенос системы пространственных координат из мира

физического, материального в идеальный мир психического сопровождается

семантическими сдвигами. Как уже было сказано, семантика внутреннего

пространства воспринимается носителями русского языка как

непространственная. Феномены внутреннего мира приобретают пространственные

характеристики с иных, нежели явления внешнего мира, позиций. Как замечает

М.В. Пименова, внешнее, физическое пространство ориентируется на

антропометрические признаки [Пименова 1999]: точка отсчета здесь – человек

как субъект оценки с его представлениями о норме. Пространственно

характеризующие предикаты в своих первичных значениях фиксируют

воспринимаемые человеком черты объективного мира. При этом для

пространственной квалификации предметов физического мира важными

оказываются положение человека в пространстве, поле его зрения, уровень его

глаз, рост и др. В области пространственной характеризации психических

субъектов и объектов также действует антропометрия, однако она носит иной

характер.

Человек как носитель определенного внутреннего содержания «измеряется»

по иным «законам»: пространственные предикаты фиксируют соответствие (или

несоответствие) психологических качеств, состояний, действий или

внутреннего содержания личности в целом – вкусам, нормам, нравственным

идеалам, практическим интересам человека, его представлениям о полезности и

функциональности. Предикаты, пространственно характеризующие внутреннего

человека, развивают разнообразные аксиологические значения. Эти предикаты

(фиксируют) выражают и собственно психологические оценочные значения,

относящиеся к так называемым сенсорным оценкам, которые, как отмечает Н.Д.

Арутюнова, характеризуют в большей мере вкусы, а также чувственный,

психический, опыт субъекта оценки, чем ее объект. «Субъект психологической

оценки выступает в этом случае как психический… рецептор и в качестве

такового характеризуется тонкостью или грубостью восприятия - с одной

стороны, и глубиной или поверхностью переживаний – с другой…» [Арутюнова

1988: 76]. Таковы «пространственные» предикаты со значением степени, силы

проявления чувства (глубокая страсть, глубокая радость, большая радость,

мелкая тревога), основательности, широты знаний и интересов (глубокая

идея, глубокие знания, узкий интерес, широкий интерес). Кроме того, в

рассматриваемую лексико-грамматическую группу входят предикаты со значением

этической оценки внутреннего человека. И поскольку духовное начало в

человеке, формируемое этическим и эстетическим чувствами, моделируется

языковым сознанием по вертикали, в соответствии с особенностями его

телесной организации (вертикальное положение тела человека, подчинение

закону тяготения, делающему естественной ассоциацию идеи высоты или подъема

с идей превосходства, в том числе нравственного, эстетического, идеи низа,

падения – с идеями греха, порока, хаоса), в эти виды оценок вовлекаются

метафоры «высоты / низости» [Уилрайт 1990: 98-99; Арутюнова 1988: 76].

Приведем примеры пространственных определений имен психических объектов со

значением положительной этической оценки: высокая страсть, высокая /

возвышенная душа, возвышенный ум, возвышенные грезы – и с отрицательной:

низкая / низменная страсть, низкая личность, низкие цели. Наш материал

позволяет говорить о том, что именам прилагательным с первичным

дименсиональным значением не свойственно развивать рационалистические

оценочные значения[8], основными критериями которых являются физическая или

психологическая польза, функциональность, целесообразность объекта оценки.

2. ПСМ пространственной организации человека.

Пространственно характеризуемые субъекты и объекты внутреннего мира

могут быть представлены объемно - как трехмерные пространства - и потому

иметь такие параметры описания, как ширина, высота, длина, или, «не иметь

вообще измерения, мыслиться как идеальная поверхность, точка или линия»

[Пименова 1999: 191] (этот «плоскостной» пространственный признак

актуализируется в высказываниях с помощью предложно-падежного сочетания На

(по) + имя внутреннего человека или его условного заместителя (На душе

тоска; Он мне не по душе; Что у него на уме? На моей памяти это случалось

дважды). Наряду с упомянутыми пространственными признаками объектам и

субъектам внутреннего мира человека приписывается еще один признак -

«вместимость». Предикатно-аргументная структура высказываний,

объективирующих в своих значениях представление о человеке как вместилище

психических феноменов, схематично описывается так: В Х есть что.

Рассматривая внутреннее пространство человека в этом аспекте, по-

видимому, стоит разграничивать близкие и все же не тождественные (какими, в

частности, они предстают в работе М.П. Пименовой) понятия «объем» и

«вместимость» (у упомянутого автора - «вмещенность»). Из этих двух

пространственных характеристик первая является параметрической (объем -

величина чего-н. в длину, высоту и ширину, измеряемая в кубических единицах

[СО 1990: 439], а вторая - функциональной (вместимость - способность

вмещать значительное количество чего-н., емкость [СО 1990: 91]). Их

связывают отношения обусловленности: именно в силу того, что некий объект

имеет высоту, длину и ширину, т.е. объем, он оказывается потенциальным

вместилищем других объектов.

В основе интерпретации внутреннего мира как вместилища лежит

универсальное представление об особым образом организованном пространстве.

Рассмотрение категории вместилища (или контейнера) в системе смежных

глобальных когнитивных категорий позволяет увидеть сложный, производный

характер первого. «…Органично и естественно рождается представление о

вместилищах = контейнерах [у автора выделено прописными. – Е.К.] на базе

противопоставления пространства и объекта, преодолеваемого не только в

представлении об объекте в пространстве, но и в особом представлении самого

объекта как берущегося исключительно в определенном ракурсе - его

способности вмещать нечто, включать это нечто в свой состав, удерживать его

в более или менее жестких границах и т. п.» [Кубрякова 1999: 7].

Лежащая в основе понятия «вместимость» идея пустого пространства, в

котором находятся все выделенные человеком объекты, материальные и

идеальные, делает его вездесущим и позволяет рассматривать мир как нечто

похожее на русскую матрешку, складывающуюся из фигурок разного размера,

помещаемых одна в другую [Там же]. Этот принцип встроенности действует и в

сфере концептуализации человека.

Последний есть одновременно и вместилище, и вместимое. С одной

стороны, как составная часть мира он существует и функционирует в его

границах, а с другой - сам является целым миром, заполненным разнообразными

объектами, материальными и идеальными сущностями (телесными и душевными

органами, мыслями, состояниями и др.). На примере частичных

пространственных образов внутреннего человека легко прослеживается присущий

наивной категоризации психического метаморфизм, обусловленный сменой одного

ракурса изображения объекта на другой. Ср., например, высказывания, в

которых душа представлены и как заполненное радостью пространство

(вместилище), и как наполнение пространства сердца (вместимое): Вот вам

заберутся в сердце, а там душа человеческая, вы почувствуете некоторый

дискомфорт…(из газ. интервью с М. Захаровым ); Но почему же светилась

в душе какая-то печальная радость? (В. Белов. Кануны).

В русской ЯКМ вместилищем самых разнообразных субъектов и объектов

внутреннего мира мыслится как человек в целом, так и отдельные его «части».

При этом в высказываниях, реализующих ПСМ 2, заполненность внутреннего

пространства человека может реализовываться двояко - как реальная или

потенциальная вместимость. В одних случаях пространство внутреннего мира

интерпретируется как полное (заполненное или заполняющееся), в других -

как пустое (опустошенное). И в том и в другом случае семантика

пространственной организации человека выражается грамматически (предложно-

падежными формами с локативным значением в бытийных предложениях) и

лексически (предикатами реальной / потенциальной вместимости – глаголами,

прилагательными, в значениях которых есть сема полноты / пустоты), ср.: В

сердце живет любовь – Сердце наполнено любовью; В голове ни одной мысли –

Проснулся с пустой головой.

Представление о локализации тех или иных психических феноменов может

быть предельно обобщено и схематично описано так: «психическое заключено

где-то в пределах физической оболочки (тела) человека». Информация о

человеке-вместилище внутреннего мира, как правило, эксплицирована в речи,

например в предложно-падежной форме имени, называющего человека (или

указывающего на него), которая выполняет функцию локативного определителя

предиката: В человеке есть странное, булькающее и…кривое подсознание

(реплика Д. Смирновы из телепрогр. «Школа злословия»); Эта ненависть жила

в ней, как живет на теле старое увечье, не причиняя острой боли, но и не

позволяя избавиться и забыть о себе навсегда (М. Юденич. Гость).

Предельно общий характер локализации психического допускает

имплицированное обозначение вместилища (целостного внутреннего человека):

данный компонент семантической структуры высказывания (речь идет о полных

предложениях), как правило, легко восстанавливается из контекста: Казалось,

всю желчь, накопившуюся за долгую неспокойную жизнь и бесславную одинокую

старость, генерал изливал на страницах своих писем… (М. Юденич. Гость).

(Вместилищем желчи («раздражения, обиды, недовольства собой и другими»)

мыслится внутреннее пространство человека целостного (персонажа повести),

на что косвенно указывает формирующее предикативное ядро предложения

номинативное подлежащее, выраженное конкретно-референтным именем (генерал).

Внутреннее пространство, как уже было сказано выше, может

конкретизироваться, сужаясь до отдельного органа, квазиоргана душевной

жизни, которым наивным сознанием приписывается способность становиться

вместилищем самых разнообразных явлений, вовлеченных в сферу психической

жизни человека. Например: Все же я попала в ситуацию, которую называют

любовным треугольником. …Никто не знает, какие страсти бушуют внутри

моего сердца, какие чувства (из журн.); …Прекрасная память позволяла ей

держать в голове множество сведений, которые по первому требованию она

извлекала на свет божий (А. Маринина. Убийца поневоле); Он испытывал нечто

похожее, но также не смел следовать безоглядно переполнявших его душу

чувствам (М. Юденич. Я отворил пред тобою дверь). Помимо того, что

все указанные органы помещаются в границах человеческого тела, имея более

или менее определенную локализацию (см. фразеологизмы сердце не на месте,

душа в пятки ушла; жесты, сопровождающий описание душевных: душа болит за

него - рука прижата к середине груди, повредиться в уме - палец у виска),

многие из них сами могут быть представлены как вместилища самых

разнообразных явлений психики (в наших примерах: сердце и душа –

вместилища чувств и страстей голова - вместилище знаний).

Наконец, как вместилище могут интерпретироваться и различные

психические состояния, плоды интеллектуальной и эмоциональной деятельности

(Она нередко впадал в уныние; Я не в настроении; Уйти?! И в мыслях этого не

было (из разг.); Оно, сознание, медленно погружается в состояние унылой

обреченности (М. Юденич. Я отворил пред тобою дверь…).

Анализ материала позволил отчасти оспорить и уточнить утверждение о

том, что русскому языку свойственно «использование идеальной когнитивной

модели «заполненное пространство внутреннего мира > мелиоративный признак

(положительная оценка)» и противоположной ей модели «незаполненность

пространства внутреннего мира > пейоративный признак (отрицательная

оценка)» [Пименова 1999: 241].

Действительно, в ЯКМ внутренний человека предстает как пространство,

заполненное важными с точки зрения функционирования психического органами

(ум, душа, память, сердце и др.). В том, что наивное сознание

интерпретирует человека то как активное, действующее по своей воли и

желанию существо, то как инертную вещь - вместилище материальных и

идеальных субстанций, прежде всего органов и квазиорганов души и тела, нет

непримиримого противоречия. В наивной языковой анатомии «человек

деятельный» представляет собой сложное функциональное единство нескольких

систем, отвечающих за все многообразие действий, состояний, реакций и

локализующихся в определенном органе (квазиоргане, части человеческого

тела, жидкой среде организма), каждый из которых обеспечивает проявление

той или иной способности человека и контроль за ним [Апресян 1995]. Скажем,

система физических действий «обслуживается» телом и конечностями (ноги не

идут, рукой ударить, всем телом повернуться), чувства, эмоции - сердцем,

душой, кровью, желчью (любить всем сердцем / душой, сердце кровью

обливается, желчь поднялась в ком-нибудь), интеллектуальная деятельность -

головой, умом, мозгом и др. (голову потерял - о человеке, утратившем

способность здраво мыслить, пошевели мозгами, понимать задним умом), а все

вместе они - мысли, чувства, желания, действия - контролируются совестью

человека, «заставляя его глубоко переживать, если они не соответствуют

нравственным нормам, и менять действия, мысли и чувства так, чтобы они этим

нормам соответствовали»» [Урысон 1999б: 87].

Отсюда можно сделать вывод о том, что заполненность внутреннего

пространства человека функционально значимыми органами как раз и

обеспечивает, с точки зрения наивного языкового сознания,

жизнедеятельность, полноценное существование человека. Таким образом,

потеря / отсутствие какого-либо органа (квазиоргана или части тела)

квалифицируется в языке как утрата / отсутствие закрепленных за ним

функций человека, ср.: обезножеть (от усталости / болезни лишиться

возможности ходить) – обезуметь (утратить способность здраво соображать);

потерять пальцы (о пианисте: утратить подвижность, силу пальцев) – потерять

голову (утратить способность понимать, принимать решения), безрукий

(неумелый, лишенный физической сноровки) - бездушный (равнодушный, лишенный

сострадания к людям). Как видно из вышеприведенных примеров, это правило

распространяется и на уникальные органы «душевной» жизни человека.

Характерные для носителей языка представления о специфике строения человека

становятся особенно понятными в ходе сравнительного анализа высказываний о

внутреннем мире животного и человека, сопровождающегося лингвистическим

экспериментом, результаты которого были представлены А.Д. Шмелевым [Шмелев

1997; Шмелев 2002]: в речи мы скорее готовы наделить животных

разнообразными человеческими душевными качествами, нежели связать

проявления этих качеств с работой каких бы то ни было органов животных.

Животное часто называют умным, хитрым, добрым, ласковым, верным, достаточно

редко безмозглым (безмозглая курица - это оценочная характеристика

человека) или бездушным, ему приписывается способности думать, вспоминать,

забывать, при этом последние обычно не описываются выражениями типа

пошевелить (пораскинуть) мозгами, напрягать память, выбросить что-то из

головы и т. п.

Наивное языковое сознание легко допускает утрату / отсутствие одного из

этих уникальных органов внутренней жизни у человека (не имеет сердца,

бездушный, безголовый, потерял голову - это определения живого человека),

однако такое существование оценивается как неполноценное, ущербное,

поскольку традиционно означает душевную убогость, скудность эмоционально-

интеллектуальных и волевых качеств человека. Принимая во внимание

многофункциональность органов тела, стоит заметить, что в зависимости от

того, каким образом интерпретируется орган - как орган «телесной» или

«душевной» жизни, последствия его отсутствия / утраты для человека могут

быть разными. Потеря головы в бою, на гильотине означает для человека

смерть, однако он вполне может продолжать свое существование на земле,

потеряв голову от любви (то есть утратив способность мыслить, здраво

рассуждать) или будучи совсем безголовым (то есть глупым,

несообразительным). Жить без сердца - центрального органа кровообращения -

человек не может (остановка сердца для него смертельна), в то же время

отсутствие сердца как органа чувств такими последствиями не грозит

(бессердечный человек - это человек здравствующий). Утрата же души как

особого органа, воплощения всей внутренней жизни человека, или духа –

особой летучей субстанции, частице высшего в человеке, то есть опустошение

физической оболочки в результате утраты всего духовного содержания,

равнозначна смерти человека, ибо в наивной языковой анатомии строение

человека дихотомично: оно есть единство материального и нематериального

начал, представленных оппозициями дух - плоть, душа - тело. См., например,

высказывание с перифрастическим описанием смерти как опустошения

человеческого тела: … В последнем письме он требовал от сестры, призывая

всех святых, никогда никому не показывать его писем, а лучше всего

побыстрее сжечь их, как только его душа покинет земную обитель (М. Юденич.

Гость); фразеологизм испускать (испустить) дух, в основе которого лежит

представление о том, что вместе с духом (дыханием) человека покидает его

душа.

Таким образом, представление внутреннего пространства как лишенного

некоторых уникальных органов «душевной» жизни или вообще пустого

оценивается как нежелательное отклонение от нормы, которой в русской ЯКМ

является определенный базовый «анатомический» состав внутреннего человека.

Однако из этого не следует, что заполненность пространства внутреннего

мира всегда оценивается положительно. Характер оценки, как правило,

обусловлен не самим фактом заполнения внутреннего пространства человека, а

качественными и количественными признаками заключенных в его условных

границах феноменов. Как и всякое другое, подобным образом организованное

пространство, внутренний человек «не является простым вместилищем объектов,

а скорее наоборот - конституируется ими», воспринимаясь именно «через

"эманацию" вещей, его заполняющих» [Яковлева 1994: 21].

Исследования показывают, насколько широк лексико-семантический

диапазон объектов, помещаемых внутрь человека. Помимо «стандартного» набора

органов и квазиорганов, формирующих интеллектуально-эмоциональную систему,

и связанных с ними чувств, состояний, желаний, результатов ментальной

деятельности, это могут быть разнообразные неодушевленные сущности,

мифические существа, человеко- и звероподобные «обитатели». «…Диапазон этих

образов, их качество и количество детерминируются заключенным в текстах

опытом человека, народа, человечества, прежде всего – культурно-

историческим, художественным, религиозно-философским, техническим»

[Одинцова 2002: 93]. Например: Братец-то у меня не дурак. Хотя с огромным

тараканом в голове (А. Маринина. Убийцы поневоле); Он [человек. – Е.К.] сам

не знает, что сотворит, иногда такое чудовище вылезет из головы, за голову

схватишься (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим); Я вам пишу звездой

падучей, / крылом лебяжьим по весне…/ Я вам пишу про дикий случай/ явленья

вашего во мне (А. Кутилов. Я вам пишу звездой падучей…); Не достаточно ли

носить Бога в сердце и стремиться исполить его волю в повседневной жизни?

(А. Мень. Таинство, Слово и Образ); …Бога нельзя встретить в патристике,

для которой Божественное в человеке – это «благодать» (А. Кураев.

Христианская философия и пантеизм).

Оценка того или иного наполнения внутреннего мира определяется

индивидуально в каждом конкретном коммуникативном акте: отношение

говорящего к присутствию в человеке некоего «обитателя», как правило, не

является запрограммированным, узуальным, заведомо известным и потому

попадает в ассертивный компонент семантики. Исключение, пожалуй, составляют

высказывания типа В нем проснулась совесть, описывающие безусловно

положительную ситуацию появления во внутреннем человеке тех отсутствующих

по какой-либо причине компонентов, наличие которых, с точки зрения наивной

анатомии, является непременным, само собой разумеющимся для носителей

данной языковой культуры условием полноценного существования человека (см.

об этом выше). В остальных случаях оценка наполнения внутреннего

пространства варьируется от одной речевой ситуации к другой.

Так, например, присутствие во внутреннем человеке нескольких лиц

(конкретных или собирательных) оценивается по-разному:

. Как норма (нейтрально):

Конечно, во мне живет, кроме социального человека, человек

профессиональный (из телеинтервью с Н. Цискаридзе). Широкий ролевой

диапазон личности, предполагающий наличие в человеке нескольких «я», каждое

из которых отождествляется с определенным состоянием или ролью, в свете

современных научных концепций представляет собой норму обыденного сознания

(о многомерности человека в современной научной языковой картине мира см. в

3.2.).

. Как положительное явление:

С годами не исчезло то ощущение возможности обсудить с ними

[родителями. - Е.К.], скажем, точное слово для перевода или жизненную

проблему. Родители бессмертны, пока они остаются в моем сердце (из газ.

интервью с Д. Набоковым). В представленном текстовом фрагменте присутствие

близких, родных людей в сердце человека связывается с внутренним покоем,

уверенностью в своих поступках и потому оценивается через мелиоративные

признаки.

. Как негативное явление:

Человек или люди, ставшие причиной столь тяжких страданий, должны

перестать существовать в мыслях…Существование человека нельзя, если мы с

вами, разумеется, не синдикат киллеров, прекратить, но о его существовании

можно забыть, стереть файл с его именем из собственного персонального

компьютера (М. Юденич. Я отворил пред тобою дверь…). В данном случае речь

идет об обитателях внутреннего мира человека, причинивших боль, пребывание

которых оценивается как нежелательное, опасное, подлежащее устранению.

В оценке наполнения внутреннего человека важную роль играет

количественная характеристика первого. Однако, как уже было замечено,

говорить о некоем общем правиле, закономерности вроде «мало – плохо»,

«много – хорошо» не приходится. Заполненность всего внутреннего

пространства может интерпретироваться говорящим по-разному.

В одних случаях признак полноты сверх меры актуализируется при описании

негативных эмоциональных и ментальных состояний. См., например:

фразеологизм капля, переполнившая чашу (терпения) - о незначительном

обстоятельстве, которое вызвало проявление чьего-либо долго сдерживаемого

раздражения, гнева; высказывание: И если твое сознание не зашлаковано, ты

эту [эмоциональную. - Е.К.] память считываешь (из телеинтервью с С.

Маковецким), где «зашлаковать» используется как синоним «заполнить» и

отличается от последнего коннотативным признаком вредоносной заполненности,

мешающей нормальному существования человека (зашлакованный буквально значит

«замусоренный, забитый отходами, сгустками отработанного вещества»).

В то же время в основе сообщения о пребывании человека в благостном

состоянии также может лежать представление о заполненности его внутреннего

пространства определенными психическими сущностями:

Сердце переполнилось радостью; Если его [А. Басова. - Е.К.] не

уложить спать, он мог вещать целые сутки. Потому что был наполнен

пространством, мечтами - все бурлило и клокотало (из газ. интервью с И.

Басовым); Он… не смел следовать безоглядно переполнявшим душу чувствам

[внезапно возникшему между вчера еще незнакомыми людьми чувству душевной

близости. - Е.К]. Однако, не совладав с их порывом, он вдруг протянул

вперед свою худую, заметно дрожавшую руку - и Павлов подхватил ее и

поцеловал, прижавшись мокрым от слез лицом к сухой и шершавой слегка коже

(М. Юденич. Я отворил пред тобою дверь…). Признак заполненности внутреннего

пространства актуализирован при описании положительных эмоций, в

приведенных примерах аффектация представлена со знаком плюс.

3. ПСМ движения (передвижения) в пространстве.

Помимо уже упомянутых характеристик, имеющих самое непосредственное

отношение к категории пространства, наивное сознание приписывает

внутреннему человеку способность пространственного перемещения. В сущности,

можно выделить два основных способа репрезентации отношений субъектов и

объектов внутреннего мира человека - статический и динамический.

Первый из них, статический, позволяет представить отношения субъектов и

объектов психики в отрыве от их развития и ограничиться констатацией факта

«обитания» «внутренней вселенной», пребывания ее предметов в границах

некоего идеального пространства, см. раздел о ПСМ 2. (Представление о

пространственно-предметном устройстве внутреннего человека фиксируется при

помощи бытийных глаголов типа быть, существовать, находиться и их

эквивалентов, экзистенциальная семантика которых осложнена характеризующими

компонентами: • невыявленности, например: прятаться, таиться, скрываться; •

проявления, например: изображаться, обнаруживаться, отражаться; восприятия,

например чувствоваться, слышаться, ощущаться [Арутюнова, Ширяев 1983]; •

самопроявления, например: светиться, зреть, сверкать, расцветать [Волохина,

Попова 1999]).

Второй способ, динамический, позволяет представить пространственные

отношения объектов и субъектов внутреннего мира в их становлении, развитии.

Образность подобных языковых единиц в большинстве случаев оказывается

стертой: представление о психических состояниях и реакциях человека как о

процессах произвольного или непроизвольного преодоления пространства

относится к области внутренней формы единицы. Исходное значение структуры,

как правило, уже не осознается носителями языка, см., например, следующие

предикаты психических состояний, полученные в результате семантической

деривации (стрелка показывает направление метафорического переноса):

шевелиться (о надежде, сомнении) – «проявляться, пробуждаться» ( «слегка

двигаться», встать (обычно об объектах воспоминания) – «возникнуть,

появиться» ( «принять стоячее положение, подняться на ноги». И хотя

первичное значение подобных глаголов в спонтанной речи уже не осознается,

они все же указывают на динамический аспект пространственных отношений

объектов и субъектов внутреннего мира. В художественной речи значение

сочетаний с метафорическими предикатами данной лексико-семантической группы

легко буквализируется, образная модель пространственного перемещения,

движения субъектов психики выходит на первый план, позволяя автору

наглядно, убедительно представить свою модель внутреннего человека. См.,

например, развернутый образ пространства человеческой души - «внутренней

вселенной», постоянно пополняющей состав своих «обитателей»: Если люди/ в

меня/ входят,/ не выходят они/ из меня. Колобродят,/ внутри хороводят,/

сквозь мою немоту гомоня (Е. Евтушенко. «Если люди в меня входят…»).

Категоризация явлений внутренней жизни человека как движения в

пространстве есть одно из проявлений образа-архетипа жизни - пути,

входящего в число универсальных праобразов человеческого сознания

(«мифологического универсума») [Кузьмина 1995; Лакофф 1988]. «Данный "путь"

[субъектов и объектов внутреннего мира. - Е.К.] метафорически основан на

физическом восприятии движения объектов и субъектов в объективном

пространстве» [Пименова 1999: 218]. И потому в языке (речи) при выборе

такого способа описания психического реализуются все основные компоненты

исходного фрейма «движение»: агенс (свободно перемещающееся лицо, предмет)

- предикат перемещения (изменения положения в пространстве) -

пространственные ориентиры движения (исходный / конечный пункт,

направление, трасса, область передвижения).

В зависимости от выбора синтаксической конструкции (глагольная

-дативоподобная[9]) и характера заполнения агентивной позиции внутреннее

движение может быть репрезентировано как невольное, осуществляемое

независимо от воли и желания человека, или, наоборот, как активное, в той

или иной степени осознанное, контролируемое им. Как в дативоподобных

конструкциях, так и в глагольных (в том случае, если агентивная позиция

отводится не реальному субъекту психической активности, а отчужденной от

него «части» - самостоятельно действующей субстанции) реализуется

представление о непроизвольности внутреннего состояния. Если же в

актантной структуре предиката движения в роли агенса выступает субъект

состояния, психическое предстает как произвольное (ср.: До меня дошло в

значении «Я понял» - Дошел до всего сам; Ему в голову пришла такая мысль -

Он пришел к этой мысли не сразу). В качестве предикатов состояния

используются глаголы движения. Для семантической интерпретации явлений

психики в рамках данной модели, помимо произвольности - непроизвольности

движения / перемещения, значимыми дифференциальными признаками являются

также замкнутость – открытость внутренних квазипространств,

репрезентированных как область перемещения объектов и субъектов психики

(ср.: изливать душу кому – влезть в душу кому; выйти из себя – прийти в

себя; выбросить что-либо из головы – вбить что-либо себе в голову и др.).

Анализ аффиксальной и корневой семантики предикатов движения,

используемых для описания внутреннего человека, а также их актантной

структуры позволяет выделить три разновидности ПСМ 3, характерные для

динамического способа репрезентации пространственных отношений субъектов и

объектов внутреннего мира человека: 1) движение в границах пространства, 2)

выход за границы пространства вовне, 3) проникновение внутрь пространства

извне.

Описание указанных пропозитивных структур, их образно-ассоциативного

потенциала было бы неполным без предварительного рассмотрения СК субъекта,

организующей событийную семантику этих субкатегориальных моделей, и поэтому

оно будет представлено в главе 3, посвященной актантным непространственным

категориям.

Богатство образного содержания СК и субкатегориальных моделей

пространственной репрезентации внутреннего человека, обусловленное

ассоциативным характером человеческого мышления, создает оптимальные

условия для усиления выразительности и изобразительности высказываний,

имеющих разнообразное функционально-речевое назначение. Узуальные,

максимально идиоматичные выражения со стертой внутренней формой, ставшие

языковыми клише, как правило, выполняют в речи номинативно-характеризующую

функцию. Они позволяют описывать различные нюансы психических состояний и

качеств личности, в частности: ? оценить силу чувства, степень

эмоционального потрясения и их продолжительность (любил глубоко, огорчен до

глубины души, грусть безгранична), ? охарактеризовать основательность

знаний, идей, ментальных процессов, масштаб интересов (погрузился в думы,

знания глубоки, интересы узки, мысли поверхностны), ? определить

соответствие психических состояний, качеств личности этическому идеалу

(мелкая душа, возвышенный ум, высокая любовь, низменная натура), оценить

умственные способности, воображение человека (ограниченный ум, широкая

фантазия, глубокий ум) и др.

Пространственные образы внутреннего человека являются основой

экспрессивных форм сообщений о явлениях психики. В разговорной речи,

характеризующейся эмотивно-оценочной направленностью экспрессивности,

обычно прибегают к готовым, стандартным средствам «обыденной риторики», не

требующим проявления лингвокреативных способностей (А она все в облака

витает; Он обидчивый: чуть что – сразу в бутылку лезет; У него котелок не

варит; У него не голов, а кладезь премудрости и др.).

Использование стилистических приемов метафорического развертывания

стереотипных образов, актуализации и переосмысления внутренней формы

узуальных языковых единиц в процессе их структурно-семантических

трансформаций позволяет создавать яркие, индивидуально-авторские описания

психики человека, выполняющие в художественной речи экспрессивно-

эстетическую функцию. Так, например, именно оживление и обновление

внутренней формы устойчивого сочетания животный страх, осуществляемое по

принципу народной этимологии (живот - вместилище животного страха), лежит в

основе наглядного, экспрессивно заряженного описания внутреннего состояния

героя рассказа В. Токаревой: «Животный страх» происходит вовсе не от слова

«животное», как многие думают, а от слова «живот». Страх селится в животе и

оттуда правит человеком (В. Токарева. Неромантичный человек).

Как и в художественной речи, в научно-популярном повествовании,

имеющем экспрессивно-интеллектуальную направленность, оригинальное,

индивидуально-авторское образное наполнение стереотипных субкатегориальных

пространственных моделей позволяет оказывать мощное эмоциональное

воздействие на читателя. Вот типичные примеры использования автором

окказиональных образов (библиотеки и кладбища) в высказываниях, реализующих

семантическую модель пространственно-определительной характеризации

внутреннего человека. Живая метафора квазипространств человека выступает

как средство воздействия на эмоциональную сферу читателя с целью убедить в

уникальности и неисчерпаемости потенциала всякой личности: Этот узор генов,

эта библиотека памяти, это живое, чувствующее, странное, знакомое,

изменяющееся - такого, именно такого существа никогда раньше не было и

больше не будет – и это все вы; Каждый несет в себе, помимо задатков

известных способностей, имеющих спрос современности, еще и «Н» неизвестных

– уже или еще не нужных. Мы кладбище молчаливых загадок (В. Леви)

Легко преодолевая стереотипность языковой формы и ее образного

содержания, индивидуально-авторское сознание тем не менее обычно следует

традиционным «правилам» выбора вспомогательного субъекта пространственной

репрезентации психики.

От выбора вспомогательного субъекта пространственной репрезентации

внутреннего человека, во многом зависит эмоционально-оценочное значение

языковой (речевой) единицы. Это замечание справедливо и для узуальных

языковых единиц, и для создаваемых в речи высказываний и их фрагментов.

Тенденция пространственной категоризации внутреннего человека такова:

характер оценки прямо пропорционален масштабам прототипических

пространственных образов («ширина», «протяженность» актуализируют

положительное отношение к объекту изображения, а «узость», «ограниченность»

– отрицательные). Эта тенденция отсылает нас к особому фрагменту

концептосферы русского народа, отраженного в его языке. В русском языке

существует ряд слов: ширь, даль, приволье, раздолье и др., -

характеризующихся положительной коннотацией и напрямую связанных со

специфической русской идеей (концептом) простора – большого, открытого,

протяженного в ширину пространства, как правило зрительно воспринимаемого

(простор чаще всего ассоциируется с равнинным пейзажем – степью, полем),

где «легко дышится, ничто не давит, не стесняет», где «человек может

достичь покоя и быть самим собой» [Шмелев, 2002, 348-349], -

противопоставленного ограниченным, замкнутым, тесным для человека

пространственным реалиям. Ср. реализованные в представленных в главе

метафорических выражениях, сравнениях, идиомах космические, небесные,

природно-пространственные образы благородной, глубокой души, внутренних

состояний, далеких от повседневности и пр., с образами «бытового

назначения» - разного рода хранилищ, контейнеров (стакана, бутылки,

кошеля, решета, чулана, кладовой), с их подчеркнутой материальностью,

пространственной ограниченностью, что сигнализирует о примитивизации

духовного мира человека. Стоит заметить, что актуализация наивных

представлений о пространственном устройстве внутреннего мира человека

обнаруживает себя и аксиологически нейтральных контекстах, в которых

преобладает изобразительность. Вот один из таких случаев: Вся сфера

чувств, ощущений… приобретает особое значение, которого она была лишена в

рациональной картине мира. ‹…› …«Мыслю, следовательно, существую». Но ведь

всегда понимали, что это «мыслю» – лишь верхушка айсберга, тонкая пленка

«рацио», под которой глубины, множество этажей (М. Жамкочьян).

Представление о сложном устройстве психики человека дается в научно-

популярном изложении при помощи образа водного пространства, скрывающего в

своей глубине, под тонкой пленкой разума (по-видимому, ледяной, поскольку

он еще и верхушка айсберга) целые пласты иррационального, чувственного,

которые выстраиваются один над другим, как этажи здания.

Для описания внутренних состояний, интерпретированных в образах дома,

релевантными оказываются признаки «обжитое», «теплое», «освещенное»,

формирующие концепт «уют». В зависимости от того, актуализируются ли они в

высказывании, психологическое состояние человека характеризуется как

здоровое, комфортное или, наоборот, как болезненное, дискомфортное, ср.

образы души - запущенной холостяцкой квартиры и дома, очага, приюта: ...В

душе его было пусто и пыльно, как в запущенной холостяцкой квартире, с

потертым ковром, на котором вечно валялись давно прочитанные и уже успевшие

пожелтеть газеты и журналы, постель вечно не заправлялась…(М. Юденич). – Я

впустил тебя в душу погреться,/ но любовь залетела вослед (А. Кутилов).

В случае природнопространственной репрезентации явлений «внутренней

вселенной» характер оценки, как правило, определяется степенью освоенности

пространственной реалии - вспомогательного субъекта. В частности, сложные

внутренние состояния, процессы ассоциируются с долгим передвижением в

границах неосвоенного, чуждого человеку пространства: Это я, невезучий, в

вашу душу тропинку искал (А. Кутилов); …Сознание привычно заработало в двух

направлениях – одна часть внимательно отслеживала ситуацию на дороге…

другая же – плавно растекалась по не ведомым никому пустынным тропинкам его

размышлений и воспоминаний (М. Юденич).

Подобные преемственные связи индивидуально-авторских и стереотипных,

конвенциональных представлений о внутреннем человеке обнаруживаются также и

в том, что в процессе образно-ассоциативного, метафорического представления

психических феноменов авторы иногда опускают вспомогательный субъект

сравнения, уподобления. При этом, однако, понимание высказывания никоим

образом не затрудняется, поскольку последний легко восстанавливается из

макро- и микроконтекстных условий (лексическое окружение, ближайшие

высказывания, содержащие ключевое слово, тематика и в том числе

стереотипные национально-языковые образы внутреннего человека). См.,

например, выражение, в котором вспомогательный субъект пространственной

репрезентации человека имплицирован (…Важно не выпустить на свободу «джина»

совести, испепеляющего русскую душу со скоростью света (А. Битов.

Пушкинский дом)): на него «намекает» лексико-семантический состав

высказывания, его «подсказывает» идиома выпустить джина из бутылки. Человек

уподобляется сосуду (бутылке), вмещающему в границах своего тела некие

психические феномены: в национально-языковом сознании - отрицательные,

неуправляемые страсти, негативные эмоции; в авторском варианте - совесть,

так же мучащую человека изнутри, как и указанные эмоции.

Выводы.

1. Разнообразные лексико-грамматические средства пространственной

интерпретации явлений внутреннего мира человека, предоставляемые русским

языком, позволяют изобразить последние либо как внутрипространственные,

либо как внешнепространственные. Для первых характерно использование как

номинаций целостного человека – вместилища, так и частичного (обозначенного

партитивами), причем для соответствующих образов-форм с пространственно-

предметной семантикой характерен метаморфизм (превращение) одного вида

локализации психических явлений в другой.

2. Внешнепространственная образная репрезентация внутреннего человека

опирается на номинации мира небесного и мира земного. В художественной речи

соответствующие метафоры, как правило, развернуты, актуализированы, так что

национально-языковые образные модели репрезентации психических феноменов

получают яркие, экспрессивно переосмысленные, актуализированные, часто

оценочные смыслы. Среди внешнепространственных моделей психики явно

преобладают микро- (а не макро-) пространственные, в частности образы

жилищ, хранилищ, очагов, сада, леса и др.

3.Наш материал позволяет выделить и систематизировать основные

семантико-синтаксические пропозитивные модели как средства образной

репрезентации явлений внутренней жизни человека. Представлены

пространственно характеризующие модели (в этих моделях внутренний человек

характеризуется за счет приписывания ему конкретного пространственного

признака, названного предикатом с первичным дименсиональным или

дистанционным значением, или в результате уподобления внутреннего мира

человека некоторому предмету, имя которого коннотирует определенные

пространственные признаки); модели локализации, хранения, бытия психических

феноменов (модели организуются номинациями предикатов и пространственных

определителей – целостных или частичных наименований человека, причем

прагматически (аксиологически) значимыми в этих моделях являются оппозиции

заполненность - незаполненность «вместилища»; наличие – отсутствие

уникальных органов «душевной» жизни. Упомянутым статическим образным

семантическим моделям противостоят пропозитивные модели движения /

перемещения, представляющие динамический аспект пространственных отношений

субъектов и объектов внутреннего мира. Для семантической интерпретации

явлений психики в рамках упомянутых образных субкатегориальных моделей

пространственного перемещения значим дифференциальный признак

«произвольность – непроизвольность» описываемых состояний человека,

«замкнутость – открытость» квазипространств (переход вовне / извне).

Глава 3. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

актантных семантических категорий как способов

языковой репрезентации внутреннего человека

3. 1. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантической категории и субкатегории субъекта

В структуре пропозиции высказываний о внутреннем человеке выделяется два

обязательных смысловых компонента, формирующих денотативную ситуацию: лицо

+ приписывамое ему психическое состояние (действие, качество, реакция),

подвергающуюся в процессе формирования речевого сообщения определенной

понятийно-языковой интерпретации. Наш материал показывает, что образная

пропозитивно-событийная структура значительного числа речевых сообщений о

внутреннем человеке организуется при помощи непространственных актантных

семантических категорий, обозначающих различных, активных и неактивных,

«участников» ситуации – субъекта, объекта и инструмента.

Реальным (так называемым денотативным) субъектом описываемых в речи

психологических ситуаций является человек, и именно ему приписываются

разнообразные эмоции, чувства, мысли, желания. Даже не будучи

вербализованным в высказывании, субъект состояния (внутренний человек)

неизменно остается смысловым компонентом пропозиции: он подразумевается, на

него указывают личные окончания глаголов (Люблю его; Тебя не поймешь),

контекст (Я проводил гостей, оглядел опустевшую комнату. И вдруг стало так

тоскливо).

Образно-ассоциативный потенциал категории субъекта внутреннего мира

человека. Замечено, что вербализация рассматриваемого смыслового

компонента пропозиции осуществляется одним из двух лексико-грамматических

способов - целостно-субъектным и частично-субъектным, противопоставленных

друг другу как прямой и косвенный (метафорический, метонимический)

(Цейтлин 1976; Телия 1987; Арутюнова 1999; Одинцова 2000; Седова 2000(.

Субкатегория целостного внутреннего человека объединяет высказывания,

в которых субъект состояния назван прямо - именем или именной группой:

Коткин устал, и в нем накапливалось странное, тяжелое раздражение… (К.

Булычев. Глаз); Княжна любила его, он это знал; любила самого без титулов,

любила Петра Алексеевича Романова (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим)).

Субкатегория частичного внутреннего человека объединяет высказывания,

в которых реальный субъект состояния (человек) метонимически замещен

партитивом, называющим одну из его «частей», формирующих представление об

анатомическом составе человека. Органы психической жизни (сердце, мозг,

душа, совесть и др.), функционирование которых обеспечивает, с точки зрения

наивного сознания, протекание определенных психические процессов, выступают

в качестве ипостасей внутреннего человека и становятся, благодаря семантико-

синтаксическому приему «расщепления духовного «Я» человека», особым

предметом его внутренней рефлексии, предметом относительно автономным и как

бы наблюдаемым со стороны» [Одинцова 2000: 16]. Отчужденные от человека

«части» выступают в роли одного из персонажей сообщения наряду с реальным

субъектом состояния или в роли его метонимического заместителя, ср.: Он

тоскует – Душа его тоскует; Меня посетила мысль – Мысли пришли мне в

голову; Ее терзает страх – Страх терзает ее душу; Он полюбил – В сердце его

пробудилась любовь. См. Ппимеры реализации частично-субъектного способа

репрезентации внутреннего человека в речи: Старому сердцу не под силу ждать

и ждать удара невесть откуда (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим.); Память

отбросила все тягостное, обыденное и явила им прошлое очищенным и

возвышенным (В. Токарева. Центр памяти); Ему [В. Высоцкому. - Е.К.] скучно,

он прожил жизнь Жеглова, его творческое нутро требует нового… (из газ.

интервью со С. Говорухиным).

В высказываниях с частично-субъектной репрезентацией внутреннего

человека регулярно используется понятие души, которая, в отличие от прочих

органов внутренней жизни человека, имеющих достаточно узкую «специализацию»

(ум – думать, понимать; память – запоминать, припоминать; сердце –

чувствовать и т. д.), является средоточием всей внутренней жизни человека.

Ее роль «не сводится к функционированию в качестве вместилища чувств»

[Шмелев 2002: 315] – «душа – в общенародном языке – и чувствует, и мыслит»

[Одинцова 2000: 17]. Отождествляясь с личностью человека, с его внутренним

«я», с его сущностью [Урысон 1995: 4], душа легко занимает позицию

целостного субъекта внутреннего состояния. Ей противостоит дух, особый

компонент внутреннего мира личности – сверхлегкая нематериальная

субстанция, которая, будучи частицей нематериального, высшего,

потустороннего мира внутри человека, ассоциируется с началом жизни в целом

(см. выражения со значением конца человеческой жизни: испустить дух, дух

вон), но ни с каким бы то ни было психическим процессом [Урысон 1999].

(«Анатомические» признаки понятия дух обнаруживаются лишь в некоторых

устойчивых выражениях, указывающих на его тесную связь с процессом дыхания,

ср.: затаить дух – затаить дыхание, перевести дух – перевести дыхание, дух

захватывает – дыхание захватывает). Таким образом, духу отказано в статусе

функционирующего внутри человека органа психики (Е.В. Урысон, А.Д.

Шмелев). Лишенный определенной функциональной нагрузки, связанной с

психическим, дух, «в отличие от души, не мыслится как средоточие внутренней

жизни человека, не отождествляется с личностью субъекта» [Урысон 1999: 20]

и, следовательно, не может выступать в качестве метонимического заменителя

человека (Мне радостно – Моей душе радостно - ?? Моему духу радостно; Я

тоскую – Душа тоскует - ?? Мой дух тоскует, Я хочу чего – Моя душа просит

чего – ?? Дух просит / хочет чего; У меня тоска – На душе / в душе тоска -

?? В духе / на духе тоска). (Позиция субъекта для слова «дух» возможна лишь

в тех случаях, когда последнее означает бесплотное существо из

потустороннего мира, сверхъестественную субстанцию (абсолютный дух, дух

добра, злой дух, духи леса и др.), то есть не имеет отношения к составу

внутреннего человека.)

Внутренний человек, репрезентированный одной из указанных ипостасей –

как целостный или частичный – включен в систему более частных семантических

субкатегорий. Так, в зависимости от пространственно-временной

дистанцированности субъекта состояния от субъекта речи, определяемой

автором высказывания, выделяются такие категориальные смыслы, как

инклюзивность и эксклюзивность (термины предложены авторским коллективом

кн.: (Золотова, 1998(), формирующие субкатегорию включенности.

В высказываниях, маркированных по признаку инклюзивности (от англ.

inclusive – содержащий, включающий), состояние представлено как

переживаемое: говорящий отождествляется с мыслящим, чувствующим субъектом

(или его метонимическим представителем) – они имеют одного референта, ср.:

Я радуюсь; (Мое) сердце радуется; Мне радостно и т. д. В высказываниях с

обобщенно-личным значением описываемое внутреннее состояние представлено не

просто как инклюзивное, но и как узуальное, типичное, закономерное,

повторяющееся. Оно приписывается различным лицам, включая самого

говорящего, адресата и любого другого человека. Внутренний человек в таких

сообщениях обычно обозначен именем (именной группой), называющим не

индивидуализированного представителя множества субъектов (человек, молодые,

влюбленные и т.п.) или указывающим на них (кванторами типа все, всякий,

каждый из нас, один из нас), ср: Там бережно хранятся исследуемые рукописи

и даже личные вещи, принадлежащие давно почившим, от одних имен которых не

может не забиться всякое русское сердце (А. Битов. Пушкинский дом); Но вот

формируется образ [идеального партнера. – Е.К.] и начинается чистая химия,

в просторечье называемая романтической любовью. Влюбленные в этот период

испытывают чувство Икара, впервые поднявшегося в воздух (из газ.); Не

всякому болезнь чужая в сердце входит, не всякого в жалость вводит (посл.).

В неопределенно-личных конструкциях решающим является наличие

лексических элементов, указывающих на говорящего и позволяющих отнести его

к числу субъектов состояния, ср.: Вам рады. – В моем доме (в нашей семье)

Вам рады. (Вероятнее всего, что именно во втором случае говорящий разделяет

радость третьих лиц.)

В высказываниях, маркированных по признаку эксклюзивности (от англ.

exclusive – исключительный, составляющий исключительную принадлежность),

состояние представлено как наблюдаемое со стороны и интерпретируется так,

как это сделал бы субъект состояния, заглянув внутрь другого человека и

обнаружив недоступное для других – то, что происходит в душе, сердце, уме

(Он радуется; Его сердце радуется; У него радость). Субъект речи в данном

случае не совпадает с денотативным субъектом, но выступает как всевидящий и

всезнающий наблюдатель.

В тех случаях, когда перед автором сообщения поставлена задача описать

человека «изнутри», построив высказывание таким образом, чтобы реципиент

мог взглянуть на внутреннего человека глазами другого человека (не

отождествляя при этом себя с наблюдетелем), используют прием, получивший

название отстранения (Б.А. Успенский). Он обнаруживает себя, в частности, в

тех высказываниях, где используются модальные слова типа казалось, как

будто, видимо и т. п., функция которых – «оправдывать применение глаголов

внутреннего состояния [как, впрочем, и всех других языковых единиц,

участвующих в изображении психической сферы. – Е.К.] по отношению к лицу,

которое, вообще говоря, описывается с какой-то посторонней («отстраненной»)

точки зрения [Успенский 1995: 113-114]. В семантическую структуру

высказываний о «внутреннем» человеке, помимо указанных модальных слов и

частиц, могут входить и другие «операторы отстраненности» - компоненты,

формирующие рамку наблюдения, так называемую модальную рамку «второго

порядка» [Вольф 1989: 69-71]. Это номинации наблюдателя, предикаты

восприятия (видеть, слышать, замечать и др.), а также лексемы со значением

внешней выраженности внутренних состояний (светиться, выражать,

изображаться и др.) в сочетании в номинациями «деталей» внешнего облика

человека (лицо, глаза, улыбка и др.). Например: Она огорчена приходом

гостя. – Мы заметили, что она огорчена приходом гостя, Она как будто

огорчена приходом гостя; Она была обрадована. – Она сияла от радости, В ее

голосе слышалась радость (в высказываниях справа от тире использованы

средства, подчеркивающие наблюдаемость эмоциональных состояний денотативных

субъектов, в высказываниях слева компоненты «рамки наблюдения»

имплицированы).

Как и в сфере сигнификативного отражения «внешних» (физических,

физиологических, социальных и др.) проявлений человека, исходная

психологическая ситуация допускает один их двух основных способов

интерпретации, которые могут быть условно названы агентивным (от лат.agens,

agentis – действующий) и экспериенциальным (от англ. experience -

испытывать) [Вежбицкая,1996: 40-44; Одинцова 1991; Арутюнова 1999: 386;

Стексова 2002: 10-14; Пименова 1999: 81]. Они противопоставлены друг другу

по признакам активности - пассивности денотативного субъекта, присутствия –

отсутствия волевого, сознательного начала в осуществлении происходящего с

ним события (будь то процесс, состояние, действие, положение дел – все то,

что происходит с субъектом).

В одних случаях то или иное эмоциональное, ментальное событие

репрезентируется как осознанное, контролируемое человеком, берущего на себя

ответственность за осуществление этого события. В результате такого взгляда

на исходную ситуацию денотативный субъект репрезентируется как агенс –

активный субъект, владеющий собственным поведением, своими стремлениями,

желаниями, чувствами, эмоциями, берущий на себя ответственность за них.

В других случаях событие во внутренней сфере личности представляются

как осуществляющиеся без участия / помимо воли и желания человека,

возникающие спонтанно, непроизвольно, а денотативный субъект при этом

осмысляется как «инертная вещь» [Одинцова 1991: 65], «пассивный

экспериенцер» [Вежбицкая 1996: 44; Пименова 1999: 81]. В зависимости от

выбранного средства языковой семантической интерпретация данного

субкатегориального смысла человек предстает в речи «то как орудие или

объект действия неведомых сил… то как локус, в котором движется поток

сознания, происходят события, пребывают свойства или состояния» [Арутюнова

1999б: 8], «вместилище разнообразных предметов, субстанций, материальных

(физических) и идеальных (духовных)» [Одинцова 1991: 65].

Агентивный способ интерпретации психологического субъекта в русском

языке опирается прежде всего на глагольную структурно-семантическую модель

с типовым акциональным значением, которое представляет собой обобщенный

смысловой результат предикативного сопряжения субъектного и предикатного

компонентов [Золотова 1998: 104] и в самом общем виде, схематично, может

быть представлено как Х делает (совершает) что. Денотативный субъект (в

нашем случае субъект психического состояния, носитель некоторых внутренних

качеств) получает форму именительного падежа, имеющую языковое

синтаксическое значение независимой субстанции – носителя предикативного

признака, и занимает в структуре пропозиции позицию активного субъекта

(агенса). Позиция предиката отводится глаголам ментального воздействия,

значение большинства из которых включает интенцию (накладывающую

ограничения на сочетаемость с наречиями невольности, ср.: * нечаянно

замыслил, * невольно решил, * бессознательно придумал, - которые снимаются

только благодаря частице «почти», снижающей категоричность утверждения о

невольности осуществления события [Стексова 2002: 93]), а также глаголам

желаний и эмоций. Последние, как известно, называют психические реакции,

переживания, а также потребности человека, возникающие у человека

непроизвольно, без участия его воли – в результате воздействия на него

внешних и внутренних раздражителей. Занимая позицию предиката в

пропозитивной структуре данного типа, они заметно влияют на семантику

высказывания в целом, как бы заведомо программируя экспериенциальный

взгляд на ситуацию в целом, определяя инактивность субъекта.

В свое время А. Вежбицкая обратила внимание на скрытый образный

семантический потенциал подобных глаголов, позволяющий человеку

репрезентировать свои чувства и желания как в некоторой степени активные,

вполне осознанные, что и обеспечивает им позицию предиката в активных

конструкциях. Проанализировав их сочетаемость и деривационные способности,

она, в частности, обратила внимание на способность глаголов эмоций

управлять словоформами с объектным значением (возненавидеть кого, пожелать

чего, скучать по кому, любить кого и т.п.), с одной стороны отличающую их

от однокоренных наречий и прилагательных, употребляющихся в сообщениях о

пассивных, невольных эмоциональных состояниях, а с другой – сближающую их с

глаголами активного физического действия, которые, как правило, имеют при

себе зависимую грамматическую форму имени, называющую обязательного

участника ситуации – актанта «объект». Из рассуждений исследовательницы об

«активности» эмоциональных предикатов становится ясным следующее.

Реализация данного образного семантического потенциала возможна только в

определенных контекстуальных условиях (и в ряде случаев приводит к

серьезным семантическим трансформациям глагола): они семантически

сближаются с глаголами активного действия, встав в один с ними однородный

ряд; вводят прямую речь (см. примеры А. Вежбицкой: «Маша – здесь?» –

удивился Иван; «Иван – здесь!» – обрадовалась Маша), что объясняется прежде

всего категориальным сдвигом в семантике – переходом их в разряд речевых;

подвергаются модификации расщепления [Цейтлин 1976: 169-170], ср.

устойчивые аналитические описательные обороты, внутреннюю форму которых

образуют сочетания значений глагола активного физического действия /

деятельности / движения и имени соответствующего психического феномена

(это, как правило, опредмеченная форма исходного глагольного предиката),

ср.: радоваться – испытывать радость, отчаиваться – приходить в отчаянье,

надеяться – жить надеждой и т.п.

Лексико-грамматическая база инактивной (экспериенциальной)

репрезентации внутреннего человека. Репрезентация событий ментальной и

эмоциональной жизни как непроизвольных, неконтролируемых состояний, как

событий само собой случающихся в умах, сердцах людей, осуществляется с

помощью ряда синтаксических конструкций, объединенных общим категориальным

значением проявления независимого от воли субъекта предикативного признака

(это значение может быть представлено схемой С Х происходит что). Главными

формальными приметами семантики непроизвольности, неконтролируемости в них

являются следующие:

o Грамматически зависимая форма имени, называющая лицо – субъекта

состояния, актуализирующая независимость предикативного признака от воли

человека и снижающая характерную для номинатива активность субъекта, его

ответственность за происходящее в душе, сердце, уме человека. Таковы

беспредложные формы дательного (реже родительного) падежа в безличных

конструкциях, получивших название дативных и дативноподобных, а также

предложно-падежные формы со значением квазилокализатора в бытийных

предложениях, построенных по субстантивной модели. Все эти формы

указывают на инактивный характер субъекта и представляют его как

характеризуемого протагониста (Мне радостно; У меня хорошее настроение),

воображаемого вместилища внутренних состояний, мыслей, желаний (В душе

моей покоя нет; У меня тоска; В сердце у меня радость).

o Постфикс –СЯ, который «устраняет активность субъекта и придает глаголу

значение невольности осуществления» [Стексова 2002: 106]. С его помощью

образуются безличные формы глаголов состояния (хотеть – хочется, любить –

любится, верить – верится и т. д.), которые используются в так называемых

рефлексивных конструкциях (обозначение А. Вежбицкой), репрезентирующих

непреднамеренные ментальные акты, эмоциональные реакции и желания (Ему

внезапно захотелось уйти; Ей отчего-то взгрустнулось; Ей вспомнилось то

утро), непостижимую, обусловленную какими-то внешними, независимыми от

субъекта обстоятельствами способность / неспособность испытывать

определенное ментальное, эмоциональное состояние (В таких условиях и

думается лучше; Сегодня не мечтается; В голове никак не укладывается, как

все случилось).

o Безглагольность, характерная для так называемых пассивно-процессуальных

семантических конструкций, построенных по адъективным, субстантивным и

наречным моделям, в которых предикативный признак грамматически

представлен в отвлечении от конкретной длительности психологического

акта, «так что само противопоставление действия, события и состояния...

размывается», что ведет к ослаблению оттенка активности в субъектном

компоненте и – соответственно – к «дезагентивации» сообщения в целом

[Золотова, 1998]. Ср.: У него радость, Ему радостно, Он в радости.

Особый способ изображения внутренних состояний человека как

независимых от его воли и им не контролируемых – использование семантико-

синтаксической модели с квазиагенсом (метафорической модели - в

обозначении С.Н. Цейтлин). Она представляет собой, в сущности, структурно-

семантическую модификацию исходной номинативно-глагольной модели: роль

агенса – субъекта активного действия, названного предикатом, отводится не

реальному субъекту (человеку), а отчужденной «части» его внутреннего мира

(чувству, эмоции, результатам ментальных операций и др.). Эти психические

феномены семантически репрезентируются как не поддающиеся контролю разума,

воли человека: они «как бы отделяются от него и начинают свое независимое

существование. Происходит олицетворение, одушевление подобных имен,

которые, сочетаясь с предикатами активного действия, становятся активными

субъектами, определяющими поведение человека» [Стексова 2002: 124], а

последний, утрачивая активность, осмысляется как объект воздействия

(пациенс), нередко эксплицируясь в речи в соответствующей грамматически

зависимой форме. Например: Горло сдавила жалость и нежность к жене (В.

Белов. Кануны); Отчаянье душило его (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим);

Тщеславие должно руководить нами, актерами…Такова наша профессия (из

телеинтервью с А. Калягиным). Отбор предикатов для сообщения, построенных

по данной модели, диктуется рядом определенных конвенциональных образов:

образов живых существ, в том числе человека, животного, растения,

порождающих сочетания партитивов с глаголами зарождаться, расти, спать,

жалить, грызть, обманывать, судить и т.п., образов неодушевленных

субстанций, стихийных сил, определяющих внутреннюю форму сочетаний с

глаголами типа сметать, опустошать, разбушеваться [Арутюнова 1999;

Емельянова 1993; Пименова 1999; Бабенко 1988].

Исходя из вышесказанного следует, что практически любой компонент

внутреннего мира человека, получивший в речи грамматическую форму

существительного, подобно реальному психическому субъекту (целостному

человеку), может наделяться признаками самостоятельно действующего

существа, независимой субстанции, получая при этом в пропозициональной

структуре высказывания позицию агенса. В зависимости от того, какой

ипостаси внутреннего человека (целостной или частичной) отводится

агентивная роль, определяется общий взгляд на изображаемую ситуацию - как

на контролируемый, осознаваемый человеком психический акт (агенс –

целостный человек) или как на независимое от его воли, желания, как бы само

собой происходящее в его внутреннем мире событие. И в том, и в другом

случае категория агенс опирается на выработанную в языке систему средств и

их комбинаций, способных в своих значениях выражать варианты предельно

общего понятия об активном субъекте, самостоятельно действующей субстанции.

Определим лексико-грамматическую базу агентивных образов внутреннего

человека - целостного и частичного, представим основные семантические

модели, компонентами которых они являются, и охарактеризуем их образно-

ассоциативный потенциал.

Лексико-грамматическая база агентивной репрезентации внутреннего

человека. Агентивная репрезентация внутреннего человека возможна при любом

из вышеуказанных лексико-грамматических способов репрезентации: в роли

активного субъекта, самостоятельно действующей субстанции может выступать

как целостный, так и частичный внутренний человек. И в том и в другом

случае он представлен одной из тех грамматических форм, которые

используются при изображении человека как субъекта активного «внешнего»

действия, состояния:

o форма им. падежа существительного со значением независимой субстанции,

нередко с каузативным оттенком (Человек радуется; Душа тоскует; Сердце

ликует; Меня преследует мысль и т.п.);

o форма род. падежа при отглагольных и отадъективных субстантивах (как

семантический эквивалент грамматического субъекта глагольной модели) и

семантически близкая ей предложно-падежная форма с каузативным оттенком:

предлог ПОД + твор. падеж субстантива (война нервов «о напряженности в

отношении людей», души прекрасные порывы «о благородных, высоких

устремлениях», ход мысли, полет фантазии; под натиском чувств);

o глагольные формы с обобщенно-личным значением в односоставных

предложениях, имплицитно указывающие на субъекта состояния (Сердцу не

прикажешь (посл.); Чего стыдимся, в том таимся (посл.));

o формы мн. числа глагола – главного члена неопределенно-личных

конструкций, косвенно указывающие на множество неопределенных лиц,

выступающих в роли агенсов по отношению к предикативному признаку (В

отделе ее не любили и даже слегка побаивались);

o глагольные формы 1-го, 2-го лица в определенно-личных конструкциях,

имплицирующие субъекта психического состояния ( - Любишь ее? – Люблю.);

o предложно-падежная форма предлог С + твор. падеж имени существительного,

называющая коагенса или контрагенса – актанта субъектного типа,

находящегося с другим субъектом в партнерских (кооперативных) или

антагонистических отношениях [Шмелева 1988: 45-46], обозначаемых такими

глаголами, как: мириться, спорить, враждовать, дружить, беседовать и т.

п. (мириться с мыслью, расстаться с мыслями, бороться с отчаяньем,

заключить сделку с совестью).

Базовые пропозитивные семантические модели субъектной репрезентации

внутреннего человека. Абстрагируясь от конкретных типов синтаксических

конструкций, в которых внутренний человек получает агентивную

субкатегориальную репрезентацию, можно выделить несколько разновидностей

исходной пропозитивной семантической модели с типовым значением активного,

осознанного действия субъекта (Х что делает). При этом учитывается лексико-

категориальное значение и обусловленные им синтагматические свойства

предиката, поскольку именно он (как главный элемент в структуре пропозиции)

определяет взгляд на ситуацию в целом, ибо указывает на определенный тип

отношений, связывающих объектов, «определяет характер этих отношений,

количество их членов и их роли [Кобозева 2000: 220].

Семантический анализ метафоризированных, аналитически выраженных

предикатов внутренних состояний, реакций, действий, заключающийся в

экспликации их внутренней формы (точнее лексико-категориального значения

стержневого глагола, которое выступило в качестве производящего), в том

числе с привлечением случаев творческого индивидуально-авторского

использования лежащих в основе этих предикатов образных схем, позволяет

выделить следующие ПСМ субъектной репрезентации внутреннего человека.

1. ПСМ Х делает что-либо с кем-либо обусловлена семантическими

свойствами глаголов действия, сохраняющимися за ними при переходе в сферу

отображения психического. Так, семантический компонент «деятельность»

предполагает существование субъекта, способного выполнить названное в

основе глагола действие (в нашем случае таким исполнителем является субъект

психики или его метонимический заменитель). Из компонента «изменение» –

всякий глагол действия содержит идею воздействия субъекта на объект и

перехода последнего в новое состояние – вытекает наличие объекта созидания,

разрушения, перемещения и пр. манипуляционных действий (в высказываниях о

внутреннем человеке объектом обычно мыслится какой-либо психический

феномен, «часть» духовного «я» личности). Компонент «деятельность» вместе с

компонентом «контакт» (единство времени и местонахождения субъекта и

объекта действия) делают возможным появление актанта «инструмент» /

«средство». Представление об активном действии субъекта с объектами

психической сферы (органами и квазиорганами «душевной» жизни, мыслями,

чувствами, желаниями и т. д.) является внутренней, семантической формой

значения целого ряда языковых единиц (отдавать сердце кому-нибудь «любить

кого-нибудь», набить голову чем-нибудь «обременить себя множеством ненужных

сведений», излить душу «откровенно рассказать о своих сокровенных чувствах,

мыслях, переживаниях).

Многие высказывания, описывающие ситуацию возникновения или

прекращения некоего внутреннего состояния, реализуют рассматриваемую

семантическую модель активного квазифизического действия человека с

«предметами» психики: Я мгновенно запер в себе все чувства, будто повернул

ключ на два оборота. Оставил только собранность и ощущение цели (В.

Токарева. Ехал грека). Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять

ощущение катастрофы, тупика… (С. Довлатов. Заповедник); Я быстро включила

свой пошарпанный компьютер [компьютер как метафорическое обозначение

головы, мозга. - Е.К], чтобы ответить на ее каверзный вопрос (из разг.

речи).

2. ПСМ Х делает что конституируется семантическими свойствами

глаголов деятельности. Как и ПСМ 1, она включает активного субъекта –

исполнителя, являющегося общим семантическим актантом глаголов действия и

деятельности, однако при этом не предполагает наличия объекта,

претерпевающего изменения в результате воздействия субъекта (глаголы

деятельности не имеют присущего глаголам действия семантических компонентов

«переход», «изменение»). Изменения касаются прежде всего самого активно

действующего субъекта. Обратимся, например, к построенным по

«деятельностной» модели высказываниям, в которых в качестве предикатов

психических состояний используются предложно-падежные сочетания глаголов

перемещения, движения в пространстве. Метафоричность (образность) подобных

высказываний в большинстве случаев оказывается стертой. Представление о

психической активности человека как о процессе целенаправленного

преодоления пространства, относится к области внутренней формы речевой

единицы. Исходное значение структуры не осознается ни говорящим, ни

реципиентом и может быть «угадано» лишь по немногим формальным показателям

- предлогам, приставкам с пространственным значением, корневой семантике

глаголов перемещения, употребленных в переносном значении, ср.: дойти умом

до (чего); докопаться до (истины); погрузиться (в чувство); углубиться в

(воспоминания), лезть в (голову), приходить на (ум) и др.

Анализ аффиксальной и корневой семантики глаголов движения,

использованных для описания «внутреннего» человека, а также их актантной

структуры позволяет, в свою очередь, выделить несколько разновидностей

исходной пропозитивной модели пространственного перемещения внутреннего

человека, о которых было предварительно сказано в главе 2.

А. Сообщение о психическом состоянии человека может быть построено по

модели «движение в границах внутреннего человека». Пространство,

выступающее ареной, на которой разворачиваются события внутренней жизни

человека, в этом случае ограничивается физической оболочкой человека или,

что особенно характерно, сужается до отдельной его «части»,

специализирующейся на локализации определенных психических феноменов, в

представленных ниже примерах это мозг, память - вместилища ментального;

сердце, грудь - эмоционального: Смутное воспоминание шевельнулось в мозгу,

что-то связанное с детством, с изучением иностранных языков (Маринина А.

Убийца поневоле); Страх и растерянность ощутил он в себе, разглядывая это

вставшее в памяти изображение…(Битов А. Пушкинский дом); Секунду Павлов

колебался - ему вдруг остро до боли стало жаль оставлять старика одного…

мелькнула в сердце тревога, отчего оно испуганно сжалось… но он, сжав зубы

и цыкнув на щемящее необъяснимой тревогой и тоской сердце, отбросил

колебания (М. Юденич. Я отворил пред тобою дверь…).

Помимо того, что субъекты и объекты внутреннего мира получают

возможность двигаться в пределах внутреннего или внешнего мира, им

приписывается способность перемещаться, преодолевая границы этих миров в

одном из направлений: из внутреннего - во внешнее и наоборот.

Б. Сообщения о тех или иных психических состояниях человека могут

строиться по модели «движение, направленное извне внутрь человека».

Конечным пунктом движения является внутренний мир, исходным - внешний мир,

лежащий за пределами физической оболочки человека (в речи он, как правило,

имплицирован). Преодолевая некие условные границы, субъекты и объекты

лежащего по ту сторону человека мира, становятся содержимым, а значит, и

неотъемлемой частью мира внутреннего, и высказывание в целом получает

значение обретения / возникновения какого-либо психологического качества /

состояния (запасть в душу "глубоко запечатлеться в человеке, став

неотъемлемым компонентом его внутреннего мира"; забрать в голову «обрести

твердую уверенность в чем-либо и упорно отстаивать это свое убеждение",

прийти в голову «возникнуть, появиться» (о мысли, идее)). См. также

художественное описание психических состояний, качеств человека при помощи

событийной модели "движение вовнутрь": Он сидел без единой конкретной

мысли. Потом мысли стали просачиваться в его голову одна за другой.

Первая мысль была та, что сейчас позвонит Нина Георгиевна и надо будет что-

то придумать и не ходить. Вторая мысль… была та, что если Дюк не пойдет

с Ниной Георгиевной, то она пойдет одна… (Токарева. В. Ни сыну, ни жене, ни

брату) - просачивание мыслей в голову как обретение человеком способности

продуктивно, логично мыслить; Да, есть в нашей профессии и амбиции, и

гордость, и тщеславие, и сребролюбие, и зависть. Главное – в душу это не

впускать. И тогда, может быть, нашу профессию перестанут называть греховной

(из газ. интервью с С. Маковецким) - проникновение в душу человека

греховных желаний и чувств как процесс негативных внутренних, личностных

изменений. Особую разновидность репрезентации психического как движения

внутрь человека извне представляют собой выражения типа забрать себе что-

либо в голову, погрузиться в мечты / воспоминания, уйти в себя, запасть в

душу, впадать в отчаянье, имплицитно указывающие на глубину проникновения в

пространство внутреннего мира человека. См., например, описание

укоренившейся в сознании человека мысли: По слухам, она вбила себе в

голову, что ее отца репрессировали как раз потому, что он «Ленина» видел

(из газ).. Глубина, как известно, является одним из критериев описания

физического пространства (она определяется как "протяженность, расстояние

от поверхности до дна или до какой-нибудь точки по направлению вниз"),

которые используются в концептуализации внутреннего мира человека [Пименова

1996: 203-207]. При этом в русской ЯКМ с понятием глубины обычно

связывается представление о недоступном, тщательно скрываемом (любить /

ненавидеть в глубине души - о внешне никак не проявляемых чувствах), а

также о силе проявления, основательности психических феноменов (этот

критерий, например, лежит в основе противопоставления глубоких и

поверхностных знаний). Таким образом, указание на глубину проникновения во

внутреннее пространство в рассмотренных выше выражениях, по-видимому,

отождествляется носителями языка именно с оценкой степени проявления, силой

психического состояния, реакции, выступает знаком увлеченности человека

определенной мыслью, идеей, сосредоточенности на содержании своего

внутреннего мира в целом. Данный семантический признак входит в структуру

значения оборота, см.: уходить в (самого) себя «предаваться глубоким

размышлениям о чем-либо, не замечая окружающего; быть поглощенным своими

мыслями, переживаниями», входить в душу «глубоко затрагивать, волновать,

становиться предметом постоянных раздумий, размышлений».

В. Описания психических процессов, построенные по модели «движение,

направленное изнутри человека вовне», находятся в отношении векторной

антонимии к вышерассмотренным выражениям. Исходным пунктом движения

выступает пространство, заключенное в человеке, конечным - пространство

внешнее: Он сорвался, вышел из себя; Ты способен вывести из себя кого

угодно; Она излить душу в письмах к подгуге.

В одних случаях исходная точка движения называется прямо - локативной

предложно-падежной формой имени субъекта состояния (человека), - или

содержится указание на него: Представь, какие это муки - сознавать, что

твоя любовь кому- то мешает, делает кого-то несчастным, и вот ты начинаешь

вырывать ее из себя с кровью и мясом и от этого с каждым днем любишь все

сильнее и чувствуешь, что сходишь с ума… (Маринина А. Убийца поневоле);

Прости, я тогда не сдержался, вышел из себя ("в гневе потерял

самообладание"). В других – субъект состояния, интерпретируемый как

исходная точка движения, метонимически замещается партитивом - именной

группой, называющей какую-либо "часть" внутреннего человека, субстанцию -

вместилище психических феноменов: Давно пора престать думать о нем –

выброси его из сердца, забудь (из разг.); И как это выскочило из моей

головы? ("забылось"); Так и было – по крупицам, хотя здесь уместнее будет

сказать – файл за файлом, из моей памяти извлекались мельчайшие детали,

подробности, штрихи, едва заметные детали, из которых… буквально на моих

глазах воссоздавался образ человека, некогда близкого мне… (М. Юденич. Я

отворил пред тобою дверь…).

Конечный пункт перемещения содержания внутренней вселенной - это либо

внешний мир, некое неопределенное, неограниченное пространство и потому не

получившее в речи специального средства выражения (выпустить джина из

бутылки; вырвать из себя любовь), либо мифологическое, условное

пространство (…Прекрасная память позволяла ей держать в голове множество

сведений, которые по первому требования она извлекала на свет божий

(А.Маринина. Убийца поневоле)), либо объективное пространство ограниченное

определенным кругом людей или вещей, ставших объектами проявления чувств

человека (Когда ей становилась особенно тяжко, она приезжала к матери в

поселок, чтобы излить ей душу).

Разнообразными оказываются и характеристики направленного движения,

приписываемого «внутреннему» человеку. Психическое состояние может быть

представлено как направленное, имеющее пространственные ориентиры:

определенный маршрут, исходную и конечную точки пути – эти семантические

компоненты заложены в значениях глагольных приставок и корней, предложно-

падежных приглагольных форм, см.: входить в разум, лезть в голову, выходить

из себя и т. п. При этом характер движения может быть различным: в зону

метафоризации втянуты глаголы и отглагольные существительные, указывающие

на разную скорость (ср.: В голове мелькнула мысль и В голову пришла мысль)

и способы протекания внутренних процессов – водный, сухопутный, воздушный

(ср.: течение мыслей, плыть по волнам воспоминаний; ход мыслей, приходить

к мысли; витать в облаках, душа отлетает). (Основные типы метафор движения

субъектов внутреннего мира представлены в кн.: [Пименова 1999: 218-221]).

Основу семантического моделирования внутренних состояний человека

может составлять представление о движении, лишенном какой бы то ни было

определенной направленности – круговое, связанное с возвращением в одну и

туже точку, хаотическое, разнонаправленное. Образная схема ненаправленного

движения обычно используется для отображения трудных ментальных: утраты

способности ясно мыслить от множества забот и дел (голова идет кругом,

голова кружится), безуспешных попыток в чем-либо разобраться, понять нечто

(он все еще блуждать в потемках), тщетного усилия вспомнить что-либо хорошо

известное, знакомое, но забытое в данный момент (Что-то вертится в голове).

См., например, описания неопределенности жизненных планов, желаний,

ценностей и дезориентированности человека в информационном пространстве: …У

меня пока нет четких позиций в жизни. Может быть, попробовала бы себя в

рекламном деле. А может быть, открыла бы какой-нибудь приют для животных. У

меня все время разные идеи в голове бродят (из газ. Интервью с Т. Арко); Я

знаю, что это большой удар… но, по-моему, лучше знать, чем блуждать в

потемках (Т. Толстая. Кысь). Подобные примеры приводят к выводу о том,

что, по-видимому, именно определенность направления движения мысли

выступает в русской ЯКМ символом интеллектуальной ясности. Использование

образной схемы дезориентированного движения для семантической репрезентации

человеческих переживаний, внутреннего беспокойства (метущаяся душа),

вероятно, связана со специфической русской национальной идеей, концептом

неприкаянности, содержание которого составляет представление об особом

состоянии растерянности и внутреннего душевного дискомфорта, связанного с

безуспешными поисками такого места, где бы человеку было спокойно и хорошо

[Шмелев 2002: с. 353].

Наблюдения показывают, что прагмастилистический статус субъектной СК,

обладающей богатым образно-ассоциативным потенциалом, может быть самым

разным. Субкатегориальные субъектные смыслы формируют, в частности,

семантику экспрессивов, представляющих собой эстетически и концептуально

значимые образно-ассоциативные комплексы, помогающие наглядно, убедительно,

выразительно описать внутренние состояния человека. Таков, например,

развернутый персонифицированный образ тоски, создаваемый в процессе

последовательного семантического согласования лексических единиц и

грамматических форм, реализующих образно-ассоциативный потенциал агентивной

категории: По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная,

едкая… Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не

совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта,обшаривала

его всего руками…(В. Шукшин. Верую!).

В научном и в религиозном дискурсах можно обнаружить тексты,

содержательно (концептуально) организованные субъектной СК. Так, в

произведениях религиозной тематики, обращенных к проблеме человека,

субъектная категоризации духа, осуществляемая в результате его

олицетворения (см., например: дух, жаждущий Высшей Радости и Истины (А.

Кураев), дух ищет своего воплощения (А. Мень)), вовсе не является данью

классической поэтической традиции. Представление о духе как о сверхлегкой

субстанции, частице мира высшего, божественного в человеке, формирующее

внутреннюю форму выражений типа собраться с духом, дух вон, испустить дух

[Урысон 1999а; Шмелев 2002: 302-306], утраченное современными носителями

русского языка, выступает в данных примерах в качестве содержательных

элементов сообщения. Оно отражает присущий христианской антропологии взгляд

на природу человека, которая определяется триадой «дух – душа – плоть».

Примером подобного прагматического использования рассматриваемой СК в

научной речи может послужить статья И. Смирновой «Сколько нас в нас» (Наука

и религия. 2001. № 6), содержательно восходящая к наивному представлению о

множественности alter ego человека, заполняющих его внутреннее пространство

и изнутри участвующих в его жизни. Языковым образам обитателей (субъектов)

внутреннего мира человека, формирующих метафорическую систему текста

(внутренний диалог; беседовать с собой; делить жизненный опыт между двумя и

большим числом личностей, конфликтующих между собой; отыскать оппонента в

самом себе), поддерживающихся композиционно (научными описаниями случаев

раздвоения личности), в данном случае, по-видимому, следует отказать в

статусе вспомогательного средства создания эстетически-образного эффекта.

Они представляют собой смысловое ядро, определяющее содержание сообщения.

3. 2. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантической категории и субкатегории объекта

В процессе мыслительно-речевой интерпретации внутренних состояний

человека нередко используются категории объекта и инструмента, входящие в

состав более широкого системного образования – категории деятельности,

содержание которой, по сути, может быть сведено к представлению о

специфической человеческой форме активного отношения к окружающему миру,

заключающегося в целесообразном изменении и преобразовании объектов [Новая

философская энциклопедия 2000, т. 1: 633]. Сообщения о внутреннем человеке,

внутреннюю форму которых формирует ПСМ квазидействия Х делает что с чем при

помощи чего, обнаруживают синкретизм объектно-инструментальных

категориальных значений. В частности, органы психики семантически

репрезентируются как объекты каузативного воздействия психического субъекта

(см., например: ломать голову, напрягать память, шевелить мозгами),

которое, в свою очередь, предстает как средство достижения поставленных

целей (так, голову ломают - чтобы найти решение, память напрягают - чтобы

вспомнить нечто, мозгами шевелят - чтобы понять нечто). В подобных случаях

органы внутренней жизни выступают в качестве инструментов ( средств

опосредованного достижения цели, через действие (будучи его объектами),

непосредственно соотнесенное с целью и, если по примеру В.А. Ямшановой

выстроить иерархию категориальных смыслов, представляющее собой, средство

первого ранга [Ямшанова 1989].

Уделяя должное внимание подобным случаям категориального синкретизма,

необходимо охарактеризовать каждую из обозначенных в начале раздела 3.2.

заголовке отдельно – их средства выражения, образно-ассоциативный потенциал

и прагмастилистическую нагрузку.

В самом общем виде объект определяется в научной мысли как то, на что

направлена активность субъекта [Новая философская энциклопедия 2000, т. 3:

136]. При этом делается акцент на его связь с понятием агентивности

(активного осознанного воздействия субъекта на объект, обусловливающего

изменения свойств и состояний последнего), см., например, определения

структурно-смыслового компонента синтаксических единиц, называющего

соответствующего участника ситуации – «объект», в терминологических

словарях: объект – компонент с предметно-вещественным значением,

подвергающийся действию или каузативному воздействию [Золотова 1988: 431];

объект – семантический актант глаголов действия, обозначающий такой

предмет, который непосредственно подвергается данному действию [Апресян

1999: 25]. Однако как явление повседневной категоризации объект

представляет собой понятие с нечетко очерченными границами. В частности, об

объектах говорят применительно • к предметам, которые не могут изменять

свои свойства в результате действия, поскольку заранее, до действия не

существуют, а возникают в процессе деятельности субъекта (строить дом,

сочинять стихи, где дом, стихи – это так называемые экзистенциальные

каузативы); • к предметам, существование которых в качестве пределов

деятельности только прогнозируется (ловить рыбу, охотиться на лис); • к

предметам, которые не подвергаются действию / воздействию в привычном

смысле этих слов (разглядывать картину, прослушать пьесу, запомнить

решение, где картина, пьеса, решение – это объекты восприятия) [Падучева

1992].

Выделяется два обязательных условия подведения предмета (в широком

смысле) под категорию объекта. Во-первых, это внеположенность этого

предмета субъекту (хотя бы мысленно он отчужден от субъекта). «В

действительности объектом может стать все, что существует. Вместе с тем …

важно иметь в виду тот принципиальный факт, что объект внеположен всегда

субъекту, не сливается с ним. Эта внеположенность имеет место и тогда,

когда субъект имеет дело с состояниями собственного сознания, своим Я, и

тогда, когда он вступает в отношения с другими субъектами» [Нова

философская энциклопедия 2000, т.3: 136]. Во-вторых, необходимым условием

является наличие некоторых отношений, связывающих субъект и объект: «Объект

не тождественен объективной реальности… та часть последней, которая не

вступила в отношения к субъекту, не является объектом…» [Там же]. Таким

образом, в круг объектов включаются предметы физического мира, тело

человека, его части, другие люди, их сознание, предметы культуры – все, что

отвечает указанным условиям. Помимо этого в качестве объектов могут быть

представлены как внутренний мир человека в целом, так и отдельные его

части. При этом психическое осознается не как неотъемлемое от человека

свойство, состояние, способность, орган, а как одна из отчужденных от него

частей, выступающая в роли одного из персонажей сообщения, «как бы

наблюдаемого со стороны … подлинного (физически реального Я-субъекта»

[Одинцова 2001: 77], см.: отдавать сердце, браться за ум, мобилизовать

волю, притупить чувства, лелеять надежду и др. Замечено, что, делая

объектом нашей речи-мысли психику человека, мы склонны представлять ее

составляющие «не только как нечто отдельное от нас, но как нечто,

вступающее с нашим «я» в определенные, дружеские или враждебные,

отношения…»[Арутюнова 1999: 386]. Все многообразие субъект-объектных

отношений, устанавливаемых между человеком и его частью (будь то орган

«душевной» жизни (душа, сердце), ментальное или эмоциональное состояние

(чувство, сомнение), результат ментальной деятельности (идея, мысль) или

внутренний мир в целом как составная часть личности), можно свести к

нескольким ПСМ образно-ассоциативной репрезентации явлений психики в

событийных контекстах.

1. В сообщениях, реализующих ПСМ Х обладает чем, между субъектом и

отчужденным от него, внеположенным ему психическим феноменом

устанавливаются отношения принадлежности, владения (посессивные отношения).

Компонентами модели обладания являются: субъект-посессор – реальный

субъект состояния, носитель психологических качеств; посессивный объект –

внутреннее состояние, качество, орган психики, отвечающий за их проявление,

интерпретированные как предметы обладания; наконец, предикат,

устанавливающий отношения принадлежности, владения. Данная модель, как

правило, реализуется в предложениях одного из следующих структурно-

смысловых типов.

Во-первых, это могут быть субстантивные синтаксические конструкции, в

которых субъект-обладатель психического феномена грамматически оформляется

как локализатор (предложно-падежной формой У + род. падеж имени), а

приписываемый субъекту феномен получает форму бытующего предмета (форму

им.. падежа), вводимую бытийным глаголом, см.: У меня сегодня хорошее

настроение; У нас было желание уйти; У тебя нет совести.. Их семантические

эквивалентами, по-видимому, можно считать безличные предложения с

личностным локализатором, естественно учитывая при этом, что последние в

имплицитной форме содержат квалитативную оценку психических качеств,

свойств (У нее хватило мужества сказать правду; Дружба, верность,

привязанность - все у него было, не хватало чувства интимного (Д.

Гранин. Вечера с Петром Великим).

Во-вторых, рассматриваемая модель может реализоваться в глагольных

конструкциях с глаголом-предикатом обладания. Эти глаголы передают идею

принадлежности, обладания в чистом виде (иметь совесть, обладать выдержкой)

или с определенными смысловыми приращениями. См. пример использования

предиката обладания владеть, осложненного дополнительным семантическим

признаком власти глагол, в высказывании Он очень расстроился и уже не

владел собой, в котором отрицается способность человека оставаться хозяином

своих эмоций и чувств, проявлять самообладание, сохранять хладнокровность,

уметь сдерживать свои порывы. Ср. еще высказывания, в первом из которых

идея обладания выражена в чистом виде, а во втором ей сопутствует сема

заботы (ухода, попечения):: Она обладала крепким здравым смыслом и часто

отыскивала путь там, где, по выражению Лейбница, «кончалась» латынь

философов (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим); Содержать слиишком большой

штат «я» очень ответственно и хлопотно, поэтому многие выбирают более

простой путь: путь упрощения себя… (Н. Козлов. Как относиться к себ и

клюдям…). Круг предикатов обладания расширяется за счет использования

глаголов, первоначально обозначавших различные «внешние», физические,

социальные, действия человека (Он питает интерес к науке; Он испытывает к

тебе нежные чувства).

Семантика высказываний рассмотренных семантико-синтаксических моделей,

реализующих отношение обладания, может быть описана следующим образом:

человек характеризуется через указание на принадлежащие (приписываемые) ему

«предметы» внутреннего мира человека. Таким образом, эти конструкции можно

семантическими коррелятами предложений адъективного и глагольного типа,

изначально предназначенных для характеристики лица, прямого,

реалистического изображения внутренних состояний человека, ср.: У него нет

сердца. - Он груб, жесток; Я испытываю радость – Я радуюсь; Он имел

намерение уйти, У него было намерение уйти – Он хотел уйти; У нее был ум –

Она была умна.

Высказывания, реализующие в своей грамматической структуре

семантическую модель обладания, позволяют использовать для характеристики

внутренних состояний прилагательные, обладающие большим семантическим

потенциалом, чем наречия: практически каждый из «предметов» психики имеет в

русском языке широкий круг эпитетов, несущих особую смысловую и

эмоционально-экспрессивную нагрузку, привлекающих внимание к особенностям

описываемой психологической ситуации: силе и глубине человеческого чувства

(Она питала к нему глубокое / всепожирающее / необъятное / яркое / буйное и

т.д. чувство); умственной одаренности / ограниченности человека (У него

была светлая / крепкая / толковая / безмозглая / дырявая / тупая и пр.

голова), степень душевной взволнованности (Я испытывала глухое / горькое /

затаенное / бурное / пламенное и пр. волнение) и т. д.

2. В высказываниях, реализующих ПСМ Х что делает с чем, отчужденный

«предмет» психики интерпретируется как вовлеченный в деятельность субъекта

(человека) объект. Отношения, устанавливаемые между субъектом и объектом, а

также тип последнего обусловливается семантическими свойствами глагола-

предиката действия. Кратко охарактеризуем эти типы.

2.1. Посессивный объект при так называемых донативных глаголах

[Золотова 1988: 430], обозначающих действия, связанные с изменением

отношений принадлежности, владения (дарить, лишать, делиться и т. п.).

В высказываниях, реализующих данную объектную модель, внутреннее

состояние человека может быть репрезентировано как:

? результат утраты – обретения субъектом какого-либо явления психики,

грамматически оформленного как предмет, формой вин. падежа имени

существительного (Она неожиданно для себя нашла радость в новом деле и

обрела душевный покой; Я уже потеряла всякую надежду на новую встречу со

старым другом; Он обрел уверенность в себе);

? полной или частичной передачи другому лицу – участнику ситуации

компонента своей «внутренней вселенной», имя которого получает форму вин.

или твор. падежа (Отдавать сердце любимым - это дано не каждому; Хороший

врач всегда подарит больном надежду на выздоровление; В старости она охотно

делилась своими воспоминаниями с внучкой);

? взаимного обмена «предметами» психики, грамматически оформленными

твор. падежом, между двумя субъектами (С детства у друзей вошло в привычку

обмениваться знаниями, мнениями о самых разных вещах). См. пример

реализации рассматриваемой субкатегориальной модели: Он прав. На грех

делиться / крайним знаньем/ Запрет наложе, страшно / молвить: Кем. / Мозг –

не сообщник помыслов / о мозге (Б. Ахмадулина. Глубокий обморок)..

2.2. Внутренний объект, или экзистенциальный каузатив при глаголах

созидания / уничтожения. В сообщениях, реализующих данную модель,

психическое состояние человека репрезентируется как результат созидательной

или разрушительной деятельности субъекта.

В качестве предикатов при таком способе семантической интерпретации

явлений психики используются переосмысленные имена и глаголы действия

человека в социальной и предметно-пространственной сферах. При этом лишь

часть из них в своих значениях изначально содержали идею созидания /

уничтожения (формировать личность, формировать характер, убивать чувства,

разжигать страсти, разбить сердце и др.), см., например: Какую 95-ю страну

Вам хотелось бы увидеть? – Будущую Россию. Но не Россию политических катал

и киллеров наших надежд. Хочу видеть свободную Россию… (из газ. Интервью с

Е. Образцовой); И в конце концов после одного разговора, помолчав, прямо

спросила, как Таля думает, может ли Вадим Андреевич жить без нее? И сама

ответила. Конечно, может, но постепенно уничтожая в себе доброго, любящего

человека. (В. Каверин. Наука расставания). Другие глаголы и их дериваты

развивают это значение именно в сочетаниях с именами определенных

«предметов» психики (зарывать свой талант в землю; рассеивать тревогу,

сеять сомнения, воспитать характер, разбудить чувства и т. д.). В значении

глаголов уничтожения психических феноменов могут быть использованы глаголы

пространственного перемещения: отогнать от себя мысль, выбросить мысль из

головы значит усилием воли заставить себя забыть нечто, как если бы этого

вовсе не существовало.

Субъект-каузатор и субъект каузированного состояния могут совпадать

или не совпадать. Обычно такое несовпадение имеет место в сообщениях о

негативных изменениях во внутреннем мире человека – таково, по-видимому,

проявление закона самосохранения, в том числе сохранения душевного,

нравственного здоровья, отраженного в ЯКМ. (Характер формируют и волю

воспитывают самостоятельно или с чье-либо помощью, под влиянием каких-либо

событий, зато сердце разбивают не себе, а кому-то, убивают чувства в ком-

то).

2.3. Модифицированный объект – объект, претерпевающий изменения в

результате действий субъекта.

В сообщениях о внутреннем мире человека, реализующих эту модель,

явления психики (чувства, желания, органы «душевной» жизни и пр.)

репрезентируются в аспекте приписываемой им способности подвергаться

непосредственному воздействию субъекта (как и в предыдущем случае, субъект-

каузатор совпадает или не совпадает с субъектом состояния) и претерпевать

вызванные этим воздействием качественные и количественные изменения: Как

это и бывает, привычка охладила и притупила их чувств; Начинать тренировать

память ребенка следует еще до школы (из журн.); …Их [ученых. - Е.К.]

мышление было выточено и дисциплинировано школой европейского позитивизма

(Л. Улицкая. Второе марта того же года); Прочистите сердце, Крутой

литначальник, Чтоб слышать берез О России печали (Д. Соснов. Автору, не

желающему говорить с деревьями)..

2.4. Объект-делиберат [Золотова 1988: 430] – объект, представляющий

собой содержание непредметной (перцептивной, речевой, мыслительной,

оценочной) деятельности субъекта.

В сообщениях о внутреннем мире, реализующих данную модель, тот или

иной предмет психики (орган внутренней жизни, чувство, желание, результат

интеллектуальной деятельности и др.) репрезентируются как объект

восприятия, внутренней (принадлежащей субъекту-посессору) или внешней

(данной другим субъектом) этической оценки и обусловленного этой оценкой

отношения (Искусство – это утешение души (из телеинтервью с В. Хотиненко);

Важно научиться доверять тому, что внутри тебя (реклама моторного мала);

Удивился своей горячности, клятве своей, давно ведь правило соблюдал –

чувств своих высказывать никому не следует… (Д. Гранин. Вечера с Петром

Великим); В хорошей, здоровой семье принято уважать чувства другого

человека (из журн.).

Как видно из примеров, решающее значение для интерпретации

психологической ситуации в рамках объектной модели, имеет выбор глагола-

предиката, который в конечном счете и определяет тип отношений между

человеком и его внутренним миром. Универсальные субъект-объектные

отношения, перенесенные в сферу идеального (психического), в процессе

построения высказывания конкретизируются, уподобляясь какому-либо более

частному отношению, взятому из сферы предметно-практического или

социального опыта человека. Как показывает речевой материал, выбор

предиката, задающего то или иное направление аналогизирования, является

прагматически значимым. Обратимся к примерам.

Обращение к жанру научно-популярной статьи (тексты взяты из

периодических изданий 2-й половины 80-х гг. ХХ в. – начало ХХ? в.)

позволяет выделить основные способы речевой реализации ПСМ 2 Х что делает с

чем, играющих центральную и унифицирующую роль в освещении «вечной»

проблемы – отношение человека к своему внутреннему миру, обращение со своим

«я». Выбор глагола-предиката, устанавливающего отношения между субъектом и

объектом, оказывается напрямую зависимым от познавательно-философских,

ценностных установок авторов. В пределах выбранного материала достаточно

отчетливо выделяются две такие концептуальные позиции, воплотившие идеи

мировоззренческих проектов, условно называемых в истории культуры Модерном

и Постмодерном.

Мировоззренческий проект, называемый Модерном, представил свою модель

человека – «разумного, познающего и самопознающего «человеческого агента»,

который способен дисциплинировать, воспитать, переделать самого себя в

соответствии с требованиями разума [Мотрошилова 1999: 408]. Во главу угла

была поставлена идея строго подчинения человеку всех тех сторон, которые

лежат за пределами рационального (отрицательные эмоции, запретные чувства,

аффекты) и лишают индивида права «хорошо о себе думать». Речевая реализация

данной идеи может быть представлена рядом контекстов, извлеченных из статей

нескольких авторов, совершающих экскурс в историю психологической мысли:

. Весь Х1Х век и весь ХХ человек усиленно избавлялся от отрицательных

эмоций. Подавляя их, вытесняя;

. Можно «звериное» давить в себе, чем мы и занимались как минимум несколько

веков.

. Можно сказать, что они сами старались «отрезать» от себя свои негативные

чувства и преуспели в этом.

. Как преодолеть традиционный «зажим» эмоций?

. Человек не занят изнурительной борьбой с самим собой.

. Все эти способы психологической защиты от самого себя.

. Есть два способа подавить в себе запретные чувства.

Субординационная интерпретация субъект-объектных отношений,

представленная в указанных конструкциях, формируется семантикой предикатов

– глаголов насилия и их дериватов со значением отчуждения, нарушения

целостности и прежних связей (отрекаться от, жертвовать, избавляться,

вытеснять, отрезать, изъять), угнетения, притеснения (давить, подавлять,

борьба, защита от). Отношения субъекта и объекта рефлексии в этом случае

уподобляются отношениям, укладывающимся в рамки понятий «субординация» и

«единовластие», утверждающим преимущественное право, особое положение

одного участника ситуации по сравнению с другим. Если попытаться найти

аналоги этих отношений во «внешнем» опыте человека, то ими, по-видимому,

станут отношения начальника – подчиненного, судьи – подсудимого,

следователя – подследственного, тирана – жертвы.

Другой мировоззренческий проект, Постмодерн, отказавший разуму в роли

абсолютного хозяина человеческой природы, изменил наше представление о

психике человека, заметно расширил ее состав, включив в нее всю сферу

бессознательного, основанную на сформированных еще в досоциальный период и

по сей день являющихся мощным мотивационным началом неосознаваемых

влечениях-инстинктах. В центре нового мировоззренческого проекта – человек

многомерный, не упрощающий себя, а культивирующий свое разнообразие, больше

не пытающийся сузить масштабов своей «внутренней вселенной», отрезав от

своего «я» то, что прежде казалось недостойным уважения в человеке.

Показательным в этом смысле является семантическая реализация

рассматриваемой пропозитивной модели: резко меняется характер

целенаправленного действия человека в отношении его внутреннего мира.

Семантика отчуждения, нарушения целостности теряет свою актуальность. На

первый план выходят конструкции, варьирующие идею восстановления

разорванной связи человека с самим собой – человеком, не только мыслящим,

но и чувствующим, испытывающим самые разные, в том числе и «запретные»,

чувства.

Принятие человеком себя и признание вновь обретенных «частей» своего

«я» требует перестройки системы отношений со своим внутренним миром, отказа

от достаточно формальных и натянутых отношений судьи – подсудимого,

начальника – подчиненного, палача – жертвы. Основным показателем отклонения

от этой схемы отношений в пределах рассматриваемой образной пропозитивной

модели «субъект – целенаправленное действие – квазиобъект» является лексико-

семантическое оформление предиката. Его позицию, как правило, занимают

лексемы со значением добавления, сближения, скрепления (помочь человеку

принять себя; признаю и принимаю любые чувства), а также языковые единицы,

так или иначе воплощающие идею принятия в широком смысле (увидеть и

почувствовать богатство переживаний, увидеть полноценного собеседника в

самом себе, научиться слушать себя и слышать свой голос) и развивающие ее

(доверять себе, заботиться о себе, беседовать с собой). «Коль скоро личное

общение человека с самим собой обходится без чинов, ролей… его ведущий

мотив – любовь, свободный выбор»[10]. Это принципы общения субъектов,

уравненных в правах на существование, партнеров, двух близких людей –

таковы образцы отношений, перенесенные из сферы межличностных контактов в

сферу внутреннего общения и объективированные в языковой семантике.

Таким образом, столкновение двух способов семантической интерпретации,

определяемых нами в рамках понятий единоначалия – коллегиальности,

субординации – равноправия, отторжения –принятия и реализующихся в речи в

соответствующем вербально-ассоциативном диапазоне, позволяет наглядно, не

выходя за рамки «человеческого измерения», представить изменения во

взглядах на отношения человека к своему внутреннему миру, что принципиально

важно для уяснения сути мировоззренческих сдвигов, происходящих в наше

время.

В художественном дискурсе также можно обнаружить примеры осознанного,

прагматически обусловленного использования того или иного способа языковой

объектной репрезентации психических феноменов. Его выбор, в частности,

может быть связан с идейно-событийным уровнем произведения: образ объекта,

входящий в наивно-языковую категориальную систему внутреннего человека,

выступающий в качестве внутренней формы узуальных выражений, получает

статус содержательной единицы – художественного образа, содержательно

(концептуально) организующего текст в целом или его фрагмент. Так,

интерпретация радости, спокойствия в образе подарка, реализующего категорию

объекта манипулирования, является ключом к истории космического путешествия

землянина, познавшего на другой планете ценность давно утраченной людьми

способности облегчать жизнь ближнему, разделяя с ним и радость, и боль:

Мне встретились молодые женщины. Они несли по большой охапке цветов.

Они увидели мою постную физиономию и наградили меня своей радостью. Чужая

радость обдала меня душистыми и свежими брызгами. Старик, сидевший на

лавочке, подарил мне спокойствие. Так бывало со мной и раньше, но я не

замечал связи между своими ощущениями и другими людьми (К. Булычев Поделись

со мной...).

В основе следующего высказывания также лежит объектная категориальная

модель психики, однако при этом явления внутреннего мира интерпретируются

как объекты уже не как посессивные объекты, а как делибераты – объекты

познавательной деятельности. В контексте фантастического рассказа К.

Булычева данная репрезентация ментальной сферы «согласуется» с результатами

описанного автором эксперимента по проникновению в сознание человека и

контролю над процессами мышления:

Лучше надеяться на то, что, разгадав сущность мышления, научившись

читать мозг, как напечатанную книгу, научившись слушать мысли, мы поможем и

нашим меньшим братьям (К. Булычев Летнее утро).

Подобное использование образной модели, актуализация наивных

представлений, лежащих в ее основе, представляет собой один из эстетически

значимых стилистических приемов деформации реальности, составляющей саму

суть фантастики. Демонстративное нарушение художественного правдоподобия

необходимо в данном случае для того, чтобы «неожиданно или даже гротескно

показать проблему, сегодня, может быть, еще не вполне очевидную»[11].

3. 3. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал

семантической категории и субкатегории инструмента

В процессе сигнификативной интерпретации психологических ситуаций

может использоваться категория инструмента, главным категориальным

признаком которой, позволяющим подвести под понятия инструмента (орудия,

средства) самые разнообразные предметы, явления, действия, признается

целенаправленность их применения, другими словами – непосредственная связь

с категорией цели [Новый философский словарь 2001: 311; Новая философская

энциклопедия 2000, т.1: 633; Ямшанова 1989: 142-143; Твердохлеб 2001].

Телеологический характер инструментальной категории (инструмент

определяется в отношении к цели деятельности) позволяет получить роль

средства осуществления всякому предмету, действию, явлению, оказавшимся

«тем, что «служит» цели и имеет смысл в связи с ней» [Философская

энциклопедия 1967, т. 5: 123], в том числе и компонентам внутреннего мира

человека.

Использование инструментальной категории в области семантической

репрезентации осознаваемых, нередко контролируемых субъектом внутренних

состояний (каковыми они представлены в упомянутой модели) имеет ряд

особенностей, одни из которых обусловлены денотативно – отличительными

свойствами внеязыковой ситуации, другие – сигнификативно, «канонами»

наивной анатомии, определяющими языковую концептуализацию.

Прежде всего, инструментальная категория используется главным образом

в процессе непрямой, образно-ассоциативной репрезентации внутреннего

человека: она не предполагает реалистического изображения психических

состояний, процессов человека. Именно в сфере инструментальных образов-

ипостасей внутреннего человека обнаруживают серьезные отличия наивной

языковой картины мира и концептуальной картины говорящих [Апресян 1995;

Урысон 1995; Одинцова 2000б; Шмелев 2000]. Наивные представления о системе

органов внутренней жизни (функционирование которых обеспечивает протекание

психических процессов), представляют собой, как полагают исследователи,

осколки первобытной концептуальной картины мира. Они закреплены в

семантике языковых единиц (полюбить всем сердцем, напрячь память, дойти

умом, ненавидеть всеми фибрами души и др.), составляют важную часть наивной

языковой картины мира и, таким образом, определяют языковое поведение

говорящих, хотя и не соответствуют концептуальному знанию о человеке

современных носителей языка. «…Эти примитивные представления практически

вытеснены из сознания современного носителя языка более поздними знаниями

анатомии, физиологии и психологии» [Урысон 1995: 15].

Особое место в языковой системе занимают номинации «частей» человека,

формирующих в наивной анатомии систему интеллекта: мозг (мозги) и его

метонимический заменитель голова (в системе своих стилистических синонимов:

котелок, башка и т. п.), - получивших в языковой картине мира близкую

естественно-научной трактовку органов мышления, инструментов, с помощью

которых люди думают, понимают. Эта трактовка, запечатленная в выражениях

типа работать головой, котелок не варит, шевели мозгами, сходна с

анатомическим определением мозга как органа, составляющего центральную

нервную систему человека и обеспечивающие высшую нервную деятельность,

которая заключается в приспособлении к окружающей среде, в том числе за

счет ментальной обработки поступающей извне информации [Популярная

медицинская энциклопедия 1961: 613].

Кроме того, вышеупомянутые особенности касаются ограничений на

инструментальную категоризацию психических феноменов, формирующих состав

внутреннего человека. В отличие от субъектной и пространственной

категорий, открытых практически для любого «предмета» психики (будь то

орган внутренней жизни человека, результат его интеллектуальной

деятельности, опредмеченные психические состояния, свойства, действия или

субъект в целом), СК инструмента предполагает относительно узкий круг

членов, выступающих в качестве целенаправленно используемых средств,

обеспечивающих протекание тех или иных психических процессов. Это, в

частности, касается системы органов и квазиорганов психики, формирующих в

наивной ЯКМ модель человека, которые уподобляются органам человеческого

тела, обеспечивающим своим функционированием жизнедеятельность организма.

Среди этих признаков выделяются два: наличие определенной функции и

контролируемость субъектом, которые вместе и обусловливают, на наш взгляд,

речевую инструментальную репрезентацию психическим феноменам, т.е.

позволяют интерпретировать внутреннее состояние как активное, осознанное,

контролируемое использование субъектом своих органов психики,

обеспечивающих протекание закрепленных за ними процессов, реакций. Среди

компонентов внутреннего человека, отвечающих упомянутым условиям, например:

сердце – орган эмоций, чувств (любить всем сердцем), голова (мозг, мозги,

разум, рассудок) – орган мышления (работать головой, дойти до чего своим

умом), воображение – орган, обеспечивающий создание мысленных образов

(напрягать воображение) и др. См., например, высказывания, в первом из

которых душа представлена в качестве инструмента понимания поэзии, а во

втором сердце интерпретируется как инструмент познания Бога: Несмотря на

то, что Аркадий Кутилов – поэт предельно понятный, доступный, обходящийся

без всякого рода словесных кандибоберов, - прочувствовать душой его поэзию…

дано, очевидно, не каждому (Г. Великосельский. Опознан, но не востребован);

…Есть в Боге нечто, что не познаваемо человеком в принципе; есть нечто, что

человек может познать сердцем… (А. Кураев. Христианская философия и

пантеизм).

Из числа органов-инструментов, по-видимому, следует исключить кровь и

дух (которые, как уже было сказано, являются неизменными компонентами в

составе внутреннего человека), ибо они не удовлетворяют условиям,

необходимым для инструментальной интерпретации. Кровь наделяется в наивной

ЯКМ особой функциональной нагрузкой: она является «носителем сильных

эмоций», как-то: страсти, гнев, ярость [Шмелев 2002: 309]. При этом она,

однако, не предполагает наличия активного, контролирующего участия человека

- использование лексемы «кровь» в указанном «анатомическом» значении

возможно лишь в выражениях, реализующих экспериенциальный способ

репрезентации событий внутренней жизни: кровь бросилась в голову кому;

молодая кровь кипит в ком; кровь стынет в жилах – можно пить кровь

(угнетать эмоционально) другого человека, но не себя; не предполагается,

что воздействуя каким-то образом на кровь, субъект может корректировать

свое эмоциональное состояние: ?? подхлестывать кровь, ??пить у себя кровь,

??возненавидеть кровью, ??сдерживать кровь. Дух же, напротив, допускает

контроль со стороны субъекта: он «подвержен определенным изменениям,

связанным, главным образом, с состоянием воли субъекта, а также с его

настроением» [Урысон 1999: 21], которое в наивной картине мира может

регулироваться человеком, см.: воспрянуть духом, поднять дух; Постись

духом, а не брюхом! (посл.); Начал духом, кончил брюхом (посл.). При этом,

как показывают исследования, дух, представляющий собой некую сверхлегкую

летучую субстанцию – частицу невидимого, потустороннего мира, лишен в

наивной ЯКМ какой-либо определенной функциональной нагрузки (Е.В. Урысон,

А.Д. Шмелев) и, следовательно, статуса органа-инструмента. Указанное

категориальное ограничение обнаруживается и в сфере номинации ипостасей,

ролей личности. Эти партитивы регулярно получают в речи субъектную и

объектную образную интерпретацию (В каждом взрослом живет ребенок, В нем

проснулся зверь, Ты убил в себе талантливого ученого, Не буди во мне

зверя), однако оказывается весьма проблематичным представить контексты, в

которых бы они получили инструментальную репрезентацию.

Как и в сфере репрезентации мира физического, для инструментальной

семантической категоризации явлений внутреннего мира значимым оказывается

субкатегориальная оппозиция «органы-инструменты – собственно инструменты,

не имеющие отношение к анатомическому строению человека».

Органы «внутренней» жизни, функционирование которых обеспечивает

протекание определенных психических процессов и подлежит целенаправленному

использованию, аналогично активным частям человеческого тела (некоторые из

них, кстати, наделяются дополнительными «психологическими» функциями,

например голова, сердце), формируют субкатегориальную разновидность так

называемых неотчуждаемых инструментов [Ямшанова 1989], противопоставленных

собственно инструментам - различным физическим предметам, используемым в

практической деятельности и не являющимся рабочими частями человеческого

организма, ср.: работать головой («думать»), чуять сердцем; проткнуть

пальцем фольгу, ударить мяч головой и проткнуть ножом фольгу, известить

письмом, зашить нитками. При этом, однако, особенности референциального

аспекта содержания имен органов внутренней жизни в сообщениях о психических

состояниях человека (они осуществляют референцию к объектам, входящим в уже

разрушенную картину мира) обусловливает то, что для них становится

нерелевантным характерное для сообщений о реальной человеческой

деятельности семантическое разграничение на орудия (инструменты), к

которым, в частности, относятся активные части человеческого тела, и

средства - внутри категории инструментальности. Органы внутренней жизни,

при всех упомянутых выше сходствах с реальными частями человеческого

организма, ненаблюдаемы, имеют идеальную природу, так что не могут быть

отнесены ни к собственно предметам, ни к веществам. Если органы психики,

дублирующие телесные органы (сердце, мозг, печень, голова) воспринимаются

скорее как предметные дискретные сущности, чем вещества, то предметность и

вещественность «представляемых» органов установить проблематично. Трудно

сказать, расходуются ли, скажем, при использовании душа, ум в ситуациях,

описанных в высказываниях: Я белый свет/ Душою ненавижу (из городского

романса «Папиросы»); Пишут не пером, а умом (посл.); Добывшая двугорбием

ума/ тоску и непомерность превосходства,/ она насквозь минует терема/

всемирного бездомного сиротства (Б. Ахмадулина. Биографическая справка).

Инструментальную репрезентацию получают и некоторые опредмеченные

психические качества личности, осознанно используемые человеком для

достижения целей, связанных, как правило, с внутренней жизнью другого

человека (брать терпением, брать хитростью, согреть душевным теплом,

вылечить своей любовью и др.).

В сообщениях о внутреннем человеке форму со значением инструмента

могут иметь при себе как переосмысленные глаголы действия / деятельности, в

составе семантически не членимых фразеологических единиц (шевелить мозгами,

работать головой и др.) и их окказиональных синонимов (доходить умом до

чего; Никак не мог Лева расположить его [Мишатьева], поняв, в своей

системе, то есть перешагнув разумом (А. Битов. Пушкинский дом); Не мешай! Я

сознанием рыщу -/ и в толпе и в идейной глуши. Я готовлю духовную пищу/ из

продуктов распада души (А. Кутилов. Духовная пища), так и, в составе

глагольных фразеологизмов или в качестве припредикатных определителей с

фразеологически связанным значением при глаголах, называющих статуальные

(психические, физиологические, онтологические) состояния (болеть душой за

кого, ненавидеть всеми печенками, жить свои разумом и др.).

И в тех и в других случаях «части» внутреннего мира человека – органы

внутренней жизни и опредмеченные психические качества личности,

репрезентированные как инструменты, получают следующие грамматические формы

с инструментальным значением, зачастую осложненные дополнительными

субкатегориальными оттенками:

. Форма творит. падеж имени (без предлога) с инструментальным значением

(работать головой, сердцем почувствовать, где голова – орган-инструмент

интеллектуальной деятельности, сердце – орган-инструмент интуитивного

знания), а при глаголах двигательных действий выражающий объектно-

инструментальные значения (кривить душой, болеть душой; брать терпением,

брать хитростью и др.).

. Форма НА + винит. падеж имени, синкретично выражающая значения средства и

места осуществления, см. выражения: взять грех на душу; взять на совесть

/ душу «принять в чем клятву, присягу, ручаться» [Даль 1996: 504], в

которых поступки человека: грешить, клясться, ручаться – моделируются как

сознательные, контролируемые субъектом действия, связанные с переносом

ответственности на компоненты внутреннего мира - органы и одновременно

локусы внутренней жизни: душу, отождествляющуюся с личностью человека,

вместилище разнообразных чувств, желаний и пр., и совесть – внутреннего

контролера, средоточие нравственного чувства; фразеологизм взять на

испуг, в семантической структуре которого опредмеченное эмоциональное

состояние одного человека представлено как в качестве средства достижения

целей другого человека, выступившего каузатором этих эмоций.

. Форма С + творит. падеж имени, совмещающая значения инструмента и

комитатива, см. выражения: с головой / с душой / с открытым сердцем что

делать, в которых органы психической жизни грамматически представлены не

как свободно манипулируемые предметы, а скорее как сопутствующие

предметы, как органы-соучастники (комитативы – по: [Золотова1988: 281-

283]), активное присутствие которых обусловливает характер человеческого

действия: душа, сердце – искренность, открытость; увлеченность,

внутренний подъем в отношении с людьми и в практической деятельности;

голова - (работать с душой, относиться к кому-нибудь с открытым сердцем);

голова, ум - сознательность, обдуманность действий, решений (Сделано с

умом (рекл. слоган), думать своей головой).

. Форма винит. падежа имени (с предлогом и без предлога), совмещающая

значения объекта и инструмента, см. выражения напрячь память, браться за

ум, вкладывать душу и под., в которых состояния субъекта представлены как

результат целенаправленного действия последнего (или каузативного

воздействия) с «предметами» своего внутреннего мира.

При этом выбор глагола, управляющего одной из указанны

инструментальных форм (инструментивов, по: [Золотова 1988: 430]),

оказывается семантически значимым; наблюдается следующая закономерность,

характеризующая «логику» языкового сознания.

Сочетание глагола действия / деятельности с инструментивом

используется главным образом для изображении активных, осознанных,

контролируемых мыслительных и речемыслительных процессов: думать,

воображать, вспоминать (работать головой, напрягать память, включить

фантазию и пр.), предполагающих такие компоненты ситуации, как активный

субъект, объект – создаваемый и (или) затрагиваемый, цель (ср. с

выражениями, реализующими другие модели: приходить к мысли о чем, сделать

заключение о чем, убеждать кого в чем, вспоминать что и т. д.), и потому

получивших в семантических исследованиях статус «нетипичных действий»

[Падучева 1992: 75]. См. описания мыслительного процесса, в основе которых

лежит пропозитивная семантическая модель инструментальной интерпретации

мозга (мозгов): Поздняков сидел дома в своем любимом кресле и усиленно

ворочал мозгами. Особенных результатов этой титанической работы не

наблюдалось (Е. Яковлева. Уйти красиво); Бирон пораскинул

мозгами и придумал комбинацию – царским приказом помиловали и вернули из

Березова сына и дочь Меньшикова (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим).

Сочетание глаголов состояний с инструментальными формами имен органов

внутренней жизни характерно для номинации психических состояний, не

предполагающих агентивность субъекта, протекающих без участия, а иногда и

помимо воли человека, а именно: эмоциональных переживаний, влечений,

желаний (желать всей душой, ненавидеть всеми печенками, душой болеть за

кого и др.). Подобные выражения демонстрируют структурно-семантическую

асимметрию.

Получая грамматическую форму инструментива, выступая в качестве

синтаксически факультативных припредикатных определений, номинации

инструментов внутренней жизни тем не менее не актуализируют агентивность

сообщений о неконтролируемых психических состояниях субъекта (любовь,

желание, ненависть, презрение и т.п.), потенциально заложенную в глагольных

моделях. Они, в отличие от выражений первой разновидности (шевелить

мозгами, работать головой), не предполагают какого бы то ни было усилия

субъекта по отношению к своему внутреннему миру, использование ресурсов

органов психики. Выведение в поверхностную структуру высказываний

прототипической характеристики действия, а именно «наличие средства его

осуществления», не позволяет, однако, поставить выражения типа любить всем

сердцем, верить всей душой в один ряд с акциональными конструкциями типа

ударить палкой по тюку, заткнуть паклей дыру). Инструментивы в данном

случае выполняют особую прагматическую функцию – используются для указания

на силу проявления чувства, желания. Ср. пары: презирать – презирать всеми

печенками, верить – верить всей душой, желать – желать всем сердце, -

правые члены которых маркированы по признаку «высокая степень проявления

чувства, желания», представляющему собой ядро значений подчеркнутых

адъективных фразеологизмов.

И в этом прагматическом аспекте значения (субъективная оценка

интенсивности состояния) рассмотренные словосочетания близки выражениям,

представляющим собой сочетание ментального / эмоционального глагола,

управляющего формой твор. падежа образованного от него существительного:

Знаю данным мне знанием…(М. Юденич), Люблю отчизну, но странною любовью!

(М. Ю. Лермонтов). Подобно тавтологическим выражениям, реализующим

безобъектную модель ментального процесса (см.: [Гак 1993: 24]), они

демонстрируют несоответствие «глубинной» семантической структуры и

«поверхностной», конкретно-языковой организации. Несмотря на наличие

грамматической формы существительного с инструментальным значением,

валентность инструмента «активных» глаголов психических действий, состояний

(ср.: любить всем сердцем, ненавидеть всеми фибрами своей души и т. д.), по

сути, оказывается синтаксически не реализованной. Тавтология в подобных

случаях является средством выражения интенсивности (ср. люто ненавидеть и

ненавидеть лютой ненавистью с акцентом на характере чувства), и, кроме

того, она позволяет в некоторых случаях «использовать для характеризации

процесса прилагательное, располагающее большими возможностями, чем наречие»

[Гак 1993: 24], ср.: любить горячо, любить от души, любить глубоко, но ??

любить странно – при возможном любить странною любовью.

Однако этим прагматическая нагрузка инструментальной СК внутренней

жизни не исчерпывается. Представляя собой внутреннюю, экспрессивную форму

высказываний, она выступает в качестве особого приема риторической и

художественной речи, позволяющего выполнять самые разные коммуникативные

задачи. В частности, образы внутренних органов-инструментов могут быть

использованы как мощное средство эмоционального воздействия на сознание

реципиента, эффект которого обусловлен влиянием стереотипов, формирующих

национальную модель человека. По-видимому, именно с расчетом на этот эффект

был создан рекламный слоган одной из политических партий «Голосуй

сердцем!», имплицирующий известную оппозицию понятий «голова» - «сердце»

(отсылающую к дихотомии разумного, рационального, логического –

иррационального, эмоционального, интуитивного в человеке), имеющих равную

для наивного сознания ценность как необходимых компонентов «анатомического»

строения человека, функционально значимых органов. (См., например,

высказывание, в котором сердце и ум (метонимически заменяющий голову)

интерпретированы как равнозначные инструменты духовного общения с Богом: Мы

все, люди, имеем дар касаться сердцем и умом очищающего нас чудесного

Бытия, Царствия Божия, - данного вере и любви (Иоанн Шаховской, цит. по: А.

Кураев Христианская философия и пантеизм)). Однако в контексте

рассматриваемого высказывания (слогана) положительную оценку получает

именно сердце, семантически интерпретированное как средство осуществления

деятельности. Наивным сознанием оно традиционно воспринимается как орган

«добрых» чувств – любви, сострадания, отзывчивости и т.п. (иметь большое

сердце значит уметь любить, быть сострадать), которые «возникают как бы с а

м и п о се б е, независимо от конкретных внешних обстоятельств [отсюда

выражение сердцу не прикажешь. - Е.К.], в их возникновении и развитии мала

роль интеллектуальной оценки» [Урысон 1999: 89], и, кроме того, как орган

«интуитивного постижения того важного, что может изменить жизнь субъекта

или кого-то из его близких» (сердце подсказывает, голос сердца «о

предчувствии того, что связано с любовью субъекта») [Там же: 91]. Таким

образом, в контексте наивных национально-языковых представлений призыв

голосовать сердцем должен быть воспринят как побуждение оставаться

независимым в своем выборе, прислушавшись к своему внутреннему голосу,

своим чувствам, которые сложнее обмануть, чем разум, легко поддающийся

влиянию идей, логических построений и пр. Ср. рассматриваемый слоган с

высказыванием, имплицирующим ту же оппозицию рационального –

эмоционального, в котором отрицается пригодность ума как инструмента оценки

результатов творческой деятельности: Это [работу театрального коллектива. –

Е.К.] нельзя взвешивать, оценивать холодным умом (из газ. интервью с

А. Петровым).

Использование образа органа-инструмента внутренней жизни предстает в

следующем текстовом фрагменте как оригинальное композиционно-стилевое

решение художественной задачи, поставленной автором:

Когда человеку хорошо, он становится добрее и желает счастья другим.

Дима желал счастья всем. Ему хотелось носить это счастье в своем кожаном

чемоданчике и оставлять в каждом доме, куда его вызывали с неотложной

помощью (В. Токарева. О том, чего не было).

Это один из тех случаев, когда речевого контекста для определения

образной основы сообщения недостаточно. Анализ его лексического значения,

грамматических форм, синтаксической структуры дает лишь общий взгляд на

ситуацию: внутреннее состояние счастья представлено как отчужденный от

человека предмет (названо существительным), объект манипуляционных действия

человека (формой винит. падежа существительного, имеющей объектное

значение, управляют глаголы, заимствованные из поля физического действия:

уносить, оставлять). Как во всех подобных случаях, прагматически

ориентированное подключение наивной языковой «логики» к авторской

концептуальной модели мира сопровождается актуализацией, переосмыслением и

обновлением наивных образов человека, которые, как правило, обусловлены

художественным замыслом произведения, «вписаны» в его фабулу, органичны

общей тональности авторского отношения к героям. В нашем случае поиск

исходного образа мотив метафорической развертки (ее звенья выделены

полужирным шрифтом) требует обращения к теме, образному ряду, фабуле

произведения. Данный текстовый фрагмент представляет собой развернутый

метафорический образ «лекарство – счастье», реализующий инструментальную СК

внутреннего человека. Такое предположение строится на том, что герой

произведения – врач, ежедневно посещающий тех, кому жизненно необходимы и

лекарство из чемоданчика, и искреннее сочувствие доктора. При этом,

естественно, учитываются еще и данные макроконтекста – запечатленные в

языковых единицах стереотипные образные модели (см. выражения, в основе

которых лежит категория внутреннего органа-инструмента: согревать душевным

теплом, вылечить любовью и пр.).

В речи в ходе решения разнообразных прагмастилистических задач

индивидуальное сознание легко преодолевает ограничения, которые

накладываются наивным коллективным сознанием на инструментальную

категоризацию феноменов психики, и расширяет круг органов-инструментов

внутреннего человека. Например: …Именно в этих условиях… происходит

окончательное становление большого самобытного мастера, способного творить

не только разумом и сердце, но еще и нервами, и кровью (Г. Великосельский.

Опознан, но не востребован). Кровь и нервы, наряду с разумом и сердцем,

предстают в оригинальной авторской семантической интерпретации как

инструменты творчества.

Выводы

Активное участие в организации образной пропозитивно-событийной

структуры сообщений о внутреннем мире человека принимают непространственные

актантные семантические категории, репрезентирующие реальных и

представляемых (воображаемых) участников психологической ситуации (человека

и отчужденных от него психологических феноменов) как субъекты, объекты и

инструменты. В сфере отображения внутреннего человека каждая из этих

универсальных категорий реализуется в виде сложной системы образных

субкатегориальных смыслов. Так, образной субъектной категоризации

внутреннего человека значимыми являются следующие семантические оппозиции:

активный – инактивный (пассивный) субъект; субъект направленного –

ненаправленного, хаотического перемещения; эксклюзивность – инклюзивность

события внутренней сферы.

Кроме того, категории субъекта, объекта и инструмента организуют

разнообразные пропозитивные субкатегориальные модели образной событийной

репрезентации внутренних состояний по аналогии с событиями внешнего,

социального, природного, мира. Наш материал, в частности, позволил выделить

и типизировать разнообразные субъектно-объектные отношения, которые

устанавливаются между человеком и компонентами его «внутренней вселенной»,

получающими образную объектную интерпретацию, представить эти отношения в

виде ряда субкатегориальных моделей владения/принадлежности; действия, в

том числе предполагающего: - изменение отношений владения объектом, -

созидание/уничтожение объекта, - качественное/количественное изменение

объекта; перцетивной, оценочной деятельности.

Несмотря на то, что актантные категории субъекта, объекта и

инструмента представляют собой явления одного уровня, явления смежные,

взаимодействующие в рамках одной пропозитивной образной модели психического

квазидействия, использование каждой из них в сфере репрезентации

психических явлений не лишено специфичности. В ряду этих

непространственных категорий наиболее очевидна специфичность инструмента.

Если категории субъекта и объекта используются как при реалистическом, так

и при мифопоэтическом способах изображения событий психической сферы, то

инструментальная категория, не проявляет такой универсальности: она

используется главным образом для непрямой образно-ассоциативной

репрезентации частичного внутреннего человека. В отличие от субъектной и

объектной категорий, открытых, подобно пространственной категории,

практически для любого «предмета» психики, категория инструмента проявляет,

конечно, прежде всего в рамках языкового узуса, избирательность и

предполагает достаточно ограниченный круг элементов внутреннего мира

человека, способных получить образную репрезентацию целенаправленно

используемых средств. В речевой практике в ходе решения разнообразных

стилистических задач многие из подобных ограничений, относящихся к области

языковых стереотипов, снимаются и ни в коей мере не препятствуют активному

использованию образно-ассоциативного потенциала универсальных

категориальных понятий.

Заключение

Апробированный в диссертационной работе категориально-семантический

подход к исследованию семантического пространства внутреннего мира человека

позволяет решить актуальную для современной лингвоантропологии задачу

системного описания языкового образа внутреннего человека, которая

потребовала разработки особых методов изучения языковых репрезентаций

психических явлений и не могло быть сведено к простому суммированию

накопленных данных об отдельных реконструированных на языковом материале

концептах «внутренней вселенной».

Методология нашего исследования выработана в результате интеграции

базовых положений, принципов, результатов основных имеющихся в

лингвоантропологических исследованиях подходов к описанию языковых

репрезентаций явлений психики, а именно: 1) в рамках наивной «анатомии» и

«физиологии» – в виде сложной системы образов органов внутренней жизни, как

бы функционирующих внутри человека и совместно с органами тела

обеспечивающих возникновение и проявление психических состояний и реакций;

б) в аспекте его внешних симптоматических обозначений в языке и речи; в)

через систему ключевых метафор – в виде образной парадигмы; г) сквозь

призму максимально абстрактных понятий, формирующих образную «грамматику

иносознания» и отсылающих к универсальным формам познания мира.

В основу избранного подхода к изучению языковых репрезентаций явлений

психической сферы положен именно категориальный принцип семантического

анализа фактов языка и речи, преимущества которого видятся в следующем. Во-

первых, реконструкция языкового образа внутреннего человека осуществляется

прежде всего с опорой на формализованные, получившие системно-языковое

воплощение в семантике грамматических форм, классов, конструкций смысловые

инварианты, что позволяет свести к минимуму субъективизм в интерпретации

языкового и речевого материала. Во-вторых, языковые категориальные смыслы

максимально абстрактны, универсальны (они соответствуют предельно общим

понятиям о действительности), и, следовательно, с их помощью может быть

охвачен самый разнообразный языковой и речевой материал, в том числе

сообщения о феноменах психики, не включенных наивным сознанием в число

органов внутренней жизни, а также высказывания, не маркированные по

признаку внешнего симптоматического выражения внутренних состояний.

Наконец, безусловным достоинством категориально-семантического подхода

является то, что с его помощью может быть выстроена относительно целостная

модель внутреннего человека, которая представляет собой систему

межуровневых семантических категорий, каждая из которых объединяет самые

разнообразные средства лексической, морфологической и семантико-

синтаксической репрезентации психических состояний, качеств человека на

основе определенного смыслового инварианта.

Выделенные СК рассматриваются в работе как особые функциональные

разновидности универсальных («надъязыковых») смысловых констант

человеческого сознания («естественных» категорий), получающих в

национальных языках различную системно-языковую и речевую интерпретацию.

Специфика рассматриваемых категорий заключается в том, что они опираются на

образно-ассоциативное мышление человека: каждая из них представляет собой

набор стереотипных для носителей русского языка косвенных способов языковой

репрезентации явлений внутреннего, психического мира по аналогии явлениями

мира внутреннего, психического. В основе семантических категорий лежат

воплощенные, преломленные в языке универсальные структуры сознания –

понятия как особые формы ментальной репрезентации действительности,

предельно обобщающие и рубрицирующие опыт познавательной деятельности

человека, позволяющие организовать восприятие человеком разнообразных

явлений мира, в том числе чувственно невоспринимаемых, строить свои

сообщения о них так, словно они даны нам в ощущениях: имеют

пространственную протяженность, границы (В глубине души он знал, что…; Он

на верху блаженства; Я переполнен радостью), самостоятельно живут,

действуют (Совесть проснулась; Эта мысль пришла ко мне утром; Грезы

рассеялись), вступают с нами в контакт, определенным образом воздействуя

(Любопытство не давало ему покоя; Страх преследовал ее всюду) или,

наоборот, становясь предметом нашей деятельности (Выброси эту идею из

головы; Он похоронил свою детскую мечту; Ты пробудил во мне надежду),

являются средством достижения цели, осуществления деятельности (Напрягла

память, чтобы вспомнить все; Своим умом дошел до этого; Сердцем чувствую

беду).

Содержание семантических категорий, участвующих в отображении

внутреннего мира человека, не исчерпывается обобщенными категориальными

значениями выработанных в языке грамматических форм и конструкций,

способных синтаксически реализоваться в качестве определенных конструктивно-

смысловых компонентов высказывания. Опираясь на выработанную в языке

лексико-грамматическую базу (словообразовательные, лексические,

фразеологические в своей семантике воплощенные в грамматической системе

универсальные категориальные смыслы), расширяющуюся в речи за счет

использования окказиональных метафор, оригинальных образных сравнений,

структурно-семантической трансформации устойчивых выражений, каждая из СК

представляет собой систему субкатегориальных смыслов, дифференцирующих

абстрактные понятия и формирующих ее образно-ассоциативный потенциал.

Обращение к разнообразному по стилистической принадлежности речевому

материалу позволяет увидеть, что СК активны по отношению к речевому

замыслу, они не являются прокрустовым ложем для содержания высказывания о

внутреннем человека, позволяют воплощать в речи самые разнообразные модели

человека и выполнять при этом дополнительные стилистические функции.

(эстетического воздействия, этической оценки, манипулирования сознанием,

возбуждения мыслительной активности и др.). Прагматический статус

рассматриваемых семантических категорий (понимаемый здесь как результат

выбора средства наивной семантической категоризации с целью выполнения

определенных коммуникативных задач) может быть самым разным (от создания

оценочных, квалификативно-характеризующих выражений в разговорной речи,

экспрессивного оформления сообщения мысли, создания эстетически и

гносеологически значимых образов психики в литературе и научно-популярных

текстах до концентрации содержания текста религиозно-мифологическом

дискурсе). Наши наблюдения показывают, что он, как правило, напрямую связан

со стандартностью / нестандартностью формально-содержательной реализации

исходного категориального понятия: чем оригинальнее, неожиданнее основание

(мотив) образной репрезентации явления психики и (или) чем ярче выражен

известный, культурно значимый образ, тем выше степень воздействия на

адресата сообщения и, соответственно, вероятность решения задач общения.

Каеториально-семантический подход к анализу образных языковых

репрезентаций явлений психики позволил уточнить ряд положений, имеющих

отношение к национальным особенностям языкового сознания (восприятие

пустого/заполненного внутреннего пространства человека; ограничения на

инструментальную и субъектную категоризацию отдельных ипостасей внутреннего

человека; закономерности выбора вспомогательных субъектов в ассоциативного

субкатегориального изображения внутренних состояний и др.). Таким образом,

реализованный в исследовании семантико-прагматический категориальный подход

к изучению средств косвенной репрезентации психики открывает перспективы

семантического описания языкового образа человека в

лингвокультурологическом аспекте.

Библиографический список

Аббакумова, 2001 Аббакумова Г.А. О некоторых закономерностях в

развитии процессов метафоризации // Русский язык: исторические судьбы и

современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва,

филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и материалы /

Под общей ред. М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. –

С.82-83.

Апресян, 1974 Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические

средства языка. М.: Наука, 1974.

Апресян, 1993 Апресян В.Ю., Апресян Ю.Д. Метафора в семантическом

представлении эмоций // ВЯ. 1993. № 3. С. 27-35.

Апресян, 1994 Апресян Ю.Д. О языке толкований и семантических

примитивах. // ИРАН СЛЯ. 1994. № 4. С.27-41.

Апресян, 1995 Апресян Ю.Д. Образ человека по данным языка: Попытка

системного исследования // ВЯ. 1995. № 1. С. 37-68.

Апресян, 1999 Апресян Ю.Д. Лингвистическая терминология словаря //

Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Первый вып. 2-е

изд., испр. / Ю.Д. Апресян, О.Ю. Богуславская, И.Б. Левонтина и др.; под

общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999.

Аристотель, 1998 Аристотель Этика. Политика. Риторика. Поэтика.

Категории. Мн.: Литература, 1998. 1392.

Арутюнова, 1976 Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл: Логико-

семантические проблемы. М.: Наука, 1976.

Арутюнова, 1988 Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка.

Событие. Факт. М.: Наука, 1988.

Арутюнова, 1990 Арутюнова Н.Ю. Метафора и дискурс // Теория

метафоры. М., 1990. С.5-33.

Арутюнова, 1999а Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999.

Арутюнова, 1999б Арутюнова Н.Д. Введение // Логический анализ языка.

Образ человека в культуре и языке / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б.

Левонтина. М.: Индрик, 1999. 424 с. С. 3-11.

Арутюнова, Ширяев, 1983 Арутюнова Н.Д., Ширяев Е.Н. Русское

предложение. Бытийный тип. М.,1983.

Афанасьева, 2003 Афанасьева Н.Р. Метафорические модели в

художественных описаниях внутреннего мира человека в сопоставительно-

культурологическом аспекте (на материале романа Л. Толстого «Анна

Каренина» и его англоязычных переводов) // Вест. Омск. ун-та. 2003. № 2.

С. 58-61.

Бабенко, 1989 Бабенко Л.Г. Лексические средства обозначения эмоций в

русском языке. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1989.

Бабенко, 1988 Бабенко Л.Г. Л.Г. Обозначение эмоций в языке.

Свердловск, 1988.

Баженова, 2003 Баженова И.С. Эмоции, прагматика, текст: Монография.

М.: Менеджер, 2003.

Баранов, Добровольский, 1997 Баранов А.Н., Добровольский Д.О.

Постулаты когнитивной семантики // ИРАН СЛЯ. 1997. Т.56. № 1. С. 11-21.

Батороев, 1981 Батороев К.Б. Аналогии и модели в познании.

Новосибирск: Наука, 1981.

Белая, 2002 Белая Е.Н. Концепт «радость» в представлении русского и

французского языков // Язык. Время. Личность: Материалы Междунар. науч.

конф. (3-5 дек. 2002 г., Омск, ОмГУ) / Под ред. Л.О. Бутаковой. Омск: Омск.

ун-т, 2002. С. 104-107.

Бенвенист, 1974 Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.

Березович, 1990 Березович Е.А. Русская национальная личность в

зеркале языка: в поисках объективной методики анализа // Русский язык в

контексте культуры. Екатеринбург, 1990. С.30-42

Бикертон, 1990 Бикертон Д. Введение в лингвистическую теорию

метафоры // Теория метафоры. – М., 1990. - С.284-307

Бондарко, 1978 Бондарко А.В. Грамматическое значение и смысл. Л.:

Наука, 1978.

Бондарко, 1985 Бондарко А.В. Семантические категории и их языковая

интерпретация // Семантические категории языка и методы их изучения: Тез.

докл. Всесоюз. науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев.

Ч. 1. Уфа: Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 3-4.

Бондарко, 2001 Бондарко А.В. Основы функциональной грамматики:

языковая интерпретация идеи времени.СПб.: Изд-во СПбГУ, 2001.

Брагина, 1999 Брагина Н.Г. Фрагмент лингвокультурологического

лексикона (базовые понятия) // Фразеология в контексте культуры. М., 1999.

С.131-137.

Варина, 1976 Варина В.Г. Лексическая семантика и внутренняя форма

языковых единиц // Принципы и методы семантических исследований. М.,

Наука, 1976. С. 233-244.

Васильев, 1981 Васильев Л.М. Семантика русского глагола. Глаголы

речи, звучания и поведения: Учеб. пособие. Уфа: Башкир. ун-т, 1981.

Васильев, 1985 Васильев Л.М. Понятийные, семантические и

грамматические категории как объект лингвистической семантики //

Семантичесике категории языка и методы их изучения: Тез. докладов Всесоюз.

науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев. Ч. 1. Уфа:

Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 4-5.

Вежбицкая, 1996 Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание: Пер. с англ.

/ Отв. ред. М.А. Кронгауз; вступ. ст. Е.В. Падучевой. М.: Рус. словари,

1996.

Верещагин, Костомаров, 1981 Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. О

своеобразии отражения мимики и жестов вербальными средствами (на материале

русского языка) // ВЯ. 1981. № 1 . С. 36-47.

Виноградов, 1977 Виноградов В.В. Избранные труды. Лексикология и

лексикография. М., 1977.

Волков, Поликарпов, 1999 Волков Ю.Г., Поликарпов В.С. Человек:

Энцикл. словарь. М.: Гардарики, 1999.

Вольф, 1989 Вольф Е.М. Эмоциональные состояния и их представление в

языке // Логический анализ языка. Проблемы интенсиональных и прагматических

контекстов / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1989. С. 55- 74.

Гак, 1993 Гак В.Г. Пространство мысли (опыт систематизации слов

ментального поля) // Логический анализ языка. Ментальные действия. М.:

Наука, 1993.С. 22-30.

Галич, 2002 Галич Г.Г. Когнитивная категория количества и ее

реализация в современном немецком языке: Монография. Омск: ОмГУ, 2002.

Гетманова, 1994 Гетманова А.Д. Учебник по логике. 2-изд. М.: ВЛАДОС,

1994.

Гипотеза в современной лингвистике. М., 1980.

Гловинская, 1993 Гловинская М.Я. Русские речеые акты со значением

ментального воздействия // Логический анализ языка. Ментальные действия.

М.: Наука, 1993.

Голев, 1989 Голев Н.Д. Динамический аспект лексической мотивации.

Томск: Изд-во Томск. ун-та, 1989.

Гостев, 1992 Гостев А.А. Образная сфера человека. М., 1992

Григорьева, 1969 Григорьева А.Д. Поэтическая фразеология Пушкина //

Поэтическая фразеология Пушкина / Отв. ред. В.Д. Левин. М.: Наука, 1969. С.

209-262.

Григорьева, 2001 Григорьева О.Н. Использования концептов

чувственного восприятия для манипуляции массовым сознанием в языке СМИ //

Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс

русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В.

Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией

М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ, 2001. – С. 97-98

Гулыга, 1985 Гулыга А.В. Философская антропология Вильгельма

фон Гумбольдта // Вопросы философии. – 1985. - №4. – С.120-128.

Гумбольдт, 1984 Гумбольдт В. Избранные работы по языкознанию.

М.,1984

Гусев,1984 Гусев С.С. Наука и метафора. Л., 1984.

Деменский, 2000 Деменский С.Ю. Научность метафоры и метафоричность

науки: монография. Омск, 2000.

Демьянков,1992 Демьянков В.З. Когнитивизм, когниция, язык и

лингвистическая теория // Язык и структура представления знаний: Сб. науч.-

аналит. Обзоров / Отв. Ред.: Ф.М. Березин, Е.С. Кубрякова. М.:ИНИОН РАН,

1992. С. 39-78

Евтушенко, 2001 Евтушенко О.Е. Картина мира: от хаоса к космосу //

Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс

русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В.

Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией

М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ, 2001. – С.70

Емельянова, 1993 Емельянова О.Н. Ассоциативное поле существительных //

РЯШ. 1993. № 6. С. 73-75.

Ермакова, 2000 Ермакова О.П. Новые семантические оппозиции старых

названий лиц // Культурно-речевая ситуация в России. – Екатеринбург: Изд-

во Урал.ун-та, 2000. С.36-42

Задворная,2001 Задворная Е.Г. Категоризация // Новейший философский

словарь 2-е изд., перераб. и доп. Мн.: Интерпрсс сервис; Книжный дом, 2001.

С. 480-481.

Звегинцев, Звегинцев В.А. О научном наследии фон Гумбольдта //

Вильгельма фон Гумбольдта.

Золотова, 1988 Золотова Г.А. Синтаксический словарь: Репертуар

элементарных единиц русского языка. М.: Наука, 1988. 440 с.

Золотова, 1998 Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю.

Коммуникативная грамматика русского языка. М.: МГУ, 1998. 528 с.

Зубова, 2000 Зубова Л.В. Русский язык конца ХХ века в поэтическом

отражении // Культурно-речевая ситуация в России. Екатеринбург: Изд-во

Урал.ун-та, 2000. С.130-146.

Иваницкая, 1987 Иваницкая Е.Н. Метафора Александра Грина //

Проблемы экспрессивной лингвистики: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Т.Г.

Хазагеров. Ростов: Изд-во Ростов. ун-та, 1987. С. 124-127.

Иссерс, 1999 Иссерс О.С. Коммуникативные тактики и стратегии:

Монография. Омск: Омск. гос. ун-т, 1999.

Каражаев, Джусоева, 1987 Каражаев Ю.Д., Джусоева. Прагматическая

направленность экспрессии // Проблемы экспрессивной лингвистики: Сб. науч.

тр. / Отв. ред. Т.Г. Хазагеров. Ростов: Изд-во Ростов. ун-та, 1987. С.18-

23.

Караулов, 1976 Караулов Ю.Н. Общая и русская идеография. М.,

1976.

Касаткин, 1995 Касаткин Л.Л. , Клобуков Е.В., Лекант П.А. Краткий

справочник по современному русскому языку / Под ред. П.А. Леканта. 2-е

изд., испр. и доп. М.: Высш. шк., 1995.

Кириченко, 1997 Кириченко Н.В. О некоторых аспектах прагматики научно-

популярного текста // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф.

(Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ,

1997. С. 60-61.

Кобозева, 2000 Кобозева И.М. Лингвистическая семантика: Учебник. М.:

Эдиториал УРСС, 2000..

Кобрина, 1989 Кобрина Н.А. Понятийные категории и их реализация в

языке // Понятийные категории и их языковые реализации: Межвуз. сб. науч.

тр. Л.: Изд-во ЛГПИ им. А.И. Герцена, 1989. С. 40-50.

Кожевникова, 1991 Кожевникова Н.А. Образная параллель строение-человек

в русской литературе ХIХ-ХХ вв. // Художественный текст: единицы и уровни

организации: Сб. науч. тр. / Под ред. Б.И. Осипова. Омск: Омск. гос. ун-т,

1991. С. 69-85.

Кожин, 1982 Кожин А.Н., Крылов О.А., Одинцов В.В. Функциональные типы

русской речи. М., 1982.

Кожина, 1993 Кожина М.Н. Стилистика русского языка: Учебник для

студентов пединститутов по специальности № 2101 «Рус. яз. и лит.».3-е изд.,

перераб. и доп. М., 1993.

Кожина, 1997 Кожина М.Н. О соотношении стилистики и прагматики //

Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф. (Пермь, ПГУ, 25-27 нояб.

1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ, 1997. С. 3-7.

Кожина, 2003 Кожина М.Н. Взаимодействие стилистики и смежных

дисциплин // Стилистический энциклопедический словарь / Под ред. А.Н.

Кожиной. М.: Флинта: Наука, 2003. С. 25-33.

Колесов, 1986 Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. –

Л.: Изд-во Ленинград. ун-та, 1986

Колесов, 2000 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир

человека. СПб.: Филол. фак. СПбГУ, 2000.

Коротун 2001 Коротун О.В. Образ внешнего человека в функционально-

семиотическом аспекте (на материале русского языка) // Вест. Омск. ун-та.

2001. Вып. 1. С.68-70

Коротун, 2002 Коротун О.В. Образ-концепт «внешний человек» в русской

языковой картине мира: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Омск, 2002.

Котрюрова, 1997 Котюрова М.П. Стилистический и прагматический подходы

к тексту: некоторые основания их дифференциации // Стилистика и прагматика:

Тез. докл. науч. конф. (Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П.

Котюрова. Пермь: ПГУ, 1997. С. 9-11.

Красных, 2001а Красных В.В. Основы психолингвистики и теории

коммуникации: Курс лекций. М.: ИТДГК "Гнозис", 2001.

Красных, 2001б Красных В.В. Анализ дискурса с точки зрения

национально-культурной составляющей // Русский язык: исторические судьбы

и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва,

филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и материалы /

Под общ. ред. М.Л. Ремневой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. С.

74.

Красных, 2002 Красных В.В. Этнопсихилингвистика и

лингвокультурология: Курс лекций. М.: ИТДГК "Гнозис", 2002.

Крушельницкая, 1967 Крушельницкая К.Г. Грамматическое значение в плане

взаимоотношения языка и мышления // Язык и мышление. М., 1967. С. 214-

232.

Крысин, 2000 Крысин Л.П. Русский литературный язык на рубеже веков

// Русская речь. 2000. №1. С.28-40.

Кубрякова, 1992 Кубрякова Е.С. Проблема представления знаний в

современной науке и роль лингвистики в решении этих проблем // Язык и

структура представления знаний: Сб. науч.-аналит. обзоров / Отв. ред.:

Ф.М, Березин, Е.С. Кубрякова. М.: ИНИОН РАН, 1992. С. 4-39.

Кубрякова, 1999 Кубрякова Е.С. Семантика в когнитивной лингвистике (о

концепте контейнера и формах его объективации в языке) // Изв. АН. Сер.

Лит. и яз. 1999. Т. 58. № 5-6. С. 3-12.

Кубрякова, 1996 Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г., Лузина

Л.Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996.

Кудасова, 1983 Кудасова О.К. Роль стилистического приема в

организации научного оценочного текста (на материале английской научной

рецензии) // Язык и стиль научного изложения: Лингвометодические

исследования. М.: Наука, 1983. С. 23-34.

Куприянов, 2000 Куприянов А.И. Русский горожанин конца ХУШ - I

половины Х IХ века (по материалам дневников) // Человек в мире чувств:

Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала

нового времени / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т,

2000. С. 120-149.

Кустова, 2000 Кустова Г.И. Когнитивные модели в семантической

деривации и система производных значений // ВЯ. 2000. № 4. С.85-109.

Лакофф, 1988 Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов // Новое в

зарубежной лингвистике. Вып. ХХШ: Когнитивные аспекты языка: Пер. с англ. /

Сост., ред., вступ. ст. В.В. Петрова и В.И. Герасимова. М.: Прогресс, 1988.

С. 2-52.

Лакофф, 1990 Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем //

Теория метафоры: Сб. / Вступ. ст. и сост. Н.Д. Арутюновой; общ. ред.

Н.Д. Арутюновой и М.А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 387-416.

Леонтьев, 1999 Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. Москва.:

Смысл, 1999.

Литвин, 1985 Литвин Ф.А. О семантических категориях синтаксиса //

Семантические категории языка и методы их изучения: Тез. докладов Всесоюз.

науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев. Ч. 1. Уфа:

Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 47-48.

Лукашевич, 1983 Лукашевич В.К. Модели и метод моделирования в

человеческой деятельности. Минск: Наука и техника, 1983.

Лукашевич, 2002 Лукашевич Е.В. Когнитивная семантика: эволюционно-

прогностический аспект: Монография / Под ред. и вступ. ст. В.А

Пищальниковой. Москва; Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2002.

Лукьянова, 2003 Лукьянова Н.А. Современный русский язык: Лексика.

Фразеология. Лексикография: Учеб.-метод. пособие для студ. и аспир.

Новосибирск: НГУ, 2003.

Маевский, 1987 Маевский Н.Н. Функционирование экспрессивных

средств в научно-популярных текстах // Проблемы экспрессивной

лингвистики: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Т.Г. Хазагеров. Ростов: Изд-во

Ростов. ун-та, 1987. С. 117-123.

Маевский, 1997 Маевский Н.Н. Научно-популярный текст в аспекте

прагматики и стилистики // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф.

(Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ,

1997. С. 71-73.

Майданова, Соболева, 1997 Майданова Л.М., Соболева Е.Г. Прагматика и

модальность текста // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф.

(Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ,

1997. С. 15-16.

Методологические и философские проблемы языкознания и

литературоведения. М., 1984.

Мелерович , Мокиенко, 1997 Мелерович А.М., Мокиенко В.М. Введение

// Фразеологизмы в русской речи: Словарь. М.: Рус. словари, 1987.

Мещанинов, 1945 Мещанинов И.И. понятийные категории в языке // Труды

Военного ин-та ин. языков. 1945. № 1. С. 5-15.

Мещанинов, 1967 Мещанинов И.И. Соотношение логических и

грамматических категорий // Язык и мышление / Под ред. Ф.П. Филина. М.:

Наука, 1967. С. 7-16.

Михайлова, 1999 Михайлова О.А. Национально-культурная информация в

толковом словаре // Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург: Изд-

во Урал. ун-та, 1999. С. 42-54.

Москвин, 2000 Москвин В.П. Русская метафора // Филол. науки. 2000. №

2. С. 66-75.

Мотрошилова, 1999 Мотрошилова Н.В. Критика «модерна» и «постмодерна»

// История философии: Запад - Россия – Восток: Учебник: В 4 кн. Кн. 4.:

Философия ХХ в. М., 1999.

Никитина, 1996 Никитина Л.Б. Семантика и прагматика оценочных

высказываний об интеллекте (К проблеме образа человека в современном

русском языке): Дис. …канд. филол. наук. Омск, 1996.

Никитина, 1999 Никитина С.Е. Сердце и душа фольклорного человека //

Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке / Отв. ред.:

Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. М.: Индрик, 1999. С. 26-38.

Никитина, 2000 Никитина Л.Б. Интеллект человека в высказываниях –

портретных характеристиках // Язык. Человек. Картина мира.

Лингвоантропологические и философские очерки (на материале русского

языка). Ч. 1 / Под ред. М.П. Одинцовой. Омск: Омск. гос. ун-т, 2000. С. 66-

75.

Никитина, 2002 Никитина Л.Б. Homo sapiens в русской языковой картине

мира (на материале оценочных высказываний об интеллекте) // Вест. Омск. ун-

та. 2002. Вып. 3. С. 89-92.

Никитина, 2003 Никитина Л.Б. Образ homo sapiens в русской языковой

картине мира: Монография.Омск: Изд-во ОмГПУ, 2003.

Новейший философский словарь 2000 Новейший философский словарь. 2-е

изд., перераб. и доп. Мн.: Интерпрсс сервис; Книжный дом, 2001.

Новая философская энциклопедия 2000 Новая философская энциклопедия: В

4 т. / Ин-т ф-фии РАН; Нац. общ.-науч. фонд. М.: Мысль, 2000. Т. 1.

Одинцова, 1991б Одинцова М. П. Образы человека-пространства в языковой

картине мира и в русской поэтической речи // Художественный текст: единицы

и уровни организации: Сб. науч. тр. / Под ред. Б.И. Осипова. Омск: Омск.

гос. ун-т, 1991. С. 55-63.

Одинцова, 1994 Одинцова М.П. Человек как вселенная: образ «целого» и

«части» в языковой картине мира // Человек. Культура. Слово. Мифопоэтика

древняя и современная. Омск, 1994. Вып. 2. С. 73-80.

Одинцова, 2000а Одинцова М.П. Вместо введения: к теории образа

человека в языковой картине мира // Язык. Человек. Картина мира.

Лингвоантропологические и философские очерки (на материале русского

языка). Ч. 1 / Под ред. М.П. Одинцовой. Омск: Омск. гос. ун-т,

2000. С. 8-11

Одинцова, 2000б Одинцова М.П. Языковые образы «внутреннего человека»

// Язык. Человек. Картина мира: Лингвоантропологические, философские очерки

(на материале русского языка). Ч. 1. / Под ред. М.П. Одинцовой.Омск, 2000.

С. 11-28.

Одинцова, 2000в Одинцова М.П. Критическая реплика по поводу попытки

А.Вежбицкой построить этнопсихолингвистический портрет русского человека по

данным русского языка // Язык. Человек. Картина мира.

Лингвоантропологические и философские очерки (на материале русского

языка). Ч. 1 / Под ред. М.П. Одинцовой. Омск: Омск. гос. ун-т, 2000. С.79-

82

Одинцова, 2001 Одинцова М.П. Образные семантические категории

субъекта, объекта, инструмента, пространства в грамматике «внутреннего

человека» (на материале русского языка) // Русский язык: исторические

судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей.

(Москва, филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и

материалы / Под общ. ред. М.Л. Ремневой и А.А. Поликарпова. М.:

Изд-во МГУ, 2001. С.77-78

Одинцова, 2002 Одинцова М.П. Обитатели «духовной вселенной» в

русской языковой картине мира // Филол. ежегодник. 2002. № 4.

Ожегов 1990 Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под ред. Н.Ю.

Шведовой. 22-е изд., степ. М.: Русский язык, 1990.

Ортега-и-Гассет Х. Две метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 68-

82.

Падучева 1992 Падучева Е.В. Глаголы действия: толкование и

сочетаемость // Логический анализ языка. Модели действия / Ин-т языкознания

РАН. М.: Наука, 1992. С. 168-177.

Павлов, 1967 Павлов В.М. Проблема языка и мышления в трудах

Вильгельма Гумбольдта и неогумбольдтианском языкознании // Язык и

мышление. М.: Наука, 1967. С.157-162.

Пешковский, 1956 Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном

освещении. 7-е изд. М.: Гос. учеб.-педагог. Изд-во Мин-ва просвещения

РСФСР, 1956.

Пименова, 1999 Пименова М.В. Этногерменевтика языковой наивной

картины внутреннего мира человека. Кемерово: Кузбассвузиздат; Landau:

Veriag Empirische Pдdagogik, 1999. 262 с. (Сер. "Этногерменевтика и

этнориторика". Вып. 5. Издатели сер.: Х. Бартель, Е.А. Пименов).

Попова,2002 Попова З.Д.,. Стернин И.А Очерки по когнитивной

лингвистике. Воронеж: Истоки, 2002.

Попова,2003 Попова З.Д.,. Стернин И.А Язык и национальная

картина мира. Воронеж: Истоки, 2003.

Постовалова,1982 Постовалова В.И. Язык как деятельность. Опыт

интерпретации концепции В.Гумбольдта. М.: Наука, 1982.

Постовалова,1998 Постовалова В.И. Картина мира в жизнедеятельности

человека // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира /

Б.А. Серебренников, Е. С. Кубрякова, В.И. Постовалова. М.: Наука, 1998. С.

8-70.

Постовалова, 1999а Постовалова М.В. Картина мира в жизнедеятельности

человека // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М.,

1999. – С.8-70.

Постовалова,1999б Постовалова В.И. Лингвокультурология в свете

антропологической парадигмы (к проблеме оснований и границ

современной фразеологии)// Фразеология в контексте культуры. М.:

Языки русской культуры, 1999. С.25-34.

Потебня, 1958 Потебня А.А. Из записок по русской грамматике: В 4 т.

М.: Гос. учеб.-педаг. изд-во Мин-ва просвещ., 1958.

Потебня, 1999 Потебня А.А. Собрание трудов. Мысль и язык. М., 1999.

Пушкарева, 2000 Пушкарева Н.Л. Мир чувств русской дворянки конца ХУШ

- начала Х1Х века: сексуальная сфера // Человек в мире чувств: Очерки по

истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала нового

времени / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2000.

С. 86-120.

Рамишвили, 1984 Рамишвили Г.В. Вильгельм фон Гумбольдт –

основоположник теоретического языкознания // Вильгельм фон Гумбольдт

Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984. С.5-33.

Распопов, 1976 Распопов И.П. Методология и методика

лингвистических исследований (методы синхронного изучения языка). М.,

1976.

Рахилина, 2001 Рахилина Е.В. Когнитивная семантика: История.

Персоналии. Идеи. Результаты // Когнитивные исследования в языковедении и

зарубежной психологии: Хрест. / В.А. Пищальникова, Е.В, Лукашевич, А.Г.

Сонин. Барнаул: Изд-во Алт. ун-т, 2001. С. 76-87.

Рудозуб, 1999 Рудозуб Е.Н. Стилеобразующие средства жанров делового и

бытового общения в русском языке ХVIII века: Автореф. дис. …канд. филол.

наук. Омск: Омск. гос. ун-т, 1999.

Русский ассоциативный словарь. Кн. 3. Прямой словарь: от стимула к

реакции. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч.2 / Ю.Н.

Караулов, Ю.Р.Сорокин и др. М.: ИРА РАН, 1996.

Русский ассоциативный словарь. Кн. 4. Обратный словарь: от реакции

к стимулу. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч. 2 /

Ю.Н. Караулов, Ю.Р.Сорокин и др. М.: ИРА РАН, 1996.

Рыжков, 1988 Рыжков В.А. Особенности стереотипизации, необходимо

сопрововождающей социализацию индивида в рамках определенной национально-

культурной общности // Языковое сознание: стереотипы и творчество. М.,

1988.

Савченко,1967 Савченко А.Н. Части речи и категории мышления // Язык и

мышление / Под ред. Ф.П. Филина. М.: Наука, 1967. С.

Даль 1996 даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В

4 т. СПб.: ТОО «Диамант», 1996.

Седова, 2000 Седова Н.А. Соотношение образов частичного человека

(частей) и целостного человека в языковой картине мира: (На материале

семантико-функцион. микрополя "часть человека" в современном рус. яз.):

Автореф . дис. …канд. филол. наук. Барнаул, 2000.

Серебренников,1988 Серебренников Б.А. Роль человеческого фактора в

языке. Язык и мышление. М., 1988.

Словарь психолога-практика 2001 Словарь психолога-практика / Сост.

С.Ю. Головин. 2-е изд., перераб. и доп. Мн.: Харвест, 2001. 976

(Библиотека практической психологии).

Стексова,2002 Стексова Т.И. Семантика невольности в русском языке:

значение, выражение, функции. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2002. 200 с.

Степанов,1997 Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. –

М., 1997

Степанов,1975 Степанов Ю.С. Методы и принципы современной

лингвистики. М., Наука, 1975.

Стернин,1996 Стернин И.А. Общение и культура // Русская

разговорная речь как явление городской культуры / Под ред. Т.В.Матвеевой.

Екатеринбург, 1996.

Стернин, 1999 Стернин И.А. Принадлежит ли язык к явлениям

культуры? // Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург: Изд-во

Урал.ун-та, 1999.

Сусов,1985 Сусов И.П. Проблема семантических категорий в синтаксисе

// Семантичесике категории языка и методы их изучения: Тез. докладов

Всесоюз. науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев. Ч. 1.

Уфа: Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 6-7.

Твердохлеб, 2001 Твердохлеб О. Г. К вопросу о репрезентации

инструмента (исотрия и современность) // Русский язык: исторические судьбы

и современность: Международ. конгресс русистов-исследователей (Москва,

филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и материалы /

Под общ. ред М.Л. Ремневой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. С.

117.

Телия, 1977 Телия В.Н. Вторичная номинация и её виды // Языковая

номинация. Виды наименований. М., 1977. С.129-222.

Телия, 1981 Телия В.Н. Типы языковых значений: . М.: Наука, 1981.

Телия, 1996 Телия В.Н. Русская фразеология. Семантический,

прагматический и лингвокультурологический аспекты. М.: Шк. «Языки рус.

культуры», 1996.

Телия, 1998 Телия В.Н. Метафоризация и ее роль в создании языковой

картины мира // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира /

Б.А. Серебренников, Е. С. Кубрякова, В.И. Постовалова. М.: Наука, 1998.

С.173-189.

Телия, 1987 Телия В.Н. О специфике отображения мира психики и

знания в языке // Сущность, развитие и функции языка. М., 1987. С.67-75.

Топорова, 2000 Топорова Т.В. Язык и миф // Изв. АН. Сер. Лит. и

яз. 2000. Т. 59. С. 14-20.

Убийко, 1998 Убийко В.И. Концептосфера внутреннего мира человека в

русском языке: Функционально-когнитивный словарь. Уфа: Башкир. ун-т, 1998.

Убийко,2001 Убийко В.Н. Словарь концептоосферы и динамика дискурса

// Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный

конгресс русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ

им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей

редакцией М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ, 2001

Уилрайт, 1990 Уилрайт Ф. Метафора и реальность // Теория метафоры:

Сб. / Вступ. ст. и сост. Н.Д. Арутюновой; Общ. Ред. Н.Д. Арутюновой и М.А.

Журинской. М.: Прогресс, 1990. 512 с. С.82-110.

Урысон,1999а - Урысон Е.В. Дух и душа: к реконструкции архаичных

представлений о человеке // Логический анализ языка. Образ человека в

культуре и языке / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. М : Индрик,

1999. 424 с. С. 11-26.

Урысон, 1999 б Урысон Е.В. Душа; Мысль; Дума; Ум; Сердце; Воображение

// Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Первый вып. 2-е

изд., испр. / Под общ. Рук. Ю.Д. Апресяна. М.: Школа"языки русской

культуры", 1999.

Урысон, 1995 Урысон Е.В. Фундаментальные способности человека и

наивная «анатомия» // Вопр. Языкознания. 1995. С. 3-12.

Успенский, 1995 Успенский Б.А. Семиотика искусства. М.: Шк. «Языки

русской культуры», 1995.

Фрумкина, 1991 Фрумкина Р.М. , Михеев А.В. Категоризация и

концептуальные классы // Семантика и категоризация / Ин-т языкозн.; Отв.

ред. Ю.А. Шрейдер. М.: Наука, 1991. С. 45-60.

Фрумкина, 2001 Фрумкина Р.М. Психолингвистика: Учеб. Для высш. Учеб.

Завед.. М.: ИЦ «Академия», 2001.

Философская энциклопедия 1967 Философская энциклопедия / Гл. ред.

Ф.В. Константинов. М.: Сов энцикл., 1967. Т. 5.

Философский энциклопедический словарь 1997 Философский

энциклопедический словарь. М.: ИНФРА, 1997.

Цейтлин, 2002 Цейтлин С.Н. Синтаксические модели со значением

психических состояний и их синонимика //Синтаксис и стилистика. – М.,

1976. – 161-182

Черемисина, 2002 Черемисина Н.В. Языковые картины мира и их

семантическое взаимодействие в художественном тексте // Человек. Язык.

Искусство (памяти проф. Н.В. Черемисиной): Материалы Междунар. науч.-практ.

конф. М.: МГПУ, 2002. 363 с. С. 12-24.

Чесноков, 1977 Чесноков П.В. Неогумбольдтианство //

Философские основы зарубежных направлений языкознании. – М.: Наука,

1977. – С.3-63.

Чувакин, 1990 Чувакин А.А. Основы научного исследования по

филологии. Барнаул, 1990

Чумак, 2001 Чумак Л.Н. Язык как отражение национального

менталитета // Русский язык: исторические судьбы и современность:

Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филологический

факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы /

Под общей редакцией М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ,

2001

Шахматов, 2001 Шахматов А.А. Синтаксис русского языка / Вступ. ст.

Е.В. Клобукова; редакция и комм-рии Е.С. Истриной. 3-е изд. М.: Эдиториал

УРСС, 2001. 624 с.

Шведова, 1995 Шведова Н.Ю., Белоусова А.С. Система местоимений как

исход смыслового строения языка и его смысловых категорий / РАН. Отд. лит.

и яз. Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова. М.: Ин-т рус. Яз. РАН, 1995.

Шенделева 2001 Шенделева Е.А. Полевой подход к анализу образного

строя языка: модели лингвистической интерпретации // Русский язык:

исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-

исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В.

Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией

М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. С.22-23

Ширяев 2000 Ширяев Е.И. Типы норм и вопрос о культурно-речевых

оценках // Культурно-речевая ситуация в России. Екатеринбург: Изд-во

Урал.ун-та, 2000. – С.13-21

Шмелев 1997 Шмелев А.Д. Дух, душа и тело в свете данных русского

языка // Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на

материале русской грамматики). М., 1997.

Шмелев 2002 Шмелев А.Д. Русский язык и внеязыковая действительность.

М.: Языки славянской культуры, 2002.

Шмелева 1988 Шмелева Т.В. Семантический синтаксис: Текст лекций.

Красноярск: Красноярский госуниверситет, 1988.

Эткинд 1999 Эткинд Е.Г. "Внутренний человек" и внешняя речь. Очерки

психопоэтики русской литературы ХУШ - ХIХ вв. М.: Школа "Языки русской

культуры", 1999. 448 с. (Сер. "Язык. Семиотика. Культура").

Яковенко 1999 Яковенко Е.Б. Сердце, душа, дух в английской и немецкой

языковых картинах мира (опыт реконструкции концептов) // Логический анализ

языка. Образ человека в культуре и языке / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б.

Левонтина. М.: Индрик, 1999. 424 с. С. 39-51.

Яковлева,1994 Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира

(модели пространства, времени и восприятия) М.: Гнозис, 1994.

Ямшанова, Ямшанова В.А. Понятийная категория инструментальности //

Понятийные категории и их языковая реализация: Сб ст. Л.: ЛГПУ им. А.И.

Герцена.

Список источников эмпирического материала

Абрамов Ф.А. Повести. Вильнюс, 1987.

Аксенов В. Скажи изюм. М., 2000.

Акунин Б. Комедия. Трагедия. М., 2002.

Акунин Б. Сказки для идиотов. М., 2000.

Ахмадулина Б. Друзей моих прекрасные черты…: Сб. М., 2001.

Белов В. Кануны. СПб., 1989.

Битов А. Пушкинский дом. М., 1991.

Булычев К. Кому это нужно?: Фантастические истории М., 1991.

Веллер М. Ноль часов. М., 2000.

Гранин Д. Вечера с Петром Великим: Сообщения и свидетельства господина

М. // Дружба народов. 2000. № 5-7.

Гранин Д. Еще заметен след // Рман-газета. 1986. № 8.

Дашкова П. кровь нерожденных. М., 1997.

Донцова Д. Дама с коготками. М., 2003.

Донцова Д. Гадюка в сиропе. М., 2002.

Довлатов С. Заповедник. М., 2001.

Довлатов С. Чемодан: Рассказы. Л., 1991.

Евтушенко Е. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Стихотворения и поэмы, 1979-

1983. М., 1984.

Заболоцкий Н.А. Стихи. Иркутск, 1987.

Каверин В. А. Наука расставания: Роман и повесть. М., 1985.

Козлов Н. Как относиться к себе и людям, или Практическая психология

на каждый день. 4-е изд., перераб. и доп. М., 2001.

Кураев А. Христианская философия и пантеизм. М., 1997.

Кутилов А.П. Скелет звезды. Омск, 1998.

Леви В. Искусство быть собой. Кемерово, 1978.

Мамлеев Ю. Черное зеркало.

Маринина А. Убийца поневоле.

Мень А. Таинство, Слово и Образ. Православное богослужение. М., 2001.

Песни Булата Окуджавы / Сост. А.Н. Степанов. Томск, 1998.

Малые жанры русского фольклора: Хрест. / Сост. В.Н. Морохин. 2-е изд.,

испр. и доп. М., 1986.

Петрушевская Л.С. Песни ХХ века: Сб. пьес. М., 1988.

Соснов Д. Горизонты души: Стихотворения. Омск, 2004.

Токарева В. День без вранья: Повести и рассказы. М., 1994.

Толстая Т.Н. Кысь. М., 2001.

Улицкая Л. Веселые похороны: Повести и рассказы. М., 1999.

Шукшин В. Точка зрения: Рассказы, повести. Иркутск, 1979.

Юденич М. Я отворил пред тобою дверь… [Гость.]. М., 2000.

Яковлева Е. Уйти красиво. М., 1998.

Периодические издания: «Аргументы и факты», «Московский комсомолец»,

«Комсомольская правда» (2000-2004); «Знание – сила» «Наука и религия» (1988-

2001); «Лиза», «Даша», «Отдохни» (2002-2004).

Список сокращений

ВЯ – Вопросы языкознания

газ. – газетный

из газ. – из газетной статьи

из журн. – из журнальной статьи

из разг. – из разговорной речи

ИРАН СЛЯ – Известия Академии наук. Серия литературы и языка

ПСМ – пропозитивная семантическа модель

СК – семантическая категория

Приложение

Лингвокультурологический комментарий к понятию

«внутренний человек»

(на материале философии, психологии, отечественной словесности и

филологии)

Под «внутренним человеком» в лингвоантропологии понимают тот аспект

личности, который в самом общем виде обозначается как психика или по-

другому, обычно в филологии, внутренний мир человека. Датируя появление

этого выражения 1797-м годом (время написания Жаном-Полем трактата

«Кампанская долина, или О бессмертии души», в котором содержится

развернутое рассуждение о "внутреннем человеке"), Е.Г. Эткинд делает важное

замечание о том, что еще до появления данного словосочетания внутренний

человек как особый объект речемыслительной деятельности уже существовал в

новой литературе Европы [Эткинд, 1999, с.12].

Трудно даже предположить, когда именно человек телесный, физический,

деятельный обнаружил в себе присутствие духовного человека, живущего умом и

сердцем, и сделал его объектом своей мысли, если учитывать, что литература,

строго говоря, не была первооткрывательницей внутреннего человека. Краткий

экскурс в историю мировой культуры показывает, что понятие внутреннего

человека - в его противопоставлении человеку внешнему - родилось очень

давно: оно встречается уже в Библии (во 2-м послании к коринфянам св.

апостола Павла, гл. 4, ст.16), в патристике - у св. Епифания

[Пименова, 1999, с. 20-24]. Понятие «психика» (от греч. рsychikos -

душевный) уводит нас еще дальше - в античную философию (в недрах которой, в

частности у Демокрита, Платона, Аристотеля, и возникло учение о душе).

Задолго до того, как человек стал предметом религиозной, философской,

научной мысли, к нему уже было обращено обыденное сознание: если жизнь

среди природы требовала от человека знаний ее законов, то жизнь в обществе

– знаний о себе подобных, о людях в целом и об их психическом устройстве в

частности. Многие из этих наивных представлений о внутреннем мире человека

сохранились в фольклоре: в пословицах и поговорках (Чужая душа – потемки;

Душа Божья, голова царская, спина барская; Сердце скажет, по ком оно болит;

Всяк своим умом живет и т. д.), в образах и языковых клише, характерных для

других жанров (сердце в заговорах зажигают, просекают, распарывают,

вкладывают в него жар и сухоту, любовный жар-пламень; кожей, сердцем,

телом приковывают человека к влюбленному в него; в духовных стихах сердцем

обращаются к Богу, оно наполняется влечением к истине, состраданием,

любовью к Богу, жаждой спасения и т. д. [Никитина, 1999].

Какой бы древней, однако, ни была история познания человеком своего

душевного мира, поворотными в ней, по-видимому, следует считать те моменты,

когда внутренний человек стал объектом целенаправленного изучения и

описания (изображения) в науке и искусстве. Речь идет прежде всего о

литературе, в числе «вечных» тем и художественных задач которой - раскрытие

внутреннего мира человека, поиск способов и средств сообщения о нем, и о

психологии - науке, объект которой составляют разнообразные факты,

закономерности и механизмы психической сферы человека. И та и другая

заметно обогатили и обывательское знание о психике человека.

Судьба внутреннего человека как объекта познания, интерпретации и

знаковой репрезентации на протяжении всей истории человечества

определялась двумя факторами: его ненаблюдаемостью (психическое, правда не

всякое и не всегда, обнаруживается лишь косвенно - в произвольных и

непроизвольных физиологических реакциях, мимике, жестах, оговорках, описках

и др.) и сокровенным, интимным характером, что всегда создавало

дополнительное препятствие для проникновение в сферу столь личного, как мир

подлинных чувств, мыслей и желаний человека.

Как было сказано выше, мысль о том, что человек не есть только

материальное тело, а содержание его деятельности не исчерпывается

активностью в мире физических объектов, уводит нас в глубины истории и, по-

видимому, может считаться практически ровесницей человечества. Естественно,

что в процессе развития культуры, науки образ (модель) человека

чувствующего и думающего, формирующий концептуальные картины мира, не мог

оставаться неизменным. Так, открытие области бессознательного, основанной

на неосознаваемых влечениях-инстинктах, сформированных еще в досоциальный

период истории человека и по сей день являющихся мощным мотивационным

началом, заметно изменил лежащее в основе европейского рационализма

представление о человеке как о субъекте сознания, способного управлять

своим поведением, контролировать свои мысли и чувства. Обращение к данным

истории показывает, что с течением времени претерпело изменения не только

содержание знания о психике, но и характер отношения человека к миру

собственных чувств, мыслей, а кроме того, во многом изменилось и восприятие

внутренней жизни человека в аспекте его словесного выражения.

Внутренний человек как объект познания и

языковой репрезентации в литературе

Представление об абсолютной, неизменной ценности заключенного в

человеке духовного мира было известно еще первым последователям

христианского вероучения, и, став нормой христианского сознания, оно на

протяжении всей дальнейшей истории оказывало большое влияние на поведение

людей, их частную жизнь. Велико было значение нравственной христианской

традиции в женском воспитании. Как показывают исследования, в «женской»

литературе (мемуарной, дневниковой, эпистолярной) внутренний человек

появляется значительно позже, чем в «мужской». Женский мир души долгое

время оставался замкнутым. Весьма серьезной помехой к раскрытию женщинами

собственного внутреннего мира, их сокровенных переживаний были определявшие

содержание воспитания отрицательное отношение к любым проявлениям

чувственности, идеалы невозмутимого, сдержанного поведения, умение не

поддаваться эмоциям, страстям и «греховным» мыслям. [Пушкарева, 2000, с.

90-93]. В этом смысле мир чувств дворянки и мир чувств представительницы

крестьянской среды разведены недалеко. В «золотой век индивидуальности»,

каким называют период ХУШ - начала ХIХ ст., с присущим сентиментализму и

позже - набирающей силы романтической традиции вниманием к сфере

человеческих чувств, мир женской души по-прежнему замкнут. «Большинство

дворянок ощущало непреодолимый нравственный барьер, мешавший поверять

бумаге искренние и естественные чувства» [Там же, с. 96], «переживания

усиленно "загонялись" вглубь» [Там же, с. 109]. Как показывает анализ

письменных источников ХУШ - Х1Х вв. (дневниковых записей, путевых записок,

заметок в бухгалтерских книгах), для мужчин - представителей городского

населения (мастеровых, цеховых, купцов) - внимание к миру чувств и мыслей,

стремление оформить их в слове и доверить бумаге - явление также

нехарактерное, а редкие исключения «из правила» (например, «журнал» купца

И. Толченова) обусловлены неудачами в делах, семейными неурядицами,

побуждавшими человека заглянуть в себя, осмыслить свое «я» [Куприянов,

2000].

В истории литературы приоритет открытия внутреннего человека именно как

объекта художественного изображения неизменно признают за романтиками. По

выражению Е.Г. Эткинда, Универсум, обнаруженный ими внутри человека,

оказался не менее грандиозным, чем уже известная и воспетая Вселенная, и

достойным стать предметом поэтической мысли [Эткинд, 1999, с.16-17]. Если

интерес простого обывателя, не связанного с профессиональной литературной

деятельностью, к внутреннему миру человека и его отображению был в

значительной мере ограничен нормами традиционного воспитания, то романтики

столкнулись с другой проблемой - бессилием слова поведать о сокровенном:

«…Они осознали, что речь, величайшее богатство человека, предназначена для

наименования предметов, поступков, событий, но не чувств и мыслей» [Там

же, с.18]. Однако, несмотря на пессимистический прогноз, касающийся поисков

возможных средств вербализации психических феноменов, который в русском

варианте представлен В.А. Жуковским в стихотворении «Невыразимое» (1819):

Какой для них язык?.. Горе душа летит, Все необъятное в единый вздох

теснится, И лишь молчание понятно говорит, - в русской лирике ХУШ - начала

ХIХ вв. был выработан свой поэтический язык чувства и мысли. Речь идет не

об отдельных опытах, а о целом фразеологическом фонде - разветвленной и

вполне нормализованной системе отстоявшихся языковых форм поэтического

изображения внутреннего мира человека, в основе которой определенный круг

образов внешнего, физического мира: яд (о злобе, коварстве), змея (о

зависти и пр. негативных чувствах), огонь (о страсти, чаще любовной) и др.,

см., например: пылать огнем любви, гореть кем ("любить"), тлеть пламенем

нежным, пить чашу горести, лить яд зависти [Григорьева, 1969] .

Отличительную особенность функционирования этого языка видят в его

непрерывном развитии, стремлении к обновлению. «Если естественным путем

появления поэтического фразеологизма представляется путь от яркого образа к

"затуханию" этого образа как следствию частоты обращения к нему в одних и

тех же условиях, то для поэтической фразеологии ХУШ в. в период

формирования поэтического языка эта эволюция представляется "перевернутой":

от воспроизведения поэтического штампа в традиционных условиях

употребления, через превращение его в[о] фразеологическую модель -

результат размножения и закрепления образного трафарета, - к оживлению

стершегося образа, к разложению штампа в начале ХIХ в., т.е. к

"освобождению" образа» [Григорьева, 1969, с. 9]. В поисках возможных

способов представить «невыразимое» лирическая поэзия была вынуждена все

время продвигаться вперед, экспериментировать с полученными в наследство от

отечественной церковно-книжной традиции и французской литературы образными

моделями (готовая форма наполняется новым содержанием, обновляются

фразеологические модели за счет введения в них нестандартных элементов),

открывать новые способы изображения психического.

Русская проза также двигалась путем прогресса. Ее развитие проходило

«под знаком психологизации человека» [Арутюнова, 1999б, с. 5]: она все

глубже проникала в душу человека, обнаруживая новые области «невыразимого»,

изобретая средства для его выражения. Романтики, сделавшие внутренний мир

человека объектом художественного показа, сконцентрировали свое внимание на

лирике и музыке - самых естественных, по их мнению, способах воссоздания

этого мира. Поначалу повествовательная поэзия и проза значительно отставали

от лирической поэзии. На протяжении длительного времени изображение

внутреннего человека было здесь достаточно условным и театральным.

Психическое объективировалось в речи персонажей - в ритуальных плачах,

причитаниях, молитвах (и сопровождающих их жестах) - или получали

экстериоризированное изображение в духе аллегорической драмы (грехи или

греховные помыслы - в виде бесов, добродетели - в виде святых, мысли - как

голоса с икон или с неба). Поэтическая условность в изображении внутреннего

мира человека господствовала в прозе на протяжении всего ХУШ в., вплоть до

начала ХIХ в., испытывая колоссальное влияние классицистической

стихотворной драмы, требующей перевода всякой мысли или чувства во внешнюю

речь персонажа (и (или) условный театральный жест) - своеобразного

словесного отчета в своих ментальных и эмоциональных состояниях.

Несмотря на то, что проблема вербальности - невербальности внутренних

состояний человека решалась А.С. Пушкиным, унаследовавшим от ХУШ в.

«лингвистический оптимизм» (выражение Е.Г. Эткинда), несколько иначе нежели

мастерами русской классической психологической прозы, именно в его

творчестве появляется внутренний человек как объект художественного

изображения, получающий свои особенные средства и способы репрезентации.

Внутренняя речь, раскрывающая мир сокровенных мыслей и чувств героев

пушкинских повествовательных поэм и романа в стихах, сильно отличается от

внешней, она лишь ограниченно словесна и далека от риторической стройности

- сбивчива, непоследовательна, полна темных мест, логических разрывов и

неожиданных переходов (собственно говоря, поэт и начинает своего «Евгения

Онегина» с «вызывающей» сюжетной инверсии, без всякой подготовки и

предупреждения окуная читателя в поток мыслей героя). «Для Пушкина

важнейшее свойство живого человека - способность думать. Именно думать, а

не декламировать» [Эткинд, 1999, с. 52]. Театральные, риторически

выстроенные внутренние монологи используются Пушкиным либо как средство

создания пародии на псевдоглубину романтической души (таковы монологи

Ленского), либо как средство стилизации под классицистическую словесность

ХУШ в. (монологи Мазепы, Кочубея, Марии в «Полтаве»). В этом Пушкин

предопределил развитие русской психологической прозы. Внутренний человек в

ней либо нем, либо косноязычен, во всяком случае ни во внешней, ни во

внутренней речи он не находит своего адекватного выражения и описания. У

Гончарова, Тургенева, Чехова, Достоевского, Толстого без труда оформляют в

слове свои мысли и чувства только лжецы, фразеры, «люди внешнего

существования» (термин Е.Г. Эткинда), лишенные подлинных глубин духа, в ком

социальная роль окончательно задавила все естественное, человеческое.

Проникнуть во внутренний мир героя, проанализировать, разобраться во всей

его многослойности, сложности и словесно отобразить познанное под силу

оказывается только автору-повествователю. Непревзойденным мастером

проникновения в неведомые глубины внутреннего человека признан Л.Н.

Толстой, но даже и он в некоторых случаях не берется определить то или иное

сложное переживание героя. Когда прямо словесно представить душевное

состояние человека оказывается невозможным, прибегают к косвенным способам

изображения внутреннего человека - приоритет здесь, безусловно, принадлежит

М.Ю. Лермонтову. Тонко чувствующая, поэтическая душа героя первого русского

психологического романа, Печорина, предстает перед читателем в его

дневниковых описаниях кавказской природы, подлинные чувства - в словесных

описаниях внешних действий. Сокровищница русской психологической прозы

непрерывно пополнялась новыми «экспонатами», - это, конечно, толстовские и

тургеневские "пейзажи души", удивительные психологические портреты,

принадлежащие перу Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. В этой особой сфере

использования языка разрабатывались все более точные и тонкие способы

сообщения о мире человеческой души - прямые и косвенные, симптоматические

(внутреннее через внешнее проявление) и не связанные с внешним выражением -

образные.

Внутренний человек как объект познания и

языковой репрезентации в науке

Внутренний мир человека стал объектом познания научного несколько

позже, чем художественного. Так что неудивительно, что в некоторых случаях

литература опередила науку, предугадав ее будущие открытия, в частности те,

о которых пишет Е.Г. Эткинд: Пушкин опередил психиатров, установив, что

Евгений из «Медного всадника» «оглушен Был шумом внутренней тревоги»,

Тютчев задолго до Фрейда, в 1830 году, в стихотворении «Как океан объемлет

шар земной…» открыл и описал то, что позднее будет названо бессознательным

или подсознанием [Эткинд, 1999, с. 413-414]. Сопоставительный анализ данных

экспериментальной психологии и физиологии с обозначениями фундаментальных

эмоций на материале художественной прозы показывает, что именно писателями,

а не психологами и физиологами было дано исчерпывающее и наиболее

убедительное описание внешних проявлений эмоциональных состояний, реакций

[Баженова, 2003, 64-106].

Однако с течением времени психологическая наука стала использоваться

мастерами художественного слова в качестве ценного концептуального

источника. Не всегда, правда, альянс искусства и науки оказывался удачным.

В истории литературы известны примеры, когда писатель шел за ученым,

занимался иллюстрированием научной теории, становясь, по сути, эпигоном.

Именно в подобной иллюстративности видят, например, причину неуспеха

французского «нового романа», стремившегося «беллетризировать» открытия

Фрейда [Эткинд, 1999, с. 413]. Стоит заметить, однако, что подобное

эпигонство, как правило оборачивавшееся для писателей художественной

катастрофой, не прошло совершенно бесполезным для читающей публики. Оно в

определенной мере обогатило знания обывателя и его лексикон: в общенародном

языке достаточно быстро прижились понятия подсознания, второго «я»,

подкорки и т. п., изначально входившие в терминологический аппарат

психологической науки.

Учение о душе, как известно, издревле составляло органическую часть

философии. Систематическое изложение «психологии» представлено еще

Аристотелем в трактах «О душе», «Об ощущениях и ощущаемом», «О силе и

бодрствовании» и др. Среди самых значительных философских учений Нового

времени выделяют постулируемую с позиций механистического детерминизма

зависимость психического от материального, учение об ассоциациях, об

аффектах, о бессознательной психике и апперцепции, о зависимости личности

от ее интересов и воздействия среды [СПП, с. 590-591]. Отделение психологии

от философии, ее оформление в самостоятельную научную дисциплину произошло

достаточно поздно.

Началом собственно научного этапа в познании внутреннего мира человека

следует считать 2-ую половину ХIХ в., точнее - 1879 год, время открытия

первой экспериментальной психологической лаборатории В. Вундта. С этого

момента «наука о самом сложном, что пока известно человечеству» [СПП,

с. 585], - о душе (существование которой не удается «научно» обнаружить и

доказать либо опровергнуть) или, говоря по-другому, о психике, такой же

эмпирически неуловимой, - получает свой официальный статус в ряду научных

дисциплин, начинает мощно развиваться, вырабатывать оригинальные методы

исследования «неуловимого», накапливая богатый фактический материал и

обогащая культуру своими представлениями о внутреннем человеке. Бурное

развитие психологии в конце ХIХ – ХХ вв. привело к осознанию сложного

устройства человеческой психики, в которой помимо «сознательного»

(представлений, имеющихся в нашем сознании, нами воспринимаемых, помогающих

скоординировать поступок индивида относительно требований окружающего

мира), локализуется «бессознательное» – глубинный слой душевной

организации, основанный на неосознаваемых влечениях-инстинктах (либидо,

танатос и т. п.). В сферу интереса ученых попали разнообразные факты,

закономерности и механизмы психики, в том числе и аномалии – измененные

состояния, редкие психические заболевания типа порфирии, или вампиризма,

так называемого оборотничества. Появились многочисленные научные гипотезы

о многомерности мозга, сохранившего черты пройденных человеком формаций

(см.: Смирнова И. Многоликая память // Наука и религия. 2001. № 10.).

Наука и литература шли к познанию внутреннего человека каждая своим

путем, используя свои оригинальные инструменты для проникновения в сферу

психического: психология - экспериментальные методики, аппаратуру,

литература - авторскую фантазию и интуицию, самонаблюдение, - обнаруживая,

однако, при этом определенные точки соприкосновения. Одна из них – проблема

поиска адекватных задачам науки и литературы средств и способов языковой

репрезентации концептуальных моделей внутреннего мира человека, его

изображения.

Психологическая наука, выработавшая свой терминологический аппарат,

стала перед необходимостью, подобно литературе (которая не может

ограничиться возможностями собственных композиционных средств и приемов),

использовать для сообщения о психическом средства языковой образности и

непрямых номинаций, помогающие представить его в реально подобных формах,

преодолевая таким образом «разобщение человечности и научности» (выражение

П. Флоренского). Мысль о том, что метафорическое изложение человеческого

знания (в котором важна именно образность, антропометричность, факт

картинного сопоставления гетерогенных явления) придает науке истинную

ценность, стала очевидной с приходом науки неклассической (1-я половина ХХ

в.), а особенно постнеклассической (2-я половина ХХ в.). Тогда были

переосмыслены вопросы о субъективности и истинности человеческого знания,

«реабилитировано» понятие образа, имевшее в классической науке дурную славу

по причине того, что безосновательно считалось, будто научная картины мира

– это калька, копия, дубликат мира. Глобальной задачей нашего времени

стало, как определяет гносеология, «придание человеческого лица,

человеческого измерения всему тому, что создал творческий гений человек», в

том числе науке [Деменский, 2000, с. 73]. И в этом смысле научная мысль в

своем стремлении быть «ближе к человеку» оказалась близка христианской

антропологии: «Речь к человеку и о человеке… может вестись только на

человеческом языке, на языке человеческого мышления и чувства» (А. Кураев).

-----------------------

[1] Пример Е.Н. Урысон, см.: Урысон Е.В. Фундаментальные способности

человека …// ВЯ. 1995. № 3. С.7

[2] Терминологическое сочетание "внутренний" человек в лингвистической

литературе может трактоваться широко – как вся сфера человеческого

сознания, все многообразие психических процессов (М.П. Одинцова, Е.Г.

Эткинд) и узко – как один из ракурсов изображения внутреннего мира (М.В.

Пименова).

[3] Пример из ст.: Одинцова М.П. Языковые образы человека // Язык. Человек.

Картина мира: Лингвистические и философские очерки (на материале русского

языка) Ч. 1. Омск: Омск. ун-т, 2000. С.19.

научной конференции ("Семантически категории и методы их изучения"),

прошедшей в 1985 г. в Уфе.

[4] Пример заимствован из кн.: [Шведова, Белоусова, 1995].

[5] Пример П.А. Леканта, см.: [Касаткин 1995, с. 330].

[6] Пример заимствован из ст.: [Одинцова, 2002].

[7] В исследовании использована типология оценочных значений, разработанная

Н.Д. Арутюновой, см.: [Арутюнова 1988: 75-77].

[8] Этим термином, введенным А. Вежбицкой, называют конструкции, в которых

денотативный субъект (лицо) выступает в грамматической форме косвенных

падежей, предикат выражен категорией состояния или инфинитивом [Вежбицкая

1996].

[9] Хараш А. Вдвоем с самим собой // Знание – сила. 1994. №. 8.

[10] Булычев К. Сквозь призму увеличительного стекла фантастики // Детская

литература. 1986. № 7. С. 48.